Имя мне — Легион

Плохие новости из США заставили маску Виктора трещать по швам. Про таких говорят «демоны вырываются». Было ощущение, что Никифорову тесно в тех рамках, что он загнал себя когда-то в Хасецу. И ему надоело играть роль улыбчивого, чуть легкомысленного тренера Порта. Ему было тесно. В день, когда он наконец вылез из кабинета и вернулся в тренировочные залы первой башни, вдоволь поиздевавшись над Тигром и Ящерицами, что непозволительно расслабились в его отсутствие, он ощущал легкое возбуждение — пока еще едва ощутимое томление внизу живота, что гнало его вернуться домой как можно быстрее. Домой он смог добраться только поздно вечером. Поднялся лифтом на последний этаж пятой башни, нетерпеливо отстукивая навязчивый ритм ногой, поминутно глядя на безжизненный экран телефона, надеясь на то, что квартира не обрадует его пустотой. Но — нет. На широком диване сидел Юри, утомленно откинувшись на подлокотник, между его ногами, опираясь спиной о грудь, сидел Плисецкий, на его коленях был планшет, и он неторопливо переводил на японский новости из Питера. Их левые руки были сцеплены, но даже ток их общей силы не мог избавить Юри от легкой головной боли после целого дня, проведенного в допросных. По правде, слушал он лишь вполуха, что переводил для него Юрио, по большей части сосредоточившись на тепле, что дарило чужое тело, плотно прижатое к его. На появление Виктора оба отреагировали секундным вниманием, тут же вернувшись к прежним делам. Никифоров остановился на мгновение в рамке дверей в кухню, склонил голову, наблюдая за ними из-под белой челки. Возбуждение стало ощутимей, от него потяжелело дыхание. На кухне вместо ужина он достал лед и бутылку виски. Опустил на дно стакана несколько кубиков и влил терпкую жидкость на два пальца. Подхватив с собой, вернулся в гостиную и сел в кресло, напротив Юриев. — У тебя желудок не свернется в трубочку? — не отрываясь от планшета, просил Плисецкий. — Поешь нормально. Виктор проигнорировал его слова, молча слушал чуть корявый перевод, разглядывая обоих темным, тяжелым взглядом. — Мы возвращаемся в Питер, — сказал вдруг Никифоров, и Юрий споткнулся на полуслове. Оба парня перевели на него взгляды — ошеломленный Плисецкого и чуть прищуренный, непонятный Юри. — Когда? — спросил Юрий, непроизвольно чуть сильнее сжимая чужую ладонь. — Скоро, — неопределенно ответил мужчина, делая большой глоток. — Нам нужно еще решить кое-какие дела с Дазаем. Но можешь начинать собирать вещи. Плисецкий почему-то не выражал особой радости. Скорее — задумчивую отрешенность. Он отвел взгляд, сосредоточившись на чем-то внутри себя. Юри, ярко ощущая чужие изменения, ткнулся носом в его шею, чуть сжал пальцы на ребрах, пытаясь отвлечь, вытянуть из омута, в который сам себя загонял Плисецкий. — Ты не рад? — заметно недовольно произнес Виктор, и это звучало скорее как констатация факта, без вопроса. — Разве ты не хотел вернуться домой? — Хотел, — качнул головой Юрий, не глядя на мужчину. — Только там давно уже некуда возвращаться. — Правда, что ли? — вдруг едко выдал Виктор, и даже брови Юри взметнулась вверх от столь явного, но абсолютно пустого недовольства. — Как насчет Отабека? Вы ведь так хорошо спелись за нашей спиной. Никифоров пристально наблюдал, как Плисецкий с силой сжал челюсти и заерзал на диване, слишком остро ощутив уязвимость собственной расслабленной позы. Юрио сместился, принял устойчивое сидячее положение, но выпутаться из чужих цепких рук так и не получилось. — Мне что, опять оправдываться? — сквозь сжатые зубы процедил он. — Не моя вина, что его на сентиментальность пробило. Или ты хочешь сказать, что я лгу? Юрий ожидаемо начал злиться в ответ на чужое, такое необоснованное недовольство. И это только подливало огня в кровь мужчины. Кацуки, спокойно, как-то отстраненно наблюдающий за разворачивающейся сценой, едва заметно вздохнул. Ему уже откровенно надоели эти переливания из пустого в порожнее за последние два месяца. — Сентиментальность, — повторил Виктор едва не по слогам так, будто это было для него новое слово. — А у вас было так много совместных воспоминаний, что было по чему сопли разводить? Плисецкий с вызовом посмотрел на мрачно взирающего исподлобья Виктора, что растерял всю свою легкость где-то на подступе к пятой башне. Никифоров был каким угодно для посторонних людей — веселым и азартным, легким на подъем, чрезвычайно серьезным и монолитным в ответственные моменты — но почему-то с возвращением домой, когда дверь за его спиной захлопывалась, вместе с верхней одеждой он снимал с себя и тонкую, эластичную маску, что всегда носил на публике. Вешал ее на крючок вместе с курткой, и, странно обнаженный, откровенно «не такой» являлся самым близким, кто у него был. Перед ними он не пытался строить из себя того, кем не являлся. Не пытался быть простым как пять копеек, не прятал чертей, что плясали на каемке сознания, не заталкивал подальше прослойку второго дна. Виктор вовсе не был милым и услужливым — скорее, делал все, чтобы его таковым считали и поддерживал эту видимость в чужих глазах. Даже в таком месте, как Порт, с тобой охотнее разделят обед, если ты растянешь губы в добродушной улыбке, чем будешь угрюмо разглядывать собеседника, словно в прицел винтовки. Поэтому под прицелом оказывались только Юри с Плисецким. Это была дань Порту, которую все трое приносили уже четвертый год. Но цель Виктора почти достигнута, так что осталось совсем немного тянуть эту лямку. Не то чтобы Никифорову хотелось вести себя как мудак по отношению к своей семье, но у него действительно не оставалось хоть каких-то моральных сил смягчить взгляд, тон или силу рук после целого дня притворства. А может, он в самом деле не хотел. Может, именно такой — грубый, резкий, провоцирующий, с такими явными собственническими замашками — и был Виктор настоящим. Именно с таким Виктором Юри познакомился слишком поздно. А Плисецкого далеко не сразу допустили к подобной чести. Они, как и все вокруг, когда-то поддались очарованию этого голубоглазого блондина. Но оба увязли в этом человеке так сильно и плотно, что соскочить теперь можно было только оставив кусок мяса на этой игле. Плисецкий до сих пор пытался. Юри — давно уже нет. — Мне нужно тебе напомнить, что именно ты подослал его следить за мной в Питере? — с явной издевкой протянул Плисецкий, и Юри предупредительно сжал его пальцы, но того уже понесло. — И я бы действительно не заметил его, если бы он зачем-то не полез на лед. Так в чем я виноват? Что я спас его яйца от переохлаждения и научил стоять на лезвиях? Да это, блять, моя природа! Это все равно что кидать претензии птице, что у нее есть крылья и она их использует! Не моя проблема, что он привязался ко мне. Виктор со стуком опустил пустой стакан на стеклянный столик. Встал на ноги и, удерживая упрямый, непокорный взгляд зеленых глаз, пересел на диван. Юрию пришлось собрать ноги и едва не вжаться в грудь Кацуки, чтобы мужчина мог уместиться на слишком узком для троих диване. На раздраженное, нахмуренное лицо Плисецкого набежала тень тревоги, когда Никифоров придвинулся слишком близко, буквально зажимая его между собой и безучастным Юри. — Чего тебе не хватало? — негромко, чуть задумчиво спросил Виктор, убирая светлые пряди с лица Плисецкого, открывая изувеченную шрамами кожу. Юрий наконец вытянул левую руку из пальцев Кацуки и недовольно, резко отмахнулся от чужих рук, позволил волосам вновь скрыть половину лица. Глаза мужчины опасно потемнели. — Виктор, может, хватит уже? — произнес Юри, напряженно подобравшись, желая хоть как-то увести и так уязвленного Плисецкого из-под давящего, удушливого внимания Никифорова, пока Юрий снова не выпустил ноющие клыки в протянутую руку. Виктор перевел глаза на Кацуки, и взгляд его ни на йоту не смягчился. — А тебе вообще плевать, я вижу, — протянул мужчина, прищурившись. — Так легко отпустил. — Сложно удерживать то, что перестало быть нашим, — веско произнес Юри, и Плисецкий не выдержал: — Хватит говорить обо мне так, будто меня здесь нет! Как же ты бесишь, вы оба! Юрий попытался подняться, кипя от злости напополам с досадой, но Виктор с силой дернул его за рукав, возвращая на место. Планшет выпал из руки, ударившись о пол. — Не смей, — предостерегающе прошипел Плисецкий, разглядев намерение в синих глазах за мгновение до его исполнения. Было поздно — Виктор до боли сжал его подбородок и впился в губы так зло, словно пытался что-то доказать. Юрию было горько — от виски на чужих губах и обиды. Потому что — действительно поздно что-то пытаться доказать ему, когда он уже в этом не нуждался. И удерживать его рядом с собой, посадив на короткую цепь, тоже больше не получится. Уже правда нечего было доказывать, потому что Юрий хотел быть глух ко всему этому. Плисецкий знал, что любое его действие может спровоцировать Виктора, поэтому выбрал меньшее из зол — попытался остаться равнодушным. Юрий верил, что сможет остаться равнодушным. Так что он просто позволил этому происходить — вперился взглядом куда-то в белую челку мужчины и позволил себя целовать, не прилагая каких-то ответных усилий. Не ощущая никакого отклика, Никифоров только сильнее злился — вцепился пальцами в ребра, чувствительно укусил за губу, вызывая болезненный вздох, но это все, чего он добился. И с каждым резким, все более напирающим движением Плисецкий ощущал, как последние разведенные когда-то бабочки загибались, умирали у него внутри. И иррационально — эти останки отдавали последнее тепло догорающему, почти погаснувшему костру в его животе, заставляя его все еще хотеть всего этого. Кацуки, успевший снова вцепиться в его левую руку, пропускал сквозь себя чужие эмоции, словно ил в поисках золота. И как всегда это бывало — чужие угольки возбуждения словно по оголенным проводам передавали импульс к действию, резонировали, подпитывались друг от друга, отдавались набатом в висках и внизу живота. В грудине словно слились сразу два сердца, входили в ритм, обостряя нервные окончания и возводя все ощущения в квадрат. Это было так, словно губы Виктора касались обоих сразу, так, словно сознание их обоих сливалось в единое целое в такие моменты. Этому было сложно не поддаться. Юри с вымученным вздохом прижался губами к тонкой шее, прижался со спины, так ярко ощущая чужую скатившуюся по позвонкам дрожь, что нетерпеливо вцепился в бедро Плисецкого. Юрий вытянулся в струну, напряженно замер, сквозь заполошно бьющееся сердце — свое и чужое — ощущая, как рука Виктора подобралась к резинке домашних штанов. Плисецкий дернул головой, что все еще крепко удерживали за подбородок, и Виктор, расслабившийся от чуть сбитого чужого дыхания и частых встреч пальцами с Юри на теплой коже, немного отстранился. — Я не хочу, — сказал Плисецкий. Виктор, не отрывая от него вмиг сузившихся зрачков, переместил руку, накрывая полувставший член. Мужчина снова наклонился к его губам, но Юрий упрямо дернул головой, уходя от прикосновения. Никифоров снова начал терять терпение. — Я не хочу, — ровно повторил Юрий, опасаясь провоцировать мужчину грубостью. — Ты уже много месяцев не позволяешь себя касаться, — негромко сказал Юри, прижимаясь губами к его уху, невесомо касаясь кончиками пальцев живота. — Мы правда соскучились по тебе. Плисецкий чуть обернулся в его сторону, нахмурился, открыл рот, чтобы что-то сказать, но губы Юри заставили его замолчать. Сопротивляться этому было в сто раз сложнее, чем Виктору. Казалось, эти губы были снаружи и внутри — касались не просто тонкой, нежной кожи его лица, а доставали до самого нутра. Касались чего-то внутри так чутко, вдумчиво и вместе с тем страстно, подкидывая дрова в костер, что Плисецкому казалось, будто его внутренности начинали плавиться от этого жара. Использование первоначальной силы Юри во время прелюдий было табу, которое сам Плисецкий и выдвинул когда-то, но даже без этого он знал, что когда этот жар доберется до его головы, его сознание померкнет, разделится надвое и примет в себя чужое. Потому что пока их руки были соединены — все для них делилось поровну. И вспыхивающее то и дело сопротивление Юрио вызывало почти отчаяние у Кацуки, что словно пытался своими губами, своим присутствием в его голове выдавить даже мысли о том, чтобы уйти. Но — нет. Они оба знали, что не получится. Даже если сейчас Плисецкий уступит, это ничего не изменит. Только добавит тяжести и увеличит пропасть между ними. Юрий все для себя решил. Поцелуи Кацуки из страстных превратились в чувственные, глубокие, а затем — прощальные. Он действительно не собирался удерживать то, что больше им не принадлежало. Юри стало чертовски холодно одному в своей голове. Было страшно снова оказаться настолько одному. Виктор, давно выпустивший подбородок Плисецкого и чуть отодвинувшись, жадным взглядом следил за каждым движением губ и пальцев, смешанных вздохов, упиваясь видом этих двоих и их развязным поцелуем. Не было никакой злости на то, что его поцелуй Юрий откровенно игнорировал, сейчас целиком отдаваясь этому. Почему-то здесь, между ними тремя, для него не существовало никакой конкуренции, но стоило ему подумать о том, что кто-то может коснуться кого-то из них, кровавая пелена заволакивала взгляд. Это абсолютно не поддавалось контролю, и Виктору было откровенно сложно сдерживать себя и не начать ломать кости по одной любому, кто оказывал особое расположение по отношению к кому-то из них — и когда Плисецкий наотрез отказался уезжать вместе с ним и Юри и остался в компании Тигра, на следующее утро Ацуши спасла только вереница красных отметин на шее Акутагавы и зеленое лицо самого Юры. Впрочем, Виктор не мог забыть тот вечер, и с особым удовольствием заставлял Ацуши умирать на своих тренировках. И даже когда-то лучший друг не мог отобрать внимание Юрия. Такова была природа Виктора — эгоистичная, мстительная, расчетливая и двойственная. В силу их способностей Юри всегда лучше чувствовал Плисецкого, но даже Виктор уловил те разительные перемены, которые происходили между ними двоими. Поцелуй, что с легкой подачи Юри начался с огня, закончился так, словно они стояли в аэропорту у терминала и провожали Юрио с билетом в один конец. И последним легким поцелуем Кацуки словно незаметно вложил в его карман билет назад, давая им троим призрачную надежду. Плисецкий, чуть покрасневший, с влажными губами и темными взглядом, обернулся к Виктору и заглянул в его глаза, сказал: — Я ухожу. Из квартиры, из постели, может быть — даже из вашей жизни, услышал в этом Никифоров. По правде, он даже растерялся, не сразу нашел подходящих слов, а потом, когда он дернулся следом за поднявшимся на ноги Плисецким, Юри крепко схватил его за предплечье. И Юрий правда ушел. Виктор уставился пустым взглядом в стеклянный столик, ощущая, как недавнее возбуждение трансформируется в холодную ярость. Он неожиданно усмехнулся. Черта с два Юра так просто уйдет. Мужчина излишне резко выдернул свою руку, схватил со столика пустой стакан и направился на кухню. Кацуки потянулся за ним. Встал у косяка, опершись плечом, сложил руки на груди и молча наблюдал, как Виктор снова наполнил стакан. — Я не поеду в Питер, — сказал Юри, и фигура Виктора напряженно замерла. Никифоров медленно, нарочито спокойно обернулся и лицо, не скрытое белыми волосами, перетянутое множеством шрамов по контуру и скулам, выражало вежливый интерес — словно Юри сказал какую-то глупость, а он почему-то вынужден был это терпеть. — Прости, что? — Ты все прекрасно слышал, — чуть недовольно отозвался Кацуки, пристально разглядывая замершую посреди кухни фигуру. Виктор смотрел так, словно в один момент разучился понимать японский. И вдруг оказался в совершенно чужом и незнакомом месте и мире, где единственной константой его жизни стал — стакан с виски. Виктор сделал глоток, и пустой желудок отозвался жгучей болью. По крайней мере, в этом новом мире действовали старые правила. Почему-то было ощущение, что все катится по наклонной. — Почему? — просто и почти безучастно спросил Никифоров, и смотрел он куда-то над правым плечом Юри, держась за стакан так, словно это было последней вещью, что осталась прежней. От нее можно было не ожидать удара под дых. — Наше соглашение подошло к концу, — без лишней экспрессии выдал Юри, глядя в лицо напротив так, словно пытался запечатлеть каждый шрам, каждую черту, чтобы зарисовать на обратной стороне век. — Я привел тебя, вас обоих, в Порт. И ты превратил его в свой бастион. Создал те связи и взрастил практически собственноручно ту силу, что смогла вытащить ваши шеи из рук Достоевского. Но все закончилось. Вам с Юрием нет необходимости больше находиться в Порту, нет больше необходимости находиться мне рядом с вами. Виктор вдруг рассмеялся — весело, почти безумно. Юри замолчал, поежился от этого давящего на мозги неправильного звука, и вдруг подумал, что рад тем пяти метрам, что их разделяли. — Если это было соглашение, тогда что получил ты от всего этого? Пяти метров вдруг не стало — Никифоров размашистым шагом подошел вплотную, его лицо, в косых тенях и провалах шрамов, практически невозможно было прочитать. Виктор оперся свободной рукой о стену у головы Кацуки, заглянул в его темные глаза, словил твердый взгляд. Растянув губы в улыбке, он подумал, что этот человек — брошенный когда-то семьей и старшим братом, слишком много натерпевшийся в юности из-за неумения контролировать способность и так и не научившийся верить людям, но почему-то утонувший в нем, самом неподходящем для этого человеке — он был таким простым в своих старых травмах, эхо которых раздавалось и по сей день. Виктор всегда удивлялся этому — то, как легко Кацуки признавал вслух то, что другой посчитал бы едва ли не унизительным. Но Юри всегда понимал, чего он хочет, и не имел проблем с тем, чтобы получить это. Правда может быть не менее острой, чем заточенное лезвие. Так что когда-то Юри добровольно вручил себя в руки Виктора, и сейчас нуждался лишь в подтверждении того, что он все еще нужен — особенно после ухода Плисецкого, так болезненно ударившего в солнечное сплетение. Никифоров видел все это — и мир, накренившийся куда-то в бок, встал на место. Юри — отстраненно смотрящий вокруг, рука которого не дрогнула в попытке застрелить Достоевского и зубы которого не сломаются ни об одну шею в желании защитить самое дорогое — его Юри чувствовал себя брошенным и лишним в намечающейся новой жизни Никифорова и Плисецкого. — Так что получил ты, милый? — ласково протянул Виктор, и его улыбка была, словно замотанное в черную ткань лезвие, что он передавал острием вперед. — Я получил тебя, — бесхитростно выдал Юри ровно то, на что рассчитывал мужчина. — И силу, от которой меня воротит. — Ее получил и Юрио, — выдохнул Виктор, любовно разглядывая такие знакомые, острые линии чужого лица. — И он будет ее использовать. И ему придется несладко без тебя. Он опять регрессирует до своих семнадцати, когда каждое использование Агапе сопровождалось истощением. — Ты правда пытаешься давить на меня через Юрия? — невпечатленно хмыкнул Кацуки, не делая никаких попыток отодвинуться, когда рука Виктора сползла на его шею и пальцы зарылись в волосы на затылке. Это было не то, что Кацуки хотел услышать, но Виктор не собирался давать ему нужное так просто. — Разве не именно для этого придумали слабые места? — усмехнулся краешком губ Виктор, и шрам у правого уголка его рта растянул эту улыбку до самой скулы. Не глядя, Никифоров убрал стакан куда-то на ближайшую поверхность, теперь двумя руками обнимая Юри, придвигаясь вплотную и говоря едва не в губы. — Юра не оставит мафию, когда мы вернемся. И он вынужден будет использовать свою силу. Он нуждается в тебе. Так же, как и ты нуждаешься в нем. Я верну нам Юрия. — Это еще не все, — пробормотал Юри, заглядывая в глубокий синий омут и не видя дна. Он опустил руки на спину Никифорова, вдавливая его в себя. Провел языком по сухим губам напротив, чуть оттянул зубами нижнюю, смешивая дыхание и запуская необратимый процесс. — Ты знаешь, чего я хочу. — Конечно, и у тебя по-прежнему это будет. Как глупо было думать, что смерть Достоевского — наш рубеж. Ты правда считал, что на этом все закончится? Ты нужен мне. Как глупо было считать, что хоть что-то закончилось. И как глупо было считать, что Виктор не воспользуется единственной слабостью Юри, и не надавит на едва затянувшуюся рану со всей любовью, что сумеет найти для него в своем сердце. Но даже когда Виктор был внутри, снаружи, вокруг Юри, даже когда дышал одним кислородом на двоих, его мысли были так далеко, что впервые их близость не принесла никакого облегчения ни для одного из них.

***

Юрий вылетел из квартиры так, словно за ним черти гнались. И как был — в домашних штанах и тонкой футболке — спустился вниз и окунулся в пыльную прохладу ночной Йокогамы. Дыхание все еще не пришло в норму и лицо горело ярким цветом, но он упорно зашагал куда-то вперед, не видя дороги и не чувствуя резких порывов ветра. Хотелось... Уйти, уехать, улететь отсюда так далеко и так надолго, что может быть и навсегда. Отчаянно не хватало отрезвляющего адреналина в крови, и даже проскользнула мысль пробраться на подземную парковку и стащить мотоцикл Чуи. Но Юра не был уверен, что сейчас справится с управлением железного зверя. Хотелось... Отмокать в ванной часа два и сжечь половину вещей. Хотелось вынуть мозг и вытряхнуть из него все воспоминания, остановиться на пятнадцатом году жизни и начать все сначала. Никогда не приходить на каток, никогда не встречать Виктора и не вымазаться во всей этой грязи по самые глаза. Именно Виктор — та точка отсчета, что вывернула его самого наизнанку, лишила нормальной жизни и продолжает разрушать то, что Юрий так бережно пытается отстроить. У него не получится до тех пор, пока рядом находится Никифоров. Плисецкий остановился только тогда, когда чуть не угодил под машину. Как-то потерянно оглянулся. Вывески на чужом языке никак не хотели расшифровываться, и в голове начало отдавать нудной, выматывающей болью. Увидел сквозь большое окно сидящих, немо беседующих людей, и бездумно зашел. Судорожно пошарил по карманам, и, конечно, у него не было с собой кошелька, но был телефон с подвязанной вереницей карт. Язык, голос не слушались, и японский Юрия был ужасен, с резким акцентом, словно внезапно он стал лишь одним из тысячи туристов в этом огромном городе. Официантка мило улыбнулась ему, перешла на английский, чтобы чудной иностранец не ломал язык. Юрию хотелось поломать не только язык и не только свой. Сквозь окно, мимо которого все шествовали галдящие, никогда не спящие подростки в диких нарядах, с неоновыми сухими волосами, виднелись нависающие над городом башни мафии. Они были видны практически из любой точки города, как что-то незыблемое, монументальное. Но это не башни были видны, а город был на ладони для тех, кто был внутри. Юре хотелось убежать — от высоких башен, подавляющих своей неосязаемой для простых людей властью, от людей, которые смотрели из этих окон на мир так, словно он был должен им за возможность носить дикие наряды и иметь время перебирать десяток цветов краски для волос. Может быть, Юра тоже хотел ограничить свой мир до дилеммы выбора краски. Может быть, он тоже хотел пойти в университет. Может быть, он тоже хотел выбирать, а не следовать за чужим выбором. В нем было так много жалости к самому себе в тот момент, что самому стало тошно. Принесли заварник, чашку. Не дожидаясь, пока чай настоится, он наполнил кружку едва не до краев, обхватил двумя руками, но тут же одернул, едва не обжегшись. Настроение почему-то стало еще гаже. Вынув телефон из кармана, он с минуту покрутил его в руках, словно в нерешительности. Палец лишь на секунду завис над экраном, а затем развернул диалог, превратившийся в монолог в пустоту за последние два месяца. «Отлично, если хочешь продолжать и дальше делать вид, что мы не знакомы, дело твое. Я умываю руки». Именно такое сообщение Отабека висело уже три дня без ответа. Впрочем, вся остальная сотня сообщений также столкнулась с упертым молчанием Юрия. Но он все же не мог отказать себе в том, чтобы раз за разом перечитывать такие слишком честные слова некогда друга. Впрочем, какой он ему друг? Плисецкий давно уже не злился. Перестал злиться он еще в больнице, когда фингал под глазом Отабека начал терять свой цвет. Но… он просто не мог — принять, озвучить, поставить точку в конце их диалога. Он боялся даже мимолетно коснуться чужой кожи, чтобы не провалиться в чужую голову, как в бесконечный колодец. Он боялся, что может увидеть там, и чего не увидит — боялся еще больше. Юра заталкивал свою эмпатию в такие глубокие закрома, что сам себе казался бездушным куском льда. Он вопил, чтобы Отабек ушел из его палаты, отворачивал израненное лицо и отказывался говорить. Так было легче. Не ставить точку, не заканчивать ничего — ведь для того, чтобы закончить нужно желание хотя бы одного, верно? Кто-нибудь, расскажите об этом Виктору. Юра не хотел заканчивать их придуманную на двоих историю, но реальность была такова, что его хлипкое тельце с едва тлеющей жизнью вытащил на свет божий один из безымянных головорезов Достоевского — Юра не хотел эту реальность. Он хотел остаться студентом-раздолбаем, уехавшим в Японию, чтобы учиться, что ночами и днями напролет переписывался с человеком с такой далекой родины, что занимал скромную должность охранника высокопоставленного хмыря. В придуманной ими реальности Юра никогда бы не встретил Отабека, и тот бы никогда не узнал, что он смог разомкнуть треугольник и лишить его одной из граней. Он бы никогда и не узнал, что мальчишеское сердце способно нивелировать тысячи километров и влюбиться в придуманный образ. Отабек и не узнал. Знал только Юри, от которого что-то скрывать было равносильно попытке спрятаться в чистом поле. Но он не устраивал сцен, когда нашел образы в чужой голове, не пытался ему что-то доказать или в чем-то переубедить — Кацуки просто принял это, и сегодня лишь дал понять, что Плисецкий волен отправляться в свободное плаванье. Это было… горько. Вот так просто убедиться, что без тебя даже дыхание чужое не собьется, сердце не изменит ритма. Только появится пару новых синяков от пальцев Виктора, который не привык отпускать свое и слышать слово «нет». Его любовь не нужна была абсолютно никому ни в прошлом, ни в настоящем. Она не была нужна даже самому Юрию. Так чего ему не хватало, что он готов цепляться за придуманную историю, отрицая реальность? Чай на пробу оказался безвкусным. Но от него стало тепло внутри, словно ледяной куб в его желудке начал таять. Телефон издал короткую трель. «Завтра улетаю с Чуей в Италию на пару дней, так что не получится встретиться вечером, прости», — гласило сообщение, пришедшее от Ацуши. Юра гипнотизировал экран пару секунд, а затем быстро напечатал: «Кровь и кишки в планах есть?». «Нет, только пляски на свадьбе (надеюсь). Не скучай без меня, привезу тебе… торт?». Плисецкий хмыкнул. Настроение почему-то повысилось до состояния «не хочу спрашивать у Дазая, где купить веревку». Отложил телефон, бездумно уставился в кружку чая, словно пытался найти в полупрозрачной жидкости какой-то ответ. А потом — почему нет? Юрий раздумывал всего секунду. Телефон снова оказался в его руках, он зашел в телефонную книгу и набрал номер — на том конце послышался треск, непонятный скрип. — Дазай, я хочу в Италию, — без предисловий заявил Плисецкий. — А ты уверен, что именно мне хотел позвонить? — после секундного молчания хмыкнул мужчина. — Для тебя, конечно, все что угодно, но давай мы обсудим твой отпуск утром? — Ты не понял, — заметно раздраженно пробормотал Юра, утыкаясь взглядом куда-то в никуда. — Я хочу с Чуей и Ацуши. Завтра. Это же визит вежливости? Я… не буду создавать проблем. Дазай на том конце молчал — просто секунд тридцать дышал, и Юра насчитал двадцать четыре вздоха, потому что сосредотачиваться на собственных мыслях было страшно. Плисецкий не знал, что мужчина услышал в его голосе, что он понял и куда завел его мыслительный процесс, но его голос звучал заметно напряженней, когда он спросил: — Я должен согласовать это с Виктором? — Это же ты у нас большой босс и последняя инстанция, — поспешно, слишком поспешно выдал Юрий, и этим только подтвердил мысли Дазая. Юра хотел бы прикусить себе язык, съязвить, отплеваться, но правда в том, что он нуждался в этой поездке больше, чем в желании сохранить образ, который Дазаю вообще ни разу не был нужен. — Так что не имеет смысла отчитываться перед рядовыми сотрудниками. Мужчина преувеличенно весело рассмеялся. А затем как будто убрал телефон от уха и сказал куда-то в сторону: — Чуя, возьмешь с собой Юрио? Он хочет заработать свои веснушки и погреть косточки на пляже. — Ты мне весь детский сад с собой прицепишь? — послышалась гневная отповедь. — Может, еще Кеку с собой взять? — Он не против, — доверительно сообщил Дазай Юрию, не обращая внимания на раздраженный бубнеж Чуи под боком. — Возьми приличный костюм и будь готов к десяти утра. Дазай не нуждался в благодарности Юрия, так что просто сбросил вызов, и Плисецкий снова остался наедине с собой. Он пустым взглядом оглядел пространство ночного кафе, выглянул в окно — на последнем этаже пятой башни погас последний огонек. Он написал Ацуши: «У итальяшек в почете вино или виски? Хотя, мы просто найдем ВСЕ». В ту ночь у него так и не получилось уснуть. Только с рассветом он вернулся в тишину своей квартиры, собрал небольшой багаж и принялся ждать, когда он сможет наконец покинуть Йокогаму. Он смотрел на стены своей квартиры так, словно видел их в последний раз.