Имя мне — Легион

За несколько часов до событий пятнадцатой главы

В кабинете Мори были почти все: мрачно взирающий на все Дазай, полчаса назад спустившийся с самолета Чуя, молчаливая Кое Озаки, Ичие Хигучи, глава Отдела Собирателей. Пустой стул Виктора занял Юри. Пустой стул Рюноске был словно укором для всех. — В сейфе Виктора я взял это, — сказал Юри и выдвинул конверт на середину стола. — У него осталось пару друзей в Питере, и здесь то, как с ними можно связаться. Конечно, Виктор знал, что рано или поздно это произойдет, и подготовил эту подушку, которую можно было бы подложить под их стремительно падающие тела. Впрочем, это не избавило никого из присутствующих от той гнетущей тяжести, что зависла в этом кабинете, стоило всем собраться. Дазай потянулся за конвертом и вскрыл его — на стол выпала флешка и короткая инструкция. Пробежался глазами и передал Чуе. — Мы свяжемся с ними, — пообещал мужчина. Мори молчаливо смотрел на открытку, что оставил кто-то из убийц Достоевского под трупом Ящерицы. На ней — разводной мост, освещенный рассветом, и надпись на английском: «Тебе стоит увидеть это собственными глазами, Юри». Никто даже не допускал мысли, что Достоевский хочет поработать гидом. Мори поднял глаза и посмотрел на Юри долгим, нечитаемым взглядом. Тот, не спавший за последние сутки ни минуты, был взъерошен, чрезмерно бледен, но сохранял спокойствие. Очки, которые он так не любил, искажали взгляд, но Мори все равно видел, с каким трудом тот заставлял себя сидеть. — Ты не полетишь с Дазаем, — безапелляционно заявил босс Порта. Юри медленно, словно не веря своим ушам, повернул голову в направлении говорившего. Его руки, свободно лежащие на столе, дрогнули. — Что значит не полечу? — обманчиво спокойно переспросил Юри. — Ты хочешь, чтобы я остался здесь и просто ждал? — Да, — просто ответил Мори, впрочем, заметив, как еще больше сгустилась атмосфера в кабинете, как сузились зрачки его подчиненного. — Ты и твои чувства будут мешать Дазаю и Чуе. Им нужно быть незаметными, а ты не способен контролировать себя сейчас. Юри был в бешенстве. Но ни один мускул не дрогнул на его лице — только руки сжались в кулаки, и он встал на ноги, больше не в состоянии находиться в позиции пассивного слушателя. — Это было приглашение для меня, — впившись в Мори тяжелым, злым взглядом, тише обычного сказал Юри, потому что не хотел срываться на рычание. — Достоевский ясно дал понять, что хочет видеть меня. Что он сделает, когда этого не произойдет? Дазай открыл рот, но Чуя положил руку ему на колено, без слов заставив замолчать. — А что он сделает, когда это произойдет? — продолжил гнуть Мори, отвечая своему подчиненному стальным взглядом. — Достоевский будет только рад, если ты окажешься на его территории. И тогда у него вообще исчезнут причины держать их живыми. Ты помнишь, что было в прошлое столкновение с ним? Хочешь снова повторить ту бойню? Я запрещаю тебе покидать Порт. Юри со свистом выдохнул, ощущая неимоверное натяжение где-то под ребрами, словно кто-то пытался вырвать его легкие голыми руками через рваную рану в животе. Это было жестоко — приказывать ему остаться здесь, в Йокогаме, когда все, чем он по-настоящему дорожил, отобрали и увезли на другой континент. Даже уверенности в том, что Виктор и Юрий все еще живы, у них не было. Совершенно никакой. И от этой мысли Юри просто разваливался на части — от бессилия, от ярости, от тысячи эмоций, которые он хотел бы никогда не испытывать. У него не было сил сидеть и ждать, пока другие сделают то, что он должен. И если Юри собственноручно не пустит Достоевскому пулю в лоб, он больше никогда не уснет. — Какой план? — резко бросил Юри в сторону Хигучи. — У него есть люди в каждом аэропорту и вокзале страны, — с готовностью начала та, глядя в планшет в своих руках. — Дазаю и Накахаре нужно время, чтобы успеть связаться с друзьями Виктора непосредственно на месте, так что им нужно сойти с самолета так, чтобы ни одна служба аэропорта не заметила. — Просто используем парашюты, — пожал плечами Чуя. — Найди какой-нибудь аэроклуб, и мы приземлимся где-то рядом. Так у нас появится хоть какая-то фора. Хигучи кивнула и продолжила: — Сделаю. Машина будет ждать вас на месте. И придется взять из оружия только то, что вы сможете унести на себе. Я забронирую номер в неприметном отеле подальше от центра. Там свяжетесь с людьми Виктора и дальше будете действовать по обстоятельствам. Я буду на связи все время. Когда спустя еще полчаса обсуждения деталей все повставали со своих мест, чтобы заняться делом, Дазай подошел к напряженному Юри и заглянул тому в глаза. — Мы вернем их домой, — твердо пообещал он. — У вас нет другого выбора, — кивнул Юри и перевел взгляд на Мори, отмечая, что Дазай был последним, кто вышел. — Юри, только не делай глупостей, — строго сказал мужчина, встречая чужой взгляд. — С каким пор семья для тебя стала глупостью? — выгнул бровь Юри. И не дожидаясь ответа, спросил: — Когда ты собираешься отпускать Ацуши из-под капельниц? Мужчина смерил его подозрительным взглядом, но ответил, хоть и расплывчато: — Сегодня. — Тогда скажи ему, чтобы он зашел ко мне как только освободится, — сказал Юри так, будто это он раздает здесь приказы, а не получает их. Мори смотрел на него какое-то мгновение — испытывающе, тяжело, словно одним лишь взглядом хотел заставить его успокоиться и вернуть разум на место. Вот только дело было как раз в том, что разум всегда был для Юри превыше всего — ему пришлось таковым стать. И та боль, что заставляла агонизировать его каждую минуту прошедших суток, не затмевала его разум ни на йоту. Его разум был кристально чист — и оттого еще более непредсказуем. Мори покачал головой. Конечно, он знал, что Юри не останется в Порту. Это и был их план. Но для крысы, что закралась в башни, Юри должен оставаться под замком запрета. И Хигучи должна была распространить этот слух в своем отделе, который был первый под подозрением. Им нужна была фора. Юри отвернулся. Буквально через два часа на пороге его квартиры был Ацуши. Ацуши пришел как только Мори, завидев его на чужой койке и проверив состояние, отпустил, хмуро сказав, что Юри хотел его видеть. Он даже в свою квартиру не заходил, сразу пройдя мимо. И вот теперь смотрел в бледное лицо, прикрытое чуть спутанными волосами, холодные глаза, что скрывали стекла очков, и упрямо сжатую линию губ. — Ты голоден? — это звучало, как констатация факта, и от блондина вообще не требовалось какого-то ответа, так что Юри просто прошел на кухню и принялся разогревать ужин, который так и не стал для них с Виктором общим. Никто не чувствовал особого голода, но они все равно взялись за приборы, потому что оба знали, что силы им пригодятся. — Как себя чувствует Рюноске? — спросил Юри, не глядя. Ацуши дернул плечом, его губы чуть скривились. — Он все еще спит. Мори сказал, что скоро он очнется, но всю его правую часть обожгло взрывом. И только чудом он избежал переломов после удара о стену. — Что еще тебя гложет? — в лоб спросил Юри, поднимая темные глаза. Ацуши замялся, закусив губу. Было слишком много того, что его тревожило, но он не знал, в праве ли взваливать на Юри еще и эту тяжесть. — Я не понимаю, почему у меня нет ни одной царапины, — сказал Ацуши совсем, совсем не то, что хотел. — Если я был вместе с Рюноске, то и на мне должны быть, как минимум, ожоги. Юри просто смотрел на него минуту, словно молчаливо интересуясь, какого вообще хрена он несет эту чушь. — Расемон превратился во что-то вроде герметичной капсулы, когда Акутагава переносил тебя наверх, — в конце концов ответил Юри, и будь Ацуши чуть менее непрошибаем, у него бы холодок пробежался от загривка по хребту от этого вымораживающего тона. — А теперь говори, как есть. — Я не чувствую Тигра, — сказал блондин, отводя взгляд — это было все еще не то, но уже намного ближе. — Как будто меня выпотрошили изнутри, вывернули наизнанку и оставили как есть. Может быть, это именно то, что сейчас чувствовал Юри. Может быть, Юри стоило бы ударить его за то, что он решился подобное озвучить — вот только он не был слепым: это все еще было не то, и Ацуши просто не хотел переходить к сути. Как будто у Юри есть время все это терпеть. — Я не могу залезть в твою голову сейчас, потому что это выведет меня из строя на пару часов. Так что дождемся Юрио. Но я думаю, это все из-за переливания. Телу и способности нужно время на восстановление, — просто сказал Юри, помалу теряя терпение. — А теперь у тебя есть последняя попытка сказать мне то, что вертится у тебя на языке. Не то чтобы озвученное ранее в действительности не беспокоило Ацуши. Его это волновало, безумно волновало — и бессознательный Рюноске на узкой койке, от вида которого все сжималось в болезненный узел внутри, и неспособность заживить его внешние повреждения, потому что регенерация вдруг закончила свое действие, оставив Ацуши барахтаться в муторном беспокойстве за Тигра. Но было кое-что еще — такое незнакомое чувство ответственности не только за себя, но и за других людей, за события, отправной точкой которой стал именно он. И это просто деморализовало его. Смотреть в глаза Юри — начисто лишенные злости и презрения к нему — было в сто раз тяжелее, потому что именно это и чувствовал Ацуши по отношению к самому себе. Было бы намного легче знать, что его презирают — это ведь так знакомо и привычно. Он знал как, он умел с этим жить. И все эти эмоциональные качели словно выкидывали его обратно, в далекую, теперь казалось, жизнь в приюте, где ненависть к себе и собственной слабости были его двигательной силой. Вот только он сбежал — убив человека. Кого нужно в этот раз убить, чтобы сбежать от этого чувства? Он словно разом, весь и без остатка, регрессировал, уничтожив весь тот накопленный потенциал, которого Юри с Плисецким смогли добиться своей работой. И от этого осознания было еще гаже. Если бы только Юри ненавидел его… Но Юри смотрел так, будто Ацуши был для него открытой книгой с легким чтивом — с бесконечным терпением к чужой глупости. Впрочем, он не собирался облегчать чью-то жизнь — все это, все эти события каждый должен прожить с последствиями для себя. — Я виноват в том, что случилось, — чуть слышно выдохнул Ацуши, и его словно прорвало: — Если бы мы с Рюноске не были такими беспечными, когда возвращались с задания, если бы мы проверили, нет ли хвоста, если бы мы осмотрели местность, когда садились в машину, если бы я не махнул рукой на ту иглу с ампулой, понадеявшись на Тигра, если бы… — Если бы вы поехали на задание на час раньше или на час позже, если бы задания вообще не было, если бы ты не присоединился к Порту, если бы не сбежал из приюта, если бы твой директор был другим человеком, если бы тебя вообще не было на этой земле — да? Ты это хотел сказать? Вы были чертовски беспечны, и Виктор из вас всю душу вытрясет, потому что вы оба этого заслужили. Вот только все то, что случилось, — мы знали, что это произойдет. Знали, но все равно оказались не готовы. Ты же знаешь про эффект бабочки. Так вот, мы уже в эпицентре торнадо. Нужно искать способ выбраться, а не причину, почему мы оказались в этой точке. Еда казалась пеплом на языке, не приносила никакого удовольствия — лишь притупляла мозг и заставляла молчать. Может, это и к лучшему — Ацуши рассматривал содержимое своей тарелки, выслушивая сухой тон Юри, и разрывался между противоречивыми желаниями утонуть в собственном отчаянии и немедленно броситься вдогонку, вырвать зубами то, что посмели отобрать у всех них. — Я не собираюсь говорить тебе, что ты не должен чувствовать вину, — продолжил Юри, и Ацуши только сильнее наклонил голову. — Вот только я тоже чувствую ее — потому что меня не оказалось рядом. И Дазай чувствует — потому что оставил мало людей наверху, уведя практически всех вниз, к пустышке, по сути. Даже Чуя чувствует вину — а ведь его даже не было в стране. Я уверен, что даже Рюноске будет чувствовать вину, хоть и будет упрямо сжимать зубы. Но какая к черту разница? Ты ничем не поможешь Виктору и Юрию, если будешь здесь жалеть самого себя. Они — те, кто нуждаются сейчас в помощи. Так что заткни свое чувство вины и помоги мне помочь им. Ацуши резко поднял голову вверх, встречаясь с решительностью, такой бескомпромиссной силой в чужих глазах, лице, позе, что у него невольно перехватило дыхание. Он медленно отложил приборы, чуть склонил голову, приготовившись слушать. Ведь это именно то, ради чего он пришел сюда — чтобы его снова заставили взять себя в руки, заткнули слабый голос в голове и сказали, как он может оказаться полезным. Ацуши нуждался в этом. — Хигучи, глава Собирателей, сказала, что ты хорошо справляешься в ее отделе. Сказала, что когда ты устанешь от полевой работы, она бы не отказалась, если бы ты перешел к ней в отдел, — медленно начал Юри, уловив чужое внимание. — И раз Акутагава сейчас в отключке, мне нужны твои навыки координатора, потому что Мори официально запретил мне действовать. Ты поможешь мне? Когда-то Ацуши фыркнул бы на такие слова и сказал: «Каждый сам за себя, решай свои проблемы сам». Тогда, несколько месяцев назад. Но сейчас — сейчас он узнал, каково это быть частью чего-то большего, быть значимым и по достоинству оцененным. Сейчас — когда он видел синюшное после пьянки лицо Юрия и знал, как кровожадно ухмылялся Виктор, отправляя его на тридцатый круг пробежки — как он мог теперь смотреть на вещи по-старому? Его эгоизм все еще при нем, но он странным образом распространился и на тех, кого он теперь считал своими. Своими настолько, что он мог назвать их семьей, которой у него никогда не было, но в которой так отчаянно всегда нуждался. Семья — столь странная и безумная, сколь и преданная друг другу. Он хотел соответствовать. И хоть было немного страшно идти против полумифического Достоевского, но еще страшнее было не идти вообще. Разве он не поступил бы так же? Они уже поступили так же. Ацуши кивнул, и Юри выложил свой план. — Это безумие, — выдохнул блондин, во все глаза смотря на невозмутимого Юри. — И слишком опасно. — А разве ради любимых людей делать безумные и опасные вещи — не норма? Ацуши кивнул. Он поступит так же.

***

Виктор очнулся из-за ведра ледяной воды, что вылили ему на голову. Чужая рука схватила за бурые от крови пряди на затылке и вздернула его голову вверх. Воздух с хрипом вырывался из легких, и спустя пару секунд Виктор смог сосредоточить взгляд на лице Достоевского в паре сантиметров от него. — Блудная крыса вернулась домой, — жестко ухмыльнулся тот. Виктор ничего не сказал. Он мечтал о том, чтобы черные мошки и круги перед глазами прекратили свои дикие пляски. Его обнаженное тело охватила крупная, неконтролируемая дрожь от ледяной воды. Фиолетовые, черные, багряные, зеленовато-желтые гематомы, что накладывались друг на друга так плотно, не оставляя ни единого светлого участка на коже, превратили его тело в рентгеновскую карту космоса. Выломанные запястья были заведены за спину, скреплены цепями за спинкой деревянного стула, и Никифоров уже давно их не чувствовал — как не чувствовал пальцев ног от ледяного бетонного пола под ними. Продолжая удерживать липкие от крови волосы, Достоевский всматривался в лицо напротив так, словно пытался увидеть там донышко чужой души. — Чего тебе не хватало? — спросил мужчина, и его голос был столь же холоден, как капли, скатывающиеся с кончиков волос на израненные плечи. — Ты мог привезти сюда эту японскую свинью, а не становиться чертовым перебежчиком. Ответь, Витя. Никифоров держался лишь на чистом упрямстве — смотрел в ответ так, словно видел перед собой лишь пустое место. Такого пренебрежения Достоевский не смог стерпеть. С раздраженным шипением он убрал руку, отступил в сторону, и молчаливый Мясник, стоящий в дверном проеме, занял его место. Виктор закрыл глаза, впившись в израненную губу с засохшей коркой крови. В рот хлынула горячая, соленая жидкость, и это хоть как-то заставило его отвлечься от той боли, что ломала его тело. Благо, что сам Достоевский не мог использовать на нем свою способность. Поверх старых, чуть подсохших ран наносили новые, и кровь закапала на пол такой же дробью, что и вода с волос. Словно десяток голодных ртов открылось разом на его ребрах, и из-за тонких губ, из-за беззубых ртов проглядывались влажные, оголенные мышцы. Виктор молчал. — Ты знаешь, я оставил приглашение для Юри, — сказал Достоевский, прослеживая взглядом багряные дорожки крови, что почти терялись на фиолетовом фоне травмированных кожных покровов. — Как думаешь, что я с ним сделаю, когда он ступит на мою территорию? Достоевский упивался видом чужой крови, чужой агонии, что перетекала в беспомощность, а затем и в отупляющую апатию. Он упивался ужасом осознания — тот момент, когда человек впервые открывал глаза и осматривался, и понимал — когда видел его, Достоевского, перед собой, видел его ухмылку и слышал хруст, с которым ломались его кости и отчаянная надежда, что так глупо теплилась в закромах сознания. Достоевский упивался моментом, когда человек, сломанный и сломленный, понимал, что он сдохнет в этом сыром подвале с крысами, в луже собственной крови и своей толстой кишкой, обмотанной вокруг шеи. Все это — все это заставляло его чувствовать себя по-настоящему живым. И Достоевский собирался сполна насладиться болью этой никчемной предавшей его крысы. Виктор поднял тяжелую голову, посмотрел исподлобья расфокусированным взглядом. — Этого не будет. Слова дались слишком тяжело — Никифоров зашелся в хриплом, разрывающем легкие и глотку кашле, и раны на ребрах закровоточили сильнее. — О, так ты не уверен в нем? Виктор имел наглость ухмыльнуться разбитыми губами — словно Достоевский был для него лишь глупым ребенком. И глядя на эту ухмылку, Достоевский вынул телефон и бросил кому-то несколько слов на том конце. Ухмылка медленно сползала с лица Никифорова, и синяки и гематомы на лице скрывали, как кровь покинула его лицо. Дверь открылась и кто-то втолкнул Плисецкого внутрь — так, что он, не удержавшись от слабости, рухнул к ногам Достоевского. Мужчина снисходительно, почти брезгливо оглядел такого же обнаженного до белья парня, что пытался собрать свои туго сомкнутые железными наручами конечности и отодвинуться подальше. Достоевский перевел взгляд на Виктора, и с удовлетворением увидел эмоции, с которыми тот не смог справиться быстро, выставив напоказ свое отношение. Достоевский тяжелым ботинком пихнул Юрия в ребра, заставив его с шипением перевернуться на спину. Наступил на его грудину, впечатывая рифленую подошву в тонкую кожу, всмотрелся в белое лицо с засохшей коркой крови на глубоких порезах и цыкнул. — До чего же смазливое лицо, — хмыкнул мужчина, и Юрий скривил губы в отвращении, вцепился в чужую ногу и попытался убрать, но Достоевский лишь вдавил сильнее, выдавливая воздух из легких. — Витя, если у тебя были такие потребности, чем тебя не устроил этот? Это же ты его привел. И в бегах он за тобой, как верная собака, едва в рот не заглядывал. Зачем было ехать в чертову Японию, чтобы потрахаться?! Словно по щелчку пальцев, Достоевского обуяла ярость, и он с особым удовольствием принялся отбивать чужие почки под хриплое, ломкое дыхание, что, казалось, вот-вот оборвется. Потому что он правда не понимал — почему. Почему Виктор действительно бросил все ради того, чтобы остаться с каким-то мальчишкой в Японии? Он задавался этим вопросом больше трех лет — и все это время подбирался все ближе и ближе, чтобы теперь, наконец, задать его в лоб. Никифоров же был его, без преувеличения, правой рукой, так какого черта он предал его и присоединился к Порту? Что его не устраивало? Достоевский уже больше трех лет хотел знать ответ, потому что он правда не понимал. И, может быть, все это, абсолютно все, было попыткой понять мотивы человека, которого он допустил немного ближе, чем всех остальных. Допустил — и прогадал. Он заставит его ответить на свои вопросы, но прежде — Достоевский заставит его умыться кровью, а затем убьет на его глазах каждую японскую мразь, которую Виктор предпочел ему. И начнет он, пожалуй, прямо сейчас и с того, что ближе. И если он все же не узнает ответ с чужих слов, Достоевский раскроет его грудную клетку руками и найдет ответ сам. Ярость схлынула так же резко, как и захватила. Достоевский остановился, рассматривая израненное пытками и побоями худое жилистое тело, что сейчас превратилось в один большой кровоподтек, испытывая отвращение. Брезгливо схватился за чужие свалявшиеся в багровый ком волосы и поставил Плисецкого на колени перед сидящим на стуле Виктором, болезненно натянул волосы, задирая его голову вверх. Их глаза встретились, не могли не встретиться, и Виктор без слов умолял Юрия продержаться еще немного. — Его сила уже абсолютно бесполезна для меня,— сказал Достоевский, замечая с мрачным довольством, что эти двое смотрели только друг на друга. — Он абсолютно бесполезен и не представляет хоть какой-нибудь ценности. Витя, я хочу, чтобы ты ни на минуту не забывал, что все, что произошло с этим парнем, полностью твоя ответственность. И в каждой минуте его агонии виноват только ты. Я хочу, чтобы ты помнил об этом, когда его тело будут ломать у тебя на глазах. Виктор сжал зубы до боли в челюсти, но она просто утонула в той непрекращающейся фоновой муке, что терзала его тело каждую секунду, что он пребывал в сознании. Он бы все вытерпел — все, во что Достоевский готов был превратить его тело в угоду собственной ярости, вытерпел бы без единого стона боли и просьб прекратить, но это… Они оба знали, что никто не успеет прийти так рано. Никто не вытащит их прямо сейчас. Они смотрели так, словно были последним глотком воздуха друг для друга. Разбитая губа Юрия дрогнула, зеленые глаза остекленели. Он попробовал направить все оставшиеся силы на то, чтобы отстраниться от всего происходящего, погрузиться так глубоко в себя, чтобы физическая боль казались лишь далекой рябью на этой глубине. Достоевский отпустил Плисецкого, и тот рухнул в лужу из воды и крови Виктора, что мутной пленкой покрывала пол их камеры. Юрий судорожно вздохнул от яркой, пронзительной боли в вывихнутых суставах рук и ног. Достоевский отошел к двери, и фигура Мясника нависла над Юрием, закрыв слепящую лампу под потолком. У них с Виктором был только один выход — постараться не умереть до тех пор, пока их не вытащат отсюда. — Саша, можешь делать с этим бесполезным мешком костей все, что хочешь, — обратился Достоевский к Мяснику. — И проследи, чтобы Витя не отводил глаз. Он должен видеть все. А я сделаю последние приготовления к приходу гостей. Достоевский вышел, закрывая дверь и запирая внутри звук ломающихся костей. У него было много дел.