Имя мне — Легион

Виктор не удержался и зевнул, едва не вывихнув челюсть. В руках были стаканчики с кофе, а вокруг — стекло кабины лифта. Единственный достаточно веский повод сбежать хотя бы на пятнадцать минут из кабинета Дазая — это спуститься вниз и найти ближайшую кофейню. Возможно, такое количество кофеина заставит его сердце притормозить их обоих, если Дазай не сделает это раньше более изобретательным способом. А ведь он уже вознамерился. Подавив очередной зевок, Виктор вошел в кабинет, где Дазай что-то объяснял Шибусаве, активно жестикулируя. Стоило алым глазам Коллекционера скользнуть по Виктору, у того мурашки по загривку сбежали табуном. Никифоров очень постарался не швырнуть кофе в лицо ни одному из них. Но, видит бог, обоих хотелось хорошенько приложить затылком. Это было форменным безумием — то, что предлагал Дазай. И то, что так активно поддерживал Шибусава. Вслушиваясь в их диалог, Виктор все крепче задумывался о том, чтобы подыскать местечко поприятнее. У тех же Криспино, к примеру. Эти двое подталкивали Порт к зияющей пропасти — они хоть понимали то? Никифоров сделал большой глоток отвратительно сладкого кофе. Впрочем, мог ли он в самом деле винить Дазая в том, что тот пытался спасти то единственное, что реально удерживало его в этом мире? Он никогда особо крепко не хватался за эту жизнь. И Виктор очень сомневался, что Дазай задержится дольше, чем понадобится времени, чтобы подняться на пятидесятый этаж башни и шагнуть в облака. Чуя — гарант жизни Дазая, а значит, и пригретого места Виктора. Было девять часов утра — прошло больше двенадцати часов, как они засели в кабинете Дазая, периодически вызывая к себе Хигучи, чтобы помочь составить план. План — авантюра похлеще не такого уж и неожиданного визита Дазая и Чуи в Питер. По крайней мере, тогда все выжили. Даже те, кому лучше было бы сдохнуть. А сейчас они снова планируют спикировать им на головы. И зачем? Чтобы умыкнуть Достоевского из-под носа Гильдии и Чехова! Это даже звучало, как начало черного анекдота. Дазай был глух к увещаниям Виктора. Он был слеп, и не хотел видеть ничего глубже вежливой, чуть отстраненной улыбки Коллекционера. Он не хотел признавать, что Достоевский не будет сидеть сложа руки и ждать, пока его способность будут вынимать из него, как жемчужину из жадной раковины; Чехов не будет плевать в окно, потому что каждый волос на голове Достоевского — под счет. Они сами явно готовили им что-то. Виктор действительно задумывался о том, чтобы побыстрее найти корабль попрочней — этот явно идет ко дну. А потом он подумал: разве он не к этому шел все четыре годы — подталкивал эту махину к краю? Возвышал ее, чтобы был громче звук падения на дно в итоге. Непреднамеренно, но и без сожалений. Виктор был терпелив. Он был аккуратен, его чувство самосохранения было возведено в абсолют. Он был хитер и знал себе цену. А еще пять лет назад Чехов убил его первую и единственную любовь и их новорожденного сына, выставив все как несчастный случай, потому что Организация — место, где семья недопустима. Он прятал их, как драгоценности во время войны. По вечерам удерживал себя, чтобы не ринуться к Соне, потому что ей не нужно было видеть брызги крови на его манжетах, чувствовать порох на кончиках его пальцев, которыми бы он прикоснулся к ее животу. Вместо того он сидел вечерами с Федором, вел задушевные беседы о планах Организации, сжимая в кармане второй телефон. Потому что — она обещала дать знать. Она выполнила обещание — Виктор выдержал два часа, сидя на иглах, а затем рванул в больницу, проверяя, чтобы не было хвоста. Но скопившееся в нем напряжение, нервозность вкупе со страхом размыли его взгляд на периферии, и он не заметил одну из неприметных машин надзора. Это был мальчик. Крошечные пальчики, синие венки под тонкой кожей, почти невесомый в его огрубевших руках — он сладко спал, а Виктор чувствовал влагу на своих щеках. Он перевел мутный взгляд на Соню — с испариной под влажной русой челкой, зелеными глазами, подернутыми усталостью и счастьем, она слабыми пальцами провела по его влажной щеке, когда Виктор прижал ее ладонь к чуть дрожащим губам. Как же он любил ее, их обоих. Как же он был счастлив в тот момент. Они назвали его Кириллом, и это был последний раз, когда он видел их. Он даже не узнал, какого цвета глаза у их новорожденного сына, не услышал его голос. Виктор мечтал о… слишком многом, как оказалось. Через два дня после выписки квартира, где жили Соня и их сын, взлетела на воздух. Утечка газа, говорили пожарные. Страшная трагедия, говорили газеты. Ему понадобилось четыре дня, чтобы выяснить, кто это сделал, и похоронить шестерок Чехова собственными руками в подлеске Питера и там же долго выть волком, стеная, как раненый зверь. Ему понадобилось пять дней, чтобы сорванные связки и отекшее от слез лицо вернулось в норму. Ему хватило тринадцать дней, чтобы составить план и найти Кацуки Юри из такой далекой Японии. Юри — что рос в приюте после смерти родителей, когда те так глупо попали под перекрестный огонь, уезжая на выходные в Токио. Виктор знал, что Юри пропал со всех радаров на два года, когда после приюта поехал в Токио, чтобы разыскать тех, кто был виноват в смерти его родителей. Но нашел там только своего старшего брата, из-за которого и случилась эта трагедия. Кацуки Юри не хотел иметь ничего общего с мафией, хоть все два года и осваивал искусство дарить смерть. Но Виктор не справился бы один с Чеховым — не тогда, когда пальцы Достоевского будут тянуться к его шее, а за их спинами будут сотни и сотни безымянных головорезов. Никифоров так хотел жить. Зачем и для чего — он и сам не знал, по правде. Не хотел задумываться об этом сейчас, всерьез. Так что Виктору пришлось найти способ переубедить Кацуки Юри познакомить их со своим старшим братом. Во главе Порта по-прежнему был Мори, но за его спиной уже стоял новый молодой глава, и Никифоров знал, что его способности требуют стабилизации. А Юри понадобилось всего лишь немного демонстративной любви и восхищения, чтобы утратившее веру в людей хрустальное сердце пустило его внутрь. И пошло трещиной, истекло кровью в итоге. Это даже не было сложно. Никифоров не собирался больше влюбляться — ему было нечем. Его собственное сердце к чертям взорвалось еще в Питере. Виктору понадобилось еще два месяца, чтобы дождаться совершеннолетия Плисецкого, и тогда под благовидным предлогом они исчезли из Организации и примкнули к Порту. Это было так давно. И словно — вчера. Но запал, чувство абсолютной ненависти никуда не исчезло. Оно зрело в нем, расцветало в той тьме, коей он так любовно потакал, проросло пышным цветом с левой стороны грудины. Они должны были закончить все еще в мае. Но Антона не оказалось дома, какая жалость. Он был далеко за океаном — в США. Вся подготовка на смарку. Виктор был чертовски терпелив. И он не сомневался, что доберется до Чехова и будет сдирать с него кожу до тех пор, пока тот не вспомнит их имена. Пусть для этого понадобится еще год или два — с каждым днем его жажда крови становилась лишь еще более насыщенной, густой. Чехов ответит за каждый прожитый день в этом ебаном мире, где у него отняли самое дорогое. Его месть будет слаще меда. И даже если ему придется встать на чью-то голову, сломать чью-то шею или развалить место, что стало для него домом за эти четыре года — плевать. Виктор моргнул, и кровавая пелена спала с глаз. Кофе почему-то утратил свою сладость. Дазай что-то продолжал вещать, но его японский вдруг превратился в неясный стрекот. Как же он устал. Эти мысли — они были его батарейкой и утягивающим на дно ярмом. Возможно, уже давно пора было рассказать обо всем своим Юриям, но у него никогда не хватало ни сил, ни воздуха в легких. В итоге, их подозрения никогда не обрастали деталями, лишь создавая пропасть между ними. Стоящая цель оправдывала любые средства — в этом они с Дазаем были похожи. Он пытался защитить свою семью так же яростно, как Виктор отомстить за свою. Вот только Виктор на секунду забыл, что в неспешной гонке за местью обзавелся новой семьей, и очередная шея, которую он может ненароком сломать, может быть шеей его Юри или Плисецкого. Но то было лишь на одной стороне весов. На другой — Чехов, который непременно погонится вслед Достоевскому, прямиком в лапы Порта. В его лапы. Это стоило абсолютно всего. В какой-то момент Шибусава вышел из кабинета и под ненавязчивым конвоем вернулся в свой отель. Они с Дазаем оказались вдвоем, и стакан почему-то все еще был только наполовину пуст. Виктор выкинул холодный кофе и устало потер переносицу. Сказал: — Ты ведь всерьез не рассчитываешь, что Шибусава, проведя две недели в Сан-Франциско, не продался с потрохами Гильдии и Достоевскому? Дазай выглядел не намного бодрее его самого. Он рывком сдернул с шеи галстук и сунул его куда-то в верхний ящик стола. — Я что, на идиота похож? Я не могу знать наверняка, что он задумал, на пару с Достоевским и Фицджеральдом, но прекрасно вижу, как он хочет заполучить Резонанс и расщепление. Никифоров поморщился, как от внезапной зубной боли. Смахнул с брюк невидимые пылинки, спросил: — И ты дашь ему то, что он хочет? И заплатишь цену, которую он назвал? Дазай медлил, рассматривая расфокусированным взглядом гладкую поверхность стола, и то было истинным надломом, внезапно понял Виктор. Может быть, Достоевский все-таки был прав: семья — это величайшая слабость, которой должны быть лишены избранные. Избранные страдать или возвыситься — он никогда не уточнял. — Сначала нужно доставить сюда Достоевского, — кратко выдал мужчина, по сути, ничего не сказав. Никифоров покачал головой. — Их будут ждать в Сан-Франциско. И наши люди прилетят туда на собственную казнь. Дазай поджал губы, словно удерживая себя от резких слов. Сказал уверенно: — Шибусава слишком жаждет Резонанс, чтобы ставить самому себе подножки. Я уверен, что Гильдия не будет ожидать такую наглую попытку стащить Достоевского у них из-под носа. Виктор не был особо впечатлен ответом. Чувствовал в нем разумное зерно, но все равно все меркло рядом с абсурдностью ситуации, где Достоевский вдруг стал не главной угрозой, а единственным средством к спасению Чуи. В какой момент это произошло? И все-таки Виктор считал себя обязанным предупредить: — Он предаст нас. Дазай вдруг поднял голову, остро глянул на него, словно умел читать мысли. — Не может предать тот, кому не доверяешь. Виктор отвел взгляд, потому что не хотел смотреть, как человек перед ним разваливался на части в судорожной попытке спасти смысл своей жизни. Он не хотел этого видеть — он своего смысла лишился уже давно. Они оба обречены слоняться в этой тьме — совсем скоро. Заставил себя сказать: — Я найду кого-нибудь, кто сможет соответствовать способности Шибусавы, чтобы объединить их. Не известно, сколько времени понадобится, чтобы Шибусава научился владеть Резонансом и выполнил, наконец, свою часть контракта. Юриям понадобилось три месяца, чтобы достичь прогресса. Ацуши и Рюноске — четыре часа интенсивных тренировок, и это было по-настоящему поразительно, потому что эмоции часто мешали им работать слаженно. Виктор правда не знал — сколько времени на это понадобится и будет ли у него все еще необходимость находиться в Порту. Спустя еще полчаса обсуждений, в кабинете появились трое — Ацуши с Акутагавой и Отабек. Отабек — потому что уже был в Сан-Франциско, и был ценным источником информации. Остальные — потому что владели практически всей информацией относительно Шибусавы, и у них не было времени искать кого-то другого и заново вводить в курс дела; Дазай даже не рассматривал кого-то другого, по правде. Их дружной компании явно не хватало хотя бы одного лица с европейским разрезом глаз, но Виктор окольными путями заставил его оставить Плисецкого в Порту. Тот еще не уезжал так далеко от Йокогамы по делу, и уже больше полугода вообще не был в поле, хоть и проходил подготовку вместе с остальными Ящерицами. Но по правде, от него было бы мало толку без Юри. А это уже слишком много для их миссии. Их место было тут, рядом с Виктором — пусть не всегда рядом, но хотя бы на расстоянии вытянутой руки. Виктор добавил тогда: — Извини, конечно, но таких, как вы, там столько, что хоть жопой жуй. И все с фотоаппаратам. Так что пусть просто сменят шмотки на туристические, поправят прически на непримечательные, натянут маски по самые глаза, и они точно потеряются в толпе. Открою тебе секрет: мы с трудом различаем азиатов, особенно когда от них остаются только глаза. А вот Юру Достоевский знает в лицо. Едва ли Чехов вспомнит Отабека, а Федор — и подавно. Дазай нехотя согласился, и Виктор смог незаметно выдохнуть, не замечая острого взгляда босса. Насколько бы разбитым и уставшим ни выглядел Дазай, насколько сложным и простым одновременно ни пытался казаться Никифоров, тот давно разгадал заурядную загадку Виктора — и пусть также без деталей. Хигучи, что вошла вместе с ними, протянула каждому увесистую папку. Дазай сказал: — Вы сегодня летите в Сан-Франциско, чтобы найти Достоевского и привезти его в Порт. Живым. Гильдия пока не объявила нам открытую войну, но они явно больше не друзья Порта. У вас не больше пяти дней со всеми перелетами, чтобы вернуться с результатом. Лицо Ацуши вытянулось в таком неприкрытом удивлении, что хотелось пихнуть ботинком его упавшую на пол челюсть. Даже брови Алтына приподнялись, что было просто верхом его эмоциональности. Только Рюноске почему-то сохранил поразительную сосредоточенную физиономию, словно не расслышал с первого раза. Дазай даже не сказал, что произойдет, если они провалят миссию — словно этого не могло произойти априори. — Зачем? — единственное, что выдал конвульсивно заработавший мозг Ацуши. Уголки губ Дазая опустились, словно его подчиненный разочаровал его своим вопросом. Ацуши почему-то вздрогнул плечами, заложил сомкнутые в кулаки ладони за спину, и перенял выражение лица Акутагавы. — Вся информация в папке, изучите. Вылет через три часа — зайдите в отдел Снабжения, чтобы взять необходимую технику, одежду и поправить прически. Хигучи будет связным. Акутагава, ты руководишь миссией. Все сделать без лишнего шума и внимания третьих лиц. — Что делать с Чеховым? — подал голос Отабек, вернув свое обычное безэмоциональное лицо. Дазай на миг задумался, будто они не решили это с Виктором час назад. Как будто он все еще сомневался. Сказал: — Мне все равно. Алтын перевел взгляд на расслабленно сидящего в кресле Виктора, и тот улыбнулся уголком губ. — Вопросы? — резковато бросил Дазай. — Что… Дверь распахнулась так резко, будто ее с ноги выбили. Акутагава захлопнул рот, настороженно глядя, как Чуя со сверкающей сталью в глазах вошел в кабинет, выплюнул сквозь зубы: — Все вон. Пять пар глаз с разной полярностью эмоций обратилось к Дазаю, и тот просто махнул рукой, чувствуя на своих плечах такой огромный груз, что почти раздробил его позвонки. Глядя на Чую, Дазай сразу понял, что в этот раз не удастся все замять, и, видит бог, он хотел по-другому преподнести эту информацию. Кабинет опустел подозрительно быстро. Дазай перевел усталый взгляд с захлопнувшейся двери на Чую, что стоял ровно посередине, и с какой-то отрешенностью заметил, насколько кожа стянула чужой череп, плотно обтянула покатые скулы и стала прозрачной, просвечивая капилляры. Огненные волосы утратили живой блеск, так обожаемые веснушки на щеках превратились в высушенную солнцем бледно-желтую россыпь. И даже под всей этой одеждой Дазай знал, как резко выпирают позвонки хребта и дуги ребер, как страшно слабы стали длинные пальцы, что раньше без труда дергали его за галстук, заставляя наклониться, чтобы ухмыльнуться в лицо и впиться горячим поцелуем в губы. Единственное, что осталось прежнем в этом мужчине — глаза, такие синие, чистые, как не было никогда небо над Йокогамой, но сейчас они были темные, злые, и не было там никакого просвета. Глядя на него, Дазай видел и опущенные пониже косточек рукава рубашки, потому что вены не успевали восстанавливаться, и сгибы локтей превратились в вечное синее пятно. Дазай знал, что на правом бедре того между созвездием родинок множество крошечных проколов от обезболивающих инъекций, но его иммунитет был уже так слаб, что те еще долго кровоточили после — и иногда приходилось в молчании раннего утра убирать испачканное белье, не поднимая глаз. Как после снимать Чую с этой иглы даже думать сейчас не хотелось. На прикроватной тумбочке рядом с зарядкой телефона и лампой стояла батарея блистеров с таблетками, и иногда от них мужчину выворачивало наизнанку, и он едва не выплевывал собственный желудок. Или совсем не от них. Чуя не шел на поправку, как бы не уверял того Мори. Чуя медленно умирал на глазах Дазая, лишь благодаря обезболивающим продолжая оставаться на ногах, испытывая боль каждую чертову минуту, и Дазай… это было невыносимо. — Объяснись, — резко бросил Чуя, уперев руки в бедра. — Почему ты опять отправил людей через океан, почему я ничего не знаю о положении Порта в международной сетке и почему, черт возьми, здесь Коллекционер?! Дазай встал из-за стола, подошел ближе, и с каждым шагом в его тяжелой голове все отчетливее билась мысль: каким же крошечным стал Чуя — его вес почти ушел в критическую отметку, давно купленная рубашка висела на нем, как на жерди, и лишь воинственно вскинутая голова при его приближении заставила Дазая помнить, что перед ним по-прежнему его Чуя, а не пятнадцатилетняя голодная бродяжка с улиц Сурибачи. Кольцо, что Дазай подарил несколько месяцев назад, спадало с безымянного пальца, и было убрано глубоко в ящик с глаз. Смотреть на него такого было почти невыносимо. — Тебе сейчас следует восстанавливаться, — мягко произнес Дазай, касаясь багряной прядки волос, что выбилась из хвоста. — Я обо всем позабочусь. Чуя раздраженно отмахнулся от его руки, и взгляд его сделался лишь еще жестче, подозрительнее. — Прекрати, Дазай, я имею право знать, что происходит в Порту. Что ты от меня скрываешь? Дазай знал, что все они правы — Виктор, Мори, Отабек, Ацуши — и Чуя имел право знать, что он хочет сотворить. Это ведь касается его самого, их всех по правде. И то было жестоко — удерживать Чую в неведении, что происходило с его собственным телом, что может произойти. Но Дазай боялся, он боялся так сильно, что живость голубых глаз превратится в холодное стекло, глухую дверь, в которую он уже не сможет достучаться. Лучше пусть злится, шипит, пихает кулаком под ребра — что угодно, но только не замыкается в себе, как в бункере от ядерного удара. Но ядерный удар — правда, которая ни чуть не хуже, чем то. Это как раз тот случай, когда и правда может убить, и Дазай хотел оттягивать этот момент так долго, как только сможет. Потому что Чуя — он любил жизнь, так чертовски любил жить, пить дорогущее вино, громко слушать музыку и пополнять коллекцию шляп, и Дазай просто не мог лишить его всего этого. Но сейчас была надежда, хоть какая-то зыбкая уверенность, что все может обернуться в их сторону. Кто бы еще вложил нужные слова в его голову. Как сказать человеку, что он умирает? Надо было спросить у Мори. Не обращая внимания не упрямо сжатые губы и слабый отпор, Дазай притянул Чую ближе, обнял, утыкаясь губами в рыжую макушку. Тот что-то заворчал, но чуть расслабился, сложил руки на пояснице. — Телячьими нежностями ты не уйдешь от вопроса, — вполне внятно, даже спокойно сказал Чуя, чуть отводя голову от чужой груди. — У тебя сердце бьется так, как будто за тобой волки гонятся. В чем дело? Не заставляй меня идти к Виктору. Виктор вряд ли будет подбирать слова. А Дазай все еще пытался. Сделав глубокий вдох, он отпустил Чую, отходя обратно к столу, оперся об него задом и под внимательным, чуть тревожным взглядом сложил руки на груди. Сказал бесцветным голосом: — Помнишь Питер? Тебе пришлось остаться с Гоголем и Гончаровым, потому что меня отконвоировали к Достоевскому. Ты активировал Порчу, потому что не справлялся, и я… я… Дазай запнулся, горло сдавило спазмом, мешая вытолкнуть хоть звук. Он опустил голову, делая короткие вдохи, силой проталкивая в легкие воздух. Тревога Чуи лишь усилилась, глядя на такое непривычное поведение Дазая — тот любил превращать любую проблему в причину позубоскалить, или скорее разразился бы громкой, нарочито ироничной тирадой, но такая откровенная демонстрация нервозности была слишком странной, чтобы торопить и давить, пусть и хотелось. Чуя сделал несколько шагов вперед, коснулся бедра, привлекая внимание. Хмурое лицо приподнялось, и Чуя приподнял уголок губ, поощряя продолжить. Вот уж не утешать кого-то он пришел. Сказал, перенимая роль Дазая: — Да, я помню, я тоже там был. Жаль, провалялся в коматозе, и мы ничего не увидели в городе. А четыре года слушали треп Виктора про Питер, и я так безбожно все проспал! Вместо того чтобы тоже усмехнуться, Дазай посерел лицом, словно у него все-таки наступила асфиксия. Сказал: — Меня не было слишком долго. Когда я пришел, весь поселок лежал в руинах, а ты продолжал равнять его с землей. Арахабаки обратился ко мне, и мне пришлось заключить с ним сделку: новый сосуд для него в обмен на твою жизнь. Чуя отшатнулся от мужчины, всякая краска стекла с его лица, оставив на своем месте лишь знакомую серость. Он открыл было рот, но ничего не произнес — лишь шокировано уставился на Дазая. И тот продолжил: — Но я не собираюсь искать для Арахабаки новый сосуд — я хочу его уничтожить. Для этого мне и нужен Шибусава — он вытянет из тебя это существо и расщепит. Для этого нам нужен Достоевский. За ним я отправил наших людей в Сан-Франциско — чтобы те привезли его в Порт. Чуя моргнул — раз, второй, но смысл сказанного все еще со скрипом доходил до него, представляя собой смесь бреда и неуместного юмора. — Этого не может быть, — медленно произнес Чуя, смотря куда-то сквозь мужчины напротив. — Арахабаки не обладает сознанием. А даже если вдруг и да — почему ты поверил той ереси, что он нес? Как он может убить своего же носителя? Дазай протянул руку и взял безвольную ладонь мужчины в свою, аккуратно задрал рукав рубашки до сгиба локтя и провел пальцем по синяку. Чуя смотрел на его манипуляции так, словно это не его тело, не его рука и не его нервные окончания полоснули тонким звоном в том месте, где коснулись пальцы. — Твои раны не заживают — ни внутренние, ни внешние. Мори как может удерживает твое тело в стабильном состоянии, но… ты не выздоравливаешь. Не выздоровеешь. Арахабаки решил взять измором, и он топчет твои внутренности, не давая им восстановиться. Он считает тебя слабым сосудом. Голубые глаза вдруг вспыхнули гневом. Чуя оттолкнул руку Дазая, рывком вернул рукав на место. Внутри все заклокотало, взвыло, собственное заполошенное сердце зазвучало в ушах, и Чуя ощутил, как закололо кончики пальцев от скопившейся на них силы, что требовала выход — сломать, разрушить, заставить замолчать. Потому что — все это не может быть правдой. — Что за бред ты несешь? — едва не выкрикнул в недрогнувшее лицо мужчины Чуя, сжимая кулаки до побеления костяшек, ощущая одновременно и дикую усталость и жгущий грудину гнев. — Порча не в первый раз отправляет меня в кому, так какого хрена ты придумал эту сказку в этот раз? Еще и вызвал сюда эту опасную тварь! И Достоевский!.. Чуя захлебнулся собственным голосом, закашлялся, но огонь уже бежал по крови, разгоняя ту по хлипкому телу, он ощущал собственную способность силовым полем на поверхности кожи, и ему так чертовски сильно хотелось ударить Дазая по этим лживым губам, и сдержаться было практически невозможно. Но вдруг — он стал терять контроль: сознание начало меркнуть, из носа хлынула кровь, по коже зазмеились жгуты из рун и крови, глаза закатились, оставляя на обозрение одни лишь белки с крошечной точкой чужого зрачка. Тело мелко затрясло, и Чуя ухватился за край собственного сознания, как за выступ в скале над бездонной пропастью, и — все прекратилось, так и не успев начаться. У Чуи уже даже не было сил испытывать гнев. Вместо того почувствовал горячие руки на своей шее, сухие губы на лбу, и колени надломились, заставив его повиснуть в руках Дазая. Тот не отпустил, прижал к себе, вытер кровь с лица рукавом. Чуя ухватился за подол чужой рубашки, и болезненно заглянул в испуганные глаза. Тело снова прошила мелкая, неконтролируемая дрожь. Кровь из носа все никак не хотела останавливаться, продолжая медленно скользить к губам, но Чуя даже не обратил внимания. Он сказал, и голос его был едва ли громче шепота: — Это бред. Зачем ты врешь мне, Осаму? Чуя до рези в глазах вглядывался в лицо напротив, судорожно ища там хоть единый признак насмешки, несмешного розыгрыша — что угодно, что заставило бы пружину внутри него ослабить свое давление. Но ничего не было — болезненный взгляд карих глаз резал его без ножа и анестезии, не оставляя ни единого шанса понять что-то не так. — Мы можем придумать что-то еще, — слабо, тускло прошептал Чуя, бессмысленно бегая глазами по продольным линиям на чужой рубашке, словно играя в салки с собственным принятием. — Как ты собираешься его уничтожить? Он часть меня. Ты и меня убьешь. Давай придумаем что-то еще… Бормотание — сначала вполне связное и осознанное, превратилось в чуть слышное колебание воздуха, а потом он просто беззвучно шевелил губами, застыв бессмысленным взглядом на медной пуговице чужой рубашки. А потом он замолчал. — Чуя, — мягко произнес Дазай, все еще держа его лицо в своих ладонях. Тот никак не отреагировал на свое имя, лишь сжимая пальцами измятую рубашку. Дазай приподнял его голову, легко коснулся тонких губ, чуть оттянул, желая вызвать хоть какую-то реакцию, кроме навалившейся апатии. — Я думал. Очень много думал, и это единственный выход. Я вытащу это из тебя и уничтожу. — И чем я стану в итоге? — выдохнул Чуя, заглядывая в чужое лицо так беспомощно, что хотелось зажмуриться, но Дазай не мог себе этого позволить. — Чем я останусь? Выпотрошенной рыбой на прилавке? Дазай знал Чую ровно половину своей жизни. Знал его разным: языкатого бездомного мальчишку в украденной с барахолки толстовке, исполнителя, что гордо нес черную шляпу, как жнец вострую косу на плече, очерствевшего и огрубевшего матерого волка, что сломал ему челюсть и еще пару костей после возвращения в Порт. Дазай знал Чую ровно половину своей жизни. И уже больше десяти лет он видел его облаченного лишь в утреннее мягкое солнце, слышал его громкий смех и сладкие стоны, видел веселье в ярких глазах, серьезность, злость, испуг, томность и страсть, решительность, чужой приговор, разочарование, боль, любовь и преданность. Он видел его таким разным. Как это все могло исчезнуть? Это и был Чуя — эмоции и поступки. Так как это может измениться, если вытащить из него паразита? Дазай любил его так сильно, что это было почти больно — размер этого необъятного чувства занимал все свободное место внутри тела, иногда тесня и мозг. — Ты останешься прежним, — сказал Дазай, большими пальцами поглаживая скулы, и Чуя вцепился в его забинтованные предплечья, как за борт единственной спасательной шлюпки. — Ничто не способно тебя изменить. Чуя судорожно покачал головой, закусил губу едва не до крови, протолкнул сквозь сводящую судорогой челюсть: — Я стану бесполезен. Для Порта. Стану обузой, которую нужно будет защищать. Тебе, остальным. Пальцы на скулах обожгло солью предательски выкатившихся слез, что даже не были замечены. Чуя смотрел, широко распахнув больные глаза, и уголки его губ дрожали. Дазай притянул его ближе, обнял, чувствуя ладонями чужую мелкую дрожь, и ощущал подступающую истерику, как скакнувшее давление перед грозой. Рубашка мгновенно намокла, и влага та лишь подстегивала собственное ноющее сердце конвульсивно и больно сжиматься на каждом вдохе. Дазай склонился ниже, целуя в висок, сказал, прижимаясь щекой: — Ты не можешь быть обузой для Порта. Для меня. Ты хоть представляешь, как сильно я люблю тебя? А твои ноги? Это так красиво. Подлатаем тебя после, стащим у Юрия его пару ботинок с железными вставками, и будешь раздавать всем желающим волшебные пинки. Короткие ногти впились в бока Дазая, чужая голова вдавилась куда-то под ключицу, послышался задушенный всхлип и крупная дрожь прокатилась по позвонкам. Чуя выдохнул спустя долгую минуту: — Я уже чувствую себя ходячим трупом. Дазаю хотелось сказать так много. Убедить этого глупого человека, что он сделает все возможное и еще чуть сверху, чтобы вернуть цвет, силу, жизнь для него. Перевернет город, если понадобится найти крысу в ее закромах, и принесет ее в жертву Арахабаки. Зальет эти улицы кровью врагов, чтобы та впиталась в волосы и вернула им живой блеск, осталась румянцем на скулах. Достанет любую тварь, что станет лекарством для разрушенной внутрянки. Дазаю нужно было рассказать так много про их план. Но сейчас Чуе нужны были не слова — человеку дарит ощущение жизни чувства — любые. А у Дазая их были слишком много. Зарывшись пальцами в пряди на затылке, Дазай приподнял лицо Чуи, и принялся покрывать то мелкими легкими поцелуями, шепча всякие глупости. На языке ощущалась все не высыхающая влага, соль, металл крови, и Дазай убирал то, бережно прижимая к себе, и под губами дрожали чужие ресницы и уголки губ, и было в том так много бессильной боли и надлома, что тонко ныло что-то внутри и в коленях, рвалось вперед, ближе, из груди, из-под ребер. Так — беззвучно и чуть дрожа — звучала боль человека, что ненавидел демонстрировать свои слабости; так звучала боль человека, будущее которого висело над пропастью без страховки. От Чуи уже мало что зависело, по правде. Дазай не мог его потерять, просто не мог. Но соль все не исчезала с лица, не прекращалась, и это ломало его. Каждый поцелуй превращался в тонущий в тишине стук о закрытую дверь. Принятие все не приходило — с каждой минутой Чуя все глубже погружался в депрессию, и прыжок до последний ступени казался непосильным. Чуя был сломан и сломлен, и никакая любовь не могла отогреть его в тот момент. Ничего не могло. Говорят, время затягивает раны, но тело Чуи все еще отказывалось это делать — он правда не знал, справится ли со всем этим. Хочет ли он остаться жив после всего этого — пустой и опустошенный. Как сказать человеку, что он умирает? Он так и не спросил у Мори.