Позади крутой поворот

      Покинув квартиру пожилой хозяйки, Швейк решил вновь наведаться к тому самому красавчику кузнецу, которого он повстречал вчера днём. Это накаченное тело и его крепкое телосложение не выходили из головы пана Швейка. Ему даже показалось, что этот кузнец по чертам лица издали напоминал пана Паливца. А на него Швейк был очень зол, и если бы не практиковался в оккультизме, то наверное уже давно сел за решётку. Конечно, план мести обнаглевшему трактирщику Швейк ещё попросту не успел придумать. Сейчас он хотел просто разрядить обстановку, а если и выпадет возможность — кому-нибудь напакостить. Прогуливаясь вдоль Старофонарской улицы, Швейк плавно спускался по крутому спуску вниз, куда и вёл кратчайший путь на Кандалупскую улицу. Что подозрительно, людей на улицах сегодня было весьма мало. За то время, пока Швейк спускался с крутого склона дороги, он повстречал двоих молодых дам и одного пана уже преклонного возраста, одетого во всё чёрное. В голове Швейка, по мимо влажных фантазий с тем красавчиком кузнецом, также проскакивали мысли об кражи каких-либо вещей у пани Набель — ведь дама вовсе не бедствовала, уже давным-давно была вдовой.       Наконец-то Швейк остановился возле кузни, откуда исходил пылкий жар, и заглянул внутрь. Внутри стоял обнажённый по пояс кузнец в кожаном фартуке. Он держал в руке молот и с такой силой бил по раскалённому железу, что к его рукам прилила кровь. Под нос он напевал: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов...» Какая-то пролетарская песня, подумал Швейк. Внезапно кузнец повернулся, не прекращая своего занятия, но, увидев приближающегося Швейка, бросил молот на наковальню и сказал: — Вы ко мне? — Так точно, пан кузнец, — ответил Швейк, стараясь держаться как можно непринуждённей. — С вашего разрешения я хотел бы задать вам несколько вопросов, касающихся, так сказать, кухонного хозяйства. Видите ли, я солдат, а у нас всё такое маленькое, домашнее... — По существу отвечайте, пан, я занят, —  сказал кузнец сурово и отвернулся. Затем он повернулся, уперев руки в бока, и встал перед Швейком с таким видом, словно хотел сказать: ответь, что тебе надо, чума, или марш отсюда, будь мужчиной. Но Швейку ничего больше не оставалось, как войти в кузню. Кузнец повёл его длинным тёмным туннелем между горами железа и стали, в котором висели самые разнообразные инструменты: длинная железная цепь с огромным крюком, на конце которого покачивалось ведро с водой, лом для выпрямления конечностей, гвозди и много других предметов, назначение которых осталось неизвестным. — Ну и что вам нужно? — спросил кузнец. Впрочем, видно было, какое у него скверное настроение. Видно было также, до чего он рассержен присутствием солдата в таком месте. Это выражалось даже в его движениях. Бросив на Швейка мрачный взгляд, он взялся за наковаленку и изо всей силы ударил по железному шару. Раздался звон, такой пронзительный, точно в мире не осталось больше ничего, кроме этого звона. — Видите ли, пан кузнец, мне бы хотелось попросить вас о маленькой просьбе, — смущённо выпалил Швейк, теряясь во взгляде и пытаясь отогнать от себя неприличные мысли с этим мужчиной. — Вы бы не могли сковать мне новый кортик, а то мой уже давным-давно затупился... Да и к тому же мне надо как минимум три ложки и две вилки. Ещё новая миска, желательно глубокая, и кружка. — Это всё вам обойдётся в пять крон, милейший, — молвил кузнец, продолжая заниматься своим делом. — Хотя цена за кортик у меня десять крон, но поскольку вы военное лицо, я пойду вам на небольшие уступки. Это все ваши пожелания, любезный пан? — Не совсем, — поспешил с ответом Швейк, положив руку на обнажённый пояс мужчины. — Видите ли, любезный пан, я солдат в отставке и уже как пару лет не служу нашей отчизне. Причина этому обыкновенный кретинизм, из-за которого меня и отстранили от военной службы, — спокойно сознался Швейк, мило при этом улыбаясь. — А то, что я перечислил выше в заказе, мне нужно для личного дела. Нынче посуда очень дорогая, в посудной лавке пана Люгбена одна несчастная фарфоровая тарелка стоит больше десяти крон! Это чистый грабёж! Да и к тому же фарфоровые тарелки могут разбиться, а железной тарелке ничего не будет, только если она из прочного, и качественного металла. Лучше я закажу тарелку из железа, чем буду переплачивать втридорога за ненадёжную керамическую или глиняную. А я ведь жутко неуклюж! — Железная так железная, — бесстрастно проговорил кузнец, — Кортик, три ложки, две вилки, миска и кружка... Так и быть. С вас пять крон, сами понимаете, цены кусаются. Как военному, я вам ещё скидку сделал — обыкновенно я беру десять и даже больше. Швейку же уже не терпелось поскорее овладеть кузнецом, этим крепким мужчиной, настоящей горой мускулов, воплощением физической силы и воинской славы. Он уже вовсю представлял, как его ласкали его руки... Крепкие, мускулистые, накаченные мужские руки. Как он нежно целует его бледную шею, покрывая её нежными, тёплыми поцелуями. От таких мыслей, лицо пана Швейка побагровело, и он лишь сильнее возжелал этого кузнеца. — Скажите, любезный пан, а как вас зовут? — любвеобильно поинтересовался Швейк, снимая котелок с головы. — Густав Перон, а вас? — Швейк Йозеф, живу, кстати, здесь недалеко. Старофонарская улица, снимаю квартиру у одной пожилой женщины, — молвил Швейк, заметив, как кузнец приостановил свою работу и вновь повернулся к нему. — Какое совпадение! — вожделенно воскликнул кузнец, впервые растянув губы в искренней улыбке. — Я тоже живу на Старофонарской, а вы под каким номером? У меня Старофонарская, 5/4, а у вас? — У меня просто Старофонарская, 17. Перед нами ещё небольшая овощная лавка расположена. Если завернуть за угол, есть прачечная, в которой работает пани Марта — вдова, имеющая шестерых детей. — Вы тоже знаете пани Марту?! — ошарашенно воскликнул пан Перон, удивляясь не на шутку. — Да, я иногда к ней захаживаю, чтобы она постирала мои вещи, — радостно сознался Швейк, мысленно ликуя про себя. Он всё-таки сумел разговорить этого красивого кузнеца. — Сам-то я из Праги, мой покойный отец был священником, проще говоря, фельдкуратом. — А мать? — поинтересовался кузнец, чья улыбка стала чуть менее радостной. — А о матери, увы, я мало что помню... Мне было всего три года, когда она скончалась от туберкулёза, — опечаленно молвил Швейк. — Но поговаривали, что она была ведьма и сатанистка. Да к тому же, по её линии все женщины были ведьмами. Была, конечно, у меня мачеха, немецкая баронесса, но она скончалась, когда мне было шестнадцать лет. Швейк радовался тому, что сумел разговорить кузнеца, и при этом совершенно позабыл о том, как много у него собственных проблем. Он не собирался упускать шанса овладеть им, уже совершенно распустил руки, гладил его по груди и бёдрам и, откровенно наслаждаясь, глядел ему в глаза. Когда же пальцы его опустились до заветного места, где крепились брюки, кузнец вдруг отшатнулся, насколько позволяли размеры кузни, оглядел свою одежду: — Я, конечно, понимаю, вы человек дружелюбный, но это уже переходит грань! — в его голосе послышалась холодная угроза. — Знаете ли вы, молодой человек, что вам за это грозит? Пять лет каторги! Так что не провоцируйте честного человека на грех. Или вам плевать на общественное мнение? А ещё… этот ваш грубоватый юмор. Тоже не пройдёт. Поэтому сразу предупреждаю — не подходите ко мне ближе, чем на два шага. У меня есть железный прут, и я не побоюсь им воспользоваться! Швейк тоже испуганно отшатнулся. Кровь бросилась ему и в лицо, он почувствовал, будто что-то ударило его в грудь. Сердце забилось так, словно хотело выпрыгнуть наружу. На лбу выступил холодный пот. Кузнец не бахвалился: он действительно взял в руки железный прут и начал нагревать его в печи, пока тот не раскалился докрасна. Швейк испугался: зачем ему этот прут, зачем? Раскалённым железом обыкновенно клеймят скот, а когда-то клеймили и людей. Что он хочет сделать? — Прошу вас, о любезный пан, не надо. Я всё понял, вы не из робкого десятка... — судорожно молвил Швейк, делая осторожные шаги назад. — Буду честен, вы ничтожно красив! Но раз уж вы меня раскусили, я готов быть наказан по всем строжайшим меркам. — Довольно тебе паясничать, Йозеф Швейк. — грозно перебил его кузнец, после чего вновь развернулся к нему. — Вами движет похоть, и вы уже превращаетесь в озабоченное животное! Не так ли? — Но как... — однако договорить Швейк не успел, ведь лицезрел нечто ужасное. Вместо красивого, накаченного, сексапильного кузнеца перед ним стояло высокое существо чья кожа была бледна подобно первому снегу. Его глазницы были бледно-жёлтые, а зрачки кроваво-красные. Средний и аккуратно уложенный малет огненного окраса придавал этому существу лишь большего шарма. Одет он был, мягко говоря, вызывающе. Швейку не до конца было понятно, кто перед ним стоит? Мужчина или женщина? Чёрный кожаный корсет облегал худющую талию демона, а пояс из цепей тихо позванивал, при его пусть даже самых малых движениях тазом. Белоснежные панталоны и короткая полупрозрачная юбка красного цвета придавали ему лишь большей загадочности. Лишь сейчас Швейку стало понятно, кто же всё-таки предстал перед ним в своём истинном обличии! Асмодей — демон блуда, разврата и похоти. Негодяй, блудник и изменник! Уж кого-кого, а такую персону, Швейк в Праге увидеть точно не ожидал.. — Бонджорно, мой похотливый друг! — вдруг звонким голосом воскликнул демон, улыбаясь своим кривым ртом. — Всё так же будешь на меня глазеть, или уже поговорим о том о сём? Швейк хотел уже бежать, вскинул было ногу, чтобы сделать шаг, но демон оказался проворнее. Асмодей схватил Швейка поперёк талии и швырнул на пол, после чего взялся за раскалённый прут. — Давай, похотливое животное, я тебя отделаю, как следует... — в голосе его слышались прежние интонации кузнеца. — Чтобы вся Прага знала, кто ты и за что получил! Швейк не успел опомниться, как услышал треск собственной одежды, и его тело оказалось заключённым в невыносимый жар, словно его связали, сковали железными обручами и пропустили их сквозь кости и мускулы. Асмодей пристроился меж его разведённых ног и принялся прилежно накалять его нутро, проникая до основания, заполняя своей демонической плотью. Швейка не отпускали мысли о клейме. Демон разгадал эту мысль, покинул нутро Швейка, перевернул его спиною кверху и вонзился снова, только в этот раз спины Швейка коснулся раскалённый прут, и он неистово закричал. С остервенением сжав его задницу, демон стал напирать на него всей тяжестью своего тела, стремясь проникнуть на всю длину, высосать из него всю жизнь, всю силу, заполнить её нечеловеческой дрянью. Он выжигал прутом какие-то невидимые метки, от которых Швейк бился в конвульсиях, похожих на те, что иногда происходят при попытках человека сдержаться, когда он извергает из себя содержимое желудка. Асмодей сношал его неистово, с неслыханной яростью, время от времени придавая Швейку такое положение, в котором тот испытывал неимоверные муки, совершенно ничем не напоминавшие сексуальные ласки. Наконец он отбросил невозможное горячий прут, и Швейк выдохнул. Ожоги на спине горели, причём с каждой секундой вспыхивали всё сильнее. Оги пекли и чесались, а демон придавил Швейка к полу и теснил его к стене так, будто хотел раздавить. Вскоре он излился, покинул нутро Швейка, и бросил ему его одежду, каким-то чудом целую и невредимую. Швейк поднялся: перед ним снова стоял тот кузнец. — Заходите через неделю, отдам ваш заказ, — ответил он на немой вопрос Швейка.       Едва Швейк вернулся домой, как мгновенно кинулся в комнату и в зеркале осмотрел свои ожоги. Они, хоть и отзеркаленные, складывались в надпись: Smilník, то есть блудник. — Что за чертовщина?! — в ужасе вскрикнул Швейк, рассматривая свежее раскалённое клеймо. — Я видел самого Асмодея... Демона похоти и блуда. О, как он был со мной жесток и груб! Но почему я не умер после его утех? Изучая демонологию, Швейк прекрасно знал, что если Асмодей займётся плотскими утехами с человеком, то тот может умереть. Ведь в исторических справках бывали подобные случаи, когда во время секса люди просто брали и умирали. Вероятно, их партнёрами овладевал тот самый Асмодей, порой любивший порезвиться со смертными. Блудник был изощрён и коварен, однако Швейк после их соития лишь чудом остался жив! Быть может, Асмодей специально сохранил ему жизнь? Домой Швейк добрался еле-еле, ведь — не побоялся он себе в этом признаться — зад его болел так, словно туда вставили раскалённый прут. Пришёл он домой уже сильно поздно, ведь шёл очень медленно, чтобы не потревожить горящую адским пламенем задницу. Так вот что чувствуют мужчины, когда их сношаещь именно туда! Да никогда больше он не будет сношаться в подчинённом положении, ни в жизнь, даже под угрозой расстрела! Решив перевести дух, Швейк лёг на кровать и просто молча уставился в потолок. В голове его витали недобрые мысли: он впервые увидел настоящего демона, а не сплошные силуэты или их очертания. Подумать только, демон был одет так нелепо. А эти чёрные чулки? Очень странный тип. Швейк даже побоялся представить, как выглядят другие...       Вечером же он, окончательно успокоившись и смазав ожоги целебной мазью, решил всё же наведаться к пани Набель. Уж что-что, а обещания он умел сдерживать. А ведь действительно... Он совершенно о ней забыл. Благо, он успел взять с собою то самое снотворное. Обыкновенно пани Набель можно было видеть лишь в её кафе — горожане знали её, как женщину, преданно влюблённую в своё дело, — и поэтому Швейк первее всего направился именно туда. Он не ошибся — она всё так же работала, одетая в привлекательное платье с слишком глубоким для вдовы вырезом. Светловолосая красавица с миловидным лицом будоражила умы многих горожан, но строила из себя недоступную пуританку, буквально дразнила своей красотой. — О, пан Швейк, кого я вижу! — воскликнула она, едва завидев его на пороге кафе. — Вам как обычно, или желаете чего-то новенького? — Давайте-ка мне, пани Набель, пару копченных баварских колбасок с горчичным соусом и две кружки тёмного пива. — жизнерадостно молвил Швейк, присаживаясь за свободный столик. — Странно, но до этого вы никогда у меня не заказывали пива! — ошарашенно воскликнула пани Набель, поражаясь такому жесту Швейка. — Обычно вы заказывали пиво лишь у пана Паливца. А сейчас... Сейчас вы вдруг решили попробовать его у меня. Хотя раньше говорили, что в трактире «У чаши» самое вкусное пиво во всей Праге! — Видите ли, пани Набель, я на данный момент с паном Паливцем в ссоре, — опечаленно ответил ей Швейк, смотря на белоснежную скатерть. — И поэтому пока мне путь в тот трактир закрыт. Женщина лишь тоскливо вздохнула и покинула зал. Дело близилось к вечеру, так что в кафе «Бельвитта» было чрезвычайно мало посетителей, и то, все заказывали у пани Набель чай или же какой-нибудь лёгкий салат. Вскоре люди начали покидать заведение, и Швейк остался совершенно один. Сидя в пустом зале, он размышлял как поступит, когда они придут к пани Набель домой. Усыпить её сразу или сначала как следует с ней порезвиться? Швейк всегда мечтал овладеть телом этой горячей дамы, а может быть даже стать её любовником. Ему хотелось как следует порезвиться с Набель, чтобы эта ночь запомнилась ему надолго. Ведь когда ещё выпадет такая прекрасная возможность — порезвиться с пышногрудой блондиночкой, которая в свои тридцать выглядет на двадцать пять. Благо, в кафе больше не было никого, и пани Набель сама решила подсесть к нему, оставив обязанности владелицы кафе. — Помнится мне, пан Швейк, у нас был уговор на свидание у меня дома, — улыбнулась она мягко. — О да, ещё какой уговор! И он остаётся в силе, — ответил Швейк, перед этим прожевав колбаски. Негоже джентльмену болтать с набитым ртом, особенно при даме. — Тогда какой расклад? Вы ужинаете, и мы идём ко мне? — Разумеется! Швейк знал, что пани Набель — очень обеспеченная вдова. Ведь её покойный супруг был владельцем пивного завода, а также занимался охотой. Однако после смерти своего супруга Набель не захотела заниматься пивоварным бизнесом, а просто продала завод, решив открыть своё небольшое кафе. И сказать честно, оно принесло ей немало денег. Она жила этой мечтой долгие годы, однако покойный муж никогда не разделял её мечтаний. — Я искренне надеюсь, достопочтенная пани Набель, что вы обязательно встретите своего мужчину, — молвил Швейк, дабы подбодрить даму.       Как они и обусловились, пан Швейк и пани Набель пошли к ней домой. Вместе с покойным мужем она снимала две комнаты на улице напротив кафе, а после его смерти жила теперь в этих двух комнатах в совершенном одиночестве. Эти две комнаты были обставлены со вкусом, не слишком вычурно, но и не слишком скромно. Это было какое-то подражание старой английской моде конца века так прошлого — комод в гостиной был аокрыт резными завитушками, а его каждый свободный сантиметр застелен вышитым покрывальцем. Покрывальце же было заставлено статуэтками, восковыми цветами и прочей ерундой, которую пани Набель любезно накрыла стеклянными колпаками. Стены были украшены декоративными тарелками, гравюрами и картинами сверху донизу. В тех местах, где обоям все-таки удавалось нескромно вылезти на свет господень, было видно, что они благопристойно усеяны мелкими букетиками. На полах были разостланы ковры, на коврах — коврики помельче, мебель была закрыта покрывалами и усеяна вышитыми подушечками. На одной из тумбочек, стоял старинный граммофон. Пани Набель очень любила музыку, обожала слушать чешских и немецких композиторов, а также коллекционировала музыкальные пластинки. Из всех разнообразных разновидностей статуэток она очень любила собирать кошек. От покойного мужа у неё также остались шкуры, чучела и головы животных, которых он когда-то добыл на охоте. И теперь эти трофеи служили напоминанием об ушедшем пане Гарварде-Остольбе-Набеле. — Красивая у вас квартирка, — заворожённо молвил Швейк, рассматривая малую прихожую. — тут в прихожей тесновато, но уютно. — Ничего-ничего, мне иногда кажется, что это для меня слишком много. Но мой муж, мир праху его, говаривал: для Габи Набель это слишком много, а для Гертруды-Фредерики Дитрих-Набель это слишком мало, — ответила она, мило улыбаясь. — Ого, какое пышное имя, — искренне восхитился Швейк. — Да, мой муж обожал длинные имена, он думал, что так человек выглядит благороднее, — пани Набель присела на диван и элегантно закинула ногу на ногу, отчего длинная юбка платья обрисовала её стройные бёдра. Швейку уже было невтерпёж начать заигрывать с этой красавицей, он чувствовал как его мужское достоинство рвалось наружу. Эта сексуальная дамочка нередко являлась плодом сексуальных фантазий Швейка, разумеется, после достопочтенной фрау Заурих. Нередко он описывал с своём дневнике, как властвует над ними двумя и какой долгий, бурный, горячий секс происходит в их кровати. Пускай бывший солдат и был тем ещё пошляком, но против инстинктов не попрёшь. Да и к тому же, Швейк считал себя вольной личностью, которая была в праве делать то, что захочет, не подчиняясь никаким правилам и законам. — Мне кажется, пани Набель, что вам очень одиноко, — Швейк решил начать с испрошения её согласия. — Без мужа, без друзей... Даже не представляю, какая это мука для женщины! — Вы, пожалуй, правы, пан Швейк, — ответила пани Набель, поникнув. Качнулись её золотистые локоны. — Я действительно очень одинока, а такого человека, как мой муж, я не найду никогда. А что до других мужчин... Иногда я хожу к пани Заурих, притворяясь дамой из её дома терпимости, и она не отказывает. Она переодевает меня, красит мне глаза, чтобы меня не узнали при свете дня, а после ночи с мужчиной отдаёт мне мою долю выручки, как если бы я действительно у неё работала. — Бедная женщина! — сочувственно проговорил Швейк и осторожно поцеловал её в висок: — Могу я надеяться... — На что? — округлила глаза пани Набель. — На ответный поцелуй. — Я должна подумать, — ответила она в духе чопорных англичанок. — Ох, моя милая, ну не дразните же вы мои чувства к вам! — жалобно взмолился Швейк, падая перед ней на колени. — Я же прекрасно помню, как вчера днём, вы в открытую со мной заигрывали! Разве не так? Пани Набель заметно смутилась, олнако в глубине души она понимала, что влюблена в Швейка. Он был таким прекрасным человеком, о котором мечтала, пожалуй каждая женщина в Праге. Оно и понятно. Круглолицый, нос картошкой, эта милая, очаровательная улыбка, от которой каждая девушка сходила с ума. Швейк был прекрасным мужчиной и таким скромным, что никогда не с кем не вступал в конфликты. — Да пан Швейк, мне бы очень хотелось отдаться вам в своей спальне... — застенчиво созналась она, отворачиваясь от него. — Но у вас, наверное, столько барышень! Куда уж вам до меня? — Что вы, пани Набель, что вы! — воскликнул Швейк. — Да, я знаю, что я тот ещё бабник, но вы прелестны совершенно по-особенному. Предлагаю выпить за это! Что у вас есть? Пани Набель оживилась, вышла из спальни и вернулась уже с подносом, который несла с невиданной для официантки ловкостью на одной руке. На подносе стояли два бокала и запотевший графин. По комнате поплыл тонкий аромат красного французского вина. Пани послала пану Швейку воздушный поцелуй и несколько раз хлопнула в ладоши. Затем подошла к кровати и залезла на неё. Швейк воспользовался мгновением и начал разливать вино. Пани Набель тем временем завела граммофон, и заиграло нечто лирическое: «Слова любви вы говорили мне в городе каменном...» Швейк же улучил мгновение, когда она стояла к нему спиной, и насыпал в её бокал щедрую порцию снотворного. А комната у неё действительно была очень неплохая: в такой предаваться плотским утехам наверняка особенно прекрасно... Наконец он взял оба бокала, подсел к пани Набель, протянул ей её бокал и провозгласил тост: — За наше случайное знакомство! Пани Набель несколько колебалась, не решаясь взять бокал, но Швейк подбодрил её: — Пейте, пейте, пейте! Пани Набель взяла бокал. Глаза её на секунду закрылись, рот округлился, потом вдруг раскрылся — и она с каким-то ужасающим сладострастием опрокинула в рот свою дозу снотворного. Граммофон же всё играл: «Помоги мне, помоги мне, желтоглазую ночь позови...» — А что же вы не переоделись для свидания? — спросил Швейк, искренне недоумевая. Обыкновенно дамы обожают менять наряды, а пани Набель как была в своём тёмном вдовьем платье, так в нём и осталась. Интересно, подумал Швейк, какие же у ней всё-таки туалеты, может, есть на что поглядеть? — А зачем платье? Оно ведь почти, как мои остальные! Взгляните! И она поднялась с кровати, начала пританцовывать под дивную мелодию: «Вы называли меня умницей, милою девочкой, но не смогли понять, что шутите вы с вулканом страстей!» Она плавно очертила обеими ладошками прелестную грудь, завлекая и притягивая к себе взгляд, сомкнула руки на тонкой, утянутой корсетом талии, подняла руки к низко опущенным, скреплённым на затылке волосам, выпустила из прически несколько завитых локонов, взяла обеими руками высокий воротник, стала его медленно расстёгивать, открывая шею и плечи. Швейк открывшимся зрелищем был абсолютно восхищён: то было не совсем платье, а скорее отдельные юбка и блуза, и от блузы пани Набель уже избавилась. Прелестная кружевная сорочка под её руками освобождала тиски корсета, пуговица за пуговицей, петля за петлёй, постепенно открывая грудь. Оказавшись наконец в юбке и корсете, она встала перед паном Швейком и посмотрела на него с таким бесстыдством, которое обычно приберегают для зеркал. Швейк не любил раздевать дам полностью: он обожал смотреть на их корсеты, ленты и чулки. Он осторожно подошёл к ней и освободил её от юбок, после чего подхватил на руки и уложил на кровать. — Видишь, гибнет, ах, сердце гибнет в огнедышащей лаве любви! — подхватила она мелодию из граммофона и увлекла Швейка за собою, запечатав его губы горячим поцелуем. Время буквально остановилось. Чувствуя, как внутри него всё кипит, Швейк без раздумий направился в сторону кровати вместе с пани Набель на руках. Предвкушая жаркую ночь, он ликовал, ведь сумел завладеть такой горячей пражской красоткой, даже безо всяких на то усилий. Что ж план шёл буквально как по маслу, Швейку даже иногда казалось, что он перестал быть человеком, когда его отстранили от службы. Будучи глупым рядовым, он даже представить себе не мог, что через каких-то пару лет, он из полного идиота превратится в подлого гения. Гения, способного обдурить любого. Он сам постепенно освободился от одежды и остался лишь в нижней рубашке и кальсонах. Скинув последние остатки приличия, они с пани Набель упали в кровать и сразу же оказались в объятьях друг друга. Швейк уложил её на кровать спиной и навис сверху, чтобы погасить в ней, выражаясь по-солдатски, красный свет её глаз. Он осторожно принялся целовать её в губы, в шею, потом в грудь; в эти минуты он словно делился с ней частью того невыразимого блаженства, какое испытывал сам. Швейк целовал одинокую вдову, пока не почувствовал на губах солоноватый привкус крови; пани Набель это только сильнее раззадорило, она подставляла свою нежную кожу его жадным губам, пока сама стонала от наслаждения, вложив в этот стон все свои без остатка силы. А граммофон всё играл: «Помоги мне, помоги мне!» Швейк даже и не думал раздевать пани Набель, лишь разъял крючки корсета, обнажил её полную грудь и обвёл языком набухшие соски. Поняв, чем сейчас занят её любовник, пани Набель с готовностью закрыла глаза и раздвинула ноги. Швейк же опускался всё ниже, ласкал руками живот, медленно продвигаясь к заветному треугольнику в основании тела, который так манил, так завораживал его. Его кожа стала влажной и липкой от пота, волосы намокли, отчего он стал походить на канатоходца, балансирующего на проволоке, натянутой над пропастью. Сначала он ласкал её пальцами, чуть подаваясь вперёд, попутно задевал её чувствительную точку, щекотал и обводил, отчего пани Набель стонала от каждого прикосновения, громче и громче. Наконец Швейк сменил пальцы на набухшую от вожделения плоть, проник внутрь пани Набель плавно, осторожно. С каждым толчком внутрь он заполнил собой всё её естество, сделал несколько движений и замер. После того, чего он так долго ждал, освобождение казалось невероятно сладким, хотелось повторять эти движения до тех пор, покуда не иссякнет свет в глазах. Пани Набель захлёбывалась от блаженства и чуть ли не задыхалась, подавалась вперёд, насаживалась, попутно сама ласкала себя, щекоча себе грудь и живот, словно помогая ему проникать глубже, ещё глубже. Иногда она вдруг обхватывала его ногами, наклонялась вперёд и кричала: «Ещё, не останавливайся! Так хорошо!» Его разум был не в силах противостоять желанию, через пару минут он кончил и скатился на постель, тяжело дыша. Всё его существо пело и ликовало, ему казалось невероятным, неужели этот мир вообще существует. Пока он приходил в себя, пани Набель лежала уже в отключке. Бег крови во время секса ускорил действие снотворного, которого она выпила аж целый флакон. Швейк быстро оделся и начал лихорадочно осматривать комнату, вспомнив, зачем вообще всё это затеял.       Его взгляд хаотично забегал по комнате, после чего он выключил граммофон с раздражающей его мелодией. Сердце бешено колотилось в его груди, ведь Швейк даже не знал, с чего начать... У пани Набель было много ценных вещей, и ему бы стоило сначала найти какую-нибудь сумку или, на худой конец, мешок. Недолго думая, Швейк открыл один из ящиков комода, где обнаружил две добротные торбы. Отлично! Теперь осталось только лишь набить их всеразличным ценным добром и проваливать как можно быстрее с этой квартирки. Даже если предполагать, что той дозы снотворного, которую выпила многоуважаемая пани Набель, ей хватило бы для того, чтобы проснуться на следующий день в обед, Швейк всё равно изрядно нервничал. Расстегнув торбы, он принялся рыскать в поисках ценных либо же редких антикварных вещей. Внезапно, его взор пал на небольшую чёрную коробку с музыкальными пластинками всех сортов и мастей. Ему стало интересно, а какую вообще музыку предпочитает слушать пани Набель? Швейк, сколько себя помнил, не являлся каким-то заядлым меломаном. Более того — МУЗЫКУ ОН ВООБЩЕ НЕНАВИДЕЛ. Сев на колени, он начал торопливо перебирать пластинки: Бетховен, Моцарт, и прочие.. Всё было совершенно не то! Однако, спустя каких-то пару секунд, Швейку бросилась в глаза красивая картинка, в которой и хранилась музыкальная пластинка. Её множество оттенков оранжевого буквально играли на фоне бледно-голубого неба, которое еле-еле виднелось на самом верхнем уголке бумажного футляра. Чёрные силуэты птиц стаей улетали в такое же оранжевое солнце. — Не может быть! — ошарашенным шёпотом воскликнул Швейк, взяв в руки редкую и очень дорогую музыкальную пластинку. — Это же... Это же тот самый композитор! Карл Вивальди фон Ширах... Последний летний закат... Музыку он всё же оставил в покое и начал обыскивать дом на предмет драгоценностей, ведь на них можно было хорошо заработать, если их выгодно продать. Особенно в том ломбарде на краю Праги, там не задавали лишних вопросов. Спустя два часа обыска Швейк наполнил две торбы ожерельями, кольцами, колье и браслетами, плюс нашёл несколько одиноких бриллиантов, вставленных в футляр. Больше ничего он найти не сумел, поэтому напоследок чмокнул спящую пани Набель в лоб и покинул её квартиру. К пани Мюллеровой Швейк в эту ночь не вернулся, а сразу же отправился к тому ломбарду. Сменив несколько ночных извозчиков, которые в Праге водились именно на случай поздних перевозок, Швейк продал драгоценности весьма выгодно и сколотил на них около двухсот крон. А ночь с пани Набель ему действительно запомнилась, никогда ещё ему с такой страстью не отвечала взаимностью женщина. Швейк мгновенно подготовил для себя и алиби: якобы пани Набель задремала после бурной ночи, а он ушёл сразу же после этого. Никто ведь не докажет, что он ушёл далеко не сразу. Никто не сверяется с часами на башне и не считает чужое время. Швейк давно понял, что полиции на горожан, в общем-то, плевать, что они глубоко поражены взяточничеством и продажны с ног до головы. Многие свои вырученные деньги Швейк тратил на откуп от полиции, и это действительно работало. Только в этот раз, с паном Паливцем, не вышло. Ему Швейк намеревался отомстить и отомстить жестоко. Быть может, ударить по самому больному — по жене и детям? Это ему ещё предстояло обдумать. А пока что он всё теми же извозчиками вернулся в центр города и решил окончательно оторваться в публичном доме фрау Заурих.       Этот публичный дом славился на всю Прагу не только роскошным убранством, что одним своим видом уже располагало к утехами от заката до рассвета, но и красотой служительниц культа Афродиты. Фрау Заурих, как верховная жрица, не хотела портить свою репутацию и тщательно берегла своих подопечных, не давая их красоте износиться прежде времени, ведь пока они были молоды и прекрасны, за них платили. Разного рода извращений вроде порки или хлыста в этом публичном доме не водилось, Швейк знал: девочки с квартала красных фонарей нынче слишком дороги, других таких не найдёшь. А фрау Заурих якобы учила их лично, воспитывала чуть ли не с юности законной, когда можно вступать в акт соития с мужчиной. Обыкновенно к ней поступали панны в возрасте восемнадцати лет и старше, очень хорошенькие и миловидные, так что из них получались хорошие партии. Фрау Заурих выстроила вокруг своего борделя такую репутацию, что к девушкам неверные мужья и распутная молодёжь относились как к жрицам, а соитие с ними они воспринимали как подношение греческой богине. Пороть их, оскорблять, глумиться над ними считалось тяжким грехом, их стоило слушать, им приносили жертвы звонкой монетой — и по справедливости, потому что других источников дохода у госпожи Заурих просто не было. Узнать этих девушек в толпе обычных горожан можно было по алым лентам в причёсках, даже если носили эти красавицы скромные платья в пол и вуаль, скрывавшую половину лица — так, чтобы профессия их оставалась совершенно невидимой для простого набожного люда, но при этом чтобы девушки узнавали друг друга. Церковь же на публичный дом и красные ленты закрывала глаза. Наступал новый день и новый век. Швейк церемониться не стал и заплатил за знойную смуглую красавицу в алом корсете и чёрных чулках — а такую одежду носили все дамы в стенах публичного дома. Предаваясь с нею акту любви во всех возможных позах, преподнося дар Афродите, Швейк всё вспоминал о белом нежном корсете пани Набель и её милых чулках, а сам упорно рисовал её в чертогах разума под собою, на себе, в своих снах. В алом корсете и чёрных чулках. Пани Набель не носила алую ленту в волосах — в публичном доме она работала изредка, как она рассказала сама, — но здесь её знали и отзывались о ней с уважением. — Всё хорошо, ты держись, — смеялась знойная красавица, устроившись в позе наездницы. — Ты, я вижу, парень не промах. Как там у вас, служивых, говорят? Будь крут и удачлив. Бравого солдата Швейка ничто не сломит, ни мороз, ни ночь на дворе. И пить, дескать, меньше надо, да и бабу любить... Швейк же думал только об одном — как бы подольше задержаться в этих благоухающих небесных садах, где было так легко, и уже когда её груди стали особенно твёрдыми, он осторожно поласкал их, чуть ослабив красавице её атласный корсет, посмотрел на стену, увешанную картинами со сценами из жизни богов. Там было пять или шесть обнажённых тел в разных позах, слившихся в тесном объятии. Под ними шла надпись крупными золотыми буквами: «В любви познаётся истина». Однако это была всего лишь картина, стандартная рекламная картина публичной любви — мода на них прошла, поэтому около этих картин висел портрет святого Игнатия Лойолы, якобы покровителя утопающих в разврате и блуде, с картушем, обвитым дымкой от ладана. Определённо, за таких красавиц можно было отдать целое состояние, ведь ублажать они умели сладко, стонали громко, глаз радовали от макушки до пяток. Фрау Заурих не была скупа ни на помаду, ни на румяна, но макияж девушки наносили неяркий, приглушённый, который лишь подчёркивал их прелесть, но не перекрывал её уродливым толстым слоем пудры. Довольный, как объевшийся сметаны кот, Швейк так и заснул в объятиях смуглой красавицы, но под утро вспомнил, что пани Мюллерова его вышвырнет из дома, если такая выхода повторится ещё раз, и заблаговременно вернулся домой до того, как она проснулась. Старуха ничего не заподозрила, ведь снотворное на неё действовало очень хорошо. Тогда Швейк вернулся в публичный дом и сполна заплатил. Платили клиенты лично фрау Заурих, а уж она уже отдавала деньги девочкам. Эта роковая женщина была очень охоча до шахмат, и Швейк даже специально заходил к ней сыграть пару партий, но даже это обстоятельство не способствовало их сближению — она продолжала крутить романы с немецкими военными чинами. — Смотрю, вы лихой игрок, пан Швейк, — говорила она своим глубоким томным голосом с лёгкой хрипотцой. — Люблю таких. Надёжных и решительных. Готовы бросить вызов судьбе? Не пожалеете. Вам нечего будет стыдиться. Мужчин, которые бросили бы мне вызов, единицы. — И я не в их числе, верно? — подыгрывал он. Для пущей убедительности он раз за разом пытался поставить ей хотя бы шах, причём делал это так ловко, словно видел её насквозь, несмотря на всю её неприступность. Он отлично знал, чем должен кончиться их разговор. — Защита Каро-Канн... — пробормотала фрау Заурих задумчиво, качнулись её локоны в золотистой пудре, не то рыжие, не то каштановые. Это была её любимая фраза, которую она повторяла, когда сердилась, когда брала себя в руки и улыбалась. Вероятно, она хотела загипнотизировать Швейка, этого бледного пройдоху своими чарами. Или просто кокетничала. Однако Швейк не сдавался: он отвечал ей ещё одной фигурой. Но фрау была слишком умна, переигрывать её он не хотел, так что приходилось сидеть и молча улыбаться в ожидании подходящего момента. — Мои девочки сегодня разжились прекрасными ожерельями, — проговорила фрау Заурих несколько хвастливо, презрительно улыбаясь и поглаживая себя по высокой полной груди. Она любила такие заигрывания — это придавало пикантность любой беседе. Лицо же её оставалось неизменным. На нём обычно не отражалось ничего, кроме скуки или равнодушия. Поэтому многие посетители тоже пугались, увидев на её губах такую презрительную улыбку, какую Швейку доводилось наблюдать лишь несколько раз в жизни. А одно время он даже ждал, от скуки, чтобы она улыбнулась ему в ответ, однако этого не произошло. Сейчас же его совершенно заворожила эта презрительная гримаса. — Неужели? — восхитился Швейк. — Это же просто прекрасно! Я обязательно приду посмотреть. Если только вы позволите, — улыбнулся он с преувеличенной почтительностью. Она только фыркнула в знак согласия, её лицо по-прежнему ничего по этому поводу не выражало. Надо было съесть у неё хотя бы одну фигуру. Неизвестно ещё, какие фокусы она могла выкинуть. Шла игра, правила которой были строго оговорены, нарушать их никто из них обоих не имел права. Швейк хотел добиться расположения этой женщины, но её интересовали лишь его деньги. Это была женщина удивительного склада характера — под её холодной оболочкой кипел вулкан страстей. — Я на самом деле счастлива узнать, что вы предпочитаете моё заведение прочим другим, — заговорила она, пристально глядя на него. Её глаза излучали поразительную смесь чувственности и рассудительности. — Мы полагаемся на милость завистников и святош, часто это одни и те же люди. Того же патера Каца взять: его пьяные проповеди обожает четверть Праги, а остальные три чеверти слишком уж набожны. Я была бы рада, если бы вы почаще захаживали к нам. Наши девочки — в особенности Фредерика и фройляйн Шёнбрунн, ну и малютка Лотта — очень талантливы. При вашей склонности к подобного рода развлечениям они доставят вам истинное наслаждение. Эти фрибурские нимфы способны свести с ума. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Впрочем, немудрено, для такой красавицы вся жизнь на кончике языка. Такие женщины повсюду известны. Дальше разговор был всё о том же, Швейк проигрывал партию за партией, в исступлении грыз ногти и уже начал раскаиваться в своём дурацком порыве, говоря себе, сколько эта шлюха будет потом смеяться над ним и над всем миром. Наконец он не вынес и ушёл от неё несолоно хлебавши.