Смерть чем плоха? Уходишь, а то, что любил, остается.

Нана открывает свои глаза мучительно медленно, ведь кто-то осторожно перебирает ее волосы, пытаясь убрать те, перевязывая ленточкой столь кудрявые и непослушные пряди. Это Тэхо, маленький комочек, сосредоточенно дующий губки, да повязывающий бантик розовой ленточкой. Юнхо в ложе нет и женщина даже проводит ладонью по простыням, убеждая себя в том, что те холодны. Он вновь встал с рассветом и ушёл в сад, оставив жену на маленького, и явно ничего не понимающего сына. - Доброе утро, Тэхо. Нана предпринимает огромные усилия, что бы согнуться и поднять собственное тело, слегка пугая маленького волчонка, но тот молчит, придерживает мать за руку и только целует ту в щёки, явно показывая, что он действительно всё осознаёт и понимает. - Разве оно доброе, мамуль? Ребёнок, на удивление даже самому себе, совершенно не заикается, только и делая, что прижимаясь к материнской груди, получая осторожное поглаживание по спине. Оно безусловно не доброе, далеко не доброе и вся слабода знает об этом, скрывая улыбки, да занимаясь каждый своим делом, лишь бы не попадаться на глаза бушующему вожаку. - Ты прав, сынок. Папенька в саду? Маленький оборотень вертит головой в отрицании и никуда не уходит, не слезает с материнских колен, явно отягощённый своими мыслями, которые страшно озвучить. - Ушёл. Едва уловимо молвят женские и едва пухлые губы, после чего женщина поднимает Тэхо на руки, унося замкнувшегося ребёнка на кухню, что бы приготовить тому тёплого молока, только вот на столе лежит готовый завтрак, как и подогретый заранее напиток. Мужчины в окне совсем не видно, как и любого движения. Там ещё даже не расцвело, а солнышко только едва выглядывает из-за макушек высоких да старых деревьев. Женские руки усаживают ребёнка на высокий и тяжёлый стул, едва задвигая тот. Она никогда не замечала, что в руках на самом деле столько слабости, а ноги такие ужасно ватные. - Есть кто живой? Нана слышит это раньше, чем понимает, что в глазах двоится и темнеет, а ноги жжёт что-то непонятное, специфичное. Такого раньше никогда не было и деревянный стул, на удивление, оказывается таким жизненно необходимым, ведь особа хватается за него ослабшими руками, впиваясь ногтями в незамысловатый узор, добавляя к тому тонкие полосы. Темнота поглощает тело, смягчает шум от удара так же, как и ощущение падения, сцепленное с детским долгим плачем. Тишина вовсе не глушит, не пугает, а только несёт одинокую душу куда-то далеко-далеко, по течению пережитых воспоминаний. Мелкие картинки проскальзывают под веками яркими вспышками, так же, как и детский смех, отскакивающий от черепной коробки эхом. Хозяйка квартиры отчётливо помнит сильную и широкую спину, всегда облачённую в однотонную ткань, умело заштопанную, помнит чёрные как смоль глаза, улыбающиеся, плачущие, а так же полные ярости с красными, как кровь, белками. Чон отчётливо помнит каждую эмоцию мужа, каждую его привычку и несуразное движение, столь отложенное и привычное, что она знала наверняка, когда тот споткнётся и шваркнется вниз. Только вот Юнхо никогда даже не мог заподозрить, что его суженной худо. Нана никогда не говорила, что ее ноги болят от частой ходьбы, а пальцы, изрезанные и сожжённые, покрыты мозолями, никогда не жаловалась, что после родов у нее часто кружится голова, да снятся кошмары. Она никогда даже не заикалась, что спину ужасно ломит, а при регулах ее так схватывает, что она едва может подняться, да сделать судорожный вздох. Нужно просто заставить себя, через боль и слёзы, а дальше всё по накатанной, ниже и ниже в суматошном беге и гомоне. Она и работает то лекарем только по той причине, что самой худо. А кому, как не больному, понять, как больно другим? Кому, как не умирающему, отдавать собственную жизнь и заботу другим, когда он сам в ней безумно нуждается? Только вот человек вовсе не вечен и ему не стоит бояться говорить, что у него совершенно нет сил, пусть Нана смолчала об этом. Неужели вот так совершенно бездумно и глупо ее жизнь заканчивается? В тишине и плаче, закручиваясь в танце с костлявой смертью, от чего-то убирающей косу с острым лезвием как можно дальше, лишь бы сухие и шершавые женские руки не сумели изрезаться, пытаясь перенять удар на себя. - Пришло моё время? Женские глаза огромные и уставшие, только вот тело вовсе не болит, поднимая, да кружа до такой степени, что темнота вокруг мажется и кружится, подобно деревянной юле в комнате ее чада. Она такая же кривая и изношенная, как и краска на тяжкой игрушке, брошенной в глубине резного сундучка, переполненного чем-то более значимым. Она совершенно невесома, как и любое сказанное ею слово. Нет смысла ругаться и упрашивать. Чон Нана лишь мелкая пылинка в огромном вихре, называемым себя жизнью. Смерть же кивает и стирает холодными костями выступающие горячие слёзы, вручая матери потерянное дитя, закутанное в чёрные ткани. Те самые пелёночки в которых Юнхо в последний раз баюкал едва весомую дочь, покрывая маленькое личико горячими поцелуями. Нана так и не смогла взять ее на руки тогда. Слишком слаба. - О, Мати Луна. Судорожно, на одном дыхании, молвят женские и холодные губы, столь бледные и безжизненные, пока кости отворяют прикрытый кулёк, показывая матери то лицо, что она раньше совершенно не видела. Она знала, но была в таком отвратительно тяжком бреду, что даже не смогла сфокусироваться, что бы понять, есть ли у этого крошечного малыша что-то, напоминающее ребёнка в целом. Слишком мал плод, что в пелёнке совершенно не движется, не плачет, не чмокает тонкими губами. Не дышит ее дочь, даже после чёртовой смерти в этом чёрном месте, где любая мать бы осталась, если бы ей позволили обнимать своё улыбающееся дитя. - Так вот как ты выглядишь, моя маленькая. Могу ли я дать ей имя? Скелет в чёрном одеянии молчит, да только вертит черепом в отрицании, позволяя матери услышать хруст. Как так? Она безымянна даже на собственном надгробии. Юнхо не осмелился хоронить кроху с каким-либо наименованием, ведь у оборотней то не принято. Это чёртов естественный отбор, который так сильно исполосил душу отца. Только вот Нану совершенно не страшит то, как выглядит этот маленький недоносок, так и не сумевший даже заплакать, пока руки у Юнхо дрожали, обнимая жену во сне. Он слаб, беззвучно роняя самые жгучие слёзы. Юнхо... Где же сейчас Юнхо? - Прости, Хана, я совершенно себя износила и даже не сумела дать тебе шанса на жизнь. Бледные пальцы проводят по ледяным щекам, когда в носу только и делает, что пахнет кладбищенской землёй, оседающей в лёгких. Нана слишком хорошо помнит этот поганый запах, наверняка так же чётко, как оборотень может отличить вонь вампира от запаха иной нечисти. Женщина похоронила не только свою дочь и сейчас данное воспоминание заставляет колени дрожать. - Тебе стоило доверять своим снам, Милая. Я ведь говорил тебе. Я говорил тебе, маленькая. Но лекарь даже не смеет оборачиваться, оседая на полу так же бессильно и безжизненно, пока замеревшее в груди сердце не принимается отбивать бешенный ритм. Она слишком хорошо помнит этот голос, слишком отчётливо помнит то, как он выглядел и живым и мёртвым в квартире, где она родилась и выросла до момента, пока ее не отвели в слабоду. Она помнит его розовым, счастливым и живым, помнит и смертельно холодным, уже синим, мёртвым. Разве кто-то, даже с годами, смеет забыть своего лучшего друга, что только и делает, что предупреждает о всевозможных ошибках? Может ли она позабыть, что даже похороненным под землёй в нескольких сотнях шагов от их маленького городка, он молил ее не выходить замуж? Может ли простить, что он знал, что ее будут болезненно хватать за руки, ругаться, рычать, да оставлять наедине с собственными мыслями, не одну сотню раз? Дал говорил ей, но она сама принимала решение. И сейчас он вновь предупреждает ее. - Я говорил тебе, что нужно остановиться, иначе твоё сердце не выдержит, помнишь? Нана отчётливо помнит, ведь парень за ее спиной говорил об этом не одну сотню раз. Он же и говорил о том, что второй ребёнок будет для нее чем-то волшебным, невозможным, но до одури желанным и только из-за его слов женщина шесть долгих лет лелеяла маленького сына, вовсе не решаясь шагнуть в тёмный омут за вторым. Она была согласна упасть в объятия смерти, подарив жизнь второму чаду. Она была бы согласна ощущать судорожные детские вздохи, да плач, пока ее тело холодеет и бессмысленно хватает губами последние вдохи, но даже на это ее не хватило. Она не сумела, не выносила, распереживавшись из-за Юнхо и его потерь. Потеря одного супруга - это такая же потеря для второго, но ведь она знала, что любой стресс будет для нее летальным, всё равно закрывая собой едва знакомую девицу. Почему-то от Джинсоль веяло чем-то добрым и исключительно положительным. Почему-то Нане очень хотелось верить, что ее дочь когда-то сумеет вырасти и стать такой же красивой, стройной, мудрой и так глупо влюблённой. Ей очень хотелось забыться и поверить собственному, орущему в груди, безумию. Хотелось назвать ее дочерью, своей дочерью. Но Нана так и не сумела позволить себе это сказать. Не сумела нормально донести до мужа всё то, что чувствует принятая в стаю девушка. Ей не хватило ума передать мужу всю ту информацию, которую она сумела увидеть. Джинсоль влюблена так же сильно, как и Хонджун, но у того не хватает сил утолить в себе голод. - Посмотри на меня. Ну же, посмотри на меня, Нана. Но тело не слушается, не позволяет матери сделать любое движение. Она знает, что он там совсем не один. Ощущает, подобно оборотню, что за ее спиной сидит тесть да тёща, душою слышит, как скрещивает руки на груди ее учитель во врачевании, как шлёпается на маленькие ножки умерший под колесницей с лошадьми племянник. Ей не хватит сил не рассыпаться и не разлиться слезами, если она удосужиться обернуться. - Положи ее, Нана. Пришло время молиться Богу, милая. Пришло время с ним встретиться. Женщина молчит, сильнее прижимая к пухлой груди совершенно ледяной комок. Как же она смеет положить ее? Это ведь ее маленькое дитя. Во всех ее грехах виновата только она и никто больше! Она обо всём знала, но всё равно решилась. Разве она смеет оставить ее одну? Одну в этой бесконечной темноте в руках у этой груды костей в чёрной мантии. - Помолись за нее и себя. Ты же помнишь, как это делается? Но Нана совершенно не помнит, не знает от чего не может вымолвить эти странные и несуразные слова, которые она повторяла из раза в раз, стоя на коленях перед иконой, коих в ее хатках нет. Юнхо верит в другое светило и его хотя бы видно в темноте. Луна освещает им путь, сносит голову и даёт им право на разум. Луну женщина видит, а вот Бога нет. И сколько бы раз она не повторяла заученные фразы с чистою душой - ничего не менялось. Не излечивала молитва тяжелобольного человека, не лечила оборотней и вампиров, отгоняя всё плохое подальше. Луна есть, а вот Бога никто не видит, не слышит и не чувствует. Ее супруг от того и молится именно ей, что делает и сам лекарь, осторожно прижимаясь губами к ледяной плоти в маленьком свертке из ткани. - Где же сейчас твой Бог, Дал? Почему он не услышал ни одну из моих молитв? Я его ни о чём не просила, но он только и делает, что отбирает у меня всё благое. Чем уж я грешна, скажи же мне? Чего уж я натворила за свою бедную жизнь, что он отобрал у меня дочь, что даже не сумела родиться? Она даже вдох свой первый сделать не успела, не увидела красивые белые облака на небе и не погрелась под солнечными лучами. Если уж я не заслуживаю чего-то благого, то она провинилась в чём? Почему Бог не оберегал ее жизнь и рождение? Женщина, кажется, обезумела, укладывая собственное чадо на дрожащие колени, заставляя себя обернуться на единственного человека, стоящего к ней слишком близко, буквально на расстоянии собственного локтя по правую сторону. Он совершенно не изменился, только вот за его спиной огромные и мягкие крылья, белоснежные, словно свежее молоко, да мягкие, как медицинская вата и перья, напиханные в ее подушке. - Бог дал тебе ее, Милая, но ты ослушалась. Только вот широко раскрытые глаза, наполненные слезами, совсем не раскаиваются, а ее голова поворачивается из стороны в сторону, не соглашаясь ни с одной из сообщённых ей фраз. - Где же Бог? Луна есть, а вот его я не вижу, Дал. Бога нет и только по этому мы сейчас в этой чёрной дыре, ведь так? Парень перед ней словно отшатывается, осознавая женское безумие. Он только сейчас позволяет всему разрушиться, пока его крылья бледнеют, да распадаются в прах уймой перьев. Нана только что буквально разорвала те в клочья, вырвав с корнями. В детстве они верили, сплачённые одними идеями, а сейчас в ее душе огромная и зияющая дыра. Ее ангел хранитель этого не заметил, не заметил, что бренное тело прознало о всех грехах. - Если бы он был, Дал, то дал бы мне шанс. Многих ли людей ты видел в госпиталях в моменты хвори, когда врачеватели падают при тебе на пол то ли замертво, то ли смертельно устав? Многих ли видел? А я плясала, намотав на рожу марлю, да убегая каждые несколько часов кормить новорожденного сына. Я сама не ела ровным счётом ничего, да только и делала, что сжигала руки, обеззараживая и вытягивая всех на собственном горбу. И я не заслуживаю ребёнка? Я не заслуживаю быть матерью? Я согрешила, соединив душу с нечистью? Дал кивает, вырывая со своей головы нимб саморучно, ведь его подопечная истерично смеётся. - Только вот эта нечисть ни единого разу не причинила мне стоящей боли, которую я из раза в раз получала от людей. Эта самая нечисть лелеяла меня, нося на руках и принимая в свою семью. И если Бог отвернулся от меня просто по той причине, что я умею ЛЮБИТЬ, то на кой грош мне сдалась вера в него? Луна есть и она меня слышит, пусть тише, чем остальных, но она меня слышит. И я буду молиться лунному светилу с этой поры. Обескрыльенный ангел перед ней впивается пальцами в собственные белокурые волосы, да сдирает те, поднимаясь так резко, как только может, лишь бы выхватить чадо, что женщина едва отпустила. Дал прижимает сверток к груди так сильно, что и без того больное женское сердце колотится сильнее, так сильно пульсируя, что боль наполняет всё тело. - Отдай ее! Отдай ее мне! Только вот мужчина отходит дальше и дальше, позволяя смерти брести за собой, пока материнские ноги так тяжелеют и болят, что едва поднятое тело еле держит ее, позволяя сделать пару шагов, а после с грохотом падать, разбиваясь на части и ползти, ползти, желая прижать к себе дочь, наконец-то умирая, падая в бесконечную темноту. Больно, безмерно больно, но ботинки до одури знакомого силуэта всё ещё слишком далеко, что бы она могла дотянуться до них. - Тебе будет адски больно, Чон Нана. Прощай.