Имя мне — Легион

Мир стал приобретать четкость. Выплывая из глубокого небытия, Юрий вдруг оказался в мутной, подернутой белесой дымкой реальности. Он моргнул — раз, второй, бессмысленно глядя в потолок. Мысли ленивыми слизнями ползали в черепной коробке, и никак не хотели воспроизводить всю цепочку прошедших событий. Его руки вдруг коснулись, но Плисецкий даже не сразу отреагировал. — Юрий? — негромко позвали сбоку. Тело казалось абсолютно невесомым — словно вместо его внутренностей под кожу запихали вату, а костей и вовсе не было. Среагировав на голос, голова Плисецкого дернулась чуть вправо, он облизал твердую корку израненных губ и сфокусировал внимание на мужчине рядом. — Ты здесь, — выдохнул Юрий чуть слышно, голос не слушался, и скорее напоминал скрежет вилки на керамике тарелки. — Конечно, я здесь. Как может быть по-другому? Юри мягко улыбнулся, и его острые от недосыпа и волнения черты чуть разгладились, у темных глаз появились крошечные морщинки. Он, не удержавшись, подался вперед и провел теплой ладонью по длинным светлым волосам. Деревянными пальцами Юрий скинул с себя легкое одеяло и уставился на то, во что превратилось его тело. Захотелось зажмуриться и отвернуться, но — нет. Сломанные ребра туго перевязывали белые бинты, и на них уже проступили желтоватые пятнами сукровицы. Руки, что сплошь покрыли жалящими порезами, были замотаны по самые плечи, как и несколько сломанных пальцев. Правая нога была закована в гипс по самое колено. И все то, что не было скрыто бинтами, представляло собой синевато-черный кровоподтек. Юрий даже не хотел знать, как выглядело его лицо сейчас. И тихо радовался тому, что его накачали обезболивающим под самую макушку — даже шок не казался таким оглушающе острым, болезненным, как мог бы быть. — Ты знал, что Виктор в свои 22 сломал ногу в трех местах на одном из заданий? — каркающе сказал Плисецкий, едва ощущая собственный язык. — И ему запретили нагрузку на ноги. Он больше не мог встать на лед. Думаю, и мы с тобой больше не сможем кататься. Рядом сидящий Юри горько усмехнулся. — Видимо, сломанные ноги это наша семейная традиция. Почему не кацудон по субботам? — Ты пытаешься шутить? — искоса глянул на него блондин. — Насколько все плохо? Морщинки в уголках глаз разгладились, Юри сжал губы в тонкую линию, и помог вернуть одеяло на место. — Вас успели вытащить до того, как Достоевский вернулся в дом, — неторопливо заговорил Кацуки, касаясь чужой слабой руки просто чтобы быть уверенным — он здесь, он в безопасности. — Все живы, но... Виктор сейчас выглядит еще хуже, чем ты, хоть обошлось и без сломанных конечностей. Ему отбили все внутренности, сломали практически все ребра и правую ключицу. Он уже приходил в себя, но ему лучше сейчас спать как можно больше. Юрий кивнул, абсолютно не чувствуя собственных движений. Практически все, что он запомнил из произошедшего в том подвале, — это долгие часы на холодном липком полу и взгляд Виктора — слишком твердый для человека, кровь которого была у него на лице, губах, во рту. Может быть, только чужая уверенность и удерживала его в сознании на протяжении тех ужасных двух суток пыток. Глаза Никифорова — такие синие от едва контролируемой, с усилием подавляемой боли — были тем маяком, что удерживал на поверхности, когда он задыхался от едва терпимой физической боли. И его эмпатию, всегда тонко настроенную на Виктора, омывало спокойствием, молчаливой поддержкой. Что бы ни говорил Достоевский, как бы методично не ломали их тела и пытались подавить дух, Юрий уходил в чужие эмоции, как в тихую гавань, закрываясь от всего внешнего. Сложно было представить, как тяжело давалась Виктору эта стойкость, которой он так щедро делился. Попытки Достоевского затронуть Виктора за живое, подвергнув Юрия пыткам на его глазах, были такими самонадеянными. Не потому что Никифорову было плевать — совсем нет — а потому что Достоевский позволял им быть уверенными, что другой все еще жив. И Федор не мог им сказать ничего из того, чего бы они сами тысячу раз до этого не проворачивали в собственной голове. Достоевский сам оказал им услугу. Но когда он исчез из поля зрения — из Плисецкого будто разом вынули все кости, превратив в едва соображающую амебу. Хвататься за угасающее сознание, как за единственную возможность знать, что Виктор жив, они оба все еще живы, было слишком больно. Может быть, он действительно так слаб и никчемен, что позволил себе сдаться и погрузиться в спасительную темноту, как только увели Виктора. — Мне не нравится твое выражение лица, — сказал Юри, вырывая блондина из мыслей. — Радует, что оно еще способно хоть как-то отражать эмоции, — ровно ответил Плисецкий, не глядя на того. Кацуки не стал говорить, что он считывал его стремительно меняющийся эмоциональный фон благодаря Замкнутой Системе, потому что лицо Юрио было похоже на потерянную в снегу подгнившую отбивную — с глубоко рассеченной кожей, на которой обязательно останутся шрамы, синяками и трещиной в скуле. — Ты же знаешь, что любые твои действия все равно бы привели всех нас в эту точку? — негромко сказал Юри, глядя в мутноватые от обезболивающего и снотворного зеленые глаза. — Не пытайся навесить себе больше заслуг, чем сможешь унести. — Прекрати копошиться в моей голове, — чуть раздраженно сказал Юрий, но не сделал ни единого движения, чтобы убрать чужую руку. — Бесишь. Лучше скажи, как остальные. — Дазай сильно не трепался, так что отделался парой синяков и ушибами, — покладисто рассказал Юри, и небольшая аккуратная косточка на запястье Плисецкого вдруг стала очень интересной, пока он говорил: — Но Чуя… Достоевский стравил его с Гоголем и Гончаровым, и ему пришлось активировать Порчу. Чуя разнес полпригорода, и Порча практически сожгла его. Дазай почти не успел. Когда он аннулировал способность, Чуя провалился в кому, и до сих пор не приходил в себя. Он дышит сам, но его внутренности как будто поджарили. Никто не знает, сможет ли он очнуться. Мори далеко, и я не знаю, когда мы попадем в Японию. А Дазай… Он отхватил намного больше, чем мог выдержать. Когда он пришел в себя и увидел Чую — его пришлось приковывать к постели, чтобы он не навредил себе или окружающим. Медики хотели отправить его в психиатрическое отделение, но у нас вышло их отговорить. Юрий вдруг представил Чую — мелкого, с крепкими кулаками и с широкой ухмылкой на губах — на больничной койке, опутанного проводами, капельницами, ворохом пищащих и фиксирующих малейшие изменения аппаратов, и вдруг почувствовал острый приступ боли где-то в грудине. Такой острой, что даже заслезились глаза. Чуя, провалившийся в кому, слишком болезненно-ярко напомнил ему о дедушке, который так и не смог выбраться из этого состояния. — Мы сможем им помочь? — сдавленно произнес Юрий, встречаясь глазами с Кацуки. Тот ответил не сразу — и каждая секунда его промедления молотком забивала гвозди в легкие Плисецкого, мешая дышать. — Я не знаю, — в конце концов сказал Юри, утопая в болезненно-напряженном взгляде блондина, как в бочке смолы. — Дазаю ты точно сможешь помочь с его Исповедью, но только после того как сам хоть немного оклемаешься. Но Чуя — он другое дело. Его проблема не только в голове, но и на физическом уровне. Ему нужны врачи и долгая реабилитация, как и вам с Виктором. — Юрий не сводил с него потемневших глаз, так что ему пришлось со вздохом добавить: — Но мы попробуем, хорошо. Плисецкий заметно расслабился, прикрыл на пару секунд веки, переживая острый спазм боли где-то в глубоко внутри — там, где у обычных людей было сердце, а у него еще и сосредоточение способности. Агапе требовало, чтобы он немедленно начал действовать. Юри чуть заметно покачал головой. Он никогда до конца не поймет, что это такое — выкрученное на максимум желание помочь другому человеку, даже в ущерб самому себе. Его природа — эгоистичное желание обладания вопреки всему — холодная и расчетливая, которая сначала вычислит, как с наименьшими потерями получить желаемое, а уже только после этого начнет действовать. Это вовсе не значило, что ему не свойственно желание кому-то помочь — это лишь говорило о том, что сначала он поможет себе, а уже после — тем, кто нуждается в нем. И пока он с успехом доносил смысл подобной стратегии поведения до Юрия. Кацуки с непонятной, щемящей нежностью провел большим пальцем по округлой косточке на тонком запястье. Плисецкий открыл глаза и молчаливо уставился на Юри, ощущая эти перемены, как тонкие иголки по нежной коже сгиба локтя. — Я убил Достоевского, — нарочито спокойно произнес Юри, глядя в чужие глаза — и его собственные, вопреки, сияли торжеством. Разве можно радоваться чужой смерти? Юрий не радовался — он ликовал. И пусть это расходилось с природой его способности, пусть это расходилось с общечеловеческими нормами, которые давно были атрофированы за годы работы на мафию, и пусть это означало что угодно еще — они, наконец, избавились от невидимого меча, что нависал над ними все это время. Власть Достоевского — не больше, чем власть страха над более слабыми, когда слабым втолковывали, что именно таковыми они и являлись. И молва о его вездесущности, о глазах в каждой подворотне, о неизбежности его мести — хоть и была правдой, но ее распространял отнюдь не сам Достоевский — а его верные крысы, что видели в нем едва ли не идола по только им известной причине. На деле же Федор стал заложником этой славы — Достоевский стал именем нарицательным на изнанке закона, и оттого привлекал внимание намного больше к себе, чем того требовала сфера его деятельности. И чем больше организация, тем слабее управление филиалами, чем больше слава — тем больше недовольных. Отпетые фанатики были только на самом верху его организации, рядовыми же сотрудниками были как раз те, кто действовал чисто ради денег, а не ради большой и абстрактной цели. И Достоевский всегда управлял наемниками, как разменной монетой — никогда не знал им счет, все они были для него на одно лицо. Забавно, что один из них, Отабек, находящийся в самом лоне организации Достоевского так долго, что уже и не вспомнить, по сути, стал причиной ее развала. И даже не потому что он внезапно решил сменить курс своей жизни, а потому что его просто попросил друг. Может быть, самой главной ошибкой Достоевского было то, что он не был способен трезво оценить такую штуку, как социальные связи, всегда считая их не больше, чем мешающим придатком к нормальной жизни. Жестокость Достоевского исходила из его неспособности понять те отношения, которые связывали людей. Для него существовали только жадность, зависть, злость, похоть и мимолетное удовлетворение от хорошей сделки или особенно приятно треснувшей кости. Он просто не понимал, почему другие люди, Дазай и Чуя, например, прилетели за тысячи тысяч километров, чтобы вытащить его пленных. Он мог это предугадать, но истинно понять почему — нет. Если Юри попался бы ему на глаза, Достоевский мог бы назвать это мотивом слепой похоти. Но почему Дазай, наследник Портовой Мафии — нет. Почему Чуя, сосуд Арахабахи и главная сила Порта — нет. Он действительно не понимал, что может свести других людей, кроме взаимной наживы. Почему кто-то готов жертвовать собой ради других. Почему бестолково пытались помочь. Он действительно все это он затеял, потому что хотел понять. Но суть все равно ускользнула от него. Что значит смерть Достоевского конкретно для Юрия? Он мог вернуться домой, в Питер, насовсем. Не сейчас, когда огромная организация Федора будет разваливаться с таким огромным грохотом и скрежетом, что могут лопнуть барабанные перепонки, но после — очень даже. Но едва ли Плисецкий уже сможет вернуться к обычной жизни хоть когда-нибудь. Он даже не был уверен, что им сейчас было безопасно находиться на территории России. — Скажи, ты хотел бы попробовать окрошку? — преувеличенно задумчиво спросил Юрий, и глаза его чуть мерцали от едва сдерживаемых эмоций. — Только если готовить это будешь не ты, — улыбнулся кончиками губ Юри, обхватывая чужие здоровые пальцы и несильно сжимая. — И если там есть мясо. Плисецкий улыбнулся чуть шире, но в голове, по странной цепочке ассоциаций с мясом, он как-то умудрился добраться до событий, связанных с Ацуши. — Мы же успели вытащить Ацуши тогда? — нервно отозвался блондин. — Успели, — кивнул Юри, и в его взгляде вдруг проступила нечто похожее на гордость. — Он был моим координатором, просидел на линии около двадцати часов. Не идеально, конечно, но он довел меня до нужной точки, где я застрелил Достоевского. Так что можно простить его огрехи. Юрий уже открыл было рот, чтобы разузнать больше подробностей, когда дверь открылась и на пороге появился тот, кого он посчитал бредом умирающего мозга в подвалах Федора. Отабек решительно зашел в палату, прикрыв за собой дверь, и встал монументом у постели Юрия. Тот поспешил защелкнуть рот, и это движение отдалось резкой болью в скуле, напоминая, что действие обезболивающих не бесконечно. — Я бы хотел поговорить с Юрой, — произнес Отабек на английском, глядя на Юри. — Наедине. На секунду недовольно поджав губы, Кацуки обратился к Плисецкому на японском: — Ты хочешь с ним говорить? — Он вроде как жизнь нам спас, — немного нервно ответил тот, и Юри чутко ощутил чужое напряжение, но причина была для него не ясна. — Я думаю, у меня хватит сил уделить ему пару минут. — Если что-то понадобится, здесь есть кнопка вызова, — нехотя поднимаясь на ноги и отпуская тонкие пальцы, сказал Юри. — Я буду у Дазая. Юри по привычке огладил чужие светлые волосы и легко коснулся губами виска, с удивлением замечая, что Плисецкий отчего-то неожиданно смутился, спрятав взгляд в складках одеяла. Юри с недоумением, что не отразилось ни на единой черточке лица, оглянулся на незваного гостя, и идти куда-то совсем расхотелось — Отабек странно пытливым взглядом наблюдал за ними, и это слишком контрастировало с его абсолютно каменным выражением лица. — Какие-то проблемы? — прямо спросил Юри, выгнув бровь. — Юри, просто выйди, ладно? — опередил Отабека Плисецкий, и тот с недовольством подчинился — кинув последний нечитаемый взгляд на них обоих, Юри покинул палату, оставив дверь чуть приоткрытой. — Он всегда такой? — как только они остались одни, спросил Отабек, делая несколько шагов вперед. — Какой такой? — резко выдал Плисецкий, цепко вглядываясь в чужое лицо. — Как будто он твоя мамочка. — Поверь, он не моя мамочка. Они несколько минут молча рассматривали друг на друга, и с каждой прошедшей секундой Юрий все четче ощущал, как действие обезболивающих заканчивалось, и злость напополам с болью захватывала каждую клетку его израненного тела и сознания. — Вот значит, как все получается, — раздраженно, с издевкой просипел Юрий, чувствуя ноющую боль от каждого произнесенного звука. — Ты с самого начал знал, кто я такой. И все это время водил меня за нос. Живот не надорвал, пока стебал меня? — Да, я знал, кто ты, — согласился мужчина, и хотел было присесть на место Юри, но Плисецкий посмотрел на него таким ненавидящим взглядом, что Отабек только качнулся на носках и остался стоять на месте. — И нет, я не водил тебя за нос. Просто... — Что, блять, просто? — прошипел блондин, комкая пальцами края одеяла и искренне сожалея, что у него недостаточно сил, чтобы встать и набить чужую рожу. — Просто нашел старого друга в сети, просто написал ему, просто вел задушевные беседы весь последний год и писал все эти тупые и лживые слова? Тебя что, Виктор попросил втереться ко мне в доверие? От такого предположения стало еще хуже. Комок из благодарности, что Отабек помог спасти их потрепанные шкуры, злости и обиды, что он целый год позволял ему думать, будто они друзья, и глухой тоски, что он, похоже, снова наступил на те же грабли, соединились в один запутанный, тяжелый клубок, что оседал подобно железному грузу в его желудке. Хотелось позвать врача, чтобы тот снова влил в него лошадиную дозу обезболивающего и снотворного, перестать чувствовать что-либо и просто исчезнуть из этого мира с его непрекращающимися проблемами. Вот только он нужен был слишком многим людям, чтобы так малодушно зарыть голову в песок из-за собственных переживаний. — Нет, не просил, — ровно ответил Отабек, и давление внутри Юрия чуть ослабло — он бы не справился, если бы Никифоров в действительности подложил ему такую свинью. — Виктор будет очень злой, когда узнает, что мы общались весь последний год. Он будет пиздец какой злой, с мрачным удовлетворением подумал Юрий, понадеявшись, что и лицо Отабеку кто-нибудь подправит. Хотя бы тот же Юри — пока они с Виктором изображали из себя грядку овощей. Потому что это действительно было тупо: Отабек, зная, что Юрий был частью русской мафии, а потом переметнулся в японскую, наплевал на возможность того, что его могли уличить в связи с перебежчиками раньше времени. Это о чем же нужно было думать, чтобы подвергнуть себя такой угрозе и поставить на весы жизни их всех? И если Юрия оправдывало то, что он не знал, что Отабек был тем самым другом Никифорова, то у него самого такой отговорки не было. — Я всегда был осторожен, никто бы не засек нашего общения, — будто прочитав его мысли, сказал Отабек и сделал еще один небольшой шаг вперед, коснувшись коленями кровати. — Когда я нашел твою старую учетку, то сразу вспомнил, как ты пытался научить меня стоять на коньках там, в Ледовом. А я все время падал. И я просто не удержался, понимаешь? — Ты был абсолютно бездарным учеником, — скривился Юрий, солгав. — Никогда бы не подумал, что в таком человека, как ты, найдется место для сентиментальности. Видя, что Юрий уже стал спокойнее и у него не было написано на лице желание убивать, Отабек присел на край стула и коснулся кончиками пальцев чужой кожи на запястье, обращая на себя внимание. Плисецкий дернулся, глянул на него исподлобья и отодвинул собственную конечность подальше. — Я никогда не врал тебе, — сказал Отабек, и его черствое лицо чуть смягчилось, преображая его практически до неузнаваемости. И Юрий невольно замер, чутко улавливая чужие метаморфозы — внутри и снаружи. — Каждое мое слово было искренним по отношению к тебе. Я правда ценю ту дружбу, которая у нас возникла за прошедший год. Юрий снова отвернулся, прикрывая глаза — слишком много чужой искренности, что ощущалась словно насмешка над его собственными чувствами. Как же он не хотел снова проходить через этот адский круг невзаимных чувств. Да и как он вообще умудрился что-то почувствовать к человеку, который находился за тысячи километров от него, когда между ними была лишь тонкая и хрупкая цепочка сообщений, и ни у одного из них не было уверенности, что они встретятся хоть когда-нибудь в реальности. — Пошел вон, Отабек. Просто уйди. Отабек слабо понимал, что происходило. Но решил, что для Плисецкого, которого только вытащили из Ада и немного подлатали, слишком много всего свалилось за раз. Так что он просто решил дать ему немного времени прийти в себя, сделав так, как тот хотел. — Я зайду завтра, — сказал Отабек напоследок, вставая на ноги. — Не нужно. Но Отабек все равно пришел на следующий день — и Юрий с удовольствием увидел фингал у того под глазом.