Тень у престола

      Ночь была тёмная, не видно совсем ничего, кроме тусклого огонька, что прятался в ветхой печке, и зловонного запаха сырости, что тянулся к ним  с каждой щели. Они опять ночуют где и как им попало. Где же ещё, когда всё вокруг как свинарник, а единственное место, где блохи не скачут, как звери — какой-то заброшенный полусарайчик вдали от оторебья кварталов. Старые доски, трещины да громадные щели через которые ветер гнусно шуршит, а вонь от подгнивших стропил душит так, что Рой едва не захлебывается.       Собака свернулся в углу. Лежит, словно не живой уже больше. Вшивый, весь в ранах и чешуе. Ласкать его неохота, но, что поделать? Рей не брезгует, собака семья ему. Или нет?       Трудно сказать, кто кому в этой жизни нужнее — он Собаке или Собака Рою. И чем больше Рой на Собаку смотрел, тем сильнее думал: Сдохнет, наверное. Но он не мог себе это признать. Не мог, потому что... — Эй ты, Собака — тихо прошептал Рой, поглаживая по черной, выжженной, сухой шерсти, которая больше походила на куски и заплатки, чем на собачью шкуру. — Помнишь, как мы голубя вместе поймали тогда? А сожрали как, помнишь? Погоди, я Человеком скоро ведь стану. Тогда голубей есть каждый день с тобой будем. Да не простых — фаршированных с этим… как его… с соусом.       Собака лежала молча, глядя на Роя так, как будто понимала каждое его слово. Он мог бы сказать ей больше, но слова почему-то не шли. Не хотелось много трепаться. — Завтра день новый будет. Встанем с утра пораньше, медяшку зарабатывать пойдём. Кто раньше встает — меньше пинков огребет. Не, не так. Кто раньше встает — больше медяшек берет. — Рой засмеялся — Слышишь, Собака.       Собака уже не слышал, он похрапывал видел собачьи сны. После и Рой уснул тоже, привычно зарывшись к теплой собачьей шерсти. Собаке сны снились сладкие…потрошеные голуби, свиные кости да куриные окорочки. А Рою снились огромные ящеры, сны эти правда были… как преисподняя, проклятые и дурные. Когда рассвет забрезжил бросая лучи на громадные стены Гавани — Рой проснулся. Уже один.

***

      Рой с утра уже знал, что день будет слишком дерьмовый — как не крути, а всё равно выйдет так. Старик со вечера ещё кисло ему сказал: Готовь дырявые сапоги и на морду глухую тряпку.        Работа — дрянь. Рой это понял с первой минуты, как старик потащил его вдоль узких улиц ведущих к выгребным ямам. Смердит так, будто весь мир подох разом, мухи кишат, грязь липнет ко всему. Но выбирать не приходится. Не хочешь — помрёшь с голоду, а так хоть пару медяков платят.       Рой, конечно, бурчал, но противиться  не решался. Куда деваться? Работки больше всё равно никто не предложит, он вымахал ещё на три дюйма, а худой всё равно будто жердь.        На рассвете, когда солнце только лезло из-за косившихся крыш, они уже тихо стояли у первой ямы. Старик взял ведро, лопату, и тяжело вздохнул, видно самому не охота с утреца в дерьме болтыхатся: — Ну, герой, лезь. Ты худой, как щепка, в любую дыру пролезешь. Я тебе верёвку брошу, да смотри, внизу сильно не смерди. И смотри, чтоб ведро целым было, не то из тебя себе новое сделаю!       Рой сплюнул под ноги, подхватил верёвку, замотал лицо толстой тряпкой. В яму залез, как всегда, через силу. Грязь хлюпает, липнет к ногам, будто не выпустит. А воняет так, что до слез глаза режет. Но привычка — вторая натура. Зажал нос, сгребает дерьмо в ведро, старик наверх вытаскивает. Рой вздыхал, фыркал, плевался, но лопатой работал. Всё, что там плавало, он уже давно перестал различать. Тряпьё, гниль, дохлые крысы. Иногда натыкался на обглоданные кости. То ли собачьи, то ли людские, как их тут различить.       Земля под ногами мягкая, липкая, с каждым шагом засасывало прямо по щиколотку. Что-то тёмное и гнилое торчало из груды навоза. Сначала подумал — коровий череп или собака дохлая, мало ли здесь оно что. Он за два года столько здесь повидал… Сделал неверный шаг, нет, нихера не видно. Но подойдя ближе, понял — кажется, человек.       Он зачерпнул ещё раз. Лопата наткнулся на твёрдое. Не как камень, а что-то странное, гладкое, но кривое. Пнул ногой, и из грязи явилось лицо. Серое, с выпучеными, как у рыбы глазами. Уши крысы уже обглодали, а рот вот криво открыт, докричаться к кому-то пытается. — Эй… Дядька, тут этот покойничек выискался! — Ну и что? — откликнулся глухо старик, будто мертвяк это что-то будничнее. — Покойник — не твоя забота. Двигай дальше, малец, дерьмо само ведь не выгребется! — Правда говорю, мужик неживой лежит.       Старик приковылял ближе. — Хе. Видать, кто-то лишнего в трактире спорол, да сюда загремел. Глянь, как над ним расстарались, весь в клочья порезан.        Рой отвернулся было, но глаз зацепился за блеск. Рука мертвеца — сморщенная, и чёрная — вцепилась в рукоять стальной хваткой. Весь в дерьме и отбросах, но форма видна: клинок знатный, с гардой резной, а по центру красненький камушек. — Дядька! Меч у него! — Рой не удержался, ткнул в труп едва не пальцем. — Ладно, — снова крякнул старик —дёргай его за руки, глянем, что у него.       Роя чуть помутило. Не то, что не видел мертвяков раньше. Видел, ещё каких! А этот обмётан кровью и грязью, лицо уже жёлтое, раздутое, как пузырь, и несло от него, да так, что даже через тряпку сочилось. — Ну его, — отшатнулся Рой. — Не надо нам этот меч. Пусть лежит. — Эх ты, дурень, — лишь усмехнулся старик. — Мертвяку он уж точно не нужен. И запомни уже наконец, лишний меч карман не потянет. Бери уже, дурья башка!       Он попятился в сторону, лишь бы не показать, что сейчас блеванет сюда желчью. — Да не хочу я. Кто его знает, чей он был. А ну как из-за него меня потом того… тоже в яму отправят.       Рой нехотя подошёл к трупу. Рука покойника будто клещи стиснула в себе меч. Тянул он его долго, зубы сжал, чтобы не заорать, слюну глотал, чтобы не обблеваться. Наконец-то вырвал его, а меч — возьми да брызни в него вязкой зловонной жижей. — На, бери, — буркнул он, кисло протянул меч предлагая дядьке.       Тот усмехнулся, взял клинок в свои лапы-ручищи и внимательно оглядел, что в этом куске железа развидеть можно? Рой вот не понимал. И понимать не хотел. — Хороший, — хмыкнул. — Ну вот видишь, день наш прошёл не зря. Цацку такую вытащили.       Рой скривился, но ничего не сказал.       К вечеру они едва притащились к речке, чтобы немного отмыться. Скребли себя по чем зря, дерьмо глубоко в кожу въелось. — Не страшно. — смеялся дядька своим грубым и жестким смехом. — Лишь бы человек внутри дерьмом не был, а остальное — выветрится.       Стемнело, когда они уже вновь не спеша пошли по веренице спутанных улиц. Рой — тащил ведру и лопату, а дядька хромал уже так, что едва тащил сам себя.       У дядьки каморка маленькая, выцветшая и душная, будто только для тех, кому на просторе не место, иначе затопчут, съедят. В загаженном переулке, дома ползли друг на друга, как пьяные мужики, тесно клонились к друг дружке.       Пол кривой, доски вовсе прогнившие, скрипели под каждым шагом тяжелым стоном, а у стены так и вовсе дыра, через которую пробирается ветер да мыши. Потолок низкий, чуть выше от старика, расправит плечи — точно башкой в него треснется. В углу стоит койка — старая, с продавленным тюфяком, который больше пах плесенью, чем соломой. Под койкой валялся хлам: рваные сапоги, кувшин, немного чужого тряпья и старый, уже полуржавый меч.       Изваяние Семерых, то ли Воина, то ли Самого Кузнеца старое, почерневшее как смола, висит в самом загаженном уголку. Видать, ещё с тех времён, когда старик не стеснялся молится. Теперь же он только ругался, а после плевал в него, когда что не по нему шло и всё из рук вон плохо уже выходило.       Маленькая эта каморка, хлипкая, захудалая, но Рой бы сказал — хоромы, чертог, почти-что дворец.       На столе — плошка с молочной кашей, чуть дальше — кружка воды. От запаха этой каши Рою что-то сводило внутри, не бросаться же на неё. Нужно ждать. Ждать. Как же проклятая пахнет… — Ну что, воробей, — начал старик, чавкая да прихлёбывая с тарелки. — Расскажи-ка мне, как мамка твоя поживет? Как братец? а как сестрицы?       Рой сидел молча, пережевывал и глотал. Опасаясь, чтобы мягка каша не встряла посреди горла.       Но потом всё-таки выдавил: — Так я соврал тогда тебе, дядька. Ублюдок я. Мать шлюха, отец непонятно кто. Меня из бордельчика сразу вон и пинком под зад. Ну и пошёл я, туда,куда ноги несли. Ел, что под руку попадётся. Воровал, и милостыню просил. С милостыней всегда получалось худо, рожа у меня удалась не слезливая. Вот и всё. Так вот.       Старик кивнул, посмотрел на него. — Ублюдок ты, значит. А я то думаешь кто? Королевская женушка? В борделе вырос, между юбок и ругани. Мамка, говорят, шлюха знатная была, всех с ума сводила. А батя? Кто его знает. Сказали только, что ушёл в закат и сгинул. Так я и жил. — А как с мечом-то? — Рой поднял глаза. — Ты же вроде как… воевал?       Старик хмыкнул, достал из-за пояса маленький нож, вертел его в грубых пальцах. — Научился. Не из большого ума, а от нужды. Когда война началась, таких, как я, набирали горстями. Сначала мясом кидали, потом, глядишь, выживешь — уже меч в руки тебе дадут.       Он глянул на меч в углу долгим, печальным взглядом. Потом отвернулся, будто не нравилось вспоминать. — На войне-то хорошо мне почти бывало. И пожрать найдёшь, и трупов обшаришь. Никто тебя не осудит — любой может сдохнуть завтра. Но запомни, малец: одна ошибка — и ты уже не обираешь, а лежишь, пока свои же тебе карманы не вывернут.       Рой слушал, затаив дыхание. Молча рассматривал старика. — Если хочешь, — проговорил тот, не поднимая глаз, — можешь остаться. Всё равно ты никому тут не нужен, впрочем же как и я. Ляжешь вон там в уголочке, я плащ тебе постелю. Рой кивнул. — Хочу.       Старик хмыкнул пододвину к нему уж остывшую плошку с кашей.