Имя мне — Легион

Они приземлились на землю родной Японии ближе к обеду. Перенесли два бессознательных тела в ожидающий фургон Порта и покатили к башням. Все еще ничего не происходило. Не считая взрыва в сердце Сан-Франциско. Ацуши ощущал, как нервы закрутились в тугую пружину. Дазая с Виктором не было у самого въезда на парковку, только потому что те ждали прибывших под крышей первой башни, в кабинете. Так что они сдали два коматозных тела на руки Ящерицам, что тут же показали им всю прелесть и удобства допросных подземелий, а сами потащились к боссу. Стоило им избавиться от Достоевского и Чехова, передав эту ответственность другим, изнутри словно вынули какой-то предохранитель, звериное внимание, и Ацуши в полном объеме ощутил, насколько устал. Биологические часы сломались еще в Америке, и весь обратный перелет через Тихий океан, когда внимание было сужено до размеренного движения чужой грудины, до подсчета времени, когда нужно было вводить следующую ампулу снотворного, чтобы не оказаться с двумя монстрами в закрытой консервной банке на высоте нескольких тысяч километров; и мысли, почему-то упорно сворачивающие в направлении горящей высотки Фицджеральда, запах гари и запекшейся крови... Ацуши устал и чертовски хотел спать. И еще больше — есть. На какие-то лишние разговоры не осталось сил, так что все трое просто поднялись к Дазаю в кабинет, и Акутагава сдал первичный словесный отчет. И пока напарник разливался сухими фактами и констатациями, Ацуши отчего-то зацепился взглядом за нервные пальцы Виктора, его мятый подол вчерашней рубашки и лихорадочный блеск глаз. Крылья носа его подрагивали, словно у зверя, вышедшего на охоту. Что-то непонятное заворочалась под ребрами, надавило на легкие, провоцируя неясный хрип — словно чужак забрал на его территорию и рыскал в поисках чего-то. Ацуши потеряно мотнул головой, но гадостное, сбивающее с толку чувство никуда не исчезло. Перевел взгляд на Дазая. Тот слушал внимательно, впитывая каждое слово, делая какие-то свои выводы. Не делился с ними прямо сейчас, но его мыслительный процесс разогнался, ушел настолько далеко, что в темной радужке остался виден лишь хвост уносящихся мыслей. Его осунувшееся, уставшее лицо было настолько пустым, словно он провалился куда-то очень глубоко, увяз мухой в янтаре какой-то мысли, но — внимал каждому слову. И когда Акутагава наконец замолк, тишина полоснула по уху. Дазай смертельно побледнел — враз, целиком, даже губами. Он обернулся на Виктора по правую сторону от себя, и тот взглянул на него так, словно держал в руках два яблока — предлагал выбрать. И оба были полны яда. Выбор оказался еще одной иллюзией — отступить сейчас, пока не поздно, или закончить начатое. Но Дазай уже просто не мог остановиться на полпути. — Достоевский взорвал отель Фицджеральда?.. — глухо, будто сам у себя, спросил Дазай, оборачиваясь к своим подчиненным и смотря будто сквозь них, за ними. Это создавало еще одну огромную проблемы в перспективе — если он верно понял замысел Достоевского. — Моими руками, — негромко отозвался Ацуши, рассматривая собственные кроссовки. Дазай перевел на него все такой расфокусированный взгляд, но ничего не сказал. Ацуши было… жаль — из-за того что случилось с отелем, с людьми в нем. Невинными, по сути, там могли быть дети. Ему было досадно, что Достоевский заставил его сделать это собственными руками, так глупо. Он злился на свою нерасторопность, слабость к такой простой манипуляции — и только это чувство позволяло ему еще держать глаза открытыми, чувствовать неясный, зарождающийся где-то глубоко внутри и подсознанке рокот Тигра. Дазай вдруг встал, сжал-разжал кулаки — и если бы он был один, то заметался бы по кабинету из угла в угол, как пойманная в расставленные силки птица. Это не они поймали Достоевского и Чехова — это их поймали. И монстр прямо сейчас, глубоко под их ногами, раскрывал глаза. — Я хочу увидеть симбиоз Тигра и Расемона, — вдруг коротко сказал Виктор. — Через два часа. Ацуши немного растерянно обернулся к Дазаю, но тот лишь резко кивнул, отпустил их. Акутагава опустил на край стола три отчета, написанных ими в самолете, и направился на выход, но едва не споткнулся о своего напарника, что застыл столбом — тот смотрел. Смотрел, как Дазай, все такой же бледный, отвернулся к окну, а Виктор как-то слишком значительно опустил ладонь на его плечо, склонился его уху, что-то негромко, горячо заговорил, сжимая пальцы. И его глаза — чистые, яркие — затянули кучевые облака-предвестники. Ацуши почему-то не мог сдвинуться с места — все смотрел, как в уши боссу вливали яд, когда тот отказался выбирать правильное яблоко. Это чувство внутри него вдруг оформилось, обрело название — Ацуши чувствовал угрозу, и бережно вшитая в подкорку Юриям модель поведения требовала защитить Дазая. Он едва не фыркнул. Защищать от кого — от Виктора? Рюноске ткнул его раскрытой ладонью в солнечное сплетение, чуть нахмурился, рассматривая конвульсивно вытягивающиеся звериные зрачки. Сказал: — Нужно поесть и разобраться с делами. У нас мало времени. Блондин даже никак не прокомментировал его слова, против ожидания — просто вышел, будто сбегал. Чувство тревоги, какой-то пока неосознаваемой опасности преследовало его на периферии зудящей, неубиваемой мухой. Они молча съели ровно столько, чтобы заполнить донышко желудка, но не помешать тренировке. Все также без слов, они сдали Отделу Снабжения весь арсенал, где-то после этого отвалился Отабек, где-то после этого потерялись они сами — только чтобы найтись в оговоренное время перед лицом Виктора в пустом тренировочном зале, что обычно только Чуя с его способностью и использовал. Он сказал: — Я хочу узнать, как работает Резонанс. Вы делали то, что я сказал? У Ацуши мелкие волоски на затылке встали дыбом, он едва не оскалился, словно кот, которого загнали в угол и тронули за хвост. — Да, — выдавил он, прекрасно понимая, что Акутагава скорее язык свой сожрет, чем будет об этом говорить. — Голова абсолютная ясная. Но зубы и когти все равно не исчезают. Никифоров кивнул, обернулся к его напарнику — тот, чуть кривясь, ответил: — У меня и до этого проблем не было. Ацуши едва воздухом не подавился от такого заявления. Опять складывалось ощущение, что все работало только в одну сторону, уходя в какой-то глубокий и бездонный колодец чужого равнодушия. Мужчина насмешливо, резковато фыркнул, добавил: — Что-то еще новое замечали? После Резонанса обычно открываются какие-то способности взаимодействия. — Оба на краткий миг задумались, но покачали головой — их взаимодействие можно было только обнять и плакать. Тогда Виктор звучно хлопнул в ладоши, разгоняя звук эхом по огромному ангару для специальных тренировок. Сказал: — Значит, будет. А теперь — разминка. Сразу после той: — Переходи на лапы! И Ацуши снял одежду, опустился на все четыре, за считанные секунды вытягиваясь в позвоночнике с громким щелчком, хвост нервно зашелестел по полу. После: — Вперед! И Ацуши двинулся вперед, ощущая пение и перекаты тугих мышц под полосатой шкурой. После: — Вверх! И Ацуши оттолкнулся лапами, перешел на стены, оставляя вмятины и борозды когтей. После: — Акутагава, Расемон! И демон заскользил по полу змеей, впился в лапу, впитался в шерсть, словно чернила, и пульс синхронно скакнул в ушах. Рюноске, бледный, с холодной испариной на лбу и висках, с закушенной губой, ярко-ртутными глазами наблюдал за Тигром, прикладывая столько усилий просто чтобы удерживать Расемон вдали от себя, что в голове замутило. Ацуши использовал его способность, как еще одну лапу, как страховку, как изощренный способ убийства того, что слишком далеко от внушительных клыков и лезвий когтей. Его серая шерсть лоснилась, и черные полосы перекатывались по массивному телу хищника, словно живые тени, словно миражи — отливая алым, сверкая металлом и зубастой ухмылкой Расемона. Он нес чужую способность так, будто она ничего не весила, в то время как пот застилал глаза Рюноске и, казалось, сами кости дрожали, будто от озноба; управлялся с ней так, будто был создан для того. Сердце снова застучало где-то в горле — своем-чужом. Рюноске вдруг на краткий миг увидел себя глазами Зверями — с мокрой челкой, мелко дрожащими плечами, глазами такими злыми, что он бы отшатнулся, увидев такое. Если бы каждый раз приходилось видеть такое. Виктор сказал Ацуши: — Иди сюда. Сам зашел куда-то за спину Акутагавы, но тот даже не обратил внимания. Он весь был обращен в зрение — одновременно стоя на месте, и шагая прямо на себя. Тигр был огромен. Двигался мягко, вкрадчиво, смотря в упор неоновыми, абсолютно осознанными глазами. Хвост метался по полу, дрожал от неясных чувств, округлые уши отчего-то жались к голове. Из пасти вырывалось тяжелое, с утробным хрипом дыхание, и Рюноске впервые подумал, что не так-то и легко Ацуши несет две способности, как то казалось лишь на взгляд. Зверь остановился прямо напротив, в полуметре, и его горячее дыхание чувствовалось холодной липкой шеей и лицом. Лишь вблизи Акутагава заметил, что глаза больше не были истинно желтыми — от вытянутого зрачка расходились черные прожилки, словно гелиодор пошел трещинами. Рюноске, отчего-то затаив дыхание, вытянул руку — и Тигр подался вперед, узор маски на морде вдруг сошел зубастой головой Расемона, потянулся к собственному носителю. Но вдруг Виктор ударил Рюноске по внутренней части колена — тот пошатнулся, ноги подогнулись, и он ошеломленно рухнул на вытянутые руки. Над головой взревел Тигр, кинулся вперед, раскрыв пасть — и снова послышался тот зубодробительный звук вилкой по стеклу, полустон-полурык, когда Ацуши, обнаженный и сбитый с толку, рухнул прямо рядом с ним, осоловело моргая. Виктор досадливо цокнул, словно они не учились на собственных ошибках. Сказал Акутагаве: — Ты абсолютно беззащитный, когда отдаешь Расемон. Ацуши, следи, чтобы его не убили, пока ты развлекаешься с собственным хвостом. Думаю, малейшая его царапина ляжет и на твою шкуру. Ацуши нахмурился, надевая одежду. Все тело мелко дрожало, резко схлопнувшаяся вовнутрь способность отзывалась нудным, выматывающим гудением в костях, в голове все еще было странно пусто, словно звериное сознание уже уснуло, а человеческое еще не очнулось. Никифоров отошел на несколько шагов, рассмотрел вмятины, что остались от когтей на полу и стенах, разорванные манекены и лохмотья реквизита. Его нервно-возбужденное состояние наконец-то чуть притупилось, и он, глядя на медленно собирающих конечности подопечных, вдруг подумал, что им уже мало простых манекенов, мало даже тех эсперов, что есть в Порту, чтобы составить реальную конкуренцию их симбиозу, когда те твердо встанут на все конечности. Он снова создал что-то совершенное — как идеальное сочетание его Юриев. И это совершенство загнется, если его вовремя не выпускать размяться, если ему вовремя не скармливать жертву. Эмоции схлынули, словно их смыло холодной волной. Остался голый костяк — уже надломленный, но то еще не было замечено, осознанно. Ноги Ацуши и Рюноске дрожали, будто те были новорожденными, тонкокостными. Переглянулись как-то безмолвно, многозначительно, словно им было что обсудить, и оба наконец то признавали. Виктор, глядя на них, вдруг ощутил такой болезненный укол в грудину, что едва не согнулся пополам. А затем — полный, окончательный штиль. Пальцы наконец перестали дрожать. Он сделал все, что смог. Для них, для Порта. Сказал: — Продолжайте работать в том же темпе, и вы превзойдете все, что встретите на своем пути. А теперь идите и отдохните. Завтра большой день. И в дверях, на выходе, они едва не столкнулись с Коллекционером и невзрачным мужчиной, что шел за его спиной. Шибусава очаровательно улыбнулся им, цепко оглядев, и посторонился. Ацуши настолько устал, что внутренняя тревога отодвинулась на второй план под давлением истощения. Ему казалось, что если он зайдет в душевые раздевалки, то там же, стоя под теплой водой, и уснет. Так что собрал все свои резервы и, не прощаясь, потащился домой, выгреб из холодильника то, что не успело испортиться, и долго, вдумчиво стоял под душем, будто и вовсе забыл, что хотел побыстрее добраться до постели. Но нет — только голова коснулась подушки, он тут же провалился в сон. Но мгновенно проснулся, стоило входной двери негромко хлопнуть. По коридору застучали чьи-то шаги и теплое тело привалилось со спины, обняло, уткнувшись холодным носом куда-то в шею. Вопреки ожиданиям, Ацуши уже не смог расслабиться. Сказал: — Что ты здесь делаешь? — Разучился спать один. Рюноске замолчал, крепче обхватил за ребра, прижался под тонким одеялом, не оставляя между ними и лишнего сантиметра, и размеренно, спокойно задышал — похоже, и правда собирался уснуть. Но Ацуши уже не мог, сон слетел и, кажется, не собирался возвращаться. Перебирая пальцами одеяло, сказал, спустя пару минут тишины: — Тебе не кажется, что у нас ничего не получается? Руки на ребрах дрогнули, на миг сжались сильнее, выдавливая воздух из легких. И спустя долгий момент тишины, когда Ацуши уже подумал, что тот и правда уснул, Акутагава ответил, и голос его был ни на йоту не сонный: — Кажется. Даже чаще, чем я хотел бы. Не на такие слова рассчитывал Ацуши. Он внезапно почувствовал себя страшно уставшим — от чужих непонятных эмоций, от попыток их понять, от давящих на грудную клетку рук, которые удерживали все чаще только на расстоянии и почему-то все равно не хотели отпускать окончательно. Их странные отношения во всем были только наполовину — только один пытался идти на встречу, только один давился собственными упрямыми эмоциями, не желая делиться, только один, казалось, прилагал усилия просто чтобы сохранять внутри то зыбкое ощущение любви. Настолько зыбкое, что оно рассыпалось от каждого нового хлесткого слова. Ацуши не хотел это терпеть. Вдруг в голове появилась картинка: собственный затылок, зажмуренные глаза и звук сердца в ушах — будто бы свой, но как-то сзади. — У меня не получается, — вдруг сказал Рюноске сдавленно, заставляя себя; Ацуши хотел было повернуться, чтобы видеть его лицо, но тот не позволил — пытаться открыться, не видя глаз, было легче. — Я не знаю, что чувствую. Я не знаю, как сказать это вслух, чтобы ты понял — я и сам не понимаю. Как можно не понимать, что ты сам чувствуешь? У Ацуши не было с этим проблем, собственные эмоции казались ему разложенным перед лицом атласом, что легко было прочесть. Он знал, что это в большей степени заслуга Юри и Плисецкого, когда они копошились в его голове и едва не собственноручно писали для него этот атлас, но факт оставался все тем же. Он заставил себя длинно выдохнуть — если они оба перестанут думать головой, разговор выльется в поток нескончаемой ругани и неясных претензий. — Почему ты сказал мне заткнуться там, в машине? — попытался хоть как-то навести на мысль Ацуши, сминая уголок подушки и удерживая себя от желания развернуться и взять чужое лицо в ладони, посмотреть в пепельные глаза, попытаться понять. — И почему Кое должна быть мной горда? Ацуши снова увидел себя будто со стороны: как свои-чужие губы прижались к собственным же белым волосам, как судорожно сжали его же футболку длинные пальцы под одеялом. Парня слегка замутило от калейдоскопа перед глазами. — Тебе все дается слишком просто, — выдавил Рюноске, уткнувшись лбом в чужую макушку, глубоко вдыхая аромат яблок, что исходил от волос, пытаясь найти слова, чтобы продолжить. — Прошло не меньше двух лет прежде чем Дазай доверил мне что-то важнее зачистки. А тебе он фактически доверил жизнь Чуи, хотя ты в Порту меньше полугода. Почему ты? Это я отдаю приказы Черным Ящерицам — так почему он посчитал, что ты справишься с этим лучше, чем я? Тебе так легко дались превращения — буквально после пятнадцати минут активации Резонанса. Я до сих пор сомневаюсь, что Расемон, когда нужно, появится из чего-то, кроме плаща. И я до сих пор не освоил Дим Мак, хоть и пытался столько времени — Кое махнула рукой через пару недель, а Виктор сказал, что это просто не для меня. Но, очевидно, для тебя. Это было уже выше сил Ацуши — все это слушать, уставившись в пустоту, пока любимый человек за ним препарировал себя, выкладывая содержимое собственной головы с такой непосредственностью и честностью, с какой-то даже наивной трогательной претензией, что становилось трудно дышать. Не обращая внимания на не такое уж и сильное сопротивление, Ацуши все-таки обернулся, взглянул в странно пустое, бледное лицо, какой-то потухший, стеклянный взгляд, и грудь сдавило от внезапной нежности, такого оглушающего желания поцеловать, что он не стал ему противиться — с силой прижался к губам, прижимаясь ближе, еще ближе, сплетая ноги с чужими, впиваясь пальцами в горячую кожу под футболкой. Рюноске отвечал вяло, даже неохотно, еще не выплыв из собственных мыслей, слабо цепляясь за чужую футболку. Уловив чужую апатию, Ацуши отстранился, любовно огладил острую, чуть порозовевшую скулу, так неприкрыто любуясь, что краска на лице стала ярче. — Совсем не сложно ведь, правда? — чуть улыбнулся блондин, и Акутагава бы мог с ним поспорить, но он странно растерялся на следующих словах: — Это называется зависть — то, что ты чувствуешь. Я не лучше тебя, совсем нет. Просто терпеливей. Но если тебе так действительно кажется — почему бы тебе просто… не гордиться мной? Я не пытаюсь тебя переплюнуть — всего лишь хочу соответствовать тебе, чтобы ты больше не беспокоился, что нас или меня снова могут утащить какие-нибудь Нобу. Все, что я делаю — я делаю для нас обоих, для Порта. Конечно, я буду прилагать усилия — это место стало мне домом, и как можно не пытаться быть лучше, чтобы иметь способности защитить свой дом? Тебя? — Меня не нужно защищать. Но больше Рюноске ничего не сказал, как-то пусто уставившись куда-то за плечо блондина. Ацуши ожидал, что тот разозлится, пренебрежительно фыркнет на такие обличительные, унизительные для него слова, но — нет, он правда задумался. Перед глазами Акутагавы отчего-то стояло собственное злое лицо глазами Тигра. Ацуши пригладил непослушную прядку на чужой макушке, не переставая разглядывать спокойное, чуть отстраненное лицо напротив. Сказал: — Юрий мог бы помочь. Они с Юри сделают такую генеральную уборку в твоей голове, что и сам себя не узнаешь. Акутагава нахмурился, недовольно глянул в ответ. — Не собираюсь я подставлять собственную голову под их руки. — Чего ты боишься? Они же как врачи — им плевать, как ты выглядишь или что у тебя внутри. Их главная цель — помочь. — Я не нуждаюсь в их помощи. — Хорошо, — легко согласился Ацуши, прохладно улыбнувшись. — Но если подобное еще раз повторится, я своими же руками усажу тебя на стул и позову Плисецкого. Или просто свернем все, как неудачный эксперимент. Я не собираюсь тянуть один нас обоих и терпеть каждый раз твое сволочное поведение. Не что бы Акутагава испугался или что-то подобное — скорее ощутимо напрягся, сам не зная, от чего именно: перспективы оказаться с перелопаченной внутрянкой или снова остаться одному все с теми же демонами, что рушили все вокруг. Ладно, он попробует. Еще раз. Последний. Рюноске снова не отвечал слишком долго, провалившись куда-то внутрь себя. Посчитав разговор оконченным, Ацуши свернулся калачиком, уткнувшись носом куда-то в чужие ребра, и уже плавал на грани сна и яви, когда сверху послышалось: — Так что ты хотел сделать там, в отеле? Глаза открылись мгновенно. Ацуши подтянулся на руках, заглянул в чужое лицо, чуть тронутое краской, но Рюноске упорно не хотел смотреть на него, предпочитая рассматривать изыски его белого потолка. — Ты забрал тот костюм? — спросил блондин, чувствуя, как сонливость окончательно попрощалась с ним. — Да. Но он уже в Отделе Снабжения вместе с остальным. Ацуши на секунду задумался, рассматривая лицо напротив, но потом, мазнув губами по щеке, поднялся с кровати, небрежно кинул: — Тогда у меня есть идея получше, — и скрылся в ванной. Рюноске не знал, сколько его не было — может, пять минут, а может, полчаса, потому что сонливость снова смежила его веки, отправляя качаться на волнах. Но резкий скачок, неожиданный вес на собственных бедрах заставили его глаза распахнуться — прямо перед ним, на нем, сидел Ацуши, и лицо его было странно порозовевшим, узкий зрачок пульсировал в золоте, губы изогнулись в лукавой, тонкой улыбке. Он сказал: — Помоги мне. И показал собственные пальцы с заостренными, почерневшими ногтями. Рюноске нахмурился, сбитый с толку. — Помочь с чем? Ацуши посмотрел на него, как на глупого крошечного ребенка. — Растяни меня. Увидев наконец понимание в чужом лице, Ацуши убрал мешающее одеяло, заставил Акутагаву сесть в изголовье кровати и потянулся за смазкой в прикроватной тумбе. Вручил ее, словно ценность. — Так что, сделаешь это для себя? Рюноске наконец отмер, положил руки на чужие голые бедра, притягивая ближе, еще выше, давая почувствовать мгновенную реакцию собственного тела. Впился в лукавый изгиб губ, тут же натыкаясь на острые зубы и ранясь. Ацуши цокнул, ухватил за подбородок, провел языком по тонким губам, вылизывая чужой рот, ощущая яркий металл крови. Так остро, глубоко заглянул в ртутные глаза, что сбилось дыхание. Сказал: — Ну так что? Повторять больше не понадобилось — Рюноске сдернул чужое зачем-то заново надетое белье, выдавил смазку и накрыл влажными пальцами возбужденный член, ловя мягкий выдох собственными губами. Огладил сверху до низу, раскрывая яркую головку, ощущая, как возбуждение стекало по позвоночнику и кипятком собиралось в животе. Убрал руку, завел за спину и, смотря в дрожащие зрачки, коснулся расслабленного входа, сразу же вводя первый палец. Губы Ацуши невольно приоткрылись, язык провел по мгновенно высохшей тонкой коже. По нервным окончаниям резко полоснуло, и блондин обнял Рюноске за шею, пряча лицо где-то в волосах. Заерзал на чужом стояке, потираясь влажным членом о живот, чувствуя крепкую хватку на бедре. — Можешь добавлять второй, — выдохнул Ацуши, прижимаясь губами к уху. Рюноске послушно добавил второй, огладил горячее нутро, развел пальцы, ощущая, как задрожало чувствительное тело в его руках. — Давай еще один, — с придыханием произнес блондин, но Акутагава помедлил, все еще чувствуя сопротивление мышц. Тогда Ацуши отодвинулся, нашел его губы своими, прошептал: — Ты не ранишь меня, так что давай. Довольно сомнительный аргумент, но Рюноске сделал как просили, и пальцы на его шее на мгновенье сжались, ощутимо уколов, но не ранив. Ацуши казался нетерпеливым, жадным, подаваясь навстречу пальцам, выдыхая на ухо томно, сладко, цеплялся руками за предплечья и ребра, сжимая почти до боли, но Рюноске не решился бы и рта раскрыть, даже если бы ему нечаянно сломали ребро. Собственная кожа раскраснелась, накалилась, взмокла, превратилась в оголенный провод, словно это его самого ласкали так откровенно, проходясь подушечками пальцев по нервным точкам, как по клавишам музыкального инструмента. Рюноске любил тишину, но звуки, которые он создавал собственными руками прямо сейчас, были восхитительны — от них что-то сладко дрожало внутри, в животе, под самой кожей, мельтешило перед глазами, кружа голову. Блондин вдруг отодвинулся, испарина мелким бисером усыпала лоб, виски. Желтые, неоновые глаза взглянули расфокусировано, будто бы сквозь. Блестящие яркие губы разомкнулись, чтобы сказать: — Хватит. Мне нужен ты. Рюноске напоследок огладил изнутри, намеренно игнорируя самую чувствительную точку, вынул пальцы с влажным, громким звуком. Натянул нетерпеливо поданную резинку на до боли стоящий член и хотел было перевернуть Ацуши, но тот не сдвинулся с места. — Хочу видеть тебя. Воздух застрял где-то в легких, больно сдавил горло, выдавливая непонятный хриплый полустон, когда блондин обхватил его член рукой, размазывая искусственную смазку, и, смотря прямо в чужие глаза, где радужку затопила темень зрачка, стал опускаться сверху. Рюноске не смог бы отвести взгляд даже если бы хотел. Он лишь судорожно вцепился в чужие крепкие бедра, ощущая себя завороженной глупым зверьком, что смотрел прямо в глаза своей скорой погибели — и то казалось правильным, самым желанным. Золото чужих глаз, казалось, сияло, будто изнутри подсвеченное солнцем, и каждый сантиметр исчезнувшей внутри плоти выкручивало яркость до неона с дрожащей полоской узкого зрачка. Поясницу Рюноске неожиданно прошила острая вспышка боли, взобралась вверх по позвоночнику и скатилась до самых кончиков пальцев обжигающей волной, когда Ацуши, наконец, опустился до конца, сомкнул на секунду веки, огладил языком высохшие губы — и то была чужая, не-своя боль, и это осознание ударило по самому темечку. — Тебе больно, — как-то совсем непонятно не то сказал, не то спросил Акутагава, будто бы даже чуточку удивленно, и подцепил чужой подбородок пальцами, потянул к себе. Ацуши разомкнул веки, ошпарив жадностью, страстью, в изгиб губ забралось что-то порочное, бесстыдное, и Рюноске снова почувствовал себя завороженным, ловя чужие слова, как драгоценные камни с неба, что раскаленными добела углями оседали в животе. — Я не делал этого уже слишком давно. — Ацуши перехватил чужую руку у себя на бедре, завел за спину, коснулся своими и чужими пальцами места, где были соединены их тела, где мышцы чуть дрожали, конвульсивно сжимались, растянутые и раскрасневшихся, вокруг члена. — А ты оказался слишком большой, чтобы так просто принять тебя. Чувствуешь? Бедра неконтролируемо задрожали, сидеть неподвижно уже было невыносимо — хотелось толкнуться глубже, еще глубже, оказаться целиком внутри, до последнего миллиметра, снова стать цельным, а не просто частью, что когда-то откололась. Рюноске казалось, еще секунда — и он заживо сгорит в этом чувстве недостаточности, неполноценности, незавершенности. Он ухватился за чужую шею, впился в эти невозможные губы, стирая их лукавый, знающий изгиб, второй рукой отвел ягодицу, вжимаясь ногтями, растягивая мышцы до болезненно-сладкого предела, мелко толкнулся внутрь, глубже, вырывая задушенный всхлип из-за раскрасневшихся губ. Казалось, по позвоночнику полоснули ножом — рассекли кожу, мышцы, заиграли на оголенных нервных окончаниях, посылая тысячу сигналов сразу повсюду, забираясь в такие закрома, которые и не знал, что умели так — жарко, остро, невыносимо хорошо, страшно мало. Ацуши оттолкнул его, слизал чужую кровь с собственных губ, и наконец задвигался сам — медленно, невыносимо медленно вверх и резко, выдавливая всякий кислород из легких, вниз. Рот, все еще вымазанный в уголках в чужой крови, невольно приоткрылся, позволяя звукам — резким, глубоким, удушающе горячим — скатываться с ярких, зацелованных губ. Полуприкрытые глаза, казалось, смотрели внутрь себя, полностью сосредоточившись на ощущениях, искрах, жидком огне, что расходился по венам вместо выкипевшей крови. Влажная рука вдруг соскользнула с чужих ребер, Ацуши открыл мутный взгляд, вцепился глазами в лицо Рюноске, как за единственный ориентир во всем мире, изогнулся, облокотился руками на колени позади себя и вдруг забыл про всю свою неторопливость. Ацуши двигался так, будто собирался лишить Рюноске возможности дышать, любых возможностей, кроме — смотреть, чувствовать. Ацуши так неприкрыто наслаждался каждым сантиметром члена внутри себя, запрокинув голову назад, позволял срываться всем этим разнузданным, пошлым звукам со своих пересохших губ, позволял смотреть на себя, любоваться до рези в помутневших глазах. Под прикрытыми веками мелькал он сам глазами Рюноске: Глаза жадно, алчно ласкали выгнутую, гибкую дугу откинувшегося назад тела, влажный блеск светлой, успевшей потерять всякий загар идеальной молочной кожи, резкий разлет острых ключиц под изогнутой длинной шеей, темнеющие горошины твердых сосков, раздвинутые каменные бедра, мелькающий и исчезающий член в растянутой дырке и сочащийся смазкой, прижатый к животу чужой член. Это все — абсолютно все, до последнего волоска и миллиметра кожи — было так чудовищно красиво, желанно, до сорванных связок любимо, что Рюноске протянул руку, коснулся влажной кожи грудины, почувствовал пальцами, ушами, собственным горлом сильные, одуряюще громкие раскаты сердца своего-чужого, что… «Мое. Все мое». Было так мало — всего этого. Даже погрузившись так глубоко, как то было возможно, все равно казалось — страшно мало, далеко. Ацуши вдруг сбился, остановился, задышал так тяжело, загнанно, будто после самой лучшей тренировки. С трудом поднял голову, взглянул таким мутным, влажным взглядом, что мгновенно сгорели остатки сдержанности. Рюноске надавал на грудину, и блондин безропотно упал на спину, хватая ртом воздух и смотря в потолок так, будто там были новые миры. Сказал вдруг, когда Акутагава опустился сверху, снова проникнут внутрь — тело, голову, мысли: — Ты тоже это видишь? И посмотрел в глаза так пронзительно, что Рюноске увидел себя — в чужих глазах, чужими глазами так ясно, будто в зеркало. — Да. Ты такой… Слова закончились — Ацуши снова закрыл глаза, выгнул длинную шею, подставляя под болезненные укусы-поцелуи, впился пальцами в спину, с трудом удерживая себя от того, чтобы импульсивно впиться когтями. Рюноске мог двигаться наконец так, как хотелось — быстро, порывисто, так глубоко внутри, закинув чужие ноги на плечи, что невольно закрывались веки от той остроты, того практически нестерпимого огня, что разгорался с каждой новой секундой все жарче, будто бы где-то намного глубже чем в костях, в каждой клетке тела. Лихорадочный жар окрасил кожу в яркий цвет, превратил всю поверхность кожи в оголенный, чувствительный нерв, и каждое новое прикосновение, толчок, взгляд казались лишь еще более острыми, чувственными до такой степени, что влага собиралась в уголках глаз. Казалось, сам мозг плавился. Такая концентрированная чувствительность не могла привести к чему-то иному — и стоило Рюноске лишь огладить оставленный без внимания член блондина, как тот излился ему в руку, сжался так сильно, почти больно, закусив губу с такой силой, что бездумно прокусил насквозь. Открыл безумные влажные глаза, потянул на себя, вцепился в волосы у самых корней и пробормотал что-то пошло-стыдное, что у Рюноске не осталось и шанса. Казалось, какую-то плотину прорвало внутри Рюноске, плотину такую старую и заросшую, что о существовании ее можно было и не вспомнить. Чувства такие сильные, противоречивые, страшные в своей обнаженной откровенности захлестнули, и тех было так много, что почти утопили, словно большая соленная вода. Грудь сдавило в сильном, болезненном спазме, будто старая болезнь вернулась с новой силой. Он отодвинулся, попытался встать, спрятаться, но чужие горячие пальцы вдруг коснулись его щеки, привлекая внимание. — Не закрывайся, — сказал Ацуши так, будто видел его насквозь — а может так и было. — Говори со мной. Рюноске нахмурился, словно кто-то неумело пытался вынуть занозу у него из нежного сгиба локтя. Словно кто-то пытался влезть в голову, хоть его туда и не приглашали, не звали, не хотели видеть. Но снова взглянул на Ацуши — расслабленного, с чуть тревожной складкой на лбу, все еще мутными глазами и капелькой его-их крови в уголке губ. «Если мое — то и наше?..» И Рюноске говорил — путано, скачуще, прерываясь на долгие паузы, так долго, откровенно, страшно, честно, как никогда в жизни. Он правда пытался. Он правда хотел, чтобы у них все наконец получилось.