Смерть чем плоха? Уходишь, а то, что любил, остается.

День меняется ночью, непроглядной темнотой, среди которой хлопья беспристранно валящего с небес снега кажутся темными и мелкими пятнами, но что-то указывает путь, ведёт, импульсами в голове вереща о чём-то страшном. Он не знает, куда ступает босыми ногами, не знает, от того спотыкается о неровности, корни, спрятанные за мягким и белоснежным покровом, кубарем скатываясь вниз, добираясь до мокрой и грязной земли, остающейся в его волосах замерзающими участками, бьющими о давно посиневший нос. Какой сейчас прок от его красоты, когда он носится сломя голову уже больше недели точно? Есан не уверен, сколько ночей он только и делал, что оборачивался, осматривался и кричал, вовсе не зная, кого конкретно выискивает, даже с сорванным голосом, способным воспроизводить только хрип и рыдание. Просто не может быть, ведь так? Бог не на столько грешен. Только вот из всех хороших исходов всегда стоит рассчитывать на самый худший вариант, лишь бы не питать веру хоть во что-то, после рассыпаясь вместе с жестокой реальностью.  Больше похоже на то, что он замёрз до смерти и ныне его призрак скитается в вечных поисках, что никогда не обернуться успехом, словно он до сих пор кается за совершенные грехи, ведь недостаточно страдает.  Кто бы не пал в тот день, когда лекаря вернули к жизни, уже павший слишком хорошо осознаёт, как малы шансы на то, что он поднимется с колен самостоятельно. Кто бы то ни был, и как бы ангел к нему не относился, сейчас остатки чего-то верного и правильного в груди бушевали и заставляли его бежать на помощь, ослеплённые данным указом. Есан ещё легко отделался, если рассматривать всевозможные манипуляции, происходящие на небесах. Но разве можно быть уверенным в том, что Боги милостивы так к каждому Брошенному вниз? Совершенно нет. От того он резко останавливается, и стоит как вкопанный, когда наконец-то находит ее. Ну конечно же это ОНА, кого бы ещё дали на попечение такой же отдающей душу?  Что-то в холодном и совершенно не живом сердце мраморного парня трепетало, заставляя камень трескаться, изливаясь чёрной жижей, заменяющей кровь. От чего же ему так жаль эту простушку, страдающую не из-за своего проступка? Нана от нее отказалась, отвернулась, а она, не смотря на это, пожертвовала собой, лишь бы та не умерла.  Сосуд изливался проклятой дёготью, а тело никак не могло двинуться. Он долго искал ее, слишком долго, что бы она осталась жива. Спина, покрытая припекшейся кровью, казалась слишком худой, слишком болезненной, ведь кожа обтягивала каждую кость, показывая каждый участок вырванного, вынутого с основанием, если не отобрали что-то, совершенно личное.  У Есана оставались культи, напоминающие ему о самом отвратительном, шепчущие об оставшихся где-то далеко пережитках светлого и прекрасного, а у Харуми не было на то и намёка. Если она и помнит о чём-то, то только о сильной боли с которой ее кости вырывали, травмируя оставшиеся на месте, вывернутые, лопатки. Помнит, как разлетались и сжигались ее белоснежные перья, но ничего Святого.  Он отмирает только тогда, когда видит на белоснежной коже синие пятна, говорящие о том, что он сам смертельно замёрз и ему нечем пытаться отогреть эту девчушку. Нечем, если на то есть хоть какой-то смысл. Конечно он есть! Не ссылают на землю дабы те просто скончались, они страдают, пытаясь остаться в живых каждый чертов день. Любой нормальный человек бы уже замерз заживо, но вокруг ни следа, говорящего об активности. Вероятно где-то под белоснежным снежным покровом можно найти темные ручьи, ранее бьющей ключом, крови, но сейчас ничего, говорящего о том, что тело можно спасти, ничего, дающего надежду на то, что в теле есть хоть какой-то дух.  Падший не говорит о своём приближении, только ступает босыми ногами, оставляя за собой россыпь следов. Тонкие пальцы едва касаются спутанных от крови и остатков кожи волос, когда-то таких длинных, но сейчас едва достающих до плеч, неровно срезанных, вероятно из-за злобы по отношению к ее высокому чину. Не уж то и высшие ангелы не способны ощущать себя в безопастности? Разве она сего заслужила?  У них нет пульса, от того Есан только поправляет на худом теле промокшее платье, замечая, как тело содрагается, пытаясь приподняться на негнущихся руках. Ему определённо повезло больше.  Падший мало что помнит, придерживая тело, переполненное страданием, но чётко помнит широкие шрамы, кровоточащие чёрной дёготью на гладкой, как бархат спине, чётко помнит совершенно не сожалеющее, но искалеченное лицо с точёными скулами.  -Где твои крылья, которые так нравились мне?  Тело дрожало, толи от холода, толи от необъяснимого желания разрыдаться в голос, взмывая Бога, лишь бы тот наконец-то сказал ему, что всё это лишь глупая шутка, только вот нет смысла просить всевышнего сделать хоть что-то, ведь он их больше не слышит. Хочется свернуться клубочком, заснуть и проснуться в чём-то более приятном, в чём-то более живом. Только бы всего этого не было, только бы не она сейчас сидела перед ним, тонкими пальцами хватаясь за попытки выжить, цепляясь ноготками за любой путь выкарабкаться, оставляя теми длинные и кровоточащие полосы на душе Есана.  -Не сумела сберечь их, как и ты свои.  Они больше не говорят, пусть на языке мраморного парня и вертится уйма интересующих его вопросов. Пусть на его языке и вертится сотня слов сожаления, он всё равно молчит, не удосужив девушку ни единым словом, он уже вымолвил то, что не должен был. Он сам обескрыльен, чего уж стоят его слова на этот счёт? Верно, ни единого гроша.  Путь до избы Уена, приютившего его ранее, кажется бесконечным и обессилевшее тело то и дело спотыкается, пытаясь переступать окочаневшими ногами по ледяному и пушистому покрову. В прошлый раз, когда они были на земле, Эико громко смеялась, ловя теплыми ладонями совершенно разные снежинки, находя в каждой что-то особенное, эксклюзивное, ведь природа не создаёт ни единого повтора. В этом мире эксклюзивен каждый, даже если тебе чего-то не достаёт и ты только и делаешь, что страдаешь. Какова ирония, не так ли? Если бы ей тогда сообщили, что едва родившаяся девчушка, рыдающая на руках у матери, отвернётся от нее, сорвав с шеи крест, сделала бы она что-то иначе? Что-то в ее молчании, да сверкающих глазах, говорит о том, что она бы прошла этот путь ступая по собственным следам не из-за того, что боится чего-то нового, а по той простой причине, что не считает, что оступилась хоть где-то. Ее подопечная счастлива, а не это ли преследует каждый ангел-хранитель?   Тепло, как ни странно, щекочет кожу и он бы точно простыл, если бы был живым, так же, как и она, ныне укутанная в простое одеяло, теплое, заставляющее конечности приобрести едва адекватный оттенок. Сейчас пальцы на босых ногах совершенно не синие и это даёт маленькую надежду на то, что хоть что-то в их изгнании будет происходить по их правилам.  Есан солжёт, если скажет, что имеет хоть что-то общее с персоной перед собой, кроме общего происхождения, солжёт, если скажет, что видит ее в первый раз, но он вынужден лгать, каждый раз, когда видит себя в отражении, каждый раз, когда не может сомкнуть глаз, слыша ее. Слыша ту, чей голос таится за толщей стекла. Ту, что не может спасти.  Он вновь жмурит глаза, создавая на идеальной коже следы от скоропостижно появляющихся морщин, лишь бы отогнать это, забыть. Они должны жить вечно, но возможно ли это в данной развалившейся форме? Совершенно никто не имеет подобных знаний, тая в душе огонёчек на счастливое будущее, хотя бы такое же, как у людских особей, короткое, переполненное смехом и волнением. Разве он о многом просит? Разве он мало сделал, не заслужил наконец-то закрыть глаза, оставляя на бледных губах подобие умиротворённой улыбки? Плач в голове говорил об обратном. Он знал, что она идёт в распростёртые объятия темноты, он давал ей уйму знаков, но она слишком юна что бы понять, что это не просто трудности судьбы. Слишком юна, что бы знать о предупреждении, с каждым разом преодолевая трудности и мча в объятия улыбающегося юноши, просто от того, что верит в любовь, какой бы та не была. От того сейчас висит, подобно картине в чужих покоях. -Ты видел ее?  Эико подаёт голос, на удивление такой тёплый, живой, заставляя мурашки на его спине пробежать табуном, но он оборачивается, совершенно не понимая. О ком она? О его страдальной девице или о собственной подопечной?  -О ком ты?  Падший поднимает руку, словно умоляя промолчать, не уточнять, да продолжает дальше, слишком тихо, что бы это мог услышать хоть кто-то, способный подслушать, подойти к, казалось бы, невидимым покоям, находящимся под куполом магии, пахнущей лавандой и мятой.  -Прости, да, я видел и Киори и Нану. Они в порядке, верь мне, что они в порядке.  И только женские губы приоткрываются в немом вопросе, как Есан продолжает, пытаясь заставить девушку верить в его наглую ложь. Только вот ангелы не умеют лгать, даже если и пытаются сделать это во благо. Их язык покрывается болезненными пятнами. Бывает ли вымысел во благо?  -Нана ходит, она улыбается и смеётся. Я уверен, что она смеётся, ведь благодаря твоей жертве она, как минимум, дышит. Слышишь? Ты отдала свои крылья взамен на то, что бы она дышала и она дышит, каждый Божий день, поднимая себя с кровати, лишь бы быть любимой, лишь бы быть живой.  Только вот падший ныне ангел не улыбается, не успокаивается, а только обречённо смеётся, заставляя царапины в душе второго разрываться, растягиваясь шире, подбрасывая кошек, да отправляя в полёт, где те, острыми коготками впиваются заново, полося в новых местах.  -Это дивно или дурно?  Но на этот вопрос ответ могут знать только тени, пляшущие на стене от живого огня тлеющей свечи, сейчас совершенно не успокаивая, а только напрягая сильнее.  -Я верю только в то, что в сей момент, зло совершенно непобедимо. Оно неизбежно. Так же неизбежно, как и удар при падении, Есан. Тебе ли сего не знать? Не знать, как ты беспомощен, даже тогда, когда держишь ее за руки? А сейчас и подавно, кто ты? Ты павший ангел, так же, как и я, когда все блага принадлежат Богам. А они далеко, где-то там.  Юное тело изгибается, лишь бы посмотреть в окно, в тёмную чащу леса, где нет никакого известия о их безопастности. Где каждый час бродят голодные животные, любившие падаль, да совершенно не умеющие слушать люди.  -И как бы ты не брыкался им на нас совершенно плевать.  Слишком жестоко, что бы слетать с губ одного из ангелов высшего чина, но сейчас имеет ли это значения? За ее спиной нет тех роскошных крыльев, а она не улыбается, накручивая локоны длинных волос на палец, пока наблюдает за успехами такой правильной дивы. Казалось бы, разве она может оступиться? Дочь влиятельного чина, каждое воскресенье молящаяся Богу о здравии, благодаря за любое достигнутое ею же счастье. Мольба исходила с ее уст по несколько раз на дню, а колени, вечно покрытые синяками, так и краснели, стоило ей пасть перед иконой, рассыпаясь в хвале всевышнего. Слишком правильная, избегающая любой скользкой дорожки, но она так стремительно пала, стоило только приподнять голову, когда ей неожиданно протянули такое гладкое, зелёное, крупное яблоко. Не сезон, совершенно не сезон, от того плод был неистово кислым, кричащим, но только широко раскрытые глаза парня напротив превращали кислоту в нечто сладкое.  А потом кубарем вниз: в церкви только по выходным, радуясь, докладывая о грехах, да первых поцелуях, пока его запах перекрывал любой доступ, пока ее крест на груди стучал при побеге, пока она совершенно не пропала из виду, явившись только сейчас, бледной и замученной. Верила ли Харуми в то, что ее так же любят? Безмерно, иначе она бы услышала ее мольбу хотя бы шёпотом, но в голове слышалась только звенящая тишина.  Какой дрянью бы не был ее супруг, она отдала в его широкие ладони собственную жизнь, пока он учился не оставлять на ее теле новых синяков, а раз она дышит, то рано или поздно вспомнит о ней, расскажет ей хоть что-то, обнимет и поблагодарит от всей души за спасение.  Она ведь сумеет ее вспомнить, ведь так?  Кажется, что крест ныне остался забытым где-то в темном углу, ведь тишина оглушала, давя на сознание.   Ее позабыли.