Позади крутой поворот

      Штирлиц проснулся чётко по своим внутренним часам. Полчаса, ни больше, ни меньше. Кэт... Он оставил её там. В той страшной войне, которая здесь ещё даже не началась. А ведь по планам гитлеровского командования Германия собиралась и эту войну выиграть. Штирлиц не был силён во всей этой фантастике, но у него возникло твёрдое предположение: Германия выиграет, в истощённой России не случится революция. Не будет революции, не будет и социализма. Запад не будет бояться Россию, не взрастит Гитлера и не стравит их в новом пекле мировой войны. Штирлиц даже записал это предположение скупой схемой. Нельзя вмешиваться. Но только он выглянул в окно, как понял: это были не внутренние часы. Он спал гораздо дольше, чем полчаса. На дворе уже стояла ночь, часы на стене били пол-одиннадцатого. На улицах царила пустота, лишь изредка по опустевшим кварталам и закоулкам горделиво прохаживались патрульные. Поднявшись с кровати, Штирлиц не спеша направился к окну. В небе не виднелось звёзд, луна тоже была не в поле зрения Штирлица, лишь блёклое освещение уличных фонарей осталось единственным светилом для всего города. — Чего не спится тебе? — вдруг вопросил призрачный голос, и в отражении окна Штирлиц увидел же знакомую ему Астарот. — Я думала, ты уже давно погрузился в пучину Мары... — тоскливо добавила она, делая осторожный шаг к нему. — А, это вы, Астарот, — совершенно спокойно молвил Штирлиц, заложил руки за спину. — Какими судьбами? — Да вот, тоскливо мне как-то в Аду стало, да и подумала навестить своего новоиспечённого знакомого. Отто, я бывала в лазарете, где сейчас находится мой любимый Хельми. Ох, как он прекрасен... — блаженно промолвила демоница. Штирлиц же рассудил, что от книг по чёрной магии всё же лучше будет избавиться, и на всякий случай выписал из книги по практической демонологии к себе в тетрадь ритуал призыва демона времени и пространства. После этого все книги он сложил в торбу, закинул её на плечо и вышел из дома крадучись, лишь бы не разбудить пани Мюллерову. Прага шумела даже ночью: уже погасли вереницы тусклых фонарей, но ярко светились витрины и окна ночных таверн и кафе. Где-то близко играла музыка, но знакомых немецких слов Штирлиц не слышал. Вокруг было довольно темно, на каждом шагу подворачивалось что-нибудь неожиданное – похоже, ночное небо уже принадлежало демонам. Штирлица вдруг обуял страх, страх перед неизвестной и очень большой силой, в которую он никак не мог поверить, а потому и не поддавался ей, замерев в трёх шагах от моста. Потом дорога повернула к двухэтажному зданию с тёмными окнами, мерцающим в темноте вывескам, звукам музыки, призракам и огням. Он обогнул тёмный куст с оранжевыми цветами и замер. Куда идти? Хоть бы намекнул кто. Спрашивать народ в тавернах и трактирах Штирлиц не рискнул, да и языковых возможностей у него не было, по-чешски он не говорил. Как ему повезло, что все, с кем он сегодня говорил, знали немецкий язык. Если его здесь поймают с книгой по демонологической практике… Тут мысли Штирлица приняли новое направление: а что, если ему сделать вид, будто он совсем в другой город направляется? Возможно. Если только знаками с горожанами объясняться, кто он и откуда. Но днём точно не поверят. И с демонологией. Нет, не пойдёт. Вот если бы хоть кто-нибудь рядом… Словно услышав его мысли, послышался хруст сухой ветки. А вот и извозчик.       Небрежного вида косматый старик с опущенной вниз головой не спеша ехал на своей ветхой деревянной повозке. Пожилая кобыла перебирала своими тощими копытами по холодной, сырой почве. — Простите, пан, до ближайшего водоёма не подбросите? — встревоженно обратился к нему Штирлиц, взмахом руки остановив скрипучую телегу. — Почему бы и нет, это обойдётся тебе в одну крону. — холодно молвил старик, исподлобья глядя на него. — Хотя, я тебя и так туда довезу. Нам с тобой по пути, как сказать! Взбирайся на телегу. Одобрительно кивнув, Штирлиц закинул торбу с книгами, после чего сам забрался на повозку. Деревянная телега тронулась, на землю опустился густой туман. Небо заметно посерело, нагоняя ещё больше жути. Вокруг стало совсем пусто, больше не виднелись жилые дома, либо же другие постройки. Повозку окружал лишь густой туман, и больше ничего. Туман — и больше ничего. — Какими судьбами вы, пан, так поздно вышли на улицу? — любознательно уточнил старец, продолжая глядеть на дорогу, что была устелена туманом. — Неужто не испугались комендантского часу? — Извините, я не местный, — коротко ответил Штирлиц, не особо желая вступать с этим стариком в разговор. — К тётке приехал, из Берлина. — И негоже вам обманывать бедного старца? — пробормотал старик и выдержал зловещую паузу, отчего Штирлиц тут же напрягся. — Я прекрасно знаю, что у тебя в мешке! Штирлиц не успел ничего сообразить, как словно по щелчку пальца, перед ним появилась совершенно другая фигура. На месте пожилого старца сидела высокая, тощая фигура с посиневшей кожей. Его губы были бледно-синими, а их кончики тянулись прямиком к ушам. Волосы его словно были сделаны из воды, постоянно переливались и стекали на повозку. Незнакомец был облачён в синий костюм, поверх которого носил плащ с голубым бантом, и выглядел теперь откровенно щёгольски. Сама телега вмиг превратилась в роскошную повозку с открытым верхом, а вместо старой серой кобылы её везла грациозная молодая лошадь, полностью состоящая из воды. — Позвольте представиться, я Мартбас, демон воды и озёр. Астарот мне о вас уже поведала, подумать только, весь Ад судачит о пропаже Швейка! — эхоподобным тенором представился джентльмен, заставляя повозку мчаться быстрее. — Зачем вы избавляетесь от книг? Чем они вам мешают так?! — Поймите, герр Мартбас, — ответил Штирлиц вежливо. — Я не демонолог, а уж тем более не приношу никого в жертву. Людские пересуды мне совершенно не нужны, а вы не хуже меня понимаете, что могут со мной сделать за такие дела. — Эти людишки? Не спорю, народу погорело много, но настоящих колдунов среди них были единицы, — ответил демон воды. Штирлиц внимательно оглядел новый облик повозки и предпочёл бы прежнюю телегу. Демон словно прочёл его мысли и обернулся прежним косматым стариком. Штирлиц подобрал торбу с книгами и проворно взобрался на телегу. Извозчик махнул хлыстом, и пожилая кобыла весьма бодро зашагала по мостовой. — Золотую пыль такому человеку в глаза не пустишь, он привык к аскезе, — заворчал извозчик. — Все, кому я являлся, вмиг карету выбирали... Крону сюды! Штирлиц протянул ему монету, ведь деньги предусмотрительно захватил из дома, обещая себе вернуть пани Мюллеровой должок, даже если он и будет в одну крону. — Знаешь, обычно я со смертными не в ладах. Прикинувшись старцем, я люблю топить их в холодной воде! — сознался Мартбас, оборачиваясь к Штирлицу. — Я бы мог тебя утопить, но не стану этого делать.. рано тебе ещё в царство моего брата Бай-Тса! — громогласно воскликнул он, и повозка помчалась с ещё большей скоростью. От туманной сырой погоды Штирлица неистово клонило в сон. Сердце его трепетало от ожидания встречи с природной стихией. Избавиться от этих книг, и дело с концом. Зло будет рваться наружу, и этим злом однозначно является Швейк. Удивительно то, что уже второй демон, которого повстречал новоявленный Отто Штирлиц, не нанёс ему абсолютно никакого вреда. Всякое может быть. Тянуть кота за хвост Штирлиц не любил, ему надо было придерживаться своей новоиспечённой миссии. А именно: уничтожить эти зловещие книги по чёрной магии, желательно поскорее. Устроиться на работу, чтобы быть при деньгах. Да и на худой конец, побольше набрать докащательств о вине Швейка, чтобы полиция прекратила донимать пани Мюллерову и других мирных гражданских.       Повозка уехала так далеко, что чёрный силуэт города виднелся еле-еле, словно сотканный из тумана. Стало холодно, но Штирлицу было не до того. Говорить с извозчиком не собирался, рискуя быть утопленным. Город утопал в холодном мокром воздухе, дороги под копытами клячи выглядели мокрыми и щербатыми, и, когда Штирлица наконец разморило, лошадь перешла на шаг. Сколько они так шли, трудно было сказать, полчаса, час, а может, несколько часов. — Прибыли, — сказал извозчик, остановив лошадь. — Ну вот мы и приехали. Здесь я вас оставлю, больше мне на работе сегодня делать нечего. Скатертью дорога. Всего доброго. Штирлиц соскочил на землю, и повозка сразу же исчезла в тумане. Хотя вокруг по-прежнему было тихо, он вдруг ощутил какую-то пустоту. Холодный ветер продувал сквозь рубашку, впиваясь в тело. С реки дуло, судя по всему. «Закрой окно — дуло исчезнет,» — и тут Штирлиц признал, что в каламбурах он совсем плох. Он пошёл вверх по берегу, туда, где было больше ветра и тумана, специально прячась за деревьями. Тяжёлая торба уже больно оттягивала ему плечо, мешая идти. Наконец он нашёл нужное место и присел на большой плоский камень, который до этого сразу бросался в глаза по дороге. Сделав несколько глубоких вдохов, осмотрелся. Впереди тянулась густо поросшая травой полоса берега, кончающаяся у самой воды. Трава была очевидно высокая, Штирлиц сверился и понял, что в ней его самого совсем не видно. Место оказалось цветущее — вокруг себя он видел мелкие цветы, изредка красные и синие, чаще белые. Всё же этим дело не ограничивалось: за руслом виднелись поля и кривые одинокие деревья, которые трудно, с трудом, можно было принять за лес. Было совершенно ясно, что с обрыва хорошо видно почти всё, поэтому и укрылся он, дурашка, от посторонних глаз так хорошо. Штирлиц встал с камня и пошёл вдоль берега. Порывы ветра стали реже и через пару минут совсем прекратились. Вдали на берегу темнели деревья. Он дошёл до самого берега и встал на его краю, вглядываясь. Сердце в его груди бешено трепетало, словно бы не позволяя сделать то, на что он никак не мог решиться. Но он понимал, что от книг надо избавляться, иначе кто его знает, что за горе может произойти в скором времени? Сделав очередной глубокий вдох-выдох, Штирлиц резким движением перевернул здоровенную торбу, и хорошенько тряхнув разок-другой, обрушил книжную лавину прямиком в холодную реку. Книги моментально опустились на самое дно реки, оставляя после себя широкие круги на воде. Штирлиц был доволен своим поступком. На его душе вмиг воцарилось спокойствие, а с плеч словно моментально обрушился тяжёлый камень. Но не всё показалось ему так гладко, как предполагалось. Краем глаза он заметил проплывающее мимо-него существо с мордой, уж очень похожую на крокодилью. Он знал: крокодилы в Чехии не водились. А у этого существа оказалось ещё и человеческое тело с длинными каштановыми волосами. В один миг существо нырнуло вглубь реки, тем самым скрывшись от глаз Штирлица. Выдохнув с облегчением, он решил списать это на естественную усталость и уже было собирался идти домой. Однако... — В мою реку ничего кидать нельзя! — вдруг послышался скрипящий голос за его спиной. Штирлиц даже толком не успел что-либо сообразить или даже повернуться к источнику голоса, как чьи-то шершавые руки грубо толкнули его вниз. Рухнув в воду, Штирлиц начал неуклюже барахтаться. Река, которая до этого вела себя спокойно, в какой-то момент стала волновать широкие волны, заставляя его глотать речную воду. Вода попадала ему в нос, в уши и рот, от чего дышать становилось сложнее с каждой секундой. Вдобавок что-то резко схватило его за ногу и начало тащить на глубину холодной реки. Штирлиц начал остервенело рваться наверх, к поверхности, цепляясь за коряги. Он от ужаса позабыл немецкий и мысленно крыл неведомое нечто отборной русской руганью. Пусти! Пусти, дрянь! К чёрту сапоги, к чёрту! Ноги свободны... В глазах темно, дышать нечем... Не хватало сдохнуть так нелепо! Пошёл прочь! Штирлиц лихорадочно загребал руками воду. Скорее, наверх, наверх! Вынырнул. О проклятье, что же это за... Он еле сумел выбраться на берег и откатился от него подальше. Сердце бешено колотилось, перед глазами плясали кровавые пятна, руки и ноги отказывались служить. Штирлиц остервенело глотал ртом воздух, запрокинув голову. Дышать... Дышать... Жить-жить-жить... Постепенно он начал приходить в себя. О проклятье... Хорошо, что он все книги успел выбросить. Что могло быть иначе, Штирлиц даже не смел представлять. Его едва не утопили, оставили босым. Что ж, хотя бы вспомнить, каково это — босыми ногами по траве. Позабытое ощущение из детства. Рубашка и брюки отвратительно липли к телу, Штирлиц ощущал себя настоящим утопленником. Сразу же он припомнил что-то из родного: девушки-утопленницы с венками на голове. Мавки, русалки, половодницы. Словно в каком-то кумаре, в мертвецком беспамятстве Штирлиц нарвал свежих белых цветов и попытался вспомнить, как их сплести. Рассудок не помнил, так может быть, вспомнят руки? Мать учила его плести стебли когда-то, когда он ещё цеплялся ей за юбку. Он разложил цветы на плоском камне. Руки помнили, пальцы скрещивали стебли, чуть затягивали. Рассудок отказывался повиноваться и анализировать происходящее. Раз-два, стебли натяни. Три-четыре, петельки скрути. Он чувствовал себя почти во сне, словно спал наяву, чувствовал лишь закочевшие руки и ледяные стебли под пальцами. Утопленник. Мертвец. Штирлиц примерил на себя сплетённый цветочный убор, невидяще погляделся в воду. Утопленник. Мавка. Внезапно он услышал шорох в высокой траве. Почти как мавка, затаился, пригнувшись. Разглядел смутную тень в темноте. Блеснуло золото на фуражке, луна осветила лицо с щёгольскими усами. Обер-лейтенант Лукаш. Порядком пьяный, возможно, в бессознательном состоянии. Штирлиц замер, протянул босую ногу к камням на берегу. Лукаш шёл к нему. Всё ближе и ближе. Раздвинул руками траву. И вдруг... — ПРИЗРАК! — заорал он во всё горло. Штирлиц от испуга вздрогнул, обернулся и сурово воззрился на пьяного обер-лейтенанта. — О Господи... — бормотал тот, бешено крестясь. — Человека утопили... Штирлиц решил подыграть: вскинул обе руки и направил раскрытые ладони на Лукаша. Он знал: нечисть пугает именно своим молчанием. Медленно, переступая с одной окоченевшей от речного холода ноги на другую, он направился к нему и не сводил пристального взгляда. Пьяница совершенно перепугался: — Чур меня, чур! Ну тебя, ну! Боже, помоги! — Никто тебе не поможет! — протяжно, и как можно более зловеще протянул Штирлиц, вытаращив свои словно остекленевшие глаза на Лукаша. Ноги обер-лейтенанта невольно подкосились, он едва ли не рухнул на холодную почву. Он встал, как вкопанный, лишь судорожно дрожа, неразборчиво бормотал себе под нос всяческие молитвы в надежде, что это сработает. Штирлиц с жестокой улыбкой приближался к поручику Лукашу всё ближе и ближе. — Отдай свою душу. Отдай своё сердце, — сурово проговорил он, чем довёл бедного вояку до трясучки и слёз. Поняв, в каком состоянии сейчас находится пан Лукаш, Отто резко схватил его своей холодной рукой, и нагнувшись к уху, зловеще прошептал: — Пошли со мной... В мир иной! Услышав эти страшные слова, поручик Лукаш рухнул на колени и сложил руки в умоляющий жест. — Нет! Прошу! Я же ещё так молод! — сквозь душащие его слёзы кричал он. — Э, не-е-ет! Ты уже одной ногой здесь, а другой уже та-а-ам! — нарочно протягивал буквы Штирлиц, указывая на холодную почву. Лукаш совершенно перепугался и побежал к берегу, зашлёпал сапогами по воде. Штирлиц кинулся за ним, побежал сквозь высокую траву. Это представление его очень увлекло, и он поймал себя на мысли, что иногда можно над кем-нибудь поиздеваться. Лукаш же дошлёпал до излучины, но споткнулся о выступившую корягу и рухнул грузно в воду. Штирлиц же решил отпустить его и дождался, пока тот на негнущихся ногах поплетётся обратно в город. А сам стал рассуждать, что он объяснит пани Мюллеровой, когда явится домой в таком виде. Прежде всего он снял с головы сплетённые цветы и пустил венок по воде. Обыкновенно так девицы на суженого гадали, но ему этого не требовалось. У него была отважная Кэт. Постепенно он начал понимать, что если он явится домой в таком виде, то не сможет ничего толкового рассказать. Ну кто в здравом уме поверит, что его едва не утопило какое-то подводное существо. Вот именно, что никто. Вдобавок, придётся объясняться, зачем он вообще из дома вышел. Впрочем, годы разведки и умелого отыгрывания легенды научили Штирлица выпутываться из самых сложных ситуаций. Чего стоило то происшествие с чемоданом Кэт и его отпечатками пальцев на нём. Он тогда выкрутился, сказал, что помог перенести чемодан. Стало быть, и здесь можно выкрутиться.       Штирлицу несказанно повезло — он вернулся домой, когда уже рассвело. Босые ноги он изранил в кровь о камни лесной тропы и городской мостовой, и после такого длинного пути они сильно болели. Он привык, что большие расстояния ему обыкновенно помогал пересечь верный Мерседес-Бенц, но здесь необходимо было привыкнуть к тому, что придётся много ходить пешком. Штирлиц оглядывался через плечо, видел кровавые разводы на камнях мостовой и надеялся, что с рассветом народ примет их за дорожную грязь. Пани Мюллерова спала крепким сном, и это помогло Штирлицу проскользнуть в дом незамеченным. Совершенно уставший и вымотанный, он поднялся наверх и упал на кровать. Правило получаса перестало работать. Израненными ногами он думал заняться утром. Только бы не схватить заражение крови. Провалившись в глубокий сон, Штирлиц мысленно ликовал, что наконец-то выполнил одну из своих миссий, а именно — избавился от сатанинских книг. Очнулся Штирлиц от того, что его окровавленные ноги неприятно пощипывали от жгучего медицинского спирта. Штирлиц открыл глаза. У его кровати стояло невысокое, ростом с обычного человека существо, половина лица которого представляла из себя обнажённый череп. Волос видно не было. Шлем с пикой венчал красный крест. Существо было облачено в белый халат и дырявую военную форму под ним. Штирлиц разглядел широкую белоснежную лямку от медицинской торбы. Смотря на него единственным жёлтым глазом, демоноподобный лекарь тихо напевал себе под нос какую-то немецкую мелодию. — Вы кто?! — тихо, но явно настороженно задался Штирлиц, не отводя глаз от странного доктора. — Пациент, прошу не вставать, пока я обрабатываю ваши раны! — хриплым басом молвил демон, продолжая легонько водить смоченным в спирте клоком ваты по окровавленным ранам на его ногах. — Позвольте мне представиться, Эскулап! Демон медицины, знахарей и аптекарей. — Я сам собирался всё сделать, — ответил Штирлиц устало. Ему эти происшествия с демонами стали надоедать. — Мне катастрофически везёт на демонов. Я человек неверующий, с этим абсолютно не связан, но мне эта нечисть начинает докучать. Простите, но я должен закончить перевязку сам. И он осторожно переменил положение, поставив ноги на пол. — Да ну! — округлил свой единственный глаз демон. — Похоже, с книгами я и впрямь повременил, — подумал Штирлиц вслух. — Очистить бы квартиру от этой дряни. И он взялся за моток бинтов, припомнил, как нужно обматывать, и осторожно начал бинтовать себе ступни. Обувь он собирался позаимствовать из гардероба пропавшего пана Швейка. — Знаю, я могу быть вам противен внешне, но опасным демоном я не являюсь! — возразил Эскулап, тыча в себя пальцем. — Вы даже не удивлены, что видите нечистую силу?! Можно даже сказать, посланника самого Сатаны?! — Я же вам уже сказал, я атеист, — холодно отрезал Штирлиц, направляясь к шкафу. — Прекрасно! Опять на очередного атеиста нарвался, — возмущённо вскрикнул демон, скрещивая руки на груди. — Вы люди, совершенно позабыли то, что никаким венцом природы не являетесь. И что правим вами мы! Высшие создания, так сказать... Штирлиц рассмеялся, надевая поверх бинтов гольфы и туфли: — Пока что оставим эту тему, герр Эскулап. Вы останетесь при своём мнении, а я — при своём. Сейчас мне совершенно не до религиозных диспутов. Демон высокомерно вздёрнул нос и исчез. Штирлиц же предпочёл трактовать произошедшее тем, что сам себе от начала и до конца перевязал раны. Не чистый прагматизм, способный объяснить лишь некоторые вещи, но имеющий потенциал к объяснению всего — но хоть что-то разумное. Демона же и след простыл, словно бы его и не было здесь. Это уже не первая, и не вторая, да даже не третья встреча с представителями преисподней. Их внешность была разной, однако Штирлиц считал их нелепыми, нежели устрашающими. Чего стоила демоница Астарот с её отвисшей челюстью и вытаращенными глазами. Комнату охватила зловещая тишина. Демоны, пропажа Швейка и необъяснимая чертовщина в Праге. Это всё могло не только насторожить, но и напугать неподготовленного человека. Надев на ноги хорошие швейковские туфли, Штирлиц решил вновь покинуть своё новое жилище и прогуляться по тем местам, где он ещё не был.       Перед этим он бегло поздоровался с пани Мюллеровой, на ходу перекусил хлебом с маслом и собирался уже уйти, как пани Мюллерова высказала своё желание прогуляться. Штирлиц не стал возражать. Вдвоём они вышли на улицу, но не успели пройти и пары улиц, как остановились мимо трактира «У чаши», откуда слышалась оживлённая беседа: — Клянусь, пане, усами своими клянусь! Утопленник! Там... Там, на реке, за городом! Штирлиц узнал голос: то был Лукаш. Протрезвел всё-таки. Тот же крайне эмоционально, всплёскивая руками, продолжал: — Сидит, в траве высокой не видно! Мокрый, в волосах цветы... Ну точно утопленник, говорю вам! — Поди проспись, пьянь! — крикнула ему женщина за стойкой, возможно, трактирщица. — Удумал: за город ходит! Чтоб тебя там волки сожрали, падаль! — Говорю, видел! — рявкнул Лукаш. Штирлиц видел, как он, пошатываясь, вышел из трактира. Лукаш опёрся о перила, чуть покачнулся, перепутался со Штирлицем взглядом... — ЭТО ОН! — заорал Лукаш дурным голосом, указывая на Штирлица пальцем. — Люди добрые, клянусь! Вот он, утопленник! — Пане, пане, окститесь! — спокойным баритоном возразил Штирлиц, будто был здесь вовсе не причём. — Да вы пьяны! Или больны на голову! Как вам не стыдно?! А ещё военный, тьфу... Позор! — Не лгите мне, я вас узнал! — одновременно и зло и напуганно пререкнулся с ним Лукаш, дрожа от страха. — Вы вновь пришли по мою душу?! — ЧТО ОН НЕСЁТ?! — вдруг подала голос пани Мюллерова, с возмущением разведя руками. — Пан Лукаш, идите проспитесь! А если вы трезвы, то тогда уж идите лечитесь! У вас что, на почве пропажи любовника крыша поехала?! Лукаш упал на колени, явно дрожа от страха. Некогда храбрый и всегда мрачный вояка, вдруг стал вести себя подобно прокажённому. Он неразборчиво бормотал под нос всяческие молитвы, крестился и боязливо озирался по сторонам. Прохожие глядели на Лукаша, как на сумасшедшего, а некоторые даже называли поручика идиотом. Лукаш же продолжил кричать совершенно неистово, указывая на Штирлица: — Призрак! Это призрак, бегите! Тут пани Мюллерова не стерпела, тряхнула юбками и схватила его за шиворот: — Ты грогу перепил, что ли? Какой призрак, это племяш мой! Народ, что вокруг них собрался, начал откровенно потешаться над Лукашем. После чего Лукаш снова поглядел на Штирлица и заорал дурным голосом. Прохожие зашептались, забормотали, Штирлиц же окинул толпу скептическим взглядом: — Он сошёл с ума, тащите носилки. — Пьянь! — шумно сплюнул кто-то в толпе. — Этот человек не лучше фельдкурата Каца! — заявил бродяга, что стоял в первых рядах толпы. — А ведь он ещё военный! — возмущённо подхватила дама средних лет, с недоверием посматривая на Лукаша. — Лучше бы на фронт воевать пошёл, а не со Швейком по углам обжимался! Тьфу на тебя, мракобес проклятый! — яростно вскрикнул один из кадетов, пиная Лукаша ногой. — Позор! Вот из-за таких, как вы, нормальные солдаты и гибнут! Штирлиц предпочёл дальше не участвовать в этой омерзительной сцене и увёл пани Мюллерову дальше по улице. Едва они завернули за угол, как пожилая пани почти материнским жестом поправила ему воротник: — Отто, детка, объясни, в чём дело! — Тут нечего объяснять, — Штирлиц развёл руками. — Белая горячка, тётушка. На этом разговор был исчерпан. ***       Долго ждать санитаров не пришлось. Те оперативно примчались на чёрной повозке, скрутили Лукаш, облачили его в смирительную рубашку и помчались в ближайший дом скорби. Поручик кричал, вырывался и просил ему поверить, но санитары никак не реагировали на его мольбы. За день у них таких умалишённых бывало сотни, еже ли не тысячи, а то и больше. Однако большая часть «больных на голову» были обыкновенными солдатами-симулянтами, которые не желали идти гибнуть на фронт. И если доктор Грюнштейн мог излечить любую болячку и даже лежачего поднимал с постели, то психиатрам ещё надо было постараться, что бы выявить солдатского симулянта. А это было не так то уж и просто. Однако ситуация с Лукашем была совершенно противоположна. Ни один актёр, или даже тот самый симулянт, не желающий идти на фронт или в армию, не сыграл бы так прекрасно, как это бы сделал Лукаш. Вывод был один — Генрих Лукаш был по-настоящему болен. А значит, его срочно надо было лечить. Лошади мчались по оживлённой Праге, минуя улицу за улицей. Измождённый от слёз Лукаш уже потерял надежду на то, что ему поверят, и остаток дороги ехал совершенно молча. Вскоре чёрная повозка прибыла на Гриндбежскую улицу, дом 24/7 Б, где располагался дом скорби имени профессора Ганса-Фритца Цербекковского. Это была большая территория с множеством двух- и трёхэтажных корпусов, выполненных из красного кирпича и белоснежных колон в античном стиле. Все больные носили белые пижамы, а особо буйным персонам поверх пижамы санитары ещё надевали смирительную рубашку. Однако несмотря на то, что это была психлечебница, больных заковывали в кандалы с цепями, а некоторым даже выдавались таблички с их диагнозами. Заведя новоиспечённого пациента в фойе главного корпуса, что являлся своеобразной регистратурой и приёмной в одном лице, Лукаша сразу же повели в какую-то тесную комнатушку. В ней прибывшим пациентам обыкновенно выдавали больничную пижаму строгого белого цвета. Переодев обер-лейтенанта, санитары грубо схватили его за руки и повели к месту, где располагалась регистратура. То была просторная комната с широким зарешеченным окном. За столом сидело трое человек: черноволосый, чуть лысеющий мужчина лет сорока. Его нос напоминал клюв попугая, на котором гордо восседало чёрное изогнутое пенсне. Рядом с ним сидела худая и очень высокая молодая девушка лет этак двадцати пяти — кудрявая блондинка с голубыми глазами и очень тощими скулами. Она что-то диктовала ему. Другая же женщина была полной противоположностью первой — низкая, толстая, а её каштановые волосы были заплетены в две небольшие косички. — Прописать Кацу клистир... Обезбол и аспирин... — грозно бубнил себе под нос мужчина в пенсне, что-то записывая на бумагу. — Кхм! Добрый день, пане Новак, — поздоровался один из санитаров, тем самым обращая внимание всей троицы на себя. — Прибыл новый пациент! Есть подозрения на шизофрению. — Та-а-ак... И в чём же, собственно, заключается его шизофрения? — полюбопыствовал пан Новак, облокотившись подбородком на обе руки. — Да выкрикивал на улице, рядом с трактиром «У чаши», что видал настоящего призрака. А когда к нему подошёл какой-то пан, красивый молодой человек, этот ненормальный стал на него кричать и называть утопленником, — подхватил второй санитар абсолютно бесстрастно. — Да не безумен я! — заорал Лукаш. — Всё видел, как на духу! Призрак, как есть! — Оставьте нас наедине, — приказал врач санитарам, оставив подле себя светловолосую диктовальщицу. Когда регистратура опустела, он сказал: — Ну что, пане Лукаш, на что жалуетесь? — Напугали до полусмерти, пан доктор! Понимаете, я думал, погибну! — бормотал исступлённо Лукаш. — Вы давайте-ка расскажите, что до этого было, — перебил его врач, а светленькая тоже взялась за записи, готовая стенографировать в случае чего. Спустя полчаса врач положил в стол такую запись: «Пациент, поименованный Генрихом Лукашем, около полуночи прошлого дня нынешнего года пришёл в приступе алкогольного делирия на берег реки, где с ним стряслись галлюцинации». — Ну что ж, уважаемый, поздравляю, у вас шизофрения и галлюциннации! — саркастично заявил доктор Новак. — Эй! Санитары! Отведите пациента в триста сорок пятую палату! Живо! Не успел Лукаш как-либо отреагировать, как в регистратуру вбежало двое крепких санитаров. Они схватили его под руки и утащили прямиком в коридор. Изнеможённый обер-лейтенант уже не в силах был сопротивляться, поэтому покорно следовал за с сотрудниками психлечебницы. Коридор был длинный, он буквально тянулся, ему словно не было конца. За дверьми больничных палат доносились крики, истошные вопли и безумный смех. Вперемешку с эхом это нагоняло лишь большего страха и жути. Дом скорби нельзя было назвать курортом. Лукаш знал: здесь жестоко наказывали за любую, пусть даже самую малейшую провинность. Били розгами, обливали холодной водой, запирали в карцере, и даже сажали несчастных на строгую диету и не давали совершенно ничего, кроме воды и сухой корки хлеба. ***       Едва Штирлиц увидел, как санитары увозят Лукаша на чёрной повозке, как от сердца у него отлегло. Единственный свидетель устранился сам собой. Что ж, один из пунктов плана выполнен: от книг Штирлиц избавился, хоть и утопил в реке сапоги. Дальше работу бы найти, да и за пани Мюллеровой должок в одну крону. Штирлиц прикинул: с его складом ума можно было много куда устроиться — преподавателем, журналистом, военным корреспондентом. Вариантов масса, аналитический склад ума везде нужен, как известно. Тем более, куда ни плюнь, везде требовался работник. Хоть в таверну, хоть в табак или трактир, хоть в клинику санитаром иди! Главное — хорошо себя зарекомендовать. Ведь очень много человек ушло на фронт, либо же их поволокли туда насильно. Так что, рабочих мест было уйма. Пани Мюллерова по дороге рассказала много интересного, что Штирлиц обязался как можно скорее записать. Пропавший без вести Швейк честным трудом работал недолго. Будучи молодым аптекарем, он нередко грешил, продавая нехорошим людям яды, отравы или снотворное. Йозеф Швейк вообще никогда не был честным человеком, с самых малых лет он был тем ещё драчуном и задирой. Не раз по нему проходился отцовский ремень, розги или лоза. Но Швейк по-прежнему вёл себя похабно по отношению к другим. Вот только делал он это тайно, а если и попадался, вот тогда и получал отцовский нагоняй. Однажды Швейк тоже загремел в психлечебницу после отстранения от службы. Он пробыл там от силы полтора года, где его кололи успокоительным. Выслушав её рассказ, Штирлиц переменил тему и на всякий случай решил уточнить: — Дражайшая тётушка, мне бы устроиться куда-нибудь, чтобы в случае чего быть при деньгах. Вы город хорошо знаете, может, подскажете? Пани Мюллерова махнула юбками: — Вообще мест много. К пани Паливцевой в трактир, к пану Стржельчику в гимназию, к пану Дитриху в аптеку, — начала она перечислять, загибая узкие пальцы. — В газету «Новая Прага» машинистом... Больше ничего особо и не вспомню... — В трактир? — задумчиво переспросил Штирлиц, прикладывая руку к подбородку. — А не тот ли это трактир, у которого мы встретили дражайшего пана Лукаша? — саркастично уточнил он, вспоминая нелепую сцену у трактира. — Да, трактир «У чаши», здесь частенько любил отдыхать пропавший пан Швейк. Говорят даже, что он крутил романы с паном Паливцем... — тоскливо молвила старушка, опустив голову. — Ну и блудник же этот Швейк! — зло процедил Штирлиц. Он как никогда понимал, каково это — ненавидеть человека, которого ты даже в глаза не видел. — И как его только не повесили? В ответ на его вопрос пани Мюллерова лишь тоскливо вздохнула. Она сказала, что лишь сама недавно узнала об злоключениях своего жильца, хотя и ранее подозревала его в чём-то неладном. Швейк никогда не был честным человеком, а то, что про него написали в романе, было одним вымыслом. Что Гашек, что Швейк были хулиганами и вандалами. Однако паиньку у Швейка получалось изображать лучше, так что Ярослава чаще забирали в отделение полиции для выяснения дальнейших обстоятельств. — Советую для пробы устроиться к пани Паливцевой в трактир, — наконец сказала она. — Несчастная вдова целый год работает в одиночестве, ещё и детей троих кормит. — Боюсь, ей я буду лишь обузой, — попытался Штирлиц отказаться. — Предполагаю, что с деньгами у неё скверно, а обделять женщину мне не хочется. — Как раз-таки наоборот! — строго возразила пани Мюллерова, грозя «племяннику» пальцем. — Прибыли у неё предостаточно, а свободных рук, увы, нет. Швейк пана Паливца так жестоко искалечил! — Вот же сволочь, — пробормотал Штирлиц, понимая, что Швейк заслуживает не то что петли, а расстрела с дула танка. Того самого танка, о котором он вычитал из газеты. — Нет на этого злодея, ни управы. Ни суда. Прага на него действительно странно влияла: прежде он никогда не позволил бы себе такой эмоциональности, никогда не стал бы говорить о ненависти так открыто, ведь это грозило бы ему раскрытием. Быть может, дело в том, что ему здесь ничего не грозит как разведчику? Это вероятнее всего. Дальше они гуляли молча, и у Штирлица появилось предостаточно времени на размышления. А может быть, действительно пойти в трактир? И досуг, и деньги, и репутация. Одни преимущества. Он не гнушался физического труда, хоть труд этот в Германии состоял из ухода за виллой якобы доктора Бользена. Трактирщики обыкновенно занимаются готовкой, уборкой, мытьём посуды. Штирлиц не боялся замарать руки, даже если придётся замарать их в масле и уксусе. — Ладно, тётушка. Можно и для пробы. Он отправил свою тётушку обратно домой, сам себе удивился, что начал её так называть, а сам решил наведаться в трактир. Переступив порог любимого трактира без вести пропавшего пана Швейка, Штирлиц мрачным взглядом окинул всё его помещение, даже не проронив ни слова. В трактире сидело полно народу, можно даже сказать, что там яблоку было негде упасть. За барной стойкой, стояла опечаленная пани Паливец, протирая грязные пивные бокалы, как это делал её почивший супруг. Не спеша направившись к барной стойке, Штирлиц, ни с кем не здороваясь, ловко уселся на свободный стул. — Добрейшего вам денёчка, пани! — постарался он поздороваться с искренней улыбкой. Улыбаться тоже оказалось очень непривычно, особенно так открыто. — Ах, если бы... — с тоской в голосе выдала она, продолжая протирать пивной стакан. — Вам работники нужны? — Да, а вы бы хотели устроиться трактирщиком? — любознательно задалась она, на секунду отвлекаясь от своего дела. — Для пробы, — ответил Штирлиц уклончиво. — Никогда не вредно быть при деньгах. — С этим я согласна, — ответила трактирщица. — Я человек быстрый на решения, потому принимаю. Предлагаю тогда обязанности разделить: на мне готовка и уборка, на вас обслуживание клиентов и принятие заказов. Идёт? — Идёт, — согласился Штирлиц и подошёл к барной стойке. — По рукам! — воскликнула пани Паливец и крепко пожала ему руку, но так больно её стиснула, что Штирлиц поморщился и высвободил кисть. Штирлиц шагнул за прилавок, и трактирщица — красивая дородная женщина — надела на него посвящающим жестом посеревший от времени фартук. «Должно быть, покойного мужа». Встав за барную стойку, Штирлиц уже ожидал прилива новых посетителей, предвкушая насыщенный рабочий день. — Добрый человек, — вдруг раздался истошный, но очень добрый голос из толпы. — будьте так добры, налейте мне тёмного пива. — Будет сделано, милейший пан, — бойко воскликнул Штирлиц, наливая гостю освежающее чёрное пиво. — Прошу. Закуски не желаете? — Желаю, — любезно ответил гость, садясь за свободное место. — две сосиски в горчичном соусе, будьте так добры! Штирлиц быстро записал пожелание гостя в записную книжку на барной стойке и заглянул в кухню: — Пани, две сосиски в горчичном соусе. — Классика, — шутливо проворчала трактирщица и передала ему блюдо. — Чтоб он лопнул, зараза... Штирлиц передал заказ гостю. Такого азарта он ещё не испытывал во время работы. А работа пошла: посетители словно поняли, что пани трактирщице стало легче, и заказывали у неё чаще напитки, чем закуски. Пиво и ром разлить легче и разнести по залу, это вполне логично. ***       Пока Штирлиц был увлечён своей новой работой, поручика Лукаша в это время уже привязали к кровати кожаными ремнями и положили на лоб холодную марлевую повязку. На всякий случай, ему вкололи два укола с успокоительным, чтобы он ничего такого не устроил. Палата была одиночная, в ней не было ничего, кроме кровати и ночного горшка. Молча лежа, Лукаш лишь оцепеневшим взглядом глядел в потолок, сейчас в его голове блуждал тот самый речной туман, среди которого ещё вчера поручик блуждал изрядно захмелевшим. — Не надо было мне пить в тот вечер... — застонал Лукаш. — Как только выйду, я убью этот призрака, кем бы он ни ни был! Да, я позову священника... Экзорциста! Призрак... Нечисть... Демон... Сам Сатана! Таких красивых призраков нужно изгонять особенными способами. Красота соблазняет праведных, уводит во грех, отвращает от врат небесных. Лукаш слышал шорох воды, шум сверчков, видел качающуюся траву и белые цветы, и всё сильнее им овладевали мысли об экзорцизме. Он боялся лишь одного, чтобы этим призраком не оказался сам перевоплотившийся Швейк. Ведь Лукаш уже видал его в гробу, пусть вскоре он вернулся к любимому из мира мёртвых. Генрих знал, что где-то здесь лежит и фельдкурат Отто Кац — мерзкий содомит и извращенец, соблазнивший невинного Швейка. Пусть он и являлся священником, а ведь именно причина ревности и погубила пана фельдкурата. Но где же сейчас был Швейк? Как Лукаш будет в одиночку воспитывать пятерых детей, которые до этого находились под опекой Каца и Швейка? Что теперь с ними будет? — Я думаю, прислуга позаботится о моих малышах... — прошептал поручик, стараясь не зарыдать в голос. И он решил хотя бы подремать, лишь бы унять сильнейшую муку, да только сделать ему это не удалось: буйные больные за стенкой кричали и страдали, стонали что-то неразборчивое, вперемешку с этими криками слышалась брань санитаров, треск ремней, крики и шёпот, ругань и стук. На пол обрушивалась металлическая посуда, приглушённый топот босых ног словно бил по вискам несчастного Лукаша. А ведь ещё недавно он был значимым лицом общественной знати в военном кругу Праги, а теперь он считался психически нездоровым содомитом. Истошно хохоча на всю палату, обер-лейтенант Лукаш проклинал всё то, на чём стоял белый свет. Он мечтал обнаружить призрака, пусть и весьма диким способом, но он возжелал узнать у утопленника всё о том, куда же всё-таки подевался его возлюбленный Йозеф Швейк.