Позади крутой поворот

      Покинув территорию военной части города Праги, Швейк с подлой ухмылкой на лице устремился вдоль Кандалупской улицы. Кандалупская улица славилась тем, что на ней проживала большая часть военной знати, и там же располагалась та самая военная казарма, в которой когда-то служил Швейк. Здесь же была и местная пражская конюшня, где военные и богатые аристократы учились кататься на лошадях, либо же приобретали их для своих корыстных целей. Идя вдоль кузни, Швейк заметил, как высокий и крепкий кузнец с пышными светлыми усами ковал подковы лошадям. Его обнажённый и накаченный торс, с которого медленно стекали капельки прозрачного пота, прятался под чёрным фартуком. Сердце Швейка забилось с бешеной скоростью, он уже представил, как нежные губы этого симпатичного кузнеца жадно покрывают его бледную шею жаркими, словно эта кузня, поцелуями. «Ох, как он хорош! — восторженно пронеслось в голове Йозефа Швейка, продолжавшего таращиться на сексуального кузнеца. — Интересно будет узнать, каков кузнец в постели...» Однако кузнец продолжал заниматься своим делом, абсолютно не обращая никакого внимания на наблюдавшего за ним Швейка. Тогда Швейк решил отложить это дело и направился назад, к дому, где он снимал комнату. Уже вечерело, и всюду на улицах зажигались фонари. Швейка обдавало крепкими запахами города, он глядел на медленно пламенеющее алым небо, на огромные кресты, выглядывающие из мрака на востоке, - и на душе у него становилось удивительно спокойно. Всю жизнь он только и делал, что лез из кожи вон и рисковал, а теперь ничего не боялся и ничего перед собой не видел. Вечер горел алым, лиловым и золотым, было светло и тихо; в больших окнах домов с черепичными крышами уютно горел свет, и в этом был свой шарм, внушавший почтение к человеческому бытию. Пани Мюллерова встретила его мрачно, с горькой гримасой на лице. Она была не в духе и давно обвиняла Швейка во всех смертных грехах. Но Швейкам с ней было не очень-то легко, хоть они за последнее время и слишком сблизились друг с другом, поэтому, несмотря на свое раздражение, пани Мюллеровой пришлось пойти на попятную, начать заискивать перед ним и смириться с существованием в его комнате книг по чёрной магии. — Вернулись, пан Швейк? — спросила она саркастично. — Ну и как там в Чешском королевстве? Разбойники, дуэли, грабёж и смертоубийство? — Нет, пани Мюллер, всё обыкновенно, — ответил Швейк. Он сел к столу и поглядел в окно. В небе угасал последний проблеск заката, подул холодный ветер. Какая-то птица, словно издеваясь над Швейком, закричала на высоком шпиле собора. Вдруг, как бы подчиняясь легкому порыву ветра, огромный плакат с аллегорической фигурой императора, сполз с крыши, упал вниз и исчез в тёмных провалах воронки водостока. Наступила полная тьма. — Где деньги, Швейковски? — спросила пани Мюллерова, кутаясь в шаль. От неё исходила холодная ярость. Было ясно, в каком настроении она пребывает. Ветер доносил до Швейка странный запах, который напомнил ему о нечистой силе. Ничего хорошего ждать не приходилось. Пани Мюллерову всегда окружала целая стая нечистых духов, которые беспрерывно вопили и роились вокруг её жилища, мешая ей по ночам спать, если она была одна. Ничего не ответив пожилой хозяйке, Швейк молча вытащил из внутриннего кармана пиджака чёрный кошелёк, и протянул пани мюллеровой пятнадцать крон. Женщина удивилась при виде такой колоссальной суммы, ведь это были весьма приличные деньги, а она сдавала комнату всего-то за две с половиной кроны! — Сдачи не надо! — высокомерно рявкнул Швейк, опрокидываясь на спинку деревянного стула и положив свои ноги на стол. — Вы должны быть мне благодарны, пани Мюллерова, за то, что я плачу вам в три раза больше! А ведь сегодня я уже успел потратить пятьдесят две кроны! — Опять вы ходили в публичный дом?! — возмутилась пани Мюллерова, негромко притопнув ногой. — Надоели вы мне со своими гулянками, а потом вам за квартиру платить нечем! Знаете что, пан Швейк... Вот повторится ещё раз подобная история, будите жить в публичном доме! Наглец... — прошептала одними губами пани Мюллерова, стремительно бледнея от гнева. — Я тебя благодарить должна... А твои бесы мне тоже подогнали плату, а? Что это мы, тёмные, деньги в дом не приносим? Эй, вы там наверху! — она постучала тростью по потолку. — Изыдите немедленно! А то хуже будет! Я так сделаю, так тебе, Йозеф, припаяют, будешь потом в публичном доме жить! Она немного уняла гнев, помассировав себе виски, и ядовито улыбнулась. Швейк откинулся на стуле. Бедная старушка, терпит ведь его спиритические сеансы... Да такое железное терпение ей впору бы платить в три раза больше. — Сколько говоришь, ты потратил? Пятьдесят две кроны? — настороженно спросила пани Мюллерова, усаживаясь в кресло вязать. Это была её извечная вечерняя привычка. Она не отправляла шарфы сиротам, а просто распускала их. И не увлекал её патриотический цветочный узор, маршировали по полотну оценепелые гуманоиды — мальчик-девочка, мальчик-девочка. Свои дети у неё давно выросли, женились, завели своих детей. — Да, могу отныне себе позволить! — невольно похвастался Швейк. — Сегодня сытно в кафе у пани Набель отобедал! Ну и вкусно же! — Подозрительно... — спицы в руках пани Мюллеровой так и прыгали. Петля за петлёй, висельная за висельной. — Не завидуйте, пани Мюллерова! У меня денег куры не клюют! — ядовито объяснился Швейк, взглянув в окно. — Всё-таки я, как-никак, сын покойного фельдкурата пана Бриштерта-Вегурова Швейка. А он-то у меня был человеком высшей знати! — Чего же вы тогда у меня квартиру снимаете? — вдруг решила полюбопытничать пани Мюллерова, на секунду отвлекаясь от вязания. — Вы же коренной чех и родились в Праге! Почему вы не живёте в отчем доме?! Небось, пропили его! Или в карты проиграли? — Знаете, пани Мюллерова, устал я от ненужной ругани... — ответил Швейк. — Да и вам вредно, нервы... Он встал и поднялся наверх, к себе в комнату, которую успел превратить в пристанище демонолога со стажем. Он уже не помнил, откуда накопал книги по чёрной магии, засушенные головы зверей и прочее. Он давно раздумывал вызвать какого-нибудь демона, отвечающего за богатство. Но кого же? Ами, что указывал путь к драгоценностям? Духа алчности Мамона? Над этим предстояло подумать. А пока что Швейк завалился спать.       Тем временем супруги Паливец всё не могли уснуть. Пан Паливец помнил о своей своеобразной исповеди, а пани Паливец не терпелось его выслушать. Вот и сидели они сейчас на краю своей большой постели — он в кальсонах и колпаке, она в сорочке и чепце — и всё не решались начать. Тяжко вздыхая, трактирщик боялся взглянуть на свою пышную супругу, и та легонько погладила его по колену. Пан Паливец засмущался, однако решил проигнорировать её добрый жест. Конечно, ночь, погашенный свет и только тусклое освещение от небольшой свечи, придавало комнате ещё большего романтического настроя. Но супругам было не до этого. Накануне стоял серьёзный разговор.. — Ты хотел мне что-то сказать, милый? — игриво вопросила пани Паливец, слегка приобнимая своего супруга. — Понимаю, этот мерзавец Швейк испортил тебе настроение, но в этом нет твоей вины. Тем более, мы давно с тобой не оставались наедине... А я очень этого хочу! — Боюсь, моя сдобная, после того, что я тебе сейчас скажу, меня ожидает не ночь любви с тобой, а каторга лет на пять! — выпалил пан Паливец, не решаясь больше молчать. Эржбета вскинула брови: — Каторга? Ты что-то совершил? Ты кого-то убил? Ограбил? — Хуже, булочка моя! — застонал пан Паливец, соскочил с постели и упал перед супругой на колени. — Прости меня, идиота грешного, прости! Боже! Боже, ты знаешь, боже, ты знаешь, за что я страдаю! Боже, помоги мне перенести страдания! — Ответь же, в чём ты виновен, мой сладкий? — пани Паливец уже начала беспокоиться. — Грешник я, моя сдобная! — зарыдал пан Паливец. — Грешник, каких свет не видывал! Содомит и лжец! Содомит и лжец! Он уткнулся лицом в подол её сорочки, и Эржбета лишь гладила его по спине. Он бормотал: «Боже, помоги, боже, покарай...», а она всё ласкала его и утешала. ¯ Успокойся, мой милый Францишек, и скажи, что ж ты такого сделал постыдного? За что ты так раскаиваешься? — любвеобильно и на удивление спокойно шептала Эржбета Паливец. — Я... я... я... — бормотал в её подол Франц, никак не осмеливаясь сознаться ей в содеянном. — Я изменил тебе! Да! Я изменил тебе, сдобная моя, прости! Пани Паливец машинально вытаращила глаза, и уставилась на рыдающего мужа. У неё отняло речь, и она не понимала, сердиться ей на него, или тоже заплакать. — С кем?! — чуть сердито спросила Эржбета, хватая супруга за волосы и таким образом заставляя взглянуть его ей в лицо. — С мужчиной! — выдал Паливец на одном выдохе, не прекращая рыдать горькими слезами. — Да не абы с каким, а со Швейком! И не ра-а-аз! — тут трактирщик окончательно пал в истерику, понимая, что ссоры и развода с супругой ему не миновать. Пани Эржбета отпустила его короткие волосы и силой подняла на ноги: — Почему ты сказал мне об этом только сейчас? — Он угрожал мне, моя сдобная... — рыдал Паливец. — Если я скажу ему, что он творил по всей Праге, то он расскажет людям, что... Что я мужеложец! Пани Эржбета напряглась, но помогла мужу сесть и укрыла его плечи одеялом. — Он что-то творил... Нет, мой милый, об этом мы поговорим позже, а сейчас я благодарю тебя за то, что ты сознался. — Но ты... Тебе сейчас мерзко находиться рядом со мной... — пан Паливец уже дрожал от слёз, как при простуде. — Развод нам не дадут, не по-божески это, и тебе меня терпеть! — Я знаю выход, — поцеловала его в губы полная решимости Эржбета. — Обгоним его. Ты завтра же идёшь и рассказываешь полиции обо всём, что делал Швейк и как принуждал тебя молчать. А сейчас иди ко мне, мой хороший... — и она крепко обвила его шею руками. — Ты меня не презираешь, да? — всхлипнул пан Паливец. — О моя сдобная... И он приподнял подол её сорочки, чувствуя, как всё сильнее её желает. Стянув с жены сорочку и белоснежный кружевной чепец, Паливец жадно обхватил её пышную грудь обеими руками. Он предвкушал жаркую ночь со своей сдобной булочкой и был безумно счастлив тому, что она простила его тяжкий и по меркам общества страшный грех. — Я не могу без тебя, моя сдобная! — страстно вспылил Франц, оседлав свою супругу. — Ты моя, и только моя! Швейк ещё поплатится за свои злодеяния... — Дорогой, раздевайся... — только и успела выпалить она, как вдруг издала протяжный стон. — Я не могу без тебя, и в этом нет твоей вины! Всегда подозревала Швейка в лицемерии, и я оказалась права! Однако сейчас, я желаю видеть тебя обнажённым, и желательно поскорее... Наконец-то оба они остались совершенно обнажённые, и пан Паливец припал к губам милой супруги, стараясь проникнуть языком в её рот, отчего пани Паливец бросила на мужа восхищённый взгляд, в котором не было ни гнева, ни досады. И оба сразу забыли о всякой стыдливости. А ведь именно это и было их главным долгом. Это было именно то, чему следовало посвятить жизнь. Любви и семье, как учили их обоих. Ещё ни у кого из супругов, наверное, не бывало такой близости, о какой они только могли мечтать. Но теперь Эржбета вздрагивала от поцелуев мужа, от его дрожащих рук и чувствовала, что ещё немного, ещё чуть-чуть, она не выдержит и тоже разорвётся на части… — К дьяволу Швейка, — пробормотал пьянеющий от вожделения пан Паливец. — Не молчи мне в ответ... Я покаюсь, прости! — он целовал теперь уже её налитую грудь, опускался всё ниже, шептал что-то неразборчивое, клялся и божился. Вот руки его оказались возле самой нежной части её тела, а на секунду замерли и вдруг сжали её круглые бёдра. Пани Паливец не отставала: она ласкала себя руками, пламенея в самом средоточии её женственности. Она жаждала принять мужа в себя, и он сам хотел поскорее войти в неё. Их тела сошлись воедино, пан Паливец резко, энергично проникал в жену, она цеплялась за простыни, волосы её разметались по подушке, на груди играли отблески свечи, глаза её сверкали от удовольствия и страсти. Пан Паливец подчинялся ритму движений её тела, повиновался движениям рук жены. Она вообще была женщина удивительная — всё чувствовала и хотела ощущать, всё умела и многое понимала. В делах любовных она была просто неподражаема. Всего пару минут назад они пытались притворяться, говоря о разводе. Как легко было убедить себя и его, теперь они с пылом отдавались новой страсти и ощущению полноты жизни. Они чувствовали, какое это счастье — быть вдвоем, быть мужем и женой, принадлежать друг другу. Пан Паливец наполнял супругу своей возбуждённой плотью, ритмичными толчками проникал в неё, задевая чувствительные точки, ощущал её дрожь, впитывал своими раскрытыми губами её дыхание, ласкал тело в самых потайных местах. Ему нравилось касаться женской груди и, широко расставив ноги, опрокидываться на свою пару, входя в прекрасную супругу до конца. Было хорошо и удивительно хорошо. Все муки, которые доставляла им разлучница-жизнь, казалось, были сейчас забыты. Наконец-то они ощущали себя полностью поглощёнными друг другом. У них не осталось времени на боль, они больше не думали ни о чём, кроме любви. Единый миг экстаза накрыл их обоих, настолько мощным был их порыв. Потом они испытали короткий, невыразимо сладостный и радостный миг обладания, который закончился тем, чем должен был кончиться, только теперь в глазах Эржбеты была нежность и любовь, ибо даже слёзы счастья способны были украсить самые несбыточные мечты. — Милый, ты всё такой же горячий и бодрый, как в нашу первую брачную ночь... — сквозь стоны простонала пани Паливец, закатывая глаза от удовольствия. — Твои усы меня щекочат, милый! Прекрати... Ну милый... — О нет, моя сдобная, не прекращу! — в порыве страсти заявил пан Паливец, продолжая покрывать свою ненаглядную сотнями, а то даже и тысячами поцелуев. — Ты простила меня! Простила, дурака грешного! О моя любовь, я не достоин тебя... ты ангел, ангел во плоти! Паливец преклонялся перед ней, как перед госпожой. То, что она простила его измены, дало ему новое дыхание. Он словно заново родился в этом жестоком и циничном мире.       Уже на следующий день, направляясь к местному отделению полиции, счастливый пан Паливец ожидал застать там спокойную рутину трудящихся полицейских. Однако переступив порог местного отделения полиции города Праги, он обнаружил сплошную суету и хаос. Жандармы, городовые и прочие госслужащие и представители порядка бегали кто куда. Часть персонала бегала по кабинетам, как угорелая, выкрикивая фамилии преступников и прочих нарушителей порядка. Другие громогласно допрашивали подозреваемых в комнатах для допроса, а потерпевшие визжали во всё горло, донося о своём горе панам полицейским. — Я не крал! Меня подставили! — взволнованно вскрикнул мужчина, падая на колени перед рабочим столом полицейского. — Это был не я! — У меня украли портмоне, часы и монокль! — вдруг донёсся взволнованно-возмутительный голос, из соседнего кабинета, чья дверь была настежь открыта. — СОЗНАВАЙСЯ, НЕСЧАСТНЫЙ! ЭТО ТЫ УБИЛ СВОЮ ПЯТНАДЦАТИЛЕТНЮЮ СЕСТРУ?! — послышался громогласный голос полицейского, что доносился из комнаты допроса. — ПРИЗНАВАЙСЯ, МРАЗЬ! ВСЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА НА ЛИЦО! ТЕБЯ, НЕГОДЯЯ, ЖДЁТ ВИСЕЛИЦА! «Иисус-Мария, куда я попал? — встревоженно вопросил трактирщик Паливец сам у себя, вытирая вспотевший лоб белоснежным платком. — Это точно отделение полиции, а не дом скорби?» Однако он всё же взял себя в руки и подошёл к проходившему мимо полицейскому: — Простите, пане, вы сейчас свободны? Полицейский — сухощавого вида молодой человек, почти юноша — обернулся: — Да, я пока что свободен, пане. А в чём дело? — Я хотел бы сознаться кое в чём, — честно ответил пан Паливец. — Меня очень грызла совесть, и я... — Тогда пройдёмте со мной, — поманил его за собою молодой полицейский. — Я запишу ваши показания. Пан Паливец пошёл вслед за ним в свободную камеру для допроса. За стеной гремели другие полицейские, слышался чей-то плач, но здесь пан Паливец чувствовал себя относительно спокойно. — Итак, пан... — молодой полицейский уже подготовил записную книжку, заточил перья и достал чернильницу. — Пан Францишек Паливец. Трактирщик, работаю в трактире «У чаши» с женою, — представился трактирщик. Молодой полицейский записал его имя, но пера не отложил. Пан Паливец пригляделся: лицо того было очень даже свежим, пусть и несколько худым, из-под каски выбивались светлые волосы. — О чём вы бы хотели мне рассказать? — спросил полицейский учтиво. Паливец тяжко вздохнул, ибо не знал, как правильно начать свой рассказ. Однако, ему стоило во всём сознаться, и положить конец злодеяниям пана Швейка. — Я бы хотел написать заявление на пана Йозефа Швейка. К сожалению, я знал обо всех его злодеяниях, и преступлениях... Но молчал, — бормотал трактирщик себе под нос, смотря в пол. — Возможно, что вы посчитаете меня за соучастника, однако у меня есть железное оправдание! Швейк не раз манипулировал мною, принуждал и склонял меня к действиям сексуального характера, один раз даже пригрозил убийством моей жены и детей! — Это все злодеяния пана Швейка? — строго уточнил полицейский, записывая все показания трактирщика в записную книжку. — Не совсем... — стыдливо добавил Паливец, боясь лишний раз в сторону полицейского. — Он платил за пиво и сосиски крадеными деньгами. А когда денег на выпивку у него не было, то... — тут Паливец нервно взглотнул, ему было страшно сознаваться в том, как же Швейк рассплачивался у него за долги. — Не беспокойтесь, пан Паливец, вашей репутации это не повредит, — успокоил его полицейский. — Он ублажал меня... — несчастный трактирщик от стыда спрятал лицо в ладони. — Так делают только дамы из дома терпимости! Этих слов полицейскому хватило сполна, и он скупо записал: «...платил за питание в трактире оральным сношением». Пан Паливец тем временем совершенно умирал со стыда и не решался показать лица. Он уже видел, как его выводят позорным шествием на улицы Праги, как в него бросают гнилые овощи, видел среди этих разъярённых лиц холодные и бесстрастные лица Эржбеты и детей... — Хорошо, допустим, у вас есть алиби. Расскажите, что конкретно творил и, возможно творит пан Швейк? — спросил полицейский с призрачным сочувствием в голосе. — Быть может, он убил кого-то, ограбил? — Бывало всякое, пан... — Лейтенант, — вежливо подсказал ему молодой полицейский, на секунду отвлекаясь от сосредоточенной писанины в блокноте. — Лейтенант полиции, Вильгельм Квацкий. — Пан Квацкий, дело в том, что пан Швейк частый гость моего трактира. Он частенько рассказывал мне о своих злоключениях, и хвастался награбленными вещами. Однако, у меня не раз появлялось желание, сдать его полиции, но, к сожалению, не вышло... Сами понимаете, угрозы! — расстроенно промолвил Паливец, опасаясь за свою дальнейшую судьбу. — Однако не только грабежами и склонением к интимной близости Швейк грешил. Также он частенько совершал заказные убийства.. — А вот с этого момента, я вас прошу рассказать поподробней, — заинтересовался полицейский, в чьих глазах загорелся явный интерес. — Расскажите всё, что помните с его омерзительных уст! Кого он убил, имена и фамилии заказчиков. Если он вам рассказал ещё какие-то данные, к примеру, должность, адрес, или внешность, то мы найдём не только Швейка, но и этих негодяев по горячим следам. И пан Паливец пустился в долгий рассказ. Спустя несколько часов лейтенант Квацкий записал длинный список. Первым в нём значился подло заколотый генерал фон Краус, убитый по заказу полковник Грюнвальда, который желал устранить соперника по карьере. Второй в списке оказалась французская иммигрантка мадам Лотта. Заказчицей выступила неизвестная дама из высшего общества, которая якобы хотела избавиться от соперницы в любви. Третьим в список попал капитан Браун, заказанный лейтенантом Шмидтом в качестве мести за унижение на службе. Четвёртым по списку следовал Доктор Гейдель. Его пожелал видеть в могиле предприниматель Дойчен — он желал избавиться от свидетеля его махинаций. Пятой жертвой выступил старший сержант Мюллер. Заказчик, сержант Кляйн хотел отомстить ему за подставу. Далее следовала баронесса Эльза — её соперница в бизнесе стремилась устранить угрозу для своего влияния. Последним стал фермер Грубов. Местный магнат хотел заполучить его землю. — А я-то всё думаю, почему это у нас за столь короткий срок столько несчастных случаев произошло, — удивился Квацкий, рассматривая список жертв Швейка. — Ну что ж, пан Паливец, мы обязательно явимся к пану Швейку с обыском. И если соберём все нужные тому доказательства, то обязательно его арестуем и предадим справедливому суду. — Спасибо... Я могу идти? — разбито вопросил пан Паливец, чувствуя пустоту внутри себя. — Да, спасибо, что обратились в полицию. — вежливо поблагодарил лейтенант, захлопывая свой блокнот. — Берегите себя. Покидая пределы полицейского участка, Паливец с одной стороны был рад, что негодник получит по заслугам. Однако, у всего бывает обратная сторона медали... Паливец до жути боялся того, как бы Швейк не начал ему мстить... Ведь на такие страшные поступки Швейк был очень уж горазд. Он не смотрел, кто перед ним, ребёнок или взрослый. От его рук полегло немало людей... Всё же пан Паливец со спокойной душой вернулся к работе, искренне считая, что Швейка они вдвоём с Эржбетой сумели перехитрить.       Лейтенант Квацкий тем временем сверился со своими записями и твёрдо решил проверить дом пана Швейка под предлогом обыска. Сам он начал служить в полиции совсем недавно, но уже хорошо успел себя зарекомендовать, поэтому ему дали разрешение на проведение обыска и даже предоставили двух свободных полицейских в качестве сопровождающих. Им лейтенант Квацкий всё объяснил и показал записи со слов трактирщика Паливца. Сам он испытывал смешанные чувства: кто же думал, что пан Швейк, этот добрый круглый человечек окажется тем, кто наводит ужас на всю Прагу? Но лейтенант Квацкий хорошо знал такой типаж преступников: так называемые волки в овечьей шкуре. В его родных Чешских Будейовицах таковыми являлись либо члены духовенства, либо разного рода благотворители, и их повадки он прекрасно изучил. Такие люди обыкновенно кажутся добродетельными и благочестивыми, но никто не знает их тёмных сторон, а если и узнают, то начинают отрицать со словами: «Не верю, он такой добрый пастырь! Не может быть, эта дама помогла нашему приюту! Не может быть, не может быть!» Только лейтенанта Квацкого было не провести, он понимал, что благочестивые образы в головах людей разрушить очень трудно. Молодой лейтенант взял с собой двух сопровождающих полицейских и вместе с ними отправился к дому, где снимал квартиру пан Швейк. Квацкий постучал в дверь, и ему открыла пожилая пани в чёрном строгом платье и белом чепце. При виде полиции она ничуть не испугалась, а насторожилась, сощурилась: — Паны полицейские? Уж не по мою ли душу? — Никак нет, пани, — лейтенант Квацкий и снял головной убор в приветственном жесте. — Мы по душу вашего постояльца. — А какого именно? — непонимающим тоном вопросила пани Мюллерова, поправляя свои круглые очки. — У меня на данный момент их живёт пятеро: Густав — немецкий военный; Пауль — студент из Польши; Беннедика — местная куртизанка; Гуго — тоже немецкий военный, пехотинец; ну и пан Швейк. — О, вот как раз-таки нам пан Швейк и нужен, — заявил лейтенант, указывая в пустоту. — Мы к нему с обыском! Поступило заявление от господина Паливца о его злоключениях. Якобы пан Швейк расплачивался в его трактире крадеными деньгами, принуждал пана Паливца к интимной близости и даже совершал заказные убийства. — Иисус-Мария! — закричала пани Мюллерова на весь первый этаж, схватившись руками за голову. — Я, конечно, думала, что пан Швейк не дружит с головой... но чтобы настолько... Кошмар... — Не бойтесь, добрая женщина, — утешающим тоном ответил один из полицейских, которые сопровождали лейтенанта Квацкого, но тут же его голос обратился в сталь: — Пропустите нас в его комнату, и мы всё обыщем. Пани Мюллерова взяла себя в руки и круто развернулась на каблуках: — Хорошо, пане, сейчас я вас проведу к нему. Он как раз дома, и надеюсь, что он ответит на ваши вопросы. Лейтенант Квацкий во главе обыска прошёл вслед за пани Мюллеровой наверх, на второй этаж, и она постучала в одну из дверей: — Пан Швейк, простите, что отрываю вас, но к вам гости. Лейтенант Квацкий усмехнулся: вот это гостеприимство! Что ж, пришла пора поговорить с этим Швейком, кем бы он ни был, кем бы он ни прикидывался. — Какие гости, пани Мюллерова?! — послышался возмущённый голос по ту сторону двери. — Я никаких гостей не жду! Пани Мюллерова хотела было что-то ответить пану Швейку, как полицейские поднялись наверх, и лейтенант Квацкий постучал в дверь: — Пан Йозеф Швейк! Не прикидывайтесь идиотом! Мы знаем о ваших преступлениях и вам некуда бежать! — закричал он, дёргая за ручку двери. — Это полиция, лучше по-хорошему открывайте двери, иначе вам не поздоровится! Однако вместо того, чтобы испугаться или хоть как-то оказать сопротивление, Швейк улыбнулся натянуто и пошёл открывать дверь разъярённому сотруднику полиции. Отперев дверь, полицейские оттолкнули пана Швейка в сторону и стали обыскивать его комнату. Однако и обыска здесь не требовалось, так как книги по чёрной магии, ритуальные ножи и прочая сатанинская атрибутика лежали прямиком на виду. — Значит, пан Паливец всё-таки не врал, прошипел Квацкий, вращая в своей руке один из амулетов Швейка. — Сатанинская символика... Библия Дьявола, сборники демонологии и заклинания разных видов и мастей. Ну что ж, пан Швейк, вы уже наскребли себе двадцать лет на каторге, засчитывая сюда склонение мужчины к интиму, заказным убийствам, и мелкому воровству, — зыркнув на обвиняемого боковым зрением, Квацкий заметил, как пан Швейк стрял у входа совершенно с обескураженным выражением лица. — Почему вы молчите? Правда глаза режет? — Господа! Господа! Успокойтесь! — совершенно миролюбивым тоном воскликнул Швейк, делая успокаивающие жесты руками. — Для начала вы мне объясните, какими судьбами вы заявились ко мне в комнату, которую я снимаю у пани Мюллеровой? Что я успел нарушить?! — Не прикидывайтесь дурачком, пан Швейк, — грозно гаркнул лейтенант Квацкий, устремляясь к виновнику с дубинкою в руках. — Пан Паливец многое мне о вас поведал, точнее, поведал мне о ваших коварных и безчеловеческих злодеяниях. Правда ли то, что вы расплачивались в трактире пана Паливца краденными деньгами? Отвечайте. — Что?! — наигранно-ошарашеннно вскрикнул Швейк, делая такое же ошарашенное лицо. — Иисус-Мария! Да что бы я краденными деньгами? Боже упаси! — продолжал Швейк, строя из себя честнейшего гражданина. — Тогда откуда у вас такие колоссальные суммы? — всё никак не унимаясь, допытывался сотрудник пражской полиции. — А всё очень просто, пан полицейский, — жизнерадостно ответил Квацкому пан Швейк, чья идиотская улыбка стала только шире. — Я получаю хорошее пособие от государства! — От какого ещё государства? — вскричал Квацкий, однако у хитреца Швейка даже бровь не дрогнула. — Хм... Ну как, от какого? От нашего, чешского. Дело в том, любезнейший пан полицейский, что по молодости меня отстранили от службы в армии за сильный кретинизм и идиотизм. Если не верите, я могу показать справку от психиатра, и лечащего врача, — любвеобильно предложил Швейк, чем немного охладил пыл бойкого лейтенанта. Лейтенант Квацкий решил подойти к вопросу с другой стороны: — Что ж, а Библию Дьявола, книги по демонологии вы тоже пособиями от государства объясните? — при этом он продолжал изучать книги на полках Швейка, бегло их листая, будто это был перечень покупок в лавке. — В ней чёрным по белому написано, что перед началом каждой чёрной мессы дьяволу следует подносить особую жертву. А тут что? И чаши, и ножи... Дайте, я сделаю предположение: жертвы ваших заказных убийств не пропали даром, верно? Лейтенант Квацкий всё оглядывал пана Швейка: ни дать ни взять волк в овечьей шкуре! Толстенький, улыбчивый, в белых полотняных брюках, белой рубахе и блестящих чёрных башмаках, он просто не вписывался в эту дикую реальность. Конечно, там, где кончается комичность, начинается подлость. — А книги я объясню тем, что я профессиональный демонолог, — ответил Швейк, порылся у себя в столе и вынул какой-то документ. — Удостоверение от церкви, ха-ха! Прошу ознакомиться. Лейтенант Квацкий взял документ. Такого он на своей памяти никого не видел, но читать не стал, вернул: так и быть, зарегистрированный демонолог, но права вершить убийства, а уж тем более заказные, это ему права не даёт! Молодой лейтенант совершенно растерялся: каторга пану Швейку обеспечена, только он ухитряется выдавать себя за сумасшедшего.. Кретинизм и идиотизм, да что он себе позволяет! Впрочем, дело в таком случае обретало иной оборот: Швейк опасен для общества, а есть так, то его следует... Если он действительно невменяем, то дело следует прекратить и запереть этого, как он сам выражается, идиота и кретина в доме скорби. — Ну, пан Швейк, выкручиваетесь вы хорошо, но посмотрим, как вы будете выкручиваться далее, — с превеликим сарказмом и недоверием молвил Квацкий, не веря пану Швейку даже после увиденного документа. — Любой преступник рано или поздно получает наказание. Однозначно, что и вас эта участь не обойдёт стороной. Тут будет либо каторга, либо дом скорби, либо повешение. Суд решит, что с вами делать. — Какой я вам преступник? — возмутился пан Швейк, словно бы не понимая, о чём только что говорил пан лейтенант. — У меня есть все подтверждения, что я идиот, а также профессия демонолога настоящая. У меня есть и диплом, и удостоверение... — Да? А как вы тогда объясните мне заказные убийства? — продолжал настаивать на своём лейтенант Квацкий. — Осмелюсь доложить, многоуважаемый пан лейтенант, что в Праге, как и во всём мире, ежедневно совершаются всеразличные преступления. От грабежей до убийств! И я понятия не имею, что вам там про меня наплёл этот пан Паливец, но одно я знаю точно. Он это сделал специально. Всё дело в том, что на днях мы с ним очень сильно поссорились, и вероятно, что он таким образом решил мне насолить. Лейтенант Квацкий на миг замолчал: нет, эту версию никак нельзя брать за основную. Тот трактирщик был очень даже искренен. Он был из той категории людей, которая лгать не станет. А вот Швейку явно было, что скрывать. — Хорошо, пан демонолог, — ответил молодой лейтенант. — А если я сейчас же наведаюсь вместе с вами к пану Паливцу и попрошу его дать показания уже при вас, то что вы скажете? — Говорю я вам, насолить он мне хочет, — повторил Швейк. — Иначе никак... — Знаете, устал я слушать вашу болтовню, — вытер лоб лейтенант Квацкий. — Проследуйте, пан демонолог, до тюрьмы. Посидите, пока обстановка не прояснится. Виновны вы или нет — это решит полиция, а для общества вы опасны. Ваш кретинизм и чёрная магия — как игра обезьяны с гранатой, только вместо гранат — вязанка бомб. И смешно, и страшно. — А вы уверены, что сможете меня посадить?! — произнёс Швейк подозрительно чужим голосом. Словно бы, это молвил не он, а кто-то другой... Голос звучал очень низко и хрипло, словно это говорил не человек, а какая-то потусторонняя сила. — Квацкий, Квацкий! Ну что ж вы так сразу злитесь? Я же не говорю, к примеру, о ваших грехах... Вокруг всё побагровело, комната стала ярко-красная. Из-под деревянного пола начали пробиваться колючие лозы, что обвивали шкаф, кровать и даже стены. Из глаз Швейка тоненькими струйками полилась алая кровь. Испуганные сотрудники полиции машинально выхватили из кобуры свои пистолеты и начали целиться в Швейка. Однако, сын покойного священника был не промах. Он рассмеялся, и из его спины выросла пара длинных вьющихся острых лоз с ядовитыми колючками. Те ловко обвили шею пришедших панов полицейских, после чего подняли их над землёй. Сопровождающим полицейским Швейк не церемонясь свернул шеи, однако недоверчивого лейтенанта Квацкого он решил задушить. Что он и сделал, взмахнув рукой, и один из стеблей лозы обвил шею молодого лейтенанта. От неожиданности тот вздрогнул и подался вперёд, но лоза начала сдавливать ему шею, пережимая кровеносные сосуды. Он не мог кричать. На его покрасневшем горле проступили вены, изо рта вырвался сдавленный хрип, а трясущиеся руки со скрючившимися пальцами потянулись к стеблю лозы. Глаза закатились. Он боролся – дёргался, делал слабые попытки вырваться, стонал сквозь сцепленные зубы и, наверное, надеялся, что кто-нибудь его услышит… Нет. Он бился в конвульсиях, схватившись за лозу и пытаясь роковую удавку хотя бы ослабить, но у него это плохо получалось, лоза была тонкой и почти не поддавалась его усилиям. Лейтенант Квацкий задыхался, бешено вращал глазами, а тонкая лоза все туже стягивала его шею, грозя задушить окончательно. «Пулемёта, патронов нет, что делать?» — беззвучно кричал лейтенант Квацкий, глаза его вылезли из орбит и стали совершенно круглыми, рот раскрылся, обнажив белые зубы, изо рта вылетали хриплые стоны. Ещё пара секунд, и он затих. Лоза отпустила его, и он упал на пол. Швейк оглядел бездыханного лейтенанта: его лицо больше не было сковано напряжением – искривлённое ужасом, оно застыло. Карие – почти чёрные – глаза были широко раскрыты. На горле алели ссадины с отметинами от удушья, ярко-розовый след лозы. Его кожа изменила цвет: несколько секунд назад посиневшая, после начала стремительно бледнеть. Пока что тёплый. — Мёртвым ты мне нравишься больше, ты не такой грозный, — Швейк с упоением рассматривал труп. От него и тех двоих нужно было избавиться, но как? Швейк суматошно завращал глазами, и тут же ему бросился в глаза огромный дубовый шкаф. Он решил временно спрятать тела там, а дальше он разберётся, что с ними делать. Вариантов была уйма, но Швейку всегда очень трудно давался выбор. Нежеланных гостей можно было бы закопать ночью на старом пражском кладбище, которое считалось почти заброшенным. Однако была одна проблема — до него было очень долго идти, а тащить в такую даль три трупа пану Швейку как-то не хотелось. Возможно, что мясо пражских сотрудников полиции черство, равно как и их души. Хотя кто их знает? Ведь Швейк ещё не разу не лакомился сотрудниками местной полиции. Спрятав тела в шкаф, пан Швейк запер его на ключ, после чего решил спрятать ключ в одном из ящиков рабочего стола. — Мне не мешало бы развеяться, а иначе я так с ума сойду! — подумал Швейк вслух и зашёл за ширму, намереваясь переодеться.       Однако он до конца переодеться не успел: в дверь раздался стук. Пани Мюллерова, кто же ещё? Швейк проигнорировал её. Пусть только эта старуха угомонится, иначе и ей несдобровать. — Пан Швейк, немедленно откройте! Полиция! — продолжала кричать та, барабаня в дверь. Наконец Швейк оделся и открыл ей. Пани Мюллерова стояла перед ним, поджав губы. Швейку показалось, что старушка чем-то расстроена. Вид у неё был ещё более решительный, чем обычно, словно она собиралась взять штурмом любой город, куда бы он ни направился. Если раньше Швейка удивлял разнобой в манерах этой дамы, то теперь он начал понимать, в чём дело. — В чём дело? — спросил он с широкой улыбкой, по привычке жеманясь и отводя глаза. — Что-нибудь случилось? Пани Мюллерова заглянула в комнату через его плечо: — А где же полиция? Что ты с ними сделал, ублюдок? — спросила она, бледнея от гнева, но сразу замолчала и уставилась на него глазами, полными ненависти. Взгляд этот был до того страшен, а манера разговаривать настолько не соответствовала словам, с которыми пани Мюллеровой следовало обращаться к собеседнику, — что, невольно подавшись назад, Швейк почувствовал, как холодок пробегает по его спине. — Так они ушли, пани Мюллерова, — ответил он. — Вы просто не слышали.  — Я сидела в гостиной, если бы они ушли, я бы это видела! — продолжала она протестовать, повышая голос и наклоняясь к нему так, чтобы он увидел, какой у нее стал гневный вид, чтобы он видел её тревожные морщины вокруг рта и тяжёлые чёрные круги под глазами. — Поберегите нервы, милая, — ответил Швейк самым почтительным тоном. — Что вы такое говорите? Вы себя слышите? Мы оба знаем, что вы женщина лет весьма преклонных, вам свойственно иногда не замечать очевидного, не слышать важного. Выпейте лекарство и успокойтесь, прошу вас. Пани Мюллерова сделала так, как он сказал, и вскоре уснула за собственным вязанием. Швейк это предусмотрел: снотворное от герра Дитриха пригодилось и здесь, успокоив пани Мюллерову на часок-другой. Во всяком случае, она перед этим опять засела за вышивку, правда, теперь уже не кружева, которыми она раньше занималась, a лиловые розы, украшавшие лацканы её синего шёлкового жакета, а перед тем, как уснуть, снова вязала очередной шарф. Всё же без этого снотворного у пани Мюллеровой обыкновенно был ужасный вид — утром она казалась осунувшейся и совсем старой. На её бледном лице лежал отпечаток пережитых треволнений. «Это точно, женщина она вполне преклонного возраста», — думал Швейк, глядя на неё.