Взгляни на дом свой, демон

      Западное крыло на фоне вычищенного с тщательностью праздного педанта и наряженного под кремовое пирожное дворца имело вид стыдливо прикрываемой проплешины. Здесь извечный пеймоновский лоск, по-хозяйски разливавшийся по всему светскому обиталищу, давал слабину, обнаруживая блеклость выгоревших красок и пыль забытого жилья. Эта залысина общественного вкуса была покинута пару лет назад, пережив свои последние часы жизни вместе с полноправною своей хозяйкой, и сейчас чахла, как когда-то её владелица, в гордом забытьи. Всё здесь было заполнено пылью, сквозняком и духом ушедшей госпожи, и западное крыло даже после смерти последней вассальской преданностью продолжало почётное дело её жизни, оставаясь висеть на шее Пеймона не столько ярмом, сколько потешным коровьим бубенчиком, и алеть на его щеке звонкой унизительной затрещиной. Причину столь близкородственных чувств этой достойной постройке к не менее достойной её хозяйке нельзя знать наверняка, но должно быть, этой близости немало послужило то, что новоиспечённая пеймонова жена отвоевала это крыло чуть ли не в день своего приезда, навсегда оградив его паркеты от стаптывания бесчисленными бальными туфлями, отделала его с неброской приятностью, идеологически протестующей против превосходной помпезности остального дворца, и заняла большую часть залов обширной библиотекой. И теперь западное крыло хранило в дальнем тупике единственной соей галереи, как сентиментальная барышня в медальоне, портрет своей владычицы. Позолоту с толстой резной рамы давно растащили цепкие коготки сквозняков, бархат траурной ленты выцвел и понуро свалялся, а лак на поверхности холста потемнел, окрашивая и без того блёклое изображение в совсем уж мрачные тона.       Это всё предстало пред любопытными глазёнками трёхлетнего принца, привлечённого сюда наблюдением за тем, как занимательно разлетается пыль под его нетвердыми шагами. За парой слоёв паутины, восьмипалых хозяев которой мальчик, откровенно говоря, побаивался, он обнаружил глаза, необыкновенное похожие на его собственные. Юный наследник, сполна вкусивший за свою короткой жизнь светской холодности и убеждённый зачатками пытливого ума в своей инаковости, был несказанно рад найти что-то, хоть отдалённо напоминающее себя. Приподняв пухленькое, пушистое тельце на носочки и уцепившись мелкими царапками за края паутины, скрывавшей, как оказалось, траурные занавеси, Столас неуклюже сдернул неугодную преграду, опрокинув её на себя вместе с тяжёлым карнизом. Выпутавшись из плена обрушившейся на него пелены, птенец высунул смышлёную головку наружу, продолжая кутаться в шторы, как в шарф. И, о, дьявол! О грозный люцифер! О все семь смертных грехов! Какое зрелище открылось неоперившемуся ещё взору юного принца. На холстине, облитая полумраком, стояла Она – сама субтильность, сама дымчатость, сама загадочность. Строгая синь узкого и длинного её платья спадала вольными складками, не стеснённая бременем рюш и оборок, за широкими рукавами еле видны были тени рук с властными остриями тонких когтей. Изящество тонкой хрупкой шеи обременял тяжёлый воротник и локоны перьев, спадавшие с гордо поднятой головки. Тонкий, правильно изогнутый клюв скривлён в милейшей язвительной усмешке. И три пары ясных, умных глаз, надменно глядящих в ничто, минуя созерцателя, неспособного выдержать их взгляда, вобравшего в себя упрек пленника и презрение полубога. Всё в ней было болезненно худым и острым, всё в ней было несовместимо с жизнью и сверкало с последней вспышкой больной, уязвлённой гордости. О, каким божеством, какой несбыточной тенью казалась она мальчику. Всё его существо было заворожено, стянуто оборванной нитью, связывавшей его с прекрасным призраком на холсте. Всё в нем замерло в тщетном стремлении слиться со статисом её существа, упокоившемся на холсте.       Единственная оставшаяся из былой шумной своры, растворившихся от нежелания за нелестную плату нянчить ребёнка, порядком их пугавшего (пробуждающиеся магический силы находили выход в оказиях, изрядно удивляющих этих почтенных женщин), нянюшка застала благородное дитя, вылупившимся на портрет своей почившей мамаши и завёрнутым в сдёрнутые пылесборники. Выдернув принца из сладких грёз и опрокинутых штор, она сгребла его в удушающую охапку и, поддав для верности по жибленькой венценосной заднице, понесла жалобно пищащего наследничка прочь от портрета некрасивой, угловатой женщины, изнурённой долгой болезнью.       Вход в западное крыло был неслучайно обнаружен нашим юным героем. Эти покои, много лет доблестно вмещавшие чуть ли не весь фонд пыли дворца, теперь должны были стать обиталищем новоявленного принца, и прислуга, перетаскивая немногочисленный скарб совёнка из старого жилища в новое, оставляла двери на своём пути открытыми. Но какая же из беспощадных роковых сил подхватила молодого наследника и перенесла пару этажами и коридорами дальше родимой детской? Эта сила со своего незапамятного рождения называлась Пеймоном и сейчас изволила изящно поковыривать десертной вилкой пуддинг, задумчиво наблюдая в окно столовой за суматохой во внутреннем дворе, вызванной передвижениями маленького Гоэтии. Но каковы мотивы действий этого достославнейшего из отцов? А всё дело в том, что птенец, к трём своим годам смевший дерзостно прибавить в весе, росте и, как ни странно в отсутствии положительного примера, в уме, и принялся жуликовато казать клювик за пределы затхлого мирка непроветренной детской в пышный мир отцовского покоя. Там юный молодчик не только наносил материальный урон дорогому убранству неуклюжими манёврами непослушного тельца, но будил в дотлевающем сердце владыки что-то давно позабытое. Мордашка совёнка, сквозь всю свою пухлость и округлость, пронесла черты совсем другого лица. В редкие часы пробуждения родительских чувств, наш славный демон напрягался до визита в детскую, полюбоваться произведённым наследничком и потрепать оного по мягкой пернатой щеке. Он надушенным вихрем врывался в это царство потухшего камина и остывшего молока, хватал сына и сажал себе на колени. Всё в этом фате полнилось желанием любить, может быть, даже желанием искренним, глаза влажно блестели чуть ли не материнской нежностью, весь он являл собой позу преданного родителя. Как ревностно искал он в тщедушном птенце продолжение самого себя, причину полюбить это дрожащее существо, но мальчик не льнул ласково к благодушно протянутой отцовской руке, и в полуосмысленном взгляде его светилось нечто, что являлось Пеймону в смятой грязной постели в единственной спальне западного крыла. И сын чудился отцу призраком, живым укором, воплощённым дурным сном, и растормошённая совесть голодным зверем скреблась о стенки демонского существа, и грохочущая роскошь была не в силах заглушить её возни. Пеймон не мог полюбить Её дитя, как никогда не мог полюбить Её. Он страшился птенца так, как страшился его матери. И Гоэтия устал. Он отослал ребёнка в старое крыло, долой с глаз. И призрак исчез, и совесть свернулась клубком, и круг размеренного, чётко дозированного рутинного счастья замкнулся за пеймоновой спиной. Маленький принц, стиснутый удивительно развитыми бицепсами добродетельной нянюшки, был принесён в старую хозяйскую опочивальню. Проснувшийся ввиду скорой получки дух феодальной верности заставлял эту милейшую из женщин проявлять чудеса расторопности, и перенос пожитков наследника проходил весьма бодренько, отнимая всё внимание няньки и предоставляя совёнку полную свободу действий. И Столас не стал терять время зря.       Спальня не убиралась с того достопамятного дня, когда стоящий на столе посередине комнаты гроб был закрыт и вынесен прочь. Следы пребывания больной поспешно скрыли следами пребывания покойной, а следы пребывания мёртвой трепетно замалчивали за закрытыми дверьми западного крыла, где они, силами слуг, преданной сердобольной госпоже, приобрели небывалые, хоть и несколько нелепые, масштабы: даже в пустующей ныне комнате прислуги на карнизах и стенах висела трёпанная траурная лента. Что уж говорить о хозяйской спальне? Засохшие букеты белых калл в позеленевших вазах бессменными плакальщиками стояли здесь везде, где могли стоять, покрывая всё под собой опавшими листьями и цветами и уныло соперничая этим с пылью. Бархат траурных лент, свисавших обмякшими кистями отовсюду, с бесконечной прожорливостью впитывал всевозможный мелкий сор и паутину, отчего совсем поседел. Нерастащенные ещё вещи покойницы, блюдшей чуть ли не монашескую аскезу, видимо, по старой памяти павшего ангела, спокойно умещались за закрытыми дверьми скромного гардероба, строгую обстановку комнаты составляла большая массивная кровать с тяжёлыми складками бархатного балдахина, грубовато сделанный комод да большой дубовый стол, поставленный здесь уже после смерти хозяйки, чтобы взгромоздить на него её бездыханное тело в дубовом гробу. Всё это открывало необычайный простор для пыли и паутины, чьё белёсое макраме в спальне обнаруживалось повсеместно. Вялая руки гниения со всей живостью фантазии подёрнула здесь плесенью плотно задёрнутые тёмные шторы, стёрла с обоев позолоту. Птенец пробежался вдоль рядов поминальной рати цветочных ваз, а потом ещё раз пробежался, и ещё, и ещё, перестуком коготков по паркету возмущая респектабельных пауков, тут же отползших подальше в свои трепещущие владения. Он проводил на бегу коготком по округлым бокам ваз, и те звенели маленькими праздничными колоколами. Он касался каждого цветка и каждый цветок под его касанием рассыпался в труху, унося в небытие частицу скорби. И летела вздыбленная пыль залихватским вихрем из-под лап мальчика, и вазы звенели всё громче, и рассыпалась цветами тоска, и дрожала маленькими паучьими тельцами смерть. И колдовство почуяло радость, взыграло, и вырвалось за пределы пушистой тушки маленького колдуна, и сдёрнуло с окон тяжёлые шторы, и в пыльное окно хлынули победным валом лунные лучи. Что-то скрипнуло в тёмных коридорах, зашумело в ржавых трубах, сквозняком шевельнуло картины на стенах. Западное крыло проснулось под рукой нового господина, и сладко потягивалось после долгого траурного сна.

***

      Вечер переезда сына в другое крыло был примечателен для Пеймона не сколько этим событием, сколько намеченным на эту же дату салоном. Это должно было быть небольшое soirée для избранной компании, притом преимущественно дамской (отдадим должное нашему Гоэтии, он выдержал полугодовой траур по жене... по крайней мере, не нарушив внешних приличий. Не стоит отрицать и того факта, что ему невероятно шёл грустный блеск глаз и траурный камзол). Посреди вечера под дружное сюсюканье и восторженное повизгивание девиц в гостиную под ручку ввели юного принца в лучшем его костюмчике. Совёнок был обласкан множеством надушенных тонких пальчиков, потреплен по щёчке и назван «маленькой прелестью», «красивеньким мальчиком», «папочкиным принцем» и т.д. и т.п., после чего был посажен на отцовские колени и расторопные барышни со всех сил принялись пищать сентиментальные хвалы наследничку и искать полнейшее сходство между красавцем-отцом и лупоглазым комком перьев с грустной мордочкой. Под взглядом хмурых глаз сына у Пеймона засосало под ложечкой, но он стойко продержал ребёнка на коленях целых двадцать минут. Старшему мнилось, что поза благодетельного отца несказанно льстит ему в женских глазах. В конце концов нянюшка под всеобщие разочарованные всхлипы увела Столаса, которому на этом обратном пути кто-то даже сунул конфетку в ладонь. Пеймон был очень доволен произведённым совёнком впечатлением. Последний раз такую ажиатацию у гостей прекрасного пола вызывал только глуповатый чёрный пудель, выторгованный в цирке бесов. Вечер продолжался на славу, ушедший за захлопнутые двери птенец был позабыт.       После смерти госпожи западное крыло в глазах прислуги обрело дурную репутацию. В людской то и дело слышались россказни о том, как неупокоенный дух умершей бродит ночами по коридорам, скрипит старым паркетом, и жаждет справедливо наказания блудного супруга, и далее по списку атрибутики духов в байках хмельных дворецких и сторожей. И, несмотря на поголовную любовь к почившей хозяйке, слуги начали бояться попасть под горячую руку приведения. Сначала начали просто боялись ходить по коридорам крыла ночами, потом стали оттуда потихоньку тикать и вот, в конце концов, совсем перестали казать свои красные носы в покои хозяйской супруги. По этим же причинам, прослышав о решении господина расположить там юного наследника, все, предусмотрительно осмотревшись, опасливо крутили когтём у виска. Нянек, которых из гордости слуг именитых хозяев и в грош не ставили, конечно, не снизошли посвятить в свод дворцового фольклора, но добродушная кухарка, конечно, разболтала оставшейся пестунье все варианты поверья о призраке западного крыла, как только стало известно о перемене комнат маленького принца. Итак, и слуги, и няня преисполнились суеверного страха перед новым обиталищем царственного птенца и наотрез отказались ночевать там. Господин Пеймон был глубоко равнодушен к этой проблеме (он, конечно, употребил более энергичное выражение), и потому искать решения этому недугу никто не стал. Подоткнув под благородным ребёнком одеяло, эта достойнейшая из воспитательниц громко захлопнула за собой дверь спальни и с удивительной для её почтенной комплекции скоростью припустила к выходы из страшного крыла. Влетев в людскую, она, превозмогая одышку, скачущий пульс и грозившие выскочить из многомудрых вежд глаза, взволнованно повествовала как в самих дверях из крыла она вдруг ощутила, как кто-то потянул её за подол и даже вырвал лоскут. Все, во главе с потерпевшей, конечно, обвиняли в этой проделке беспокойную покойницу (бремя разгадки этой истории таит ржавый гвоздь в притворе западного крыла и обрывок ткани на нём).       Так или иначе, совёнок был оставлен один. Подозрительно торопливо удаляющийся тяжеловесный топот оповестил его, что нянюшка отбыла восвояси, и маленький Гоэтия неуклюже выбарахтался из удушающего кокона одеял, потом сполз с постели, плюхнувшись на пушистый задок, и поковылял к окну. Там на него смотрела его давняя и единственная знакомица – луна. Она плыла к нему из-за резких городских огней нежно округлым серпом и мягко улыбалась полумесяцем. И мальчик прилип к окну, наблюдая, как вид её размывается в зыбкой лужице запотевшего от дыхания стекла, как его четырёхпалые ладони отпечатываются, кажется, вовсе не на стекле, а в тёплой синеве совсем рядом с ней. Сегодня тонкий изгиб рожков месяца напоминал ему Её. Да, луна была до трепета похожа на Неё, как был похож на Неё он сам, как он сам был похож на луну. И луна убаюкивала его, млеющего в этом удивительном триединстве, где каждый был так отдалён от каждого, и призрак госпожи западного крыла действительно был, только искать его стоило не в скрипе половиц, а может быть, в лунном диске, или в крохотном существе, неотрывно смотрящем на этот диск. Но ничего не бывает вечно. Одиночество заворочалось в недрах бытия, вскинуло голову и дохнуло ветром. Ветер налетел, поднял мглу туч. Тучи воровато подползли к луне и – ах! - закрыли улыбку полумесяца. Одиночество протянуло озябшие лапы к ребёнку, желая сомкнуть скрюченные когти над его головой, западное крыло сжалось и задрожало. Столас отпрянул от окна, огляделся и увидел тьму, сбившуюся в углах комнаты, эти бездонные глаза одиночества, сжался боязливо и расплакался.