Имя мне — Легион

Юрий обвел взглядом свою практически пустую квартиру и нервно провел рукой по волосам. Неразобранный чемодан у стены единственный нарушал минималистичную обстановку и практически полное отсутствие личных вещей. Можно было, конечно, зайти в квартиру Виктора и Юри, забрать свои вещи — у него все еще оставался ключ-карта — но он не был готов столкнуться с ними так близко и так сразу. Он вытянул едва ли не единственный стакан из шкафчика на кухне и наполнил водой из-под крана. Вода — возможно, лучшее его решение после двух дней пьянки. В дверь постучали. Юрию показалось, что удар отдался ему в ребра, заставив сердце буквально в секунду пуститься вскачь. За дверью — Отабек, с таким решительным выражением лица, что стало не по себе. Пройдя внутрь, мужчина окинул все пространство небольшой квартиры-студии быстрым взглядом, мгновенно оценил обстановку. Остановился ровно посередине, оглянулся на Юрия, словно и его приглашая в собственную кухню. Спросил: — Ты переезжаешь? Плисецкий отмер, прошел мимо и уселся на один из двух стульев за крошечным обеденным столом. — Ага, обратно. Юрий не тешил себя иллюзией, будто никто ничего не знал. Что все обо всем знали — кроме, казалось, Рюноске, но тот заметит только если ткнуть его в глаз по факту. И вопреки ожиданиям, это вызывало не жгучий стыд вперемешку с обидой, а странное спокойствие. Никто из их общих друзей не отворачивается при виде него, не кривил губы в отвращение. Но если подумать — и особо удивленными не выглядели, и их сложно было в этом винить. Другое дело — Отабек. Перед ним почему-то хотелось казаться лучше, чем он есть на самом деле, каким-то, каким он никогда не был. Юра и уверен-то не был, что именно это нужно было Отабеку, но очень хотел соответствовать выдуманному им же шаблону. Алтын же никогда не строил иллюзий, и это было их главным отличием. Он всегда видел все, как бы тщательно Юрий не пытался то завуалировать, каким бы простодушным мальчишкой не пытался казаться когда-то. — Не потерялся по дороге? — не удержался Плисецкий. — Ты дал очень четкие инструкции. — А ты всегда действуешь только по инструкциям? Юра досадливо закусил губы. Разговор явно шел куда-то не куда. Куда должен был — он тоже понятия не имел. Смерив его нечитаемым взглядом, Отабек уселся на второй стул, прямо напротив блондина. Юрий перевел взгляд на стакан, что сжимал в руке, и подумал, что у него даже чая нет. Вряд ли такого человека, как Алтын, можно было подобным смутить, но уверенности это почему-то не придало. Юрий вообще чувствовал себя странно уязвимым — просто сидя в своей пустой квартире под этим изучающим, темным взглядом. — Что ты делаешь в Японии? — спросил Юрий, смотря куда-то на переносицу чужого лица. — По работе. — О который ты мне, конечно, не расскажешь? Отабек едва уловимо склонил голову, и взгляд зацепился за нервные пальцы на холодном стекле. Сказал: — Если твой босс посчитает нужным, он сообщит тебе. Плисецкий фыркнул, понимая, что его только что послали со своими расспросами. Но он все не унимался: — Что собираешься делать после? — Не думал об этом пока. — Для этого тебе тоже нужны инструкции? — Чтобы строить планы, нужна уверенность, что я все еще буду жив после всего этого. А у меня ее нет. Юрий заткнулся, споткнувшись о невидимый, но вполне ощутимый камень на их пути. Мужчина, казалось, не придал особого смысла своим словам — либо же просто воспринимал свою действительность как должное. Отабек забрал из чужих пальцев стакан, что грозился быть раздавлен чужими нервами, и сделал пару глотков. Спросил: — Как провел время в Италии? — Было слишком много макарон и солнца. Юра убрал руки со стола, вцепился в собственные колени, и чувствовал себя так, словно это была прелюдией перед настоящей пыткой, что ждала его дальше. — У тебя веснушки. И куда-то делись все шрамы. — Кошка слизала. Если это и была отсылка к чему-то, Алтын ее не понял. Он, не таясь, рассматривал чуть тронутое загаром лицо, напряженную линию челюсти, виднеющийся из-за ворота футболки шрам, пересекающий ключицу. Спросил: — А что ты собираешься делать дальше? — Пойду в сад камней медитировать. Думаю, очень в тему. Юрий и сам не понял, пошутил он все же или нет. Знал только, что усидеть на месте было уже физически сложно. А они даже не сказали ничего важного. Плисецкий поднял голову, встречаясь с чужим спокойным взглядом, и позволил себе почувствовать чужие эмоции. И то было сравни с тихой гаванью, куда сознание Юрия прибило после собственного шторма. Все эмоции Отабека ощущались приглушенно, сквозь тонкий слой ваты — и то было таким облегчением, что Юрий дал своей эмпатии разгуляться, заражаясь чужим состоянием расслабленного покоя. Линия плеч расслабилась, лицо перестало казаться треугольником с острыми углами. Плисецкий сместился на стуле, облокотившись о спинку, и просто позволил всему этому происходить, потому что — если Отабек чувствовал себя непринужденно в его обществе, то с чего бы и ему пытаться усидеть на иголках? Эмоции Алтына не были резкими, не пытались обратить на себя внимание, как у других людей, они не создавали жгучий зуд где-то в затылке и не пытались подавить собственные эмоции Юрия. Они просто были где-то рядом, на периферии — как кот, который всегда ошивается рядом, не выпрашивая внимания, но всегда готовый подставить холку. Отабек был спокоен, немного уставшим — как человек, который пришел домой после рабочей недели. По правде, это было не совсем тем, что Юра хотел бы почувствовать рядом с собой. — Ты используешь способность? — спросил Отабек, наблюдая за такими явными изменениями. — Ты всегда напоминал мне бесконечный источник флегматизма. Прямо-таки спасительный источник. Я часто использовал эмпатию в Питере рядом с тобой, если меня заносило. — Как сейчас? — Особенно как сейчас. Отабек до конца так и не понимал, как работает Агапе. То была сложная способность, и, по правде, ему было все равно до ее механизмов, пока Юра был в норме — Отабек относительно спокойно отнесся к отъезду в Японию, потому что Виктор пообещал, что найдет противовес Агапе и сохранит рассудок Юрия. И если сейчас тому нужно было паразитировать на его эмоциях, чтобы вернуть себе равновесие — это не так уж и много, пока он все еще прямо напротив. У самого Отабека не было способностей, но он в совершенстве умел сводить все сложное к простому. Для этого всего лишь понадобилось избавиться от любых иллюзий относительно человеческой жизни и ее ценности — особенно своей. Он сказал в лоб, посчитав, что достаточно уже накрутил кругов: — Мне не нужно то, чем ты был для Виктора. Я не хочу тебя. Но мне нравится с тобой общаться, как мы делали весь прошлый год. И дома. Мы можем это продолжить? Юрий, казалось, захлебнулся собственным вздохом. Внутренности подкатили куда-то в горлу, что невозможно было ни дышать, ни сглотнуть — просто уставился на Отабека, будто у того выросла вторая голова. Правильно расценив его молчание, мужчина добавил: — Прости, но это было очевидно. Также очевидно, что ты спишь с Витей и Юри. Он все только лишний раз подтвердил вчера. Легкие все еще отказывались выполнять свою функцию. Лицо утратило всякий цвет, глаза выцвели до пожухлой травы. Отабек продолжал, будто не видел, как человек перед ним разваливался на части: — Виктор не хотел отпускать тебя от себя. Собирался держать тебя в зоне досягаемости. Пришлось наступить на его больную мазоль, чтобы разжал руку. — И зачем ты это сделал, если тебе плевать? — выдавил Плисецкий, и собственный голос показался скрипучим, больным; какой уже смысл имело притворяться. — Я не говорил, что мне плевать, — едва заметно покачал головой Отабек, глядя на парня напротив все так же — открыто, без тени хоть какой-то эмоций. — Наоборот. Ты стал мне другом, и я хотел сделать так, как тебе было бы лучше. — Я тебе что, ебанная вещь, чтобы меня можно было отобрать, а потом выкинуть, потому что тебе не понадобилось? — А чего ты хотел? Прыгнуть ко мне в койку, как только вылез из другой? Меня не интересуют мужчины. Плисецкий открыл рот. Захлопнул, клацнув зубами, так и не найдя слов. Это правда то, что он хотел услышать? Это правда то, что он сможет выдержать? Сказал в конце концов, ощущая такую огромную дыру в груди, что было уже даже все равно: — У тебя странные понятия о дружбе. Ты же в курсе, что большая часть наших разговор относилась к личности, которой не существует? Юрия-студента-проебщика-всех-сессий не существует. Твоя история была и то ближе, чем моя. Все это было одним большим притворством. Трахаться со мной ты не собираешься. Так какого черта мы сидим здесь и обсуждаем, насколько Виктору и тебе на самом деле глубоко начхать на меня? Хоть бы сам не притворялся. Отабек ненавидел ложь. Так же сильно, как и попытки сделать из себя идиота. Вот только в этот раз он сам позволил сделать из себя идиота, позволил плести вокруг себя такой плотный кокон иллюзий, что, выйдя из него, тот оказался размером с высотку. Иногда Алтыну даже интересно было, как далеко мог зайти Юра в попытке избежать признания сути. За этим было даже забавно наблюдать. — Я знал о тебе все с самого начала, — просто ответил мужчина, замечая, как Юрий невольно задержал дыхание, слушая. — Еще до первой встречи. Так что я всегда делил все твои слова на два. Плисецкий нахмурился, увел взгляд, ощутив укол такого жгучего стыда, что заалели уши. Как же это должно было быть смешно — наблюдать, как он строил из себя невесть что, зная, что едва ли ни каждое его слово — ложь. Юра не понимал, почему Отабек все еще пытался с ним говорить, зачем вообще пытался что-то для него сделать — даже так, грубо, резко, без капли жалости. — Тогда почему? — продолжил Плисецкий допытываться, и это было сравни с ощущением медленно снимаемого пластыря с открытой, загноившейся раны. — Ты водил меня за нос, пока я пытался водить тебя. Почему мы сидим здесь и обсуждаем, как пытались наебать друг друга? Отабек вдруг подумал, что Юрий чертовски вырос со своих шестнадцати — с момента их первой встречи. Стал еще выше, поравнявшись с ним, линия плеч расправилась, как крылья, силуэт приобрел окончательную завершенность. Плисецкий перестал быть нескладным подростком с непропорционально длинными руками-ногами, вспарывающими кожу скулами и вечно раздраженным взглядом зеленых глаз. Сейчас он казался безумно уставшим, больным человеком, который заставлял себя каждый раз вставать по утрам и жить. И сам же приложил к этому образу руку, он прекрасно понимал. Но так было правильно, легче потом — впоследствии. И уж лучше бы он оставался вечным подростком — тогда все казалось проще. Суперспособность Отабека — делать из сложного простое. — Потому что мне не плевать, — снова просто повторил мужчина. — Я с шестнадцати лет приглядываю за тобой. Сначала где-то там, на периферии, пытался не разбить себе нос на льду, пока ты не подпустил меня ближе. После — иногда заезжал за тобой в школу, когда ты не хотел возвращаться домой, и мы часами наворачивали круги по городу. В семнадцать я увозил тебя со вписки, когда тебе подсыпали что-то в пиво, помнишь? Я заметал за вами следы, когда вы уехали из Питера. Я всегда был где-то неподалеку. — Ты меня пиздец как пугал. Мне было чертовски интересно, почему рядом со мной все время трется двадцатипятилетний мужик, — буркнул Юра, но это все еще не объясняла ровным счетом ничего для него. С заметной издевкой произнес: — Если это было просто задание, то можешь уже закругляться. Ты справился, молодец, возьми с полки пирожок. Странно, но Плисецкий даже не задумывался изначально о том, почему этот странный мужик действительно слишком часто ошивался где-то неподалеку. Всегда появлялся как только улетало смс. Почему пытался выйти на контакт с ершистым пацаном — у него что, своих дел нет, кроме как летать с ним по городу в двенадцать ночи? Может, будь Юра чуть умнее и подозрительнее, он бы сложил всю картину целиком, задал бы закономерный вопрос, но подозрительность развилась у него много позже. Отабек снова окинул его своим излюбленным нечитаемым взглядом, и эмоциональный фон его чуть изменился — в него вмешалось сомнение. Словно он, наконец, не был уверен, стоило ли продолжать говорить или заткнуться. Или не знал, готов ли сам Юрий к его следующим словам — не разобрать. — Первые пару месяцев это действительно была просто просьба Виктора приглядеть за тобой, чтобы ты не натворил чего-то на свою голову. Ты был противным и раздражающим подростком. Вечно язык вперед мыслей лез. Огребал ты, конечно, за дело, но уж слишком часто. Иногда даже хотелось научить тебя хотя бы защищаться, чтобы фингалами не светил, раз уж лез ко всем без разбору. Все думал, как бы тебя не прихлопнули нечаянно. Витя бы расстроился. — Плисецкий зло фыркнул, не удержавшись. Он бы подписался под каждый словом, но уж слишком много чести. Помолчав пару секунд, мужчина продолжил: — Я сам сразу после школы попал в армию. После — под крыло Достоевского, где Виктор упорно делал вид, что мы не знакомы. Как только у меня появились первые деньги, я увез свою мать и младшую сестру в Британию, подальше от Питера, от России. Свою собственную семью мне не позволил бы создать Чехов. Трудно завести и сохранить хоть какие-то близкие связи в нашей профессии, не находишь? Юра зачем-то кивнул. Ему было знакомо это чувство — одиночество в окружении людей, которые как бы сильно не пытались приблизиться, все равно никогда до конца не поймут. То ли из-за менталитета, языка или — просто потому что люди не хотят копать глубже, чтобы не измазаться в чужом дерьме. Едва ли кого-то можно было за это винить. Так просто было безопасно. Их странная дружба, их дальнейшее общение изначально завязалось на каком-то глубинном одиночестве, заполнить пустоту от которого хотели оба. Но сейчас многое изменилось. Он сам изменился. Юре такое больше не подходило. Юре было жизненно необходимо почувствовать чужое участие, искреннюю заботу без подлога, и полумеры перестали его устраивать. То, что предлагал Отабек, было еще большим злом, из которого Плисецкий только сумел выбраться. И откровенность — грязная во всей своей простоте, раздирающая до самого нутра — всегда была характерна для Алтына, но Юра как-то враз перестал ее романтизировать. Плохо увидеть человека в заданий, привязаться к нему, они оба это понимали, но — уж как есть. С этим предстояло что-то делать, и как бы Плисецкий не отплевывался, он уже не мог заставить себя закрыться и выпнуть Отабека за порог. Сложно винить человека в том, что он нуждался в обыкновенном общении — максимально далеком от дел мафии, любых острых граней их общей профессии. Они оба нуждались в этих разговорах, но вынесли из этого совершенно разное. Впрочем, жизнь в Порту научила Юрия перепроверять все — от этого могло зависеть слишком многое. — Я могу?.. — начал Плисецкий, приподняв ладонь над столом. Отабек еще несколько секунд сидел неподвижно. И все-таки протянул руку на встречу. Эмоции мужчины — тихие, невзрачные, почти нейтральные относительно всего. Он не пытался быть бесстрастным, как тот же Рюноске, у которого внутри всегда ощущался надрыв при внешней холодности, — Отабек действительно был таковым. Его так тяжело было чем-то зацепить, что образы в голове представляли собой белый туман. Юрий знал, что не следовало лезть глубже, чтобы не превратиться в амебу, но остановиться было сложно. Он искал что-то, что могло бы ему понять чужие намерения, увидеть искренность — еще более откровенную, чем уже. И кое-что нашел — что-то желто-оранжевое, нестерпимо теплое, живое. Оно было эпицентром всей эмоциональной жизни мужчины. Но стоило Юре приблизиться слишком близко — и оно исчезало, будто было пугливым зайцем. Плисецкий отнял руку, чувствуя такое головокружение, что какой-то миг просто пытался найтись в этой комнате. Тошнота подкатила к горлу кислым вкусом, кончики пальцев странно покалывало — но могло быть и хуже. Встав на дрожащих ногах, Юра едва не упал рядом со своим неразобранным чемоданом. Перед глазами летали черные мушки, но он упорно рылся среди вещей, пока не нашел большую плитку шоколада. Чуть подтаявшая, она уняла тошноту, остановила вращение комнаты. Единственное средство более-менее вернуться в норму не прибегая к помощи Юри. Когда Юрий осознал себя, оказалось, что сидел он прямо на полу, шоколад почти закончился, а Отабек был рядом, присел на корточки и смотрел внимательным темным взглядом. Сказал: — Зачем ты это делаешь, если так хреново? — Никто не обязан любить свою работу. — Как и терять сознание от нее. Юра вяло усмехнулся. А еще подумал, что может использовать Агапе, как детектор лжи. Выполняя роль полиграфа, он мог идеально считывать эмоциональные реакции на вопросы другого человека. Мог бы избавить Юри от грязной работы. — И что ты увидел? Казалось, Отабеку было действительно интересно — уселся на зад прямо напротив и взгляд его стал мягче. Юра что-то невнятно промычал, шоколад сделался каким-то особенно вкусным. Он увидел — практически ничего, и это тоже было результатом. Результатом, который вызывал двоякое чувство — спокойствие, что Отабек не пытался изображать то, чего нет, и боль такую осязаемую, живую, что хотелось завыть. Он не нашел там ни капли чувств, которые ему хотелось бы увидеть. Там не было и капли любви, что теплились в его собственной груди. Семья Отабека — теплое желтое пятно. Таким же был и Виктор. Таким же ощущался он сам. И можно было бы насладиться этим чувством собственной значимости для такого человека, как Алтын, но это совершенно не то, чего хотел Юра. И все же — там не было отвращения или насмешливо-снисходительного унижающего его чувства. Нет — просто тепло, такое далекое, как от лампочки под потолком. Ему же хотелось быть солнцем. По правде, уже не хотелось ничего — у него не осталось совершенно никаких сил. Пообещал себе, культивируя собственный мазохизм, что это в последний раз. Сказал: — Как насчет стащить мотоцикл Чуи? Плисецкий попытался резво встать, но лишь хлопнулся обратно на задницу. Возможно, стоило повременить с приключениями. Отабек улыбнулся краешком губ. Сказал, будто умел читать мысли: — Не спеши, я никуда не денусь. — Добавил: — Так что, ты сможешь быть для меня другом? И взглянул так, словно не сомневался в положительном ответе. Юра совершенно перестал понимать, чем на самом деле был этот странный мужчина с эмоциональным диапазоном уже острия зубочистки и поступками такими противоречивыми, что обезоруживали. Когда-то он понимал его. А теперь, казалось, потерял самого себя. Отабек оказался ничем не лучше Виктора, действуя в интересах только своего эгоизма. Когда-нибудь он в совершенстве освоит искусство говорить «нет» тому, что его разрушало.

***

Следующий день для Ацуши начался с того, что он поднялся в кабинет Дазая в первой башне и сдал отчет, написанный еще в самолете, лично в руки. Мужчина отложил его в сторону, даже не взглянув, и сложил руки столе, опустив на них подбородок. Его взгляд был задумчивый, словно он решал в голове сложную задачу. Ацуши старался выдержать этот взгляд, но все равно спустя мгновенье опустил глаза в пол. Чувство тревоги, тонко звучавшее на периферии сознания все время после его неудачной миссии, снова раздалось оглушительно громко, потеснив все прочие мысли. На затылок с силой что-то давило, заставляя опустить голову. Он не мог смотреть в глаза босса. Ацуши не хотел чувствовать, видеть, как в нем разочаруются. Не стоило даже и надеяться, что Дазай всерьез пропустил мимо ушей слова Ацуши по телефону. В тот момент, наблюдая за столь очевидными нервными метаниями своего подчиненного, Дазай подумал, что работа обоих Юриев великолепна. Он сказал: — Я хочу, чтобы ты рассказал, что произошло при твоем разговоре один на один с Криспино. И после на свадьбе. Ацуши чуть заметно кивнул, заложил руки за спину, сжал собственные запястья. И рассказал слово в слово — у него почему-то даже мысли не возникло что-то утаить. После того как краткий пересказ закончился, Дазай не произнес ни слова, полностью погрузившись в себя. Ацуши дышал через раз, будто кислород был дефицитным. Это ощущалось, словно тот медленно выкачивали из комнаты, и каждый вздох мог быть последним. Кончики пальцев задрожали, внутри, в грудине, что-то тонко натянулось, звенело от напряжения. Ацуши казалось, с каждой минутой промедления его голова все больше пустела, вакуум поглощал все мысли, оставляя взамен лишь медленно растущую панику. Механизмы дали сбой, и вместо «бей» сказали — «замри, подставь шею». Он даже не мог ответить себе на вопрос, почему так реагировал — он даже не задавал его. — Сегодня вечером вы с Рюноске летите в Окленд за Шибусавой, — пристально наблюдая за реакциями Накаджимы произнес Дазай. — Вы должны привезти его в Порт. Добровольно. Он сможет назвать свою цену мне лично. Ацуши сделал глубокий, судорожный вдох — словно с его грудины сдвинули бетонный балласт, и этот вдох дался ему с болью, но позволил глотнуть надежду. — Я провалил задание, — сдавленно пробормотал он, едва раскрывая рот. — Криспино выслал информацию не потому что я добился этого, верно? Можно было умилиться такой прозорливости и вместе с тем наивной простоте парня. Дазай окинул взглядом новую, отлично сидящую рубашку и черные брюки с острой стрелкой, ботинки из тонкой кожи — даже натянув новую личину, сросшись с ней за пять месяцев, он пока не смог стать для Порта таким же идеальным, как любая деталь в механизме швейцарских часах на его запястье. Он все еще выбивался из строя — слишком простой, слишком яркий на эмоции, слишком спешил жить. Ацуши рискнул чуть поднять голову — и в Дазая вперились два неоновых глаза с фиолетовым нутром. Дазай тут же поправил себя: при первой встрече парень спешил жить, потому что эта самая жизнь могла оборваться в любой момент, а сейчас у него появилась возможность остановиться и обрести реальную причину. И оба Юрия дали этому несущемуся локомотиву нужное направление в свое время — практически собственными руками вложили эти причины. Насколько бы диким и неуправляемым был бы этот перевертыш, если бы не попал к Юриям, под железный контроль Виктора? Какие демоны подтачивали бы его рассудок — после всего, чему виной и средством он стал? Дазай не знал. Он знал, видел другое: на Зверя надели ошейник, и поводок отдали ему в руки, чего, похоже, сам парень даже не осознавал, в отличие от Зверя. Будет очень глупо растрачивать этот потенциал, задействуя прямое наказание — откалиброванная бессознанка мальчишки пока сама справлялась, заставляя Зверя припасть брюхом к полу в ожидании наказания. И это ожидание сейчас казалось мучительнее, чем любое наказание, которое мог придумать Дазай. К тому же наказание было огромным риском на самом деле — никто не знал, что может стать триггером для этого перелопаченного мозга и к чему все может привести. И пусть Ацуши даже не до конца понимал, но он все-таки принес дополнительную, не менее важную информацию, и Порт получил местоположение Коллекционера. — Ты уже дважды оплошал, — медленно проговорил Дазай, и взгляд Ацуши опять уткнулся в пол, подбородок почти коснулся ключиц. — Первый раз, когда дал себя схватить Нобу и запустил целую цепочку событий. Второй — вот сейчас. Знаешь, почему мы получили письмо от Криспино? Потому что Фицджеральд сказал ему это сделать. И он свяжется с Шибусавой быстрее, чем мы, если не уже. С него нельзя будет спускать глаз ни днем ни ночью, когда он прибудет в Порт. — Тогда почему бы его не связать по рукам и ногам и не привезти в Порт полуживым, чтобы он не смог ничего предпринять? — пробормотал Ацуши в пол. Накаджима не увидел тот снисходительный взгляд, коим его одарил мужчина. — Потому что так еще опаснее. А мне все еще нужны его услуги. — Даже такой ценой? Ацуши с силой прикусил губу, нервно переступил с ноги на ногу, на плечи будто легли чьи-то огромные ладони, вдавливая в пол своей тяжесть. Дазай не собирался на это ничего отвечать. Сказал, и в голосе его было столько расчетливой, холодной угрозы, что Накаджима задержал дыхание: — Это был последний раз, когда я спускаю тебе подобное с рук. После следующего раза у нас не будет разговора, потому что говорить у тебя больше не получится. Ты дважды поставил жизнь Чуи под угрозу. В третий раз лучше умри прежде, чем я доберусь до тебя. Ты понял меня? Ацуши кивнул, хватая ртом воздух. На висках выступила испарина, ноги ощущались чужими и грозились подогнуться, свалить его на колени перед Дазаем да так и оставить. Он не мог вспомнить, заставлял ли его хоть кто-то испытывать такой ужас напополам со злой решимостью. В пустом сознании почему-то всплыли воспоминания из приюта — и страх, и боль, и вечная слабость в теле от недоедания и недосыпа. Тогда директор приюта казался его личным палачом, что пытался сломать его и собрать заново, потому что считал исходное неправильным. Так ли сильно он отличался от Дазая в своей сути? Мысль затухла быстрее, чем успела сформироваться. — Я сделаю все, что нужно, — твердо заявил Ацуши и выпрямился, поднял голову. — Мы привезем Шибусаву в Порт. Дазай удовлетворенно кивнул — ему нравилась эта решимость, нравилось, что мальчишка не занимался самоедством, а сразу ставил цели. Под этим взглядом чрезмерно напряженная линия плечей чуть расслабилась. — Поговорим о твоем опыте делегата в другой раз. Виктор ждет тебя. Билеты и всю информацию отдам Акутагаве, вылет в семь вечера. Ацуши коротко кивнул и без слов быстро вышел из кабинета. Дазай в который раз задумался, чем может грозить Порту его маниакальное желание спасти Чую. В действительности, ничего не могло заставить его свернуть с выбранного пути. И если все пойдет по плану, он разом избавится и от Фицджеральда, и от Достоевского. Для Ацуши как-то совершенно мимо пронеслась дорога до тренировочного зала. Его мысли, отчего-то ленивые и неповоротливые, разгонялись с каждым шагом от кабинета босса — его голову наполняли мысли о предстоящей поездке. Только теперь вместо живого и простодушного нетерпения, как было перед поездкой на Сицилию, его тело превратилось в тугую пружину, готовую выстрелить в нужный момент. Ацуши не мог больше облажаться. Его переполняло злая, острая решимость, обволакивала его изнутри черным вязким дегтем, и того было так много, что он с трудом сдерживал трансформацию. Это нестабильное состояние было настолько ощутимым, что Виктор без лишних слов отправил его на разминку, когда Ацуши явился пред его светлы очи. Накаджима отдался тренировке с такой страстью, сосредоточенно и методично разогревая каждую мышцу, а затем и выполняя первый блок упражнений, что Виктор, взял в руки журнал и стал заносить некоторые результаты. У него было много вопросов к Ацуши после его увлекательной поездки в Италию, но Виктор никогда не считал себя глупым — провоцировать мальчишку сейчас все равно что класть палец в рот зверю. Он уже слишком хорошо изучил настроение своего подопечного, чтобы знать, когда к нему можно придираться и давить, когда нужно хвалить, а когда выставлять претензии, на которые уже не имел права — Виктор признал это еще вчера, в лифте, перед всеми. К тому же все ответы и так лежали на поверхности. Но был один идиот, который с трудом распознавал не только свои эмоции, но и чужие, и упорно не хотел учиться на своих ошибках. И вошел он в тренировочный зал с таким видом, будто собирался не просто палец засунуть в пасть, но и голову. Ацуши, завидев вошедшего периферийным зрением, тут же остановился. Морщинка на лбу разгладилась, он обшарил фигуру Акутагавы быстрым, цепким взглядом, словно чтобы убедиться, что за прошедшие несколько дней с ним ничего не случилось, и остановился на бесстрастном лице. Виктор закрыл для себя оставшиеся вопросы. — Хей, привет, — произнес Ацуши, неотрывно следя взглядом за своим напарником. — Почему ты вчера вечером не зашел? И не ответил ни на одно сообщение. Рюноске пробормотал что-то невнятное, даже толком не взглянув. Ацуши нахмурился, на лбу снова появилась напряженная морщинка. Он рывком отвернулся и снова принялся за свой блок упражнений, вкладывая в каждый удар столько силы, что тонко выли кости. К твердой решимости примешалось колкое раздражение, застилая глаза едва сдерживаемой злостью. Потому что — какого хрена? Почему единственный человек, с которым ему хотелось разделить свои мысли, вел себя так, будто они едва знакомы? Никифоров с неприкрытой усмешкой обернулся к Акутагаве, от которого веяло таким арктическим холодом, что проняло бы любого. Усмешка стала шире. Кто-то не умел задавать вопросы, потому что боялся получить ответы, снисходительно думал Виктор, давая упражнения на разогрев. Кто-то был еще настолько инфантильным, что думал, будто игнорирование проблемы внутри любых отношений может помочь избавиться от этой проблемы — но разве что от самих отношений. Усмешка исчезла. Знал Виктор еще одного такого человека, кто молчал настолько долго, что проблемой стали отношения в самой своей сути. Даже не одного — трех человек знал, одного из которых видел сегодня в зеркале. Со стороны всегда кажется, что ты не делаешь таких же убогих ошибок, как остальные. Но деле же оказывается, что ты в своем эгоизме и тупости превзошел их всех. И растерял на пути к этому осознанию половину того, чем дорожил. Виктору хотелось сплюнуть эту горечь с языка, но проще было бы вывернуть себя наизнанку. — Хочу, чтобы вы поработали над синхронностью, — подозвав их к себе, сказал Виктор. — Вам нужно научиться предугадывать движения друг друга. Ты, Рюноске, остаешься за спиной Ацуши и помогаешь ему издалека, прикрывая сзади. Что было на последнем задании? Никифоров замолчал, выразительно глядя на черноволосого парня. Тот отвернулся, скривив губы, сложил руки на груди. — Я проткнул его бедро Расемоном, потому что не ожидал, что он рванет влево. Это было тупо! — Я защищал тебя от пули вообще-то! И это было больно! — задето произнес парень. — Ты чуть не раздробил мне кость! — Я и сам могу себя защитить. А на тебе все заживает, как на псине, — отмахнулся Рюноске, все еще не глядя на того, и в голосе его прорезалось столько злой издевки, что Ацуши опешил. — Нужно было зализать себе рану. Ты же обычно так и делаешь — хотя нет, ты так поступаешь только с чужими ранами, да? И не остается ни единого шрама. Ацуши мгновенье непонимающе смотрел на острый профиль Акутагавы с упрямо сжатыми губами. Перевел все такой же взгляд на Виктора и наткнулся на приподнятую в ожидании бровь, словно и самому мужчине было чрезвычайно интересно услышать реплику Накаджимы. Парень едва не хлопнул себя по лбу, возведя очи к небу. Ну, конечно. Он же знал, что ему достанется от Рюноске как только тот встретится с Юрием. Ацуши не собирался оправдываться, особенно перед Виктором. Так что вернул ему не менее выразительный, наглый взгляд ярких глаз. Сказал: — Ты говорил о синхроне. «Неправильный ответ», — едко подумал Никифоров, вдруг сложив два и два и получив в сухом остатке, что Юрий вывернул перед этим мальчишкой все их грязное белье и получил взамен поддержку. Виктор пока не мог решить, нравилось ему это или нет. Но видел того, кому точно — нет. Никифоров дал им для начала простые упражнения, что больше походило на продолжение растяжки только уже в плоскости йоги, чем на реальную тренировку боевой двойки Исполнительного комитета. Вставая в асаны, крепко держа чужие чуть влажные ладони, Ацуши чувствовал себя донельзя странно под насмешливыми взглядами остальных, что беспрестанно оборачивались на них. Только получив нагоняй от своих тренеров, они возвращались к тренировкам. Накаджима откровенно недоумевал — как подобные упражнения могут помочь им с Рюноске в синхронной работе? Но недоумевать с вытянутыми кверху ступнями и ладонями в навасане, упираясь в чужие конечности — задача сложная. Парень знал, что его дыхание должно быть спокойным, размеренным, разум безмятежен и чист — именно так говорил Никифоров и Юрий, скручиваясь в бублик — однако его взгляд находил чужой неровный изгиб губ, одинокую капельку пота на виске и прищуренные, злые серые глаза, и вместо блаженного покоя в душе разрасталось еще больше свербящего раздражения. С такими чувствами не вставать в парные асаны нужно было и «закреплять ощущение рука в руке», а от души прижать чужую щеку к полу, прикусить за загривок и прорычать, чтоб прекращал вести себя, как последнее мудачье. Дыхание совсем сперло. «Не получается, — недовольно думал Виктор, глядя на чужие потуги. — Не получается ни-чер-та. Как мне активировать Резонанс, если они в лицо друг друга смотреть не могут?» Они ссорились явно не первый, и уж точно не последний раз. Мужчина не знал, как протекают их ссоры, но последствия были очевидны для каждого — Акутагава сначала уходил в пассивную, резкую на язык агрессию, но на попытки Ацуши хоть как-то растормошить — просто замыкался в себе; Накаджима же готов был идти на встречу достаточно долго — как умел, отвечая колкостью на колкость и невозмутимо проглатывая оставшуюся часть, но в какой-то момент слишком уставал от этого и просто превращался в слишком гордую, глухую к чему-либо стену. За этим забавно наблюдать — но не тогда, когда старая-новая угроза маячит на горизонте все отчетливее. У них нет времени разводить сопли и играть в обиженок. И похоже, даже непосредственный физический контакт не ослабил это напряжение между ними. Казалось, чужое недовольство можно было потрогать руками и сделать из него себе же удавку — потому что терпеть такое пренебрежение своих подопечных к физической подготовке было выше сил Виктора. — Знаете, иногда я задумываюсь, как вы еще глотки друг другу не перегрызли по пустяку, — протянул мужчина, прижав палец к нижней губе, и крылья носа его подрагивали от едва сдерживаемого гнева. — А может, все-таки сделаете мне одолжение и кто-нибудь самоустранится? Потому что — какого хрена? Акутагава у тебя такое лицо, будто тебя мучают боли в желудке. Ацуши, у тебя — будто выбрал неправильную дозировку для крысиного яда, и Рюноске почему-то остался жив. Сколько раз мне нужно повторить, чтобы все эмоции и разногласия вы оставляли за переделами моего зала? Попробуйте еще раз заявится передо мной, ворочая друг от друга нос, и я привяжу вас веревками и поставлю в уттанасану. Будете смотреть друг на другу через разведенные ноги, пока к мозгу не прильет достаточно крови, чтобы до вас дошло единственное правило на моих тренировках — нахрен все негативные эмоции! Виктор замолчал, переводя дыхание, но злость (при его-то словах!) на этих туповатых мальчишек никуда не исчезла. Не одарив их ни единым взглядом, мужчина направился к выходу из зала, потому что хотелось порвать их на мелкие клочки, и он с трудом сдерживал себя. Кинул перед самым выходом: — Переходите на маты и займитесь спаррингом. Без способностей. Я проверю второй зал. Никифоров явно хотел сказать еще что-то малоприятное, но лишь махнул рукой и вышел. Все еще не глядя друг на друга, они взошли на маты и встали друг напротив друга. Отводить взгляды было уже совсем как-то глупо, и Ацуши решил уже сделать хоть что-нибудь. — Ты не считаешь, что это уже верх идиотизма? Ведешь себя так, будто я сломал твои игрушки в песочнице. Челюсть Акутагавы напряглась, ярко проступили жевалки, и обычно невыразительная серость глаз превратилась в пепел — тот, что оставался после пожара, что сжег полгорода и полсотни жизней. Он был не просто зол — он был разочарован, и Ацуши наткнулся на эту мысль, как на колья, что внезапно ударили в грудину. — Нападай, — выплюнул Акутагава и занял позицию. Плащ Рюноске был сложен где-то у стены, и простая футболка и штаны почти не скрывали ту худобу, что чувствовалась даже на небрежно брошенный взгляд. Его тело — тугие жилы там, что кости не рвали плоть. Он был слаб физически без Расемона, и знал это лучше любого другого, так что всегда старался сохранять холодную голову, ведь чувства всегда только мешали спаррингу и анализу противника, настоящему бою — подавно. Но плотный и запутанный клубок эмоции под ребрами был настолько непонятен и непривычен, что создавал сумятицу в голове, заставлял челюсть спазматически сжиматься. Рюноске не знал, куда деться от самого себя, не знал, как справиться с этой злостью и иррациональным разочарованием в другом человеке. Все, что он мог — это позволить выплеснуться своим эмоциям через пот и кровь, пару сломанных ребер. Ацуши двигался с обычной скоростью, полностью отключив способности, как и велел Виктор. И слишком занятый своими мыслями и разглядыванием соперника, он пропустил первый же удар, что вышиб из него весь воздух и желание отвлекаться. Ацуши сделал шаг назад и потер солнечное сплетение, взглянул на тяжело дышащего Акутагаву, и губы его скривились в подобии усмешки. Никаких поддавков — читалось на чужом лице. Они едва касались, танцуя вокруг друг друга, отдавались этому действию с такой страстью, словно каждый выпад, каждое движение — это неозвученная претензия, потому что они до сих пор не научились разговаривать и предвосхищать мысли друг друга. Потому что — для обоих это как учиться ходить, когда всю жизнь ползал и не знал, что бывает под-другому, не хотел по-другому. Тела тонкой пленкой облепил пот, дыхание стало тяжелым и частым. Акутагава ожидаемо начал уставать быстрее, но увядающую силу и скорость его ударов с лихвой компенсировал нездоровый энтузиазм, что, казалось, выходил на новый уровень, грозясь провалиться в аффект. Едва ли не впервые внутреннее напряжение не получалось сбросить интенсивной тренировкой — и в этом опять был виноват Тигр. Рюноске казалось, что он несся за уходящим поездом, и нагнать его никак не получалось, и это приводило едва ли не в бешенство. С губ сорвался низкий рык, и блондин с трудом уклонился от оглушающего удара. Ацуши это не нравилось. Он перестал понимать, что они делали. Акутагава всегда терял контроль, когда рацио уступало место эмоциям — и это было настоящей головной болью Виктора. Когда Ацуши в очередной раз прилетело под ребра — это стало и его болью. Сколько бы Накаджима не берег чужие легкие, избегая ударов в грудину, не видя хоть какого-нибудь просвета, он поднырнул под занесенную для удара руку, вцепился пальцами в горло и впечатал чужое тело в маты с такой силой, что клацнули зубы. Акутагава захрипел, вцепился в удерживающую руку, попытался достать ногами, но Ацуши буквально вдавил того в маты, что пошевелиться стало невозможно. Белое лицо с вытянутыми желтыми зрачками нависало над лицом Акутагавы буквально в сантиметрах, и только сейчас до него почему-то дошло, что Ацуши тоже зол. — В чем проблема? — низко прорычал блондин, и отросшие когти царапнули тонкое горло. — Почему я каждый раз должен терпеть этот ебаный цирк? Словами через рот! Трудно было говорить, когда трахею сжимали, словно зубы пластмассовую трубочку коктейля. Ацуши отпустил его только когда лицо приобрело синеватый оттенок, а тело под ним не прекратило сопротивляться. Блондин отклонился, уселся на чужие бедра и терпеливо ждал, пока худое тело сотрясал приступ сухого кашля. И хоть Ацуши и знал, что это лишь последствия тяжелой формы пневмонии, что Акутагава перенес в детстве, это не мешало ему внутренне обмирать от дрожи в чужих плечах. Его лицо оставалось бесстрастным, и свое волнение он засунул подальше. Только остановив этот несущийся поезд на полном ходу, можно было рассчитывать на более-менее содержательный разговор. — Ненавижу тебя, — прохрипел Рюноске. Ацуши все еще ждал. Было уже даже плевать на невольных свидетелей в другом конце зала. — Это я уже понял. Почему на этот раз? Рюноске выдохся — от спарринга, в котором Ацуши больше защищался, чем нападал, от странных чувств, что давили на ребра. Он чувствовал себя так, будто не спал последнюю неделю, и ощущение пространства притупилось, размылось по краям. В фокусе только осталось чужое заостренное лицо, туго сжатые губы и раздражение такое ощутимое, что ощущалось реальным весом на плечах. — Почему ты не сказал, что с вами летит Юрий? — Ты серьезно? Ацуши захотелось влепить ему такую пощечину, что стоило бы пересчитать зубы по итогу — не потому что он реально хотел причинить боль, а чтобы ему стало также обидно. Потому что это уже перестало хоть сколько-нибудь походить на шутку. Он сказал: — Просто скажи, что ты не серьезно воротишь от меня нос, потому что думаешь, будто я нарочно улетел с Юрием, чтобы провести с ним время на пляже. — Чужое лицо ни капли изменилось, а взгляд прожигал так, словно преломлял солнечный свет. Ацуши не выдержал: — Ты просто кусок идиота! Как я должен, по-твоему, тебя убедить, что это была просто рабочая поездка? Там же был Чуя! Акутагава зло фыркнул, попытался встать, но едва смог сдвинуться под чужим весом. Выплюнул, как что-то мерзкое: — Чую ты тоже вылизывал с ног до головы? Ацуши заставил себя сделать глубокий вдох и сосчитать до пяти. Сбитая с шеи голова не принесет счастья никому, кроме него. Может быть, у Рюноске действительно были причины злиться. Может быть, даже действительно веские — вот только это был не первый, и даже не пятый раз за чертовы два месяца, когда Ацуши приходилось оправдываться на пустом месте. И это просто выбешивало. — Ты ничего не знаешь, — прошипел Накаджима, вцепившись в чужие плечи руками; брюнет поморщился. — Почему для тебя так сложно принять, что я хочу только тебя? Ацуши хотел быть хорош во всем этом — ради Рюноске, ради них обоих. Но оба продолжали кружит вокруг друг друга, сталкиваюсь так разрушительно, что летели искры. Это мешало работе. Это мешало наслаждаться тем, что так медленно росло и так быстро зрело — подобно странному, диковинному цветку. На деле же цветок вырос в дионею, что способен отхватить руку. Акутагава был мнительный до той степени, что иногда хотелось дать подзатыльник, чтобы пришел в себя. Ацуши не понимал, почему он просто не мог наслаждаться, отправляя их обоих своим ядом. Как будто у самого Ацуши не было причин задавать вопросы — то, сколько времени Акутагава проводил с Хигучи буквально днем и ночью, не могло не наводить на размышления. Но проблема была только у Рюноске. — Ты правда хочешь, чтобы я ни с кем не общался, кроме тебя? — жестко продолжил Ацуши, глядя в упор. — Именно этого ты хочешь — что ты был единственный человек, с которым я проводил время? Ну так нет. Это так не работает. Я буду общаться с Юрием — и если нужно будет, я повторю то, что сделал. И я буду общаться с Кекой и ночами смотреть с ней ужастики. Потому что это мои друзья, и они важны для меня. Ацуши посмотрел на краснеющие отпечатки пальцев на чужой шее. Погладил подушечками пальцев следы, но Акутагава отказался реагировать. Глаза его странно блестели и дышал он словно через раз. Ацуши продолжил: — Не пытайся меня ограничивать. Это не закончится ничем хорошим. Ацуши помнил их разговор двухмесячной давности, после его первой пустяковой миссии и повышения Рюноске — как ему поставили ультиматум, с которым он согласился, потому что чувствовал себя виноватым. Но не сейчас. Он не делал и не собирался делать ничего из того, что нарушило бы их договор — так какого черта он должен сейчас все это терпеть и оправдываться? — Отлично, — зло бросил Рюноске, и голос его звучал хрипло, а глаза, обращенные к лицу Ацуши, стали до того злые, что хотелось отодвинуться. — Тогда почему бы тебе не переехать к Кеке и не устраивать киномарафон, не вставая с кровати? Ацуши раздраженно цокнул. По-настоящему разозлиться мешала зудящая в голове мысль: что нужно было такое пережить, чтобы стать настолько неуверенным в себе? Человек, у которого в подчинении был весь отдел Черных Ящериц, и выше которого был только Дазай и Мори — он так упорно не мог принять того факта, что человеку нужен человек. Он лежал на полу, чуть привстав, опираясь на локти, и упорно не понимал, почему должен делиться с кем-то еще. Почему недостаточно его одного? В чем он настолько плох, что Ацуши нужен кто-то еще, чтобы чувствовать себя счастливым? Рюноске правда не понимал — у него не было потребности подпускать людей еще ближе, чтобы чувствовать себя хорошо. Он с трудом позволил себе расслабиться рядом с Ацуши, и на принятие этого у него ушел чертов месяц, так что он просто… не понимал. Блондин склонился ниже, буквально в сантиметре зависнув от чужого лица. Сказал: — Я вижу только тебя. Я хочу только тебя. — Ацуши любовно обвел рукой острую линию челюсти и с силой сжал подбородок Акутагавы, заставив его наконец посмотреть на себя. Улыбнулся ему — и не было в том и капли веселья. Глаза Рюноске распахнулись, и Накаджима заставил себя ослабить хватку, не оставить синяков, но, видит бог, он хотел сжать пальцы до сухого хруста кости. Блондин практически навис сверху, зрачки вытянулись, превратившись в узкие щелки, он выдохнул слова в чужие упрямо сжатые губы: — Ты такой... несносный. Иногда невыносимо хочется скрутить тебе шею, пока ты плюешься ядом в очередной раз. Но не могу. Больше этого мне хочется только сожрать тебя целиком. Каждую твою косточку, упиться твоей кровью — чтобы ты по-настоящему стал частью меня, навсегда, прекратил придумывать препятствия, которых нет. Чтобы ты принял это окончательно, потому что — понимаешь? — ты мой. А я твой. Насовсем. Это не способен изменить никто. Особенно ты со своими тупыми претензиями. Ацуши поцеловал его, и это ощущалось так, словно он действительно собирался его сожрать — каждый сантиметр его губ, его язык, щеки, начиная с изнанки, даже зубы. Он целовал с таким напором, все еще удерживая за подбородок, что не заметил, как в собственном рту удлинились клыки и в рот хлынула чужая сладкая кровь. Открывшийся ранки тут же затягивались, чтобы в следующий момент снова закровоточить. Рюноске застонал — болезнно, возмущенно, и Накаджима мгновенно оторвался от него, убрал пальцы с подбородка. Горящими неоновыми глазами осмотрел раскрасневшееся, тревожное лицо с яркими губами, разводами крови на подбородке. Собственный рот наполнится слюной, но внутренности сдавило с такой силой, словно их засунули под пресс. Он снова это сделал, снова причинил Рюноске боль. Не удивительно, что тот его к себе не подпускает. Ацуши выпрямился, но не встал, не сдвинулся с места. Частичная трансформация слетела, и он заметил несколько глубоких царапин от когтей у самого уха. С мрачным видом он наклонился и широким мазком языка стер кровь вместе с царапиной — да так и остался, уткнулся носом в теплую шею, спрятал больной взгляд в чужих волосах. — Прости, — сдавленно выдавил Ацуши. — Но я не отказываюсь ни от одного своего слова. Замерев, он медленно дышал. На смену злости пришло такое глубокое разочарование в себе, что ком подступил к горлу. Ацуши уже хотел было встать, закончить эту нелепую попытку тренировки, но тонкие пальцы вплелись в белесые влажные пряди на затылке, и внутри что-то дрогнуло, заныло. — Ты такой нелепый, — сказал Рюноске глухо, неразборчиво из-за чужих волос, лезущих в рот, но — спокойно. — Сначала говоришь мне все эти вещи, а потом при виде царапины хочешь удавиться. — Сначала тебя, — буркнул блондин, нерешительно обхватывая худое тело крепкими руками. Потерся носом где-то за ухом и сухо поцеловал. Рюноске не ответил — слова никогда не были его сильной стороной. Но он правда эмоционально выдохся, и близость горячего тела рядом, раздражающие волосы с неожиданной черной прядкой и тяжелое сопение имели на него странный, опиатный эффект. Рюноске был очень плох в словах. Вместо этого — поцеловал, обнимая за ребра. Виктору, признаться, знатно надоело стоять у двери и наблюдать эту непритязательную картину. Но если его подопечные умели решать конфликты только силой и слюнями — что ж, ладно, когда-нибудь они сами придут к мысли, что не все можно решить дракой или сексом. Но едва ли Виктор мог научить их чему-то, сам оставаясь калекой. Никифоров перевел взгляд на несколько людей, что продолжали упражняться в другом конце зале. Ни у кого из них, к счастью, не хватило ума вмешиваться в чужой спарринг, что превратился в непонятно что. А ему придется. Благо, он не слышал всего этого душещипательного разговора. Наблюдать за чужими поцелуями было странно, но любопытство всегда было отличительной чертой Виктора. Впрочем, смотрел он не на лица. Ступая тихо, перемещаясь по стеночке, он приблизился, заходя из-за спины Ацуши. И — да, все действительно так и было. Акутагаве не нужен был плащ, чтобы использовать свою способность. Расемон лентами отделился от спортивных штанов, вытянулся, обвил голые лодыжки, перетянул черными мерцающими лентами. Ацуши, казалось, того даже не заметил. Расемон поднимался все выше, и белизна чужой кожи совершенно потерялась. Словно цепная реакция — там, где Расемон скрывал кожу, тело начинало неконтролируемо меняться, и голени покрыл серый мех с тускло мерцающими черными полосами. Пальцы Ацуши подрагивали, сжимая чужие ребра, фаланги вытягивались, когти то и дело проходились в опасной близости от чужой кожи. Тело блондина, странно раскрывшиеся в грудине и ребрах, что свободная майка стала впритык, скрывало, практически прижимало к матам худое тело Акутагавы, и на фоне того он делался еще тоньше. Пальцы путались в белых прядях. Лишь подойдя ближе, Виктор услышал странный тонкий звук — как будто скулеж — когда Ацуши в очередной раз ранил нежную кожу клыками и уже даже не замечал того. Пальцы в белых прядях задрожали, с силой потянули от себя — без толку. Ленты Расемона сжались в тугие жгуты, змеиными кольцами сдавили ноги и бедра. Слияние прекратилось, уступив место агрессивной защите. На это было жалко смотреть. Виктор колебался какую-то секунду. Ему было любопытно — во что это выльется в итоге: секс или убийство? Или это будет единый процесс? Это было чертовски опасно — заходить за спину Зверю, когда он перестал себя контролировать. Виктор передвигался мелкими шагами, стараясь дышать через раз. Протянул руку — и коснулся голени, утопив пальцы в жестком сером меху. Сначала мужчина услышал неясное гудение, тело Ацуши на мгновенье замерло, крупно вздрогнув. Когда он обернулся, его подбородок был залит кровью, взгляд горел неоновыми огнями, утратив всякий проблеск человеческого сознания. Тигр кинулся на Виктора, и Расемон двинулся за ним. Челюсть выдвинулась, и лицо застыло в страшной полутрансформации морды, на скулах проступили чернильные полосы. Виктор неосознанно сделал шаг-другой назад, на загривке мелкие волоски встали дыбом, когда Зверь на секунду размылся, пропал из поля зрения — и пасть раскрылась возле горла мужчины с явным намерением перекусить позвоночник. Раздался оглушительный, выворачивающий наизнанку скрежет — как вилкой по вымытой тарелке. Ацуши упал к ногам Никифорова нескладной грудой костей, потерянно оглянулся, будто только сейчас сознание вернусь в его дурную голову. — Уж не знаю, кто из нас больший идиот — я, что полез к тебе, или ты, когда попытался напасть на меня, — нервно усмехнулся Виктор, ладонью смахивая капельки пота с висков. Ацуши обернулся к Рюноске, что как сидел, так и остался на одном месте, и выглядел тот так, будто ему пытались отгрызть кусок лица — и то почти удалось. Акутагава дезориентировано моргнул, возвращая фокус. Заметив чужой пристальный, больной взгляд, он нахмурился, коснулся подбородка и с раздраженным вздохом утер подолом белой футболки лицо. Предостерегающий взгляд, что он метнул на Ацуши, заставил того заткнуться, сожрать и подавиться своими извинениями. Рюноске уже не было больно, а с чувством вины они справятся как-нибудь много после. — Что ты сделал? — спросил Акутагава поднимаясь, наконец, на ноги. — Активировал Резонанс, — ответил Виктор, смотря на них, стоящих плечом к плечу, непонятным задумчивым взглядом. — Почему не говорили, что вы настолько плохо контролируете свои способности? — Говорили вообще-то, — буркнул Ацуши, взгляд которого все притягивал окровавленный подол чужой футболки. — Ты не говорил, что Расемон пытается задушить тебя, как хренова анаконда, пока ты пытаешься сожрать лицо Рюноске! Как вы вообще трахались все это время? Ацуши раздраженно закатил глаза. Меньше всего ему хотелось обсуждать свою сексуальную жизнь — особенно когда той не было в принципе, но небрежно брошенный взгляд на сложившего на груди руки Акутагаву, что нахохлился, как воробей в мерзейшую погоду, ясно дал понять, что ему одному сейчас отдуваться. — Никак! — чрезмерно зло бросил Накаджима, удивив подобной реакцией даже самого себя. — За руки держимся и дышим через раз. Так происходит только когда… эмоций слишком много. Злости или желания — без разницы. Виктор с силой сдавил переносицу пальцами. Что за наивный детский сад ему поручили вырастить — один подставляет горло, а другой его пробует на зуб, и оба считают, что все в порядке. Как же ему повезло, что оба его Юрия не превращались в каких-нибудь тварей и не пытались откусить ему бошку. — Ладно. Хорошо, — заставил себя длинно выдохнуть Никифоров, чтобы не назвать идиотов их истинными именами. — То, что произошло сейчас — не нормально. Способности не должны так реагировать на любой ваш всплеск эмоций. Замкнутая система в какой-то степени стабилизировала Тигра, но у меня все больше создается впечатление, что сделало из него припадочного холерика. Но он реагирует так только на Рюноске, и это тоже можно считать чем-то вроде успеха, да? Но ты лучше контролируешь Расемон, и уже способен вызывать его без плаща. Что, хочешь сказать, тоже только под действием эмоций? Значит, тебе придется научиться это контролировать! Вам обоим! Чтобы не эмоции — а голова вела. — Ты же сам до конца не знаешь, как работает Замкнутая система, ведь так? — вдруг спросил Акутагава замолчавшего мужчину. Виктор криво улыбнулся. Сказал: — Мне не выдали инструкцию при рождении, так что все мои слова и действия подчиняются предыдущему опыту и интуиции. Вот только проблема — каждая двойка уникальная, и предыдущий опыт почти бессмысленный. Каждый раз все приходится начинать сначала. Ацуши переглянулся с Рюноске, и губы их синхронно дрогнули, словно те собирались заговорить одновременно, но почему-то передумали. Виктор сказал: — После Резонанса должно стать легче. По идее. Сегодня мы будем работать над расширением способностей, и это будет похоже на дрессировку ваших Зверей. Так что вы обязаны научиться брать их под контроль. — Добавил, оглядев их не особо пышущие энтузиазмом лица критическим взглядом: — А сейчас, Бога ради, смойте с себя эту кровищу и возвращайтесь к тренировке. Вам нужно это больше, чем мне, поверьте. Теперь-то вы в состоянии сделать что-то стоящее?