Имя мне — Легион

Год назад, в апреле

За что Юрий любил большой город — в нем всегда можно потеряться, и вряд ли ты второй раз встретишь парня, которому нечаянно наступил на ногу в автобусе. Не то чтобы Юрий до сих пор разъезжал на автобусах. В Японии он больше всего полюбил… напитки. Приторные бомбы из фруктов и сиропов, остро-насыщенные смузи дикого цвета, свежий, одуряюще пряный шейк из молока, фруктов и мяты. Только за это можно было остаться здесь. А еще разнообразие шоколада, который необходим был ему после использования способности, как Гарри Поттеру после встречи с дементором. И спасибо быстрому обмену веществ, что он способен усвоить весь тот шоколад без последствий. Где-то в мире плачет один Юри. Было уже поздно, но идти в квартиру под крышей пятой башни совсем не хотелось. Так что он спустился вниз и зашел в ресторан, которым управляла мафия, взял сладко-остро-свежий смузи и ушел вглубь зала, подальше от чужих глаз. Аппетита не было, но это вовсе не из-за того, что через кухню ресторана проходил героин, фасованный в полые оболочки, что внешне были идентичны рису. Вовсе нет. Сегодня была годовщина, и лишь к концу дня он позволил себе немного расклеиться. Потому что в этот день, три года назад, умер его дедушка. В таком далеком и уже как будто призрачном детстве они всегда были близки. Дедушка впервые отвел Юру на каток, восторженно смотрел, как он неловко пытался кататься, набивая первые синяки. И если дедушка выглядит таким счастливым, уча внука кататься на коньках, почему бы не постараться, чтобы снова увидеть его радость? Юрий учился быстро, феноменально быстро. Все говорили у него талант, дар, и долгое время он думал, что это его способность. Довольно бесполезная, но подобное не выбирают. Впрочем, Плисецкий ошибался. Когда ему предложили вступить в команду юниоров, Юра сдал назад. Не потому что испугался, что не потянет, а потому что ему просто это было не нужно. Он изначально встал на коньки, чтобы порадовать дедушку, который за счет него компенсировал то, что у него в юности не вышло. Юра не планировал делать целью своей жизни желание другого человека, пусть это даже был им глубоко любимый и уважаемый дед, так что он сказал твердое «нет» Якову, но продолжил кататься под его крылом. На их каток, именно во время тренировок Якова, приходил Виктор Никифоров — главный спонсор и благодетель Ледового дворца. Он имел очевидную слабость к фигурному катанию, и мог подолгу прозябать у перил, наблюдая как юные дарования под руководством тренера оттачивали свое мастерство. Иногда Виктор заговаривал с ними, хвалил, вдохновлял парой комплиментов, но никогда сам не выходил на лед. Это было любопытно, но не настолько, чтобы привлекать к себе внимание и заговаривать первым. — У тебя явный талант, почему ты не хочешь вступить в команду юниоров? — как-то сам заговорил с ним Виктор. — Не интересно, — просто пожал плечами Плисецкий, не оборачиваясь. Он подпирал спиной поручень, что холодил его льдом, и переводил дыхание после дорожки и тройных тулубов. Мышцы тянуло от напряжения, но это была приятная боль. — Тогда зачем ты катаешься, если не стремишься к большему? — все не отставал Виктор, и Юрия это начало раздражать. — Ты мог бы сделать успешную карьеру. — Иногда можно делать что-то не ради финальной награды, а просто ради процесса, — дернув плечом, сказал Плисецкий. — Не всегда на хобби нужно строить карьеру. Виктор рассмеялся. Он был много моложе в их первый разговор, и морщинки у глаз были только от частых улыбок. — Любопытные слова пятнадцатилетнего подростка, — все еще улыбаясь, сказал Виктор, и Юрий чувствовал искреннее восхищение им, любование. Мужчина протянул ему свою визитку и сказал: — Если захочешь обсудить наше общее хобби или если понадобится как-то помощь, любая, — звони. Плисецкий недоверчиво принял прямоугольник бумаги с минимальным количеством информации и пожал плечами, мол, хорошо. У Юрия не было повода звонить Никифорову. Примерно год. Дедушка тоже часто приходил на его тренировки, смотрел с трибун сияющим взглядом, а потом кормил пирожками — такими вкусными, что ни одна кисло-сладко-свежая дрянь из настоящего не сравнится. Это был вкус беззаботного детства, безусловного принятия и любви. Только к шестнадцати Юрий сумел понять свою способность. Агапе, как потом назвал ее Виктор, и уж лучше бы его способность действительно относилась к фигурному катанию, потому что — ну что за лажа? Для довольно язвительного ценителя черного юмора и русского рока было просто насмешкой наделить его способностью, что активировалась бы при ощущении полного покоя, искреннего желания безвозмездно отдать себя и свои чувства во благо другого. Не мудрено, что Плисецкий практически не использовал свою способность, и знал о ней лишь поверхностно. Что за сомнительное удовольствие для порывистого подростка из района с разбитыми фонарями желание причинить кому-то добро? А еще в свои шестнадцать Юрий понял, что все-таки немного влюблен. Виктор часто приходил на его тренировки (может, и на тренировки других, откуда он знал?), и мог часами сияющими глазами наблюдать за ним. Так что трудно было не влюбиться, когда болезненную эмпатию, что была следствием способности, буквально обласкивало чужое безраздельное внимание, восхищение, такой неподдельный восторг без капли зависти, что хотелось невольно зажмуриться, как от яркого, но такого одуряюще теплого и ласкового солнца. Первая влюбленность была такой же острой, как красный перец в эспрессо, и такой же невзаимной, как практически любая первая любовь. Не то чтобы Юрий когда-то спрашивал о том периоде их истории, но он и так все понимал и никогда ни о чем не просил. Потому что любовь, которая основана на чужом восхищении, всего лишь проекция. Как и желание дедушки его спортивных успехов. Впрочем, понимание не избавляло от чувств — лишь приглушало их до приемлемого минимума. А потом зимой, когда дорога превратилась в ледяное полотно, случилось непоправимое: огромная авария из легковушек, фуры и трамвая похоронила тринадцать человек и отправила дедушку в кому. Юрий помнил тот день, будто то было вчера: белая палата государственной больницы, пятно света на полу, в котором кружили пылинки, и стойкий запах дезинфектора напополам с хлоркой. И изломанное, изувеченное тело самого дорого ему человека на узкой койке. Травм было настолько много, что он даже не приходил в себя. Когда Юра коснулся поцарапанной руки, по оголенным нервам ударило столько чистой, концентрированной боли, что он не выдержал — отдернул руку и бессильно уселся прямо там на пол. Его душили слезы, и он не сдерживал их, разрыдавшись, как ни разу до этого. Боль, помноженная на два, резонировала в нем, почти оглушала. Не было слышно собственных мыслей, потому что боль, боль, боль — ее было столько в бессознательном теле дедушки, что он под влиянием чего-то непонятного ему тогда вновь коснулся чужой руки, и действуя абсолютно на уровне инстинктов, потянул на себя раскаленную пружину чужих ощущений, поместил внутри себя, обмотав ребра и собственное горло, и он настолько погрузился в это, что в какой-то момент захлебнулся чужими чувствами, как соленой морской водой. Юрий провалялся без чувств три дня, но он точно знал, что сознание его дедушки пребывало в покое, и лишь ожидало, когда излечат тело. Для того чтобы излечить тело, постоянно поддерживать систему жизнеобеспечения и предоставлять должный уход дедушке, нужны были деньги. Неподъемные для их семьи. — Извини, — развела руками мама, пряча взгляд. — Придется отключить его от аппаратов. Юрий не винил ее. Она была одна, ведь отец, сын дедушки, умер, когда он был еще совсем мал, и мама взвалила на себя две работы и сына с трудным характером. Юрий не винил, но… она ведь даже не попыталась. Может быть, Юрий никогда не простит свою мать за это. Юра смотрел в безмятежное лицо дедушки с подзажившими ранами и понимал, что он не может сдаться. И тогда он вспомнил про Виктора. Он ведь сам сказал, что он может обращаться к нему в случае чего, так что Плисецкий чуть дрожащим голосом попросил о встрече. Он не был уверен, что мужчина поможет ему в этом деле, поэтому он готов был использовать Агапе как принуждение. Его желание поставить на ноги дедушку было настолько сильным и глубоким, что он чувствовал Агапе внутри, как собственную руку или ногу. Стоило лишь приложить усилия — и у него получится найти лазейку и использовать собственную способность себе во благо. Потому что никто не заслуживал испытывать такую боль. Но использовать Агапе не пришлось. Когда Юра рассказал все как есть и спросил, может ли он поработать у него кем угодно, чтобы получить нужную сумму для восстановления дедушки. Он — несовершеннолетний подросток без специальности и особых навыков, что впору было рассмеяться с его просьбы. И Плисецкий был уже готов активировать способность, но Виктор все не смеялся. — Как насчет поработать курьером? — спросил Никифоров, сощурив глаза. — График ненормированный, так что нужно быть готовым даже ночью. Юра знал, что Виктор богат (кто с ограниченными средствами спонсировал бы Ледовый дворец?), так что он согласился бы на практически любую работу. Когда Плисецкий получил первый пухлый конверт с просьбой доставить его на другой конец города, он безропотно это выполнил. И когда в тот же вечер получил столько, сколько его мать не получала за месяц на двух работах, он возликовал. Но все-таки насторожился. Через месяц подобной подработки Виктор впервые позвонил в два часа ночи и попросил приехать в офис, что был в центре. Сонливость тут же как рукой сняло. Ночной сторож безропотно пропустил его, прикрыв зевок ладонью. На третьем этаже его встретила мило улыбающаяся секретарша без капли сна в глазах и провела к Виктору. Никифоров был не один. На кожаном диване сидел высокий человек с чуть растрепанными темными волосами, в белоснежном костюме и высоких красных сапогах. Его взгляд, неподвижный и будто сосредоточенный вовнутрь себя, сфокусировался на Юрие, стоило ему войти. — Есть важное задание, Юра, — сказал Виктор, и Плисецкий никогда его не видел столь собранным и серьезным. — Нужно, чтобы это было в пять часов утра в почтовом ящике, вот адрес. Виктор протянул ему невысокий тонкий тубус и листок бумаги. — Думаю, незваные гости оценят русское гостеприимство, — неожиданно звонким голосом сказал гость Никифорова, и эти слова как-то неспокойно осели где-то в животе. Стоя напротив нужного почтового ящика, Юрий на секунду замялся. Тубус не был никак запечатан, и он легко вскрыл его. На ладонь выпал свернутый лист бумаги, измазанный в чем-то алом, и отрубленный большой палец. Плисецкий от неожиданности выронил все содержимое, с ужасом разглядывая мужской палец с нанизанным на нем кольцом-печаткой, что валялся сейчас в пыли подъезда. Белеющая, надтреснутая кость со свернувшейся кровью и лохмотьями свисающей кожи, будто кто-то не просто быстро перерубил кость, а изощренно сначала сломал палец, раздробил, а потом принялся грубой силой вырывать наживо. На листе бумаги, кое-где пропитанной кровью, на английском было написано: «Глупые крысы будут найдены и уничтожены». В тот момент Юра догадался, куда попал. Догадался, где работал Виктор и почему так богат. Догадался, почему его собственная зарплата не помещалась в дешевый кошелек. Вот только устраивать драму было поздно. Русская мафия не отпускала ни курьеров, ни генералов. Мать, посетившая родственника один раз, поддалась на уговоры сына, и оставила мужчину в государственной больнице, получив обещание, что Юрий сам обо всем позаботится. Мать поддалась слишком легко. Плисецкий же давно перевел своего дедушку в дорогую частную клинику, где дела его пошли лучше, но все также крошечными шагами. Абсолютно все деньги уходили на поддержание состояния дедушки, и если Юра вдруг вздумает сдать назад — его дедушку просто отключат от аппаратов. И все станет напрасным. Все изначально затевалось ради денег — так какая разница, пропитаны ли крохи его потом или тысячи чужой кровью? Моральные принципы вдруг оказались слишком гибкими. Когда Плисецкий в следующий раз приехал в офис Виктора вечером, безымянный гость снова был там. Проводив Юру долгим нечитаемым взглядом, он спросил: — Ты ведь не стащил кольцо? Юрий моментально понял, о чем речь. — Нет, — чуть недовольно отозвался подросток, но предпочел этим ограничиться. — Как твой дедушка? — продолжил мужчина в белых одеждах, словно не замечая резкости Юрия. — Дают хорошие прогнозы, — абсолютно не удивленный, ответил Юрий. Так он и познакомился с Федором Достоевским. Через час непрерывных вопросов Достоевского, который словно прощупывал мальчишку изнутри муторными и иногда откровенными вопросами, Виктор, весь вечер молчавший, вручил ему новый конверт. Вместо привычных бумаг в нем прощупывалось нечто, напоминающее полукруг. Ухо. Юра тогда не спрашивал Виктора, чем конкретно тот занимался, какое место занимал во всем этом. Только ощущал, что Достоевский выше него и имеет слабость к вечерним посиделкам у него в кабинете. Следующий год тянулся скачками — то медленно плелся уроками в школе, то стремительно несся вперед длинными ночами в подворотнях Питера. Его жизнь разделилась на два четко разделенных полюса, и Достоевский обещал, что после окончания школы, когда у него станет больше свободного времени, он сам займется его обучением, и его ждет повышение. Дедушка по-прежнему не приходил в сознание, и Юрий по-прежнему периодически раскручивал спираль чужой боли, и на несколько дней выпадал из жизни. Как-то раз Юра открыл глаза, все еще находясь в палате после очередного использования Агапе, и увидел Виктора. Черты его лица были мягче, чем при встречах в офисе, он был расслаблен и держал стакан с кофе так, будто тот был его якорем. — Федор не должен знать про эту сторону Агапе, — без предисловий сказал Никифоров, как только увидел, что Юрий очнулся. — Ты должен скрывать это от него как можно дольше. — Но он уже знает, — пробормотал Плисецкий, садясь. — Он, так же как и ты, заявился ко мне когда-то. Виктор опустил взгляд, поджал губы. — Тогда дело дрянь. — Это еще почему? — не до конца понял Плисецкий. Он примерно представлял, что может сделать Достоевский, но настолько пессимистического настроя не понимал. — Потому что ты не видишь всего потенциала собственной силы, — взглянув ему в глаза, мрачно сказал Виктор. — А Федор видит так же четко, как собственную тень. Он собирается обучать тебя только для того, чтобы вынуть душу после, высосать ее до донышка. Он запустит тебя как конвейер, и не остановится, пока ты сам не сломаешься. А то, что он планирует поручить тебе, сломает тебя слишком быстро. Виктор выглядел мрачным и отрешенным, но Юрий чувствовал внутри него страх, и он словно электричеством по проводам перешел и к нему. — Почему ты говоришь мне это? — с трудом отделив чужие эмоции от собственных, выдохнул Плисецкий. — Сейчас, когда до моего совершеннолетия остался месяц и до конца учебного года и экзаменов — четыре. Никифоров молчал — минуту, две. Покусывал губу, отведя взгляд, и Юра со все возрастающим нетерпением наблюдал за ним. Страха за собственную жизнь почему-то не было. Стоило бы, но почему-то — нет. И Юрий даже сейчас не мог объяснить себе, в чем именно тогда было дело. Может, он настолько верил в Виктора и его способность защитить его, а может ему просто было все равно, что с ним будет. — Знаешь, какая у меня способность? — спросил наконец Виктор, и Юра покачал головой. — Это Замкнутая Система. Я собираю тандемы способностей и полностью раскрываю их потенциал. Это может быть симбиоз двух или трех человек. Агапе нужен полярный противовес, потому что способность, которая выводит тебя из строя на несколько дней, делает тебя слишком уязвимым. Это было не все. Плисецкий ждал, чуть нетерпеливо глядя на вновь замолчавшего Виктора, но первая важная вещь, что он усвоил за прошедший год, — нужно уметь вовремя придержать язык. Никифоров явно подбирал слова, и было непонятно, чего именно он опасался — собственного решения или реакции самого Юрия. — Я хочу забрать тебя под свое крыло, — подошел к сути своего монолога Никифоров, переведя на Юру твердый взгляд. — Я увидел кое-кого недавно, и если все пройдет как надо, мы вернемся с эспером, который стабилизирует Агапе. Конечно, ничего не могло пойти по плану, когда в их историю вошел Юри Кацуки. Плисецкого раздражало в нем буквально все. Слишком самоуверенный на грани высокомерия вид, пренебрежительное отношение и то, как на него реагировал Виктор. Последнее, вероятно, наиболее значимо. Первое место, куда они пошли с Виктором после прибытия в Хасецу, был местный каток. Юрий хотел раздраженно сказать, что лучше заняться делом, а не резать лед, но мужчина был непреклонен. Потому что точно знал, что тот, кого они ищут, будет там, просто потому что Юри там работал. Им с Никифоровым пришлось прозябать долго на трибунах, наблюдая, как Юри учил кататься мелких засранцев. И если Юрий практически полностью ушел в соцсети, то Виктор не отрывал глаз от японца. Когда последний сопливый мальчишка ушел со льда, и они трое остались единственными во всем помещении, Юри подъехал к ограде возле них и спросил на английском: — Почему вы сидели здесь три часа? Я обучаю только детей до 15 лет, а вы оба выглядите уже слишком потасканными. Плисецкий непроизвольно открыл рот от подобной наглости. — А тебе самому как? Крыша не жмет на эго? — тут же ощетинился Юрий, но был остановлен рукой Виктора у себя на плече, хотя тот даже не смотрел на него — все его внимание было отдано японцу. — Мы здесь, потому что моя способность — Замкнутая Система, — сказал Виктор и подошел ближе к ограде, становясь вровень с Юри, и повторил почти то же, что когда-то говорил Плисецкому: — Я вижу чужие способности, нахожу идеально соотносящиеся, и объединяю их, полностью раскрывая потенциал. Свожу к минимуму отдачу от использования способностей и открываю их с другой стороны. Думаю, ваши с Юрием способности идеально сбалансируют друг друга. Взгляд японца, что до этого внимательно исследовал лицо Виктора напротив, пренебрежительно одарил вниманием и напряженного застывшего Юрия, а затем снова вернулся к мужчине. — И что вы можете предложить мне? — хмыкнул Юри. — Моя способность под таким тотальным контролем, что не снилось ни тебе, ни этому мальчишке. Юри был не настолько старше, чтобы называть Плисецкого мальчишкой, и язвительное замечание уже крутилось на языке, как он почувствовал это — момент, когда Юри стал для него центром вселенной и самым желанным объектом. Его повело настолько, что он осознал себя, только когда был на коленях у ног Юри и прикасался губами к его коньку. Юри настолько резко прекратил действие способности, что Плисецкий от неожиданности хлопнулся задом на лед и с неподдельным ужасом посмотрел на ухмыляющегося Юри. Лицо Виктора, что также сидел на льду рядом, выражало отнюдь не ужас — скорее восторг и азарт. Он держался за ногу Юри повыше колена и смотрел на него так неприкрыто жарко, что стало неловко даже рядом находиться. — Дай мне шанс, и я докажу, что ты не достиг своих границ, — низко, интимно сказал Виктор, глядя снизу вверх. Юри склонил голову на бок, на его губах появилась тонкая ухмылка, а потом… А потом Плисецкий не видел Виктора семь дней. Семь чертовых дней Юрий довольствовался смс-ками, что он в процессе переговоров, и будь Юра чуть более наивным, то мог бы еще поверить в подобное, но — нет. Плисецкий не хотел знать, что у них там происходило, но мысли об этом все равно маячили где-то на периферии, потому что подростковая любовь не отпускала так просто — она колола, резала и завывала внутри, ревность грызла так ожесточенно, что он обгрыз, будто ей в угоду, ногти едва не под корень и именно тогда пристрастился к странным напиткам. Потому что нужно было на что-то отвлечься, и не думать о брачных игрищах двух кроликов… не думать. Юра облазил весь город, побывал на каждой достопримечательности, ходил на горячие источники каждый вечер. Каждый вечер пробовал новое блюдо, и даже познакомился с милой девушкой, которая была очарована его нестандартной по местным меркам внешностью. Впрочем, все равно бы ничего из их общения не получилось, потому что она не знала английского, а гугл транслейтер не знал, как перевести исконно русские идиомы. На седьмой день, когда Юра уже подумывал плюнуть на все и вернуться в Питер один, он забрел куда-то на окраину, к заброшенной стройке. Поддавшись ностальгии по далекому беззаботному детству, он обошел заброшку, поднялся по сохранившимся ступеням на самый верх и уселся на край крыши. Холодное мартовское солнце едва согревало щеки, но он все равно зажмурился от удовольствия. А потом он взглянул вниз, и все внутри сжалось. Там, в зарослях травы, лежало тело, и было непонятно, жив ли еще человек или придется гуглить номер скорой. Плисецкий торопливо спустился вниз, отыскал человека и перевернул его на спину. Рука была неестественно вывернута, на лице глубокие царапины, рубашка и бинты пропитаны кровью, и, благо, он дышал, но, черт, все-таки придется гуглить номер скорой. Коряво объяснившись со скорой, Юрий снова перевел взгляд на бессознательного мужчину. Плисецкий не знал причин, а только видел следствие, и снова, как было с дедом, Агапе сподвигло его коснуться оцарапанной ладони, и к тому, что случилось дальше, он явно не был готов. Вместо ощущения ожидаемой боли в изломанном теле, Юра встретил лишь пустоту — настолько прожорливую и яростную, что она поглощала все на своем пути. Она сжирала мужчину изнутри, и была сравнима лишь с черной дырой, в которой пропадало все без возможности вернуться. Разве подобное может существовать? Юрий чувствовал, как пустота голодно пульсировала, заставляла в агонии биться чужое сознание от внутренней непрекращающейся ломки — ежечасно, ежеминутно. Как продолжать жить, если тебя потрошат изнутри, и все, что ты ощущаешь повсеместно — пустоту и холод. Казалось, оставь все как есть — и пустота заглотит этого человека целиком, вывернет его наизнанку и свернется вокруг него, сожмется так плотно, что превратится в точку сингулярности, и в какой-то момент произойдет Взрыв. Но никто не должен так страдать. Юрий ощущал свою способность, как яркий свет, стремительный поток энергочастиц, что уходили в пустоту и пропадали там вместе с прочим. Но наполнять то, что не имело дна, бессмысленно, так что Юрий зашел с другой стороны — нащупал края этой пустоты, ее границы, и попробовал равномерно распределить свет по периметру, затянуть ее, как затягивали бечевкой мешок. Но только его силы было мало. Юра нащупал чужие воспоминания — редкие счастливые моменты из повседневной жизни этого человека, что не успела поглотить пустота, и заставил их стать частью Агапе, усилить ее, но… у него все равно ничего не получилось. Юрий был еще слишком слаб для подобного, а связать то, что расширялось годами — невозможно с первого раза. Впрочем, они оба чувствовали, что пустота обрела реальные границы, и сквозь них теперь проходила удавка, что ждала своего времени сжаться. Просыпаться в больничной палате стало чем-то настолько привычным, что было почти ненормальным. У изножья кровати сидел уставший и посеревший Виктор, и Юри, что как раз вошел в палату, внес два стаканчика кофе. Возможно, запах кофе и вывел его из бессознанки. — Надеюсь, мне ты тоже принес кофе, — пробормотал Юрий, едва ворочая языком. — Тебе не кофе, а пиздюлей бы завернуть, — прошипел Виктор на русском яростно, но заметно облегченно. Юри непонимающе захлопал ресницами и на всякий случай вышел. — Ты вообще о чем думал? — зло спросил мужчина, сверкая глазами. — В чужой стране, в неведомых ебенях, тебя же вообще могли там не найти! Ни разу Юра не видел Виктора настолько злым. И от вида его переполненных эмоциями глаз и побелевшего лица что-то странно тянуло изнутри. — А о чем ты думал, когда кинул меня в чужой стране, в неведомых ебенях? — также зло отзеркалил Плисецкий. — Что я буду сидеть в номере, пока ты трахаешь местного идола? Мы приехали сюда работать, так вынь наконец свой член из чужого зада и займись делом! Может быть, зря он это сказал. Лицо Виктора исказила гримаса, словно кто-то всадил меж ребер нож и провернул. Впрочем, у самого Юрия тоже было достаточно поводов злиться, чтобы обращать внимание на чужие тревожные эмоции. Он провел в сознании пять минут, и уже невыносимо устал. И Юрий позволил себе уснуть на ближайшие двенадцать часов. Когда он в следующий раз открыл глаза, рядом сидел незнакомый человек. Точнее, условно незнакомый, потому что он видел его образ в голове суицидника с дырой вместо души. Он выглядел довольно уставшим, под глазами залегли тени, а яркие волосы как будто даже потускнели. Плисецкий был готов ко многому, кроме следующих слов: — Спасибо. Спасибо за то, что вытащил Дазая с того света. Он сказал, что благодаря твоей способности он чувствует себя намного лучше сейчас. Юрий неожиданно для самого себя смутился и отвел взгляд. Никто еще не говорил ему подобных слов. И этот тихий, хриплый голос, искренность слов вкупе с открытым, словно окно в чужой дом, взглядом подействовали как-то слишком остро. Плисецкий чуть дернул плечом, словно желая избавиться от прилипших к нему чужих эмоций. — Давно он так? — слишком абстрактно спросил Юрий, но мужчина понял, сказал устало: — Когда мы встретились в 15, он уже ходил в бинтах. — Он не контролирует это, — поджал губы Юра, мрачно глядя на опустившего голову мужчину. — И я не контролирую свою способность. Если я попытаюсь закрыть собой эту дыру сейчас, она высосет из меня все. Сейчас, оглядываясь назад, Юрий знал, что Чуя мог принудить его быть батарейкой для Дазая. Знал, что именно это и собирался сделать Достоевский. Но в отличие от Федора, Чуя встал на ноги и пошел к двери. — Если тебе что-нибудь понадобится — Виктор знает, где меня найти, — сказал напоследок Чуя. Может быть, Чуя уже тогда знал, что будет дальше, и тогда расчетливо отступил, чтобы выиграть в чужих глазах пару очков. А может, он просто не мог заставить кого-то сознательно отдать жизнь за другого, даже за Дазая. Плисецкому даже сейчас кажется, что первый вариант. Однозначно первый. Впрочем, первое впечатление он оставил о себе именно такое, какое планировал, и Юра сейчас с долей иронии вспоминал чуть сутуляющуюся фигуру и усталый взгляд светлых глаз. А потом Виктор наконец-то принялся за то, ради чего они и приехали в Японию, — пытался добиться резонанса Агапе и Эроса. Как же хреново это получалось. Плисецкий просто не мог — не мог успокоиться в присутствии Юри настолько, чтобы войти в нужное состояние необходимое для Агапе, потому что Кацуки оказался настолько ядовитым и безжалостным созданием, что его слова попадали всегда прямо в цель. Он едко высмеивал его неспособность управиться с собственной способностью, его потуги в общении с другими людьми, его тщательно скрытую (до того момента) наивную влюбленность в Виктора, потому что Юри приходилось впускать в собственную голову, и он находил там столько грязи, что иногда это для самого Юры становилось новостью. Агапе не видело грязи в чужом сознании — оно было как лекарь, которого во тьме вело лишь сострадание и всепоглощающее стремление причинить добро для другого. Потому что сущность Агапе — это жертва, и Юра терял себя каждый раз, когда позволял себе забыться и осветить темные углы сознания Юри, увидеть его ночные кошмары и заставить его страхи исчезнуть. После тех немногих раз, когда Плисецкий делал подобное, Юри долго и молча рассматривал его, а затем выливал на него столько яда, словно это было для него вопросом жизни и смерти. Юра знал, что это защитная реакция. Знал, но жалил в ответ не менее больно, хоть и без энтузиазма. Потому что невозможно по-настоящему злиться на человека, когда видишь его маленьким счастливым карапузом за игрой с родителями, когда ощущаешь безудержный восторг вместе с ним в его день рождения и с собакой в качестве подарка, когда ощущаешь трепет первого увлечения милой девушкой из школы и чувствуешь, как в чужой душе рождается что-то новое — яркое, остро-прекрасное чувство зрелой любви. Плисецкий хотел бы чувствовать ненависть к Юри, хотел бы в порошок растереть его ухмыляющееся лицо, хотел бы вырвать язык и сжечь за каждую глумливую фразу, но проблема в том, что Юра не способен на такие эмоции. Холодный расчет — вполне себе, но не на ненависть. Ни к Юри, ни к Виктору, даже к Достоевскому — нет. Агапе накладывало свой отпечаток на его жизнь, и сколько бы Юрий не противился, с каждым днём их мучительных для них обоих занятий он все больше понимал себя и свою природу. — Я хотел тебя расшевелить, — сказал когда-то очень после Юри. — Ты был слишком поверхностный (парадоксально, правда?), и противился собственной способности. Как можно чему-то обучить человека, если он того избегает? Так что я пытался сломать неправильно сросшийся перелом, образно говоря, чтобы ты смог чувствовать себя комфортно, пользуясь своей способностью, и не падал каждый раз в обморок, как барышня в корсете. В твоей голове было слишком много мусора. Юри методы выбирал весьма сомнительные для достижения собственных целей — как тогда, так и сейчас. Плисецкий до сих пор тихо думал, что Юри подходит мафии куда лучше, чем он сам. Единственное место, где они не грызлись, был лед. Там они удивительно хорошо ладили, кататься синхронно и слаженно получалось действительно отлично, и это давало надежду. И взгляд Виктора, что наблюдал за ними — восхищенный, искрящийся, теплый и ласковый, поровну разделенный на них двоих, рождал внутри такой отклик, что становилось трудно дышать. Вот только он не мог после, как Юри, подъехать вплотную к Виктору, схватить того за галстук и втянуть в откровенный поцелуй. А потом у них на безымянных пальцах появились одинаковые кольца. Что за чувства нужно было иметь, чтобы обручиться спустя полтора месяца знакомства? И словно его недостаточно сильно пнули поддых, из больницы сообщили, что его дедушка умер этой ночью. Вот так — сердце остановилось в 23:12, в четверг, и они ничего не смогли сделать, потому что так бывает. Люди умирают, и никакой чудодейственной оживляющей пилюли за любые деньги не существует. Утром в пятницу Юра увидел письмо, и почувствовал, что сил встать с кровати в этот день у него просто не было. Возможно, больше не появится никогда. Юрий ощутил как-то отстраненно, как по вискам катились горячие слезы, и они словно щелочь разъедали кожу, веки, роговицу, череп изнутри. Он думал, что его накроет выматывающая, выворачивающая наизнанку истерика, но нет — он тихо, молча рыдал, уставившись пустым стеклянным взглядом в потолок, и ощущал, как со слезами его покидает и тепло, что давало ему силы продолжать жить. Все как-то резко потеряло смысл: и работа с Виктором, и попытки наладить контакт с Юри, и даже их помолвка. Просто потому что — какая разница уже? Если единственный человек, который по-настоящему любил его, умер в 23:12 в далеком Питере — где ему взять ресурс, чтобы продолжать идти вперед? И ради чего? Ближе к обеду в его номере появился Виктор, у которого был запасной ключ. За его спиной маячил Юри, и они оба были недовольны, что Плисецкий пропускал тренировку, но Юра просто… не мог. Они нашли его там же — клубок оголенных нервов, безучастно лежащий на постели, с мокрым соленым лицом и отсутствующим взглядом. Стоило увидеть их, Юра отвернулся к стене, накрылся одеялом по самую макушку и постарался задохнуться. Виктор как-то моментально понял, что дело было в дедушке — не из-за чего другого Юра не стал бы так убиваться. Плисецкий надеялся, что они уйдут. Уйдут вместе в закат, счастливые и влюбленные, оставят его одного, потому что именно так он и ощущал себя — одиноко, холодно и безнадежно. Но вместо того он ощутил, как кровать прогнулась под чужим весом, и стянул одеяло с головы, тут же едва не столкнулся носом с Виктором, который только чудом поместился между стеной и его телом. Юрий молча, отстраненно смотрел в печальное лицо мужчины, ощущая широкую ладонь в спутанных прядях, а внутри будто рос мыльный пузырь — тяжелый, мешающий дышать, распирающий изнутри. Юра едва слышно всхлипнул и уткнулся холодным носом в чужую ключицу. Несколько мгновений Юрий безмолвно заливал рубашку мужчины слезами, а потом вторая пара рук опустилась поверх одеяла, чужое тело прижалось со спины и губы прикоснулись к светлой макушке. С громким несдержанным всхлипом мыльный пузырь в груди лопнул, словно усилиями тех двоих, что сжали его с двух сторон. А вместе с ним спало и безмолвие — Юрий зарыдал в голос, горько и безутешно, тело мелко задрожало, и было так больно и пусто внутри, что в какой-то момент рыдания превратились в глухой вой на одной ноте. Словно сквозь толстый слой стекловаты, Плисецкий снова ощутил чужое прикосновение к макушке, и как из него по капле стали вытягивать боль. Он будто со стороны наблюдал, как тоска, безнадега и уныние ослабляли свое давление на ребра, больше не выдавливали из него горькие слезы, и мерзкий ком в горле рассосался, давая нормально вздохнуть. Тяжелые и муторные эмоции уходили из него, оставляя вместо себя светлую, чистую память о самом близком человеке. Юрий остро ощутил, как чужие руки на его поясе ослабели, превратились в безвольно повисшие плети, и снова пошел на поводу у Агапе — кое-как нащупал руку Юри и вцепился в его ладонь. Позволил Агапе выразить свою благодарность, восполнить чужой ресурс, и тогда Система Замкнулась. И именно в тот момент их способности перестали действовать на Виктора. И именно в тот момент Юра понял, ради чего все затевалось. Слезы больше не душили. Внутри был штиль, какой бывает только после разрушительной бури, Виктор молча перебирал его пряди, оглаживал за ушами и линию челюсти большим пальцем. В его руке была ладонь Юри, что тихо дышал ему в шею. Юрий ощущал себя, будто в колыбели — он был в эпицентре тепла и чужой заботы, с обеих сторон фонило спокойствием и сопричастностью, и он вдруг ощутил себя по-настоящему в безопасности, как будто он снова дома, на дедушкиной кухне и они будут вместе катать тесто. — Я не хочу возвращаться, — пробормотал Плисецкий на английском. Потому что — больше незачем. Там его больше никто не ждет: дедушки больше нет, а для вечно занятой матери он всегда был где-то на заднем плане. Забавно и грустно, что его вечно работающая мама так пыталась дать своему сыну все, что в итоге забыла про самое главное — простое внимание и участие. Юра рос, как сорняк в родном доме, и его действительно ничего не держало там. Больше — нет. — Если мы останемся здесь, то больше никогда не вернемся в Россию, — спокойно сказал Виктор, будто уже сотню раз обдумывал подобное. Плисецкий нащупал кольцо Юри, огладил его пальцем, и понял, что, да, обдумывал, и не раз. — Уверен, что согласен на это? Если дом там, где его сжимают с двух сторон и баюкают в концентрированном тепле, то он не хотел возвращаться туда, где этого не будет. Он не хотел возвращаться под начало Достоевского. — Уверен. Плисецкий знал, что русская мафия не отпускает ни курьеров, ни генералов. Но он готов был бегать от призрачного дыхания Достоевского настолько долго, насколько это возможно — пока судьба их не сведет в одной точке на карте, откуда сможет уйти только один из них. И Плисецкий костьми ляжет, чтобы именно они ушли, потому что ему снова есть, что терять. — Тогда нам нужны новые друзья, — сказал Виктор на русском, глядя поверх чужой головы на уснувшего Юри. — И документы. Жаль было лишь то, что он не сможет прийти на похороны дедушки и проститься с ним. Не сможет приехать на кладбище и принести цветы, потому что как только он сойдет с самолета — Достоевский узнает об этом, и тогда начнутся догонялки. Здесь, в Японии, он пока в относительной безопасности, но и это временно. Так что да, им нужны новые влиятельные друзья. И на следующий день они встретились с Дазаем и Чуей. Ну кто бы сомневался, действительно. Их приняли слишком радушно. Даже не пришлось говорить с порога магическую фразу «секретная информация о русской мафии». Японская мафия разительно отличалась от русской. Ценностями (до сих пор смешно), целями, частично — методами, но больше всего отношением. Может быть, дело было в том, что Чуя с первой секунды вцепился в него и опекал, как давно потерянного и внезапно найденного любимого младшего брата, а потом невзначай подталкивал в сторону Дазая; а может, дело было в том, что вся верхушка Портовой Мафии казалась большой семьей — разномастной, очень неординарной, иногда громкой и спорящей до хрипа, но неизменно единой, цельной. Каждый заботился о другом, временами весьма своеобразно, уважал как стратегическую единицу и доброго приятеля. Даже Чуя, который наверняка изначально согласился на его кандидатуру только с перспективой его использования как вечного двигателя для Дазая, не заставлял его использовать Агапе, пока не уверился, что их с Юри способности вошли в Резонанс и замкнулись друг на друге, превратив другого в источник безболезненного восстановления. На проверку они оказались больше, чем группка разрозненных мафиози, преследующих собственные цели. И с их приходом это стало лишь заметнее. Их с Юри работа действительно пошла значительно быстрее и эффективнее, как только способность Виктора, Замкнутая Система, активировалась, связав их намертво. Их способности раскрылись полностью, но до сих пор не достигли апогея, и каждый время от времени открывал что-то новое, но теперь это не казалось бременем — скорее, искусством. Сейчас Плисецкий чувствовал собственную ценность, значимость для других. Он за прошедшие годы стал незаменимой частью Портовой Мафии, и он мог сказать, что вполне доволен своей жизнью. Разве что он до сих пор не понимал до конца, почему Юри после его срыва в день смерти дедушки так резко и круто поменял свое отношение к нему, но это было не так чтобы сильно важно для Плисецкого. Чужое призрачное дыхание все еще холодило затылок, и Юра знал, что рано или поздно Достоевский объявится в их жизни и нарушит ее ритм, но пока все было хорошо. Даже тоска по давно ушедшему дедушке в этот день не была такой изнуряющей. Плисецкий отложил пустой стакан к стопке других, и официантка практически мгновенно его унесла. Заказал приторный раф с клубничным сиропом и корицей. Идти в квартиру все еще не хотелось. — Так и знал, что ты будешь здесь, — неожиданно опускаясь рядом с ним, сказал Виктор. Юра вздрогнул и перевел на него чуть раздраженный взгляд. С другой стороны привычно опустился Юри, закидывая руку на спинку дивана. — Как ты? — спросил японец, заглядывая в глаза. Конечно, они знали, какой сегодня был день. И они достаточно дали Юрию времени, чтобы тот почтил память дедушки сентиментальными воспоминаниями и безобразно сладкими напитками. — Все в порядке, — дернул плечом Плисецкий, покусывая трубочку в стакане с кофейным напитком. Юри накрыл его свободную руку своей и переплел их пальцы, привычно вытягивая весь негативный спектр эмоций и нивелируя их внутри себя. Юрий также привычно запустил ток энергии их способностей сквозь сцепленные пальцы, и все стало действительно в порядке. — Тогда пойдем домой, — сказал Виктор и зевнул. — Я спать хочу. Сегодня был день памяти Николая Плисецкого, давно покинувшего этот мир. Но Юра продолжал жить, и у него действительно было много причин продолжать это делать. И одна из них крепко держала его ладонь до самой двери в квартиру. А другая мягко коснулась губами виска на прощание.