Ступай один и никогда не говори об этом снова

Барьер взрывается умирающей звездой. Когда свет рассеивается, щита над галранским крейсером больше нет, как нет и галранского истребителя. Осознание приходит урывками, заполняет тишину там, где по связи должен звучать голос Кита, знакомый, хриплый, родной. Его нет. Оно приходит не сразу. Оно приходит после. После того, как они приземляются, спорят, винят друг друга, забирают обвинения назад и горюют, но тогда, в то первое мгновение, Широ с облегчением улыбается. — Отличная работа, Кит. Кит так и не отвечает.

***

— Может, взрыв повредил его рацию, — произносит в тишине Пидж, но тон её голоса говорит то, о чём думают все: если взрыв повредил рацию, он мог навредить куда серьёзнее. Скорее всего, навредил куда серьёзнее, но они обязательно найдут его, даже если его истребитель потерпел крушение, даже если придётся прочесать все до единого обломки крейсера, парящие вокруг. Трещит входящий вызов, и на мгновение накатывает облегчение, прежде чем сквозь помехи звучит голос — и это не Кит. — Простите, я пытался его остановить, но он просто… — Мэтт появляется на экранах. Вцепившись обеими руками в волосы, он склоняет голову. — Простите, — говорит он снова. — Мне так жаль. — Кит? — снова пробует Широ. В ответ на связи лишь тишина. Ничего, кроме. — Мне жаль, — повторяет Мэтт. Широ жмурится, вспышка догорающего взрыва проигрывается под веками на повторе, и он уже знает, что Мэтт сейчас скажет — но к этому никак не подготовиться. Широ не на что опереться. — Кит, — сдавленно говорит Мэтт. — Он… — Он протаранил барьер, — шепчет Лэнс, во второй раз за сегодня удивив Широ. Он не слышит ничего, кроме этих слов; что-то в нём надламывается, увлекая за собой всё остальное, и почему-то вдруг в голове ничему другому не остаётся места. Он осознаёт и отмечает только по одной вещи за раз: видит мокрое между прижатых к лицу пальцев Мэтта на экране. Слышит по громкой связи, как Аллура ахает. Смотрит, как обломки галранского крейсера поблёскивают и неспешно описывают круги, разлетаясь в черноте, как новое созвездие. Но он лидер. — Широ? — окликает кто-то. Позже он не вспомнит, кто это был, но вспомнит собственное оцепенение. Словно если он не будет дышать, говорить, двигаться, то и время вокруг него застынет тоже. Он воображает, как стягиваются назад, собираются в целое разбросанные обломки, срастается обратно фиолетовая сетка света, воображает галранский истребитель рядом, уцелевший, в безопасности. — Широ? — окликает кто-то снова. Вольтрон распадается.

***

Тот первый день бесконечно долгий и полон до костей пронизывающей тоски. По возвращении в замок он видит Ханка и Лэнса, валящихся с ног от усталости, и Пидж в стороне, прячущую лицо на груди Мэтта. Он знает, что нужно что-то сказать. Это его долг; это работа лидера. Но все ободряющие слова ускользают от него, когда он пытается вдохнуть в них жизнь, словно он вернулся обратно на Землю и пытается высмотреть в небе звезду, которая исчезает, едва взгляду удаётся найти её. Нет никакого проблеска надежды впереди. Нет утешения. Аллура мужается, но когда она спрашивает: «Почему он ничего не сказал?», Широ едва не срывается. Он улучает минутку, чтобы привалиться к стене, прикрыть глаза и постараться не думать о тех последних мгновениях. О молчащей связи, об истребителе, несущемся навстречу барьеру. Воображение дорисовывает ужасные детали в красках. Кит мог попрощаться, но стало бы им всем проще от этого? Было бы Киту легче, если бы он слышал их крики и как Широ приказывает ему отставить… Он отталкивается от стены, спасаясь от этой мысли. Им всем нужен отдых после атаки, после изматывающей борьбы с гравитацией Наксзелы, но есть дела, которые не могут ждать. В первую очередь нужно сообщить Коливану, и конечно же, это ложится на его плечи. Кажется, что должно быть наоборот: чтобы кто-то объяснил ему произошедшее, прежде чем он сможет объясниться с кем-либо сам. Потрясение и отрицание борются за право взять верх над его разумом; на нейтральной территории между ними он может действовать. Коливан принимает новости с должным смирением. У него опыт есть, думает Широ и ненавидит себя за это. Коливан ведёт по-другому, но вовсе не хуже, и может, он бы смог научить Широ, как справляться с такой потерей. Лозунг Клинка «знание или смерть», но «знание» — это всего лишь вычурная замена «победе». Они галра, во всём и всегда. Миссия превыше всего. И Кит был таким же с самого первого дня их встречи. Если бы не он, они все были бы покойниками сейчас, но почему-то это знание никак не уравновешивается в голове ценой жизни Кита. Кит бы всё равно погиб, думает он, и мозг перебирает возможные оговорки, словно у этого заявления есть вторая часть, которая позволила бы всем уйти оттуда целыми и невредимыми. Но нет. Не судьба. Рано или поздно удача должна была отвернуться от них. Кто-то должен был проиграть, потеряв всё, и пусть Кит был их скалой, но он никогда не был несокрушимым. Всё ради победы.

***

— Тебе бы отдохнуть, — участливо говорит Ханк, когда они сталкиваются на кухне. Они до сих пор в доспехах, ходят за перекусами между дежурствами, планированием и попытками решить, что же делать с галранским флотом теперь, когда тот отрезан и загнан в угол, но сил коалиции вдвое меньше. Всей душой ему хочется огрызнуться. Не нужно ему, чтобы с ним нянчились сейчас. Он не заслужил. Никто этого не говорит, но это всё его вина. Его план, и треть повстанцев потеряна. Его план, и вся коалиция едва не уничтожена. Его план, и Кит… Эта победа далась им высочайшей из вообразимых цен, и они всё равно дёшево отделались. Если бы только у них была возможность разведать обстановку на Наксзеле заранее, думает он, и следом мчится ещё сотня таких же «если бы». Если бы Кит по-прежнему был в команде, если бы они покинули Наксзелу при первых же признаках опасности, если бы он позволил Киту атаковать крейсер до того, как активировался барьер — это его груз на плечах, и вина кольцами обвивает шею, тяжёлая, отрезает кислород на каждом вдохе. — Я в порядке, — говорит он. Это ложь, но Ханк не давит. Широ раздражительный в последнее время, и все это видят. Его фрустрация не следствие всего этого бардака, а его первопричина. Если бы он прислушался, ничего из этого не случилось бы, и это Кит бы сейчас просил его отдохнуть. Если бы он прислушался, Кит бы по-прежнему был здесь. Мысль подкрадывается незаметно и с размаха бьёт под дых. Если бы он прислушался… Ханк морщится, протягивает руку, просит: «Широ?» — и это единственное предупреждение для них обоих, прежде чем Широ накрывает горем. Мосты сожжены, возможности упущены, и вторых шансов больше нет. Широ вспоминает, как смотрел вслед уходящему Киту, как тот хмурился. Как думал тогда, что тому станет лучше, когда он остынет немного — но стало ли? Неужели Кит так и умер? Считая, что они не хотят его видеть? Что он разочаровал их? Отстранённо он замечает, как Ханк вздыхает и притягивает его в объятия. Всё возвращается к нему в один миг, здесь и сейчас. Лицо Кита над ним в то первое утро в пустыне на Земле. Его уверенный голос по рации, когда их разбросало по чужой планете и Широ был ранен, а Кит непоколебимо верил, что Широ выкарабкается. Его уверенность была заразной, но Широ понимает сейчас, что ошибался. Кит действовал, исходя не из уверенности. Он был воплощением убеждённости, и сделал бы всё — отдал бы всё — ради того, что нужно сделать. Вот и всё. На затылок давит тяжёлая ладонь, слёзы текут по лицу, и они стоят так, пока Широ не вспоминает снова, как дышать.

***

— Кому-то нужно проверить его комнату. Лэнс первый говорит об этом; Широ бы устроило никогда больше не заглядывать даже в тот коридор. Прошло две недели, и пока его успешно удаётся избегать. Проверить, говорит Лэнс, словно Кит скоро вернётся и им нужно убедиться, что к его возвращению всё готово. Это, пожалуй, самая деликатная формулировка, какая может быть, но Широ слишком устал, чтобы играться красивыми словами и фразами. Голова раскалывается. — Я пойду, — говорит он, но ровный, сдержанный тон, который он учился выдерживать с самой Наксзелы, сдаёт. Делу не поможет, если он взорвётся; это уже ранило их всех так, что не исправить теперь. — Мы все пойдём, — заверяет его Аллура. Он хочет возразить, но, может, так будет легче отвлечься от того, что ждёт его внутри. Что-то подобное он всегда чувствовал перед каждой новой симуляцией: никогда не знаешь, чего ждать, но воображению есть где разгуляться. В итоге всё всегда оказывалось не так страшно, как он себе придумывал. Он напоминает себе об этом по пути в комнату Кита — куда они идут все вместе, и Коран замыкает шествие. Он стал тихим после битвы, как и Мэтт. У Широ не хватает душевных сил спросить их, как оно было, что Кит говорил и как перед самым концом. Его воображение беспощадное, но реальность иногда намного хуже. Это его последняя мысль перед тем, как дверь в комнату Кита отъезжает в сторону, и ирония бьёт больно. Да, реальность хуже, потому что комната пуста. Сначала он думает, что они ошиблись дверью, а потом замечает одежду. Она сложена аккуратной стопкой на незастеленной кровати, хотя сложно назвать её незастеленной, когда из белья там только скомканное одеяло. Не хватает лишь куртки, но всполох красно-золотого с белым на крючке у двери притягивает взгляд, и на этом всё. Куртка, штаны, футболка и сапоги. Всё. Лэнс подаёт голос первым. — Не разводил бардак он, а? — Звучит натужно — лишь слабая искра юмора мерцает где-то под словами. Шутка почти удаётся. Только вот… разводил. Кит не поддерживал порядок ни в Гарнизоне, ни в хижине, жил в окружении полузавершённых проектов, раскрытых книг и временных увлечений, которые скапливались в уголках его койки. Когда это изменилось, спрашивает себя Широ, и ему больно: почему он не заметил? Остальные словно застыли. Никто не хочет входить и встречать это лицом к лицу. Интересно, а что бы он сам сделал, если бы однажды сел в кабину симулятора и обнаружил только много часов открытого космоса? Ничего неожиданного, никаких препятствий, никаких угроз — ничего. Он бы свихнулся. Именно так он себя и чувствует сейчас. — Я сам всё сделаю. — Он слышит свой голос словно со стороны, смотрит неотрывно на куртку у двери, и его тон передаёт то, что он не может облечь в слова: в этой комнате есть место только для одного. Боль в глубинах черепа нарастает с каждым глухим ударом в груди, и от пронзительного белого света над головой она достигает пика. Кто-то пытается возразить, но ему нет дела даже до того, кто это. Они уходят под тихий звук, с которым чей-то локоть вписывается в чей-то бок, дверь закрывается под неуверенные шаги, и Широ остаётся наедине… ни с чем. Он стоит на месте так долго, что свет, активирующийся датчиками движения, гаснет. Когда он наконец заставляет себя сделать шаг, загорается только приглушённая синяя подсветка в полу. Этого достаточно, чтоб видеть, но это жутко — словно он ходит по склепу. Куртка манит его первой. В его воспоминаниях нет таких, где Кит без неё. Даже тогда, в Гарнизоне, когда она ещё была слишком велика: рукава, даже закатанные, закрывали его костяшки, а лицо тонуло в воротнике, и тогда она слабо походила на укороченную куртку. Едва пальцы Широ касаются кромки, он вспоминает, как увидел Кита тем первым утром после Кербера и плена. Это его первое чёткое воспоминание о Земле: подол этой куртки прямо у него перед глазами, рука касается шеи — Кит, склонившийся над ним, замеряет пульс. Широ помнит, как лежал на боку, смотрел на красное с белым, на тонкую чёрную ткань футболки, натянутую на рёбрах, и думал: это не на самом деле. Теперь — точно нет. Больше нет. Но куртка по-прежнему пахнет им. Он устраивается на кровати и подносит куртку к лицу. Какая-то часть его здраво спрашивает, что он вообще делает, но это… это всё, что у него осталось. Куртка пахнет по́том и чем-то — как он себя убеждает — личным, уникальным для Кита, как пустыня после грозы; рациональная часть его подсказывает, что это всего лишь запах старой кожи. Он кажется чем-то бо́льшим. Воротник просто ужасный. Всегда таким был, но он не может смотреть на него и не видеть шею Кита, словно наложенное поверх изображение. Бледная кожа, обтягивающая мускулы, вены как проволока, трепет пульса. Детали такие ясные — и он понимает, что не замечал даже, как подмечает их, но вспоминает всё больше и больше, словно рассматривает запись в высоком разрешении. Это даже близко не похоже на простую наблюдательность. Зачем запоминать линию чьих-то ключиц, если только ты его не хочешь? Это страсть. Это помешательство. С глаз словно спадает пелена, и всё становится на свои места. Он лежит в кровати Кита, касается вещей Кита, воображает его обнажённую кожу в невозможных подробностях, пытаясь выцепить его запах из чистого нейтрального запаха замка. И это всё можно обозначить только одним словом. Эту правду он погрёб очень давно, отшвырнул её подальше, чтобы разобраться с ней как-нибудь в будущем, когда у него будет время и возможность. Он слишком устал, чтобы отрицать это. Ты поставил крест на всём, что любил, думает он, и проваливается наконец в сон.

***

Ни один выверенный удар галра не смог бы нанести им столько же урона. — Нас слишком мало, — говорит Коливан. Карта сектора показывает наглядные числа: треть империи принадлежит им, но у них нет сил, чтобы удержать её. Коливан говорит об этом, как о простом факте, но подразумевает: он потерял слишком многих. Клинки чаще всего ходят на задания в одиночку. Проникновение требует хирургической точности, не грубой силы, и Широ вдруг понимает: что-то куда большее стояло за тем, как Кит мимоходом обронил, что Коливан сопровождает его почти всегда. Он теряет нить разговора, вглядываясь в печальное лицо Коливана, в знакомо поникшие плечи. Широ знает эту тяжесть. Она не покидала его спину с самой Наксзелы. Прозвучавшее имя Кита выдёргивает его обратно в реальность. Аллура, дипломатичная, видит то же, что видит Широ, старается выразить соболезнования. Но уголки рта Коливана ползут вниз. — Он был хорошим солдатом. Мы оплакиваем его потерю вместе с вами. Широ знаком этот тон, как знакома пульсирующая головная боль. Пустышка, банальщина, которую произносят, чтобы поддержать союзника — так говорят, когда это необходимость, так говорят, когда обсуждать больше нечего. В этом вся суть. Коливан выдерживает паузу, кивает, заканчивая разговор, и выходит. Широ идёт за ним следом, словно под рёбрами у него верёвка, которая тащит его туда, где есть хоть какая-то связь, хоть крошечный обрывок того, что он потерял, потому что у них не осталось ничего. Совсем. У него совсем ничего нет, будто Кит всегда был готов исчезнуть, или даже никогда и не существовал вовсе. Коливан останавливается, когда они отходят от мостика достаточно, чтобы их не услышали, и становится вполоборота к Широ. Он ничего не говорит, и Широ вдруг понимает: он сам не знает, что хотел бы сказать. Коливан милосердно спасает его от неловкого молчания. — Я знаю, как он был тебе близок. Мне жаль, Широ. Соболезнование, не утешение, и под ним кроется что-то ещё. Это не то, что Широ хочет услышать, не то, что ему нужно знать. Он не может отпустить Коливана, не выпросив у него хоть что-то — наверняка у того найдётся что-то более существенное, чем едкая кислота, осевшая на языке Широ после его слов. Как близок он был. Как близок, и всё равно не попрощался. Широ открывает рот, но медлит, и вместо задуманного вопроса говорит совсем не то, что собирался: — Он был счастлив? — спрашивает он, и — это оно. Это вопрос, ответ на который нужен ему больше всего, потому что Коливан последний видел Кита во плоти, последний, кто знал его достаточно, чтобы сказать наверняка, и если Кит был счастлив — это будет хотя бы чем-то. Глаза Коливана распахиваются шире, затем он щурится, и собравшиеся в уголках глаз и между бровей морщины напоминают о его возрасте. — Нет, — говорит он, и земля уходит из-под ног. — У Кита было многое, но он никогда не был счастлив с нами. — Он произносит это, словно просит прощения, но в словах всё равно кроется острое лезвие, и в этот раз оно ранит. Разочарование. Коливан разочарован, но неясно, кем. Собой, Широ — может, и Китом. Когда он снова заговаривает, его голос звучит устало: — Но не недооценивай его выбор. Он не поэтому его сделал. Он никогда не ставил себя превыше остального. Широ об этом знает и так. Конечно же, дело не было в нём. Никогда не было. Ничего в жизни Кита не делалось ради него самого. Мысль парализует. Коливан разворачивается и успевает пройти до середины коридора, прежде чем Широ удаётся преодолеть ступор и собраться. — Подожди — он оставил у вас что-то? — Всё, что у него было, он оставил на этом корабле, — говорит Коливан, полуобернувшись. — Если только ты не хочешь забрать его сменную одежду. Она слишком мала, чтобы отдать её другим. Да, думает Широ, и головная боль ослепляет его. Если это всё, что у них есть, то он будет рад взять и это. Это... хоть что-то. Коливан, видимо, замечает выражение его лица. Широ представить даже не может, что он там видит, но тот кивает: — Я перешлю всё. Только позже, уже лёжа в кровати с головной болью и бессонницей и поглаживая края разложенной на груди куртки, он вспоминает слова Коливана. Всё, что у Кита было, он оставил на корабле. У него не было ничего, кроме одежды на плечах и ножа на поясе, но Коливан имел в виду не это. Одно мгновение. Последнее мгновение. Когда Кит стоял перед ним, говоря, что уходит из команды — хрипло, как всегда, когда не мог сдерживать эмоции (а он никогда не мог — не выдерживал долго). На Олкарионе угасал закат, вызолачивая глаза и волосы Кита. Он стал бледнее после пары месяцев в форменной маске и капюшоне — но было ещё что-то. Его лицо тогда омрачал страх — или нечто близкое к тому; Широ вспоминает это, потому что глаза Кита тогда округлились, и все краски схлынули с лица, стоило Широ положить руку на его плечо. Он вспоминает об этом, потому что тогда впервые увидел, как Кит боится. Он вспоминает об этом, потому что тогда впервые увидел, как Кит боится его. За месяц бессонных ночей, борясь с мигренью, он так и не смог понять, почему. Но до него вдруг доходит, и его насквозь пронизывает новая, беспощадная мысль: если бы он попросил Кита остаться, тот бы остался, хоть и не хотел. Он не хотел оставаться в команде, если Широ собирался и дальше отталкивать его. Кит проявлял эгоизм только в том, что касалось Широ. Сердце Широ разбивается.

***

Клинки сдерживают слово. Команда сжигает запасной костюм Кита, такой крохотный, когда он не обтягивает мускулы и кости. Ирония от Широ не ускользает. Кому придёт в голову сжигать что-то дважды? Кит был одет в такой же костюм, когда погиб, думает он, глядя, как огонь облизывает импровизированный погребальный костёр в свете извечного олкарионского заката. Чёрная ткань и твёрдый синтетический доспех загораются не сразу; его создавали прочным, таким, чтобы выдержал абсолютный вакуум. Огонь — другое дело; огонь куда хуже. Он забирает всё. Взрыв не оставил им ничего. Они искали, выискивали, вытаскивали из обломков крейсера останки. Обгорелые, изувеченные, почти неузнаваемые. Но под гарью не мелькало достаточно бледной кожи, не находилось достаточно маленького тела. Широ пришлось отозвать поиски, потому что никто не хотел озвучивать то, что они все думали: останки Кита рассеялись в пыли вокруг них. Остальные скорбят вместе, бросают в огонь мелочи, собственные маленькие жертвы в честь жертвы Кита. Если бы Широ был лучше как человек, он бы тоже принёс что-то. Что-то дорогое, что-то бесценное; но когда тем вечером он вышел из своей комнаты и увидел гору вещей Кита в изножье своей кровати, мысль о том, чтобы их сжечь, ужаснула. Накатила мигрень и паника, стоило лишь попытаться это представить. Он не мог потерять это. — Тебе не нужно держать лицо. То есть. Я вас двоих ещё с Гарнизона помню. Мне так жаль, — говорит ему Мэтт, когда остальные расходятся. Кит был звездой — той, которая должна была перегореть, сорваться с неба и выжечь землю, оставив одни руины там, где упадёт. Широ всё равно пошёл за ним. В этом вся разница. Уже тогда большинство считало, что дело обстоит наоборот, что это Широ всюду тащит Кита за собой и всячески поддерживает, но это не так. Широ, может, был его якорем, или чем-то приземлённым, за что можно было держаться, но Кит сиял сам по себе. Слишком ярко. Он всегда производил впечатление того, кто исчезнет, если не смотреть в его сторону слишком долго. Что он, в итоге, и сделал. Огонь пожирает остатки костюма; они истлевают медленно, и Широ не смог бы отвести взгляд, даже если бы захотел. Это гипнотизирует. На мгновение огонь приобретает какой-то неправильный оттенок — пронзительный фиолетовый, спрятавшийся на краю смутных очертаний того, что было кучей ткани и брони. Это галранский цвет; всё остальное на Олкарионе окрашено в золотое, жёлтое, тёплое, но фиолетовый не пропадает, притягивая взгляд. Наверное, это что-то из компонентов костюма, думает Широ, когда цвет становится насыщеннее, какой-то неизвестный ему элемент. Что может гореть фиолетовым? Пламя меняет очертания у него на глазах, и он почти может разглядеть силуэт чего-то нового. — Что случилось? — спрашивает Мэтт, и Широ вздрагивает от неожиданности. Когда он снова смотрит в костёр, фиолетового там больше нет. Вопрос Мэтта кажется риторическим, будто ему не нужен или не интересен ответ. Он не спрашивает, почему Кит это сделал. Все знают, почему и ради чего. Это было верным решением, но менее больно от этого не становится. Победа самой страшной ценой. Широ перебирает варианты и останавливается на: — Я его отпустил. Он признаёт вину. Кит принял своё решение, держался его от начала и до конца, но было в этом что-то неизбежное. Миссия Клинка всегда требовала полного самопожертвования. Рано или поздно он бы отправился на опасное задание, на смертельное задание. Одно дело рисковать, когда тебя прикрывают сто двадцать тонн механического льва, совсем другое — сразиться с империей лицом к лицу лишь в том, что носят Клинки. Быть паладином — всё равно что воевать на танке. Кит по сравнению с ними выходил на дело, облачённый в картонку и шелка, и Широ не попытался даже остановить его. Эту рану он нанёс себе сам — во многих смыслах. Он подтолкнул Кита к краю долга и попросил его сделать шаг. Кит шагнул, но совсем не в ту сторону, в какую он надеялся. Мэтт наблюдает за ним, в его глазах читается уже другой вопрос. Он сообразительный, как Пидж. Редко встретишь кого-то, кто понимал бы людей так же хорошо, как технику. — Он был пилотом Чёрного Льва, — признаётся Широ. Мэтт смотрит потрясённо. — Но… — Я попросил его. Я сказал ему, чтобы он сделал это, если что-то случится. Но он этого не хотел. Он задумывается вдруг: а чего же Кит хотел? Достаточно ли ему было найти цель, за которую можно умереть? Мысль дикая и фальшивит. Кит был юным, и человечным, и боялся. Он не был каким-то божественным аватаром долга. У него был свой кодекс, но он обожал гравициклы, и восторг от полётов, и вкусную еду, и… Широ судорожно вдыхает, зажимая рукой глаза. — Он спас меня после Кербера, и спас меня после… — Что-то сдавливает горло, что-то жжёт скулы. — А я всё никак не мог с собой разобраться. И сорвался на него. Он хотел поговорить со мной, а я приказал ему уйти. Так и сказал ему, что это приказ. Его вина. — Эй, — вполголоса говорит Мэтт, — мы все говорим то, о чём жалеем. Я уверен, что он тебя не винил. Он прав. Кит никогда не винил его ни в чём. Широ пользовался этим, но только тогда, когда это было неизбежно. Только когда думал, что должен — только когда Кит мог прочувствовать это в полной мере. С него хватит. Он оставляет Мэтта у догорающего костра, не сказав больше ни слова. Мэтт не понимает, не удосуживается даже бросить возмущённый взгляд ему вслед. Когда он возвращается к себе, куртка Кита лежит на кровати, как он её оставил. Запах уже выветривается. Это показатель его помешательства, раз он вообще чувствует разницу. Он ложится, прижимая к лицу воротник, обхватив руками остальное в пародии объятий. Он почти что угодно на свете отдал бы, наверное.

***

На войне нет времени горевать. Есть время планировать, есть время стягивать силы и есть время говорить речи. Есть время сражаться. Лотор исчез, но галра сплотились. Атаку на Наксзелу можно считать успешной только в самом книжном определении слова: треть повстанцев потеряна, Клинков критически не хватает. Всех на свете красочных выступлений не хватит, чтобы восполнить то, что они потеряли. Лэнс не Кит, не Кит и Широ. Им не хватает элемента огня, и спасает их только необузданная мощь Аллуры. Чёрный Лев отзывается урывками и всполохами — не сказать чтобы неохотно, но словно половина его сил уходит куда-то ещё. На скорбь, думает однажды Широ, затем душит мысль на корню. Даже в удачные дни на то, чтобы вести Чёрного Льва, уходили почти все силы, а такие дни давно остались в прошлом. Эти мысли ничем не помогут делу. Бои их не щадят. Галранский флот, отрезанный рядом планет, загнан в угол, и они знают об этом — и сражаются соответствующе. Как что-то раненное, опасное, в ловушке. Киту бы понравилось. Его энергия, скорость и прагматизм были словно созданы для таких сражений. Вольтрон, каким он есть сейчас — наоборот. Стычки не стихают, и необходимость столько убивать отбирает у них что-то. Широ в итоге проводит больше времени в кабине Льва, чем вне её, пока не доходит до той исступлённой стадии, когда слишком устаёт даже для того, чтобы уснуть. Он часто не выходит из кабины и остаётся со Львом в ангаре, пытаясь собраться с силами и вытащить себя наружу. Он словно вернулся в Гарнизон и пытается встать по будильнику после долгой ночи в пустыне с гравициклом Кита. Тогда-то это и происходит в первый раз.

***

Кабина Чёрного Льва отключается, фиолетовый свет панелей управления, мигнув, гаснет, и Широ остаётся в темноте наедине с собственной усталостью. Изнеможение укутывает конечности саваном, и у него нет сил на то, чтобы пошевелиться под этой тяжестью. Даже на арене он не выматывался настолько, а теперь под рёбрами угнездилась пустота утраты — куда страшнее, чем когда он остался без руки. Времени на сон нет, но Широ на мгновение уступает воображению. Поддаётся мысли, шепчущей ему на краю сознания: Кит сидел здесь, в этом кресле. Его руки лежали на этих же рычагах, там, где Широ почти ощущает пальцы под своими ладонями. Он не замечает, что закрыл глаза, пока не понимает вдруг, что на веках играет свет — свет, которого быть не должно. Когда он, моргая, прогоняет дрёму, то видит перед собой очерченный фиолетовыми контурами силуэт. Кит сидит на панели управления перед ним, скрестив руки на груди, рассматривает Широ, и кроется что-то нежное в уголках его глаз и губ. Он соткан целиком из света, одет в доспех Клинка с накинутым на голову капюшоном, точно такой же, каким Широ видел его в последний раз по связи, только бледнее. Он встаёт, пока Широ пялится на него, не в силах вдохнуть, не в силах осознать; фиолетовый свет ослепительно белеет там, где тянется за каждым его движением, искрит и мерцает по краям. Это восхитительно. Он восхитительный. А потом он словно видит Широ так же, как Широ видит его, и его лицо идёт рябью и искажается, как повреждённое видео. Вся его грация, какой он обладал при жизни, исчезает — он делает дёрганный шаг вперёд, распахнув рот в крике. — Широ. Имя звучит эхом сквозь помехи, слишком отдалённое, чтобы опознать в нём голос Кита — но он единственный, кто произносил имя Широ так, и Широ узнал бы его где и когда угодно. Рот привидения дрожит, закрывается и открывается, словно проскакивая пропущенные кадры, и прежде чем оно успевает сказать ещё что-то, прежде чем Широ делает шаг вперёд, прежде чем произносит хоть слово, прежде чем понимает, что происходит, Кит исчезает. Пропадает, как пламя задутой свечи, оставив лишь выжженное на сетчатке Широ остаточное изображение. Не сразу Широ вспоминает, как дышать. Через несколько минут — может, дольше, спустя целую вечность, пока его глаза не привыкают заново к темноте, и он вспоминает заодно, как шевелиться. И единственное, что он знает наверняка, единственное, что может утверждать без тени сомнений, несмотря на панику и ужас: он не спит. Это правда случилось.

***

Это происходит в первый раз, и дальше только хуже. Привидение преследует его. Широ просыпается ночью, и Кит рядом, сидит на краю кровати, окутанный мягким фиолетовым свечением. Стоит в конце коридора, когда там больше никого нет. Сидит напротив него за столом, когда Широ перекусывает ночью, подперев рукой голову и улыбаясь. И его голос, как что-то вероломное, всегда рядом. На девять часов, шепчет этот голос в конце битвы, звучит словно из телевизора с выкрученной громкостью где-то в отдалении. Широ разворачивает Льва, не задумываясь, и действительно — слева приближается вражеский истребитель. Голос всегда прав. Выстрелить здесь, повернуть сюда, остановиться и выдохнуть — голос знает, что Широ должен делать, и этот костыль нужен ему, как никогда. Лев надломлен на каком-то глубинном уровне, до которого у него нет ни времени, ни мужества добираться. Баярд не работает, и с каждым днём Лев всё неповоротливее и медлительнее, и собирать Вольтрона — всё равно что бежать марафон. Иногда Широ хватает лишь на то, чтобы заставить себя выйти из кабины и свалиться без сил у себя в комнате. Иногда он не добирается даже туда. Привидение не задерживается надолго. Пара мгновений, пара слов, и иногда оно выглядит таким же усталым, каким Широ себя чувствует. Ты проецируешь, убеждает себя Широ. Но нет. Это всё нереально, и это намного хуже, чем проецировать.

***

Он просыпается посреди ночи в один из редких дней, когда им не нужно сражаться, можно перевести дух и отдохнуть. С атаки на Наксзелу прошёл месяц, и отсутствие Кита по-прежнему ощущается остро — но только для него. Остальные перестроились на новый ритм, и всё идёт почти по-прежнему — Кита не было с ними и куда дольше. Скорбь сугубо его личное дело теперь, и он старается, чтобы так и оставалось. Когда Лэнс шутит и все смеются, он заставляет себя улыбнуться и смеётся вместе с остальными. К отбою он отвлекается, и когда ложится в кровать и набрасывает на грудь куртку, он забывает, что это означает. Привидение не забывает ничего. Широ просыпается от того, что что-то светит ему в лицо, и когда он открывает глаза, то видит только фиолетовое, словно его накрыло выстрелом из лазерной пушки. А потом он чувствует щекой, как на неё падают чьи-то волосы, чувствует пальцы в собственных волосах. Чувствует, как к губам прижимаются губы, сухие, холодные, любимые. Он должен бы удивиться, но если это всё порождение его разума, то это было неизбежно. Толком не проснувшись, он поднимает руку, чтобы привлечь Кита ближе, и пальцы натыкаются на… пустоту. Там никого нет. Привидение может касаться его, но он не может коснуться в ответ. Привидение отстраняется, его глаза широко распахиваются, когда оно замечает, что Широ смотрит, замечает зависшую в воздухе руку, о которую преломляется свет его щеки. — Ты меня видишь, — говорит оно, и его голос звучит гулко. Точно такой же, как голос Кита. Широ закрывает глаза. — Но ты не настоящий. Повисает пауза, а потом Широ чувствует, как на грудь давит ладонь, прямо поверх разложенной куртки. — Ты её оставил, — и следом уже тише: — Ты думаешь, я не настоящий? Этот голос хриплый и нежный, и вот так, с закрытыми глазами, кажется почти реальным. Когда пауза затягивается, привидение берёт его лицо в ладони и целует снова, глубже в этот раз, и Широ чувствует тяжесть у себя на бёдрах, чувствует пальцы в волосах. К тому времени, как привидение испаряется, он уничтожен. Когда он просыпается утром, то не может вспомнить, когда уснул, но тело горит от фантомных прикосновений. Он взвинчен и его бьёт дрожь. Лэнс ловит его взгляд, когда Широ входит на мостик, обеспокоенно хмурится, и здесь и сейчас Широ понимает, что всё это зашло слишком далеко. Об этом медленном помешательстве не получится рассказать в будничном разговоре, и у него нет никого, кому он мог бы довериться — больше нет, во всяком случае. Не после такой утраты. Это надламывает весь день напролёт, и он не может даже закрыть глаза, не увидев мерцающий свет на изнанке век. К тому времени, как он возвращается в свою комнату, его трясёт, и руки подрагивают, когда он опирается об умывальник. Смерть есть смерть. Он заполучил Кита обратно дважды; третьего раза не будет. Что бы он ни видел, что бы ни чувствовал — это всё галлюцинация. Ему нужно выспаться, и нужно перестать об этом думать, и нужно избавиться от куртки. Зря он её не сжёг вместе с доспехом Клинка, когда у него ещё была возможность. И впервые он хочет, чтобы это прекратилось. Потому что выхода нет. Они выиграют войну, но по ту сторону победы его ничего не ждёт. Кит сделал свой выбор, поступил правильно, но Широ — не Кит. На спину снова ложится призрачная рука. Он не хочет этого. Чем бы «это» ни было — ему нет места в скорби Широ. Нельзя оплакивать то, на чём уже поставил крест — не вот так. Это не по-настоящему, говорит он себе. Это не по-настоящему. Но когда он открывает глаза, в зеркале, ровно у него над плечом, виднеется лицо Кита, вырисованное фиолетовым. Ладонь скользит по его спине, и… Он не осознаёт, что делает, пока кулак не впечатывается глубоко в стену. Разбитое зеркало разлетается по полу, и его рука теперь единственное в помещении, что светится, и свет отражается в осколках, разбрасывая по потолку фиолетовые всполохи. Привидение исчезает.

***

Коран лучше всех остальных знаком с потерей, а ещё Широ не знает, как убрать стекло самому. Команда считает его взрослым, и он взрослый, конечно, но не больше, чем взрослым был Кит. Коран — другое дело. И то, что он такой, какой есть, даже несмотря на всё, что с ним случилось — это что-то да значит. Широ не отказался бы заполучить хоть каплю того, что даёт Корану силы идти дальше. Коран бросает один-единственный взгляд на разбитое зеркало на полу, невозмутимо добывает чуть ли не из воздуха что-то, похожее на пылесос, и наводит порядок, словно ничего необычного не произошло. Но он не уходит, когда заканчивает, молчит и ждёт, словно Широ захочет поговорить о произошедшем. Разбитое зеркало — первый знак чего-то скверного, и Широ не впервые сталкиваться с собственным беспокойным разумом, но отчего-то сейчас это всё выглядит страшнее, глубже. Хочется спросить Корана: преследует ли его Альфор, видит ли он Альтею? Тоскует ли он по ним так же? Нормальная ли это реакция на утрату или лучше им начать искать нового пилота для Чёрного Льва? Этот вопрос стоит задать, но Широ спрашивает о другом. — Почему ты не… — «Почему ты не горюешь» — слишком жестоко, и неправда. В итоге он останавливается на: — Как ты пережил это? Коран перестаёт рассматривать осколки зеркала, которые ещё держатся на стене. — Я не смог, — просто говорит он. — Не думаю, что когда-нибудь смогу. Я вспоминаю о них каждый день до сих пор. О них. Вот чем для него была Альтея. Он потерял не просто планету — он потерял весь свой мир. Всех. Кит был одним человеком. Одним бесценным созданием в целой Вселенной, полной того, за что стоит бороться, но уравнение всё равно не складывается в голове Широ так, как должно бы. — Ты их видел когда-нибудь? После? — спрашивает он, привалившись к стене, потому что должен спросить. — Видел? — Коран хмурится. — У вас на Альтее знали про призраков? — Он не думал даже, что суеверия такого плана могут существовать только у землян, но никогда не поздно начать задумываться. Коран хмурится сильнее. — Ты его видишь? — В его голосе неподдельная тревога, и Широ понимает, что не может держать это в тайне и дальше. Кто-то должен знать, что он, возможно, свихнулся. Ему самому нужно знать. Широ описывает всё в подробностях. Про то, как впервые увидел Кита в кабине Льва, и про лицо Кита в зеркале, и про всё, что было в промежутке. Он помалкивает о том, что совсем личное. Этой своей слабостью он делиться не обязан. Коран перестаёт хмуриться и выглядит сбитым с толку. — Это не похоже на призрака. Будто привидения — реально существующее явление, которое можно проанализировать. Будто дело не в том, что Широ балансирует на грани психического срыва. Его мигрень в последнее время терпимая, но на словах Корана она ввинчивается в висок с такой силой, что Широ приходится опереться рукой о стену, чтобы не согнуться пополам. Когда боль стихает, Коран стоит совсем рядом. — Я в порядке, — говорит Широ, и в этот момент замок начинает переход в ночной режим. Свет в комнате гаснет, и он снова видит Кита, видит знакомую фиолетовую дымку призрака, сидящего на краю его кровати. Он светится, как пыль на солнце, как фары в тумане. Он выглядит таким реальным, что у Широ перехватывает дыхание. Он смотрит на них, и Коран… Коран его не видит. Его взгляд, всё такой же обеспокоенный, по-прежнему сосредоточен на Широ, и он не замечает фиолетового света, который бросает на его лицо тени. Это подтверждает худшие страхи Широ: это происходит в его собственной голове, и он больше не может быть лидером. Только не в таком состоянии. Широ позволяет себе выругаться и съезжает по стене на пол. Это всё чересчур — видеть его ежедневно, потерять его окончательно. Кит мёртв, но какая-то очень важная часть Широ не может этого принять. В нём какой-то критический изъян; может, это всё повторный плен, который подтолкнул его в пропасть. Коран прислоняется к стене у него над головой и вздыхает. Такого вздоха Широ ещё от него не слышал. — Он тебя искал, — говорит Коран. — Не один месяц. Это новость; этого он знать не хотел. — Может… дело во Льве, — говорит Коран, будто это всё объясняет. Широ слишком устал, чтобы отвечать. Коран кладёт руку ему на плечо, и Широ задумывается вдруг: насколько на самом деле он младше Корана? Годы, десятилетия? Столетия, и не только в техническом смысле? — Мы так никогда и не разобрались, что они такое. Их создал Альфор, но они создали себя сами в равной мере. У них есть собственный разум. Помнишь, как Красный Лев бросился за Китом? Широ не кивает. Конечно же он помнит. Он помнит про Кита всё, будто коллекционирует факты. Эксклюзивный экземпляр, снят с производства, бесценен. — Львы к нему всегда были неравнодушны, — бормочет с едва уловимой ноткой зависти Коран. Он объясняет в простых словах. Широ не механик, даже близко не, и всё равно он не может посмотреть ему в глаза. Если сейчас он глянет, если заговорит о том, что происходило всё это время, он потеряет частичку себя. Лучше и дальше делать вид, что он спокоен и собран, дальше соответствовать ожиданиям. Коран не мешает ему притворяться. Львы пополам наука и магия, объясняет он, но они всё же техника. Призрак Альфора создавался умышленно. Сам Альфор оставил его после себя, но то, что описал Широ — ошибка. Какая-то ошибка в программировании Льва, которая всё разрастается и крепнет, приживается на новом месте. Это ложь, понимает Широ. Сказка, которую ему рассказывает Коран, потому что теперь у них есть только один пригодный пилот для Чёрного Льва, и этот пилот не имеет права валиться с ног от усталости, воображать привидений и сходить с ума. Той ночью, когда его трогают за плечо, он не оборачивается. Когда он закрывает глаза и на веках начинает плясать фиолетовый свет, он не смотрит. Это тоже пройдёт, напоминает он сам себе. Как и всё остальное.