Тень у престола

             Улицы были все те же, они никогда не меняются. Булыжники кривые, горбатые под ногами, грязь да помои с них до сих пор не смылись, хоть дожди и недавно прошли. Небо серое, будто натянули мешок дырявый. Солнца сквозь него не видать. А людей вот полно кругом, все шастают туда-сюда, каждый своим чем-то занят. Кто орёт, кто торгуется, кто шляется просто без дела, а тех, кто на промысел выше видно прехорошо. Дурак дурака видит из далека. Вон жмется девчушка возле лавки торговки с рыбой. Торговка здоровая, а девчонка почти как щепка. Босая, в лохмотьях, худая она будто жердь, а в добавок ещё и мелкая, каждая косточка в ней торчит, лицо в грязь всё вымазано. Глаза впалые, но цвет странный, серые с каким-то зелёным отливом, будто трава мокрая после дождя. А у Роя глаза какие? даже если захочет — не вспомнит.       У девчонки то волосы — чернота настоящая, как ночь без луны, без звёзд. Стоит и молчит, руки себе теребит. Рой по ней видит, как пальцы к прилавку тянутся. Нет, не так это делается. Дуру сейчас поймают. Подошел бы он к ней, уронил где-то сбоку чего-нибудь, а пока торговка, как клуша на гнездах будет оглядываться — раз-два и товар ушел. Мог бы, но не подошел, поклялся себе и Собаке стать Человеком. А человек у человека ведь не ворует, ему покупать уж надо.        Постоял-посмотрел. Пошел прочь. Торговка за спиной уже во всю мощь верещала.       Он не любил эту широкую улицу, слишком богатая, слишком яркая, брусчатка почти не истертая, хорошенькие дома. Рой здесь смотрится, как кусок выплывшего дерьма, но иначе к Маме не доберешься.       Идет. Жрет глазами чужую жизнь. Вон окно — там баба с грудным младенцем. Белая такая, толстая, румяная, не то что его кости, кожа да грязь. Ребёнка держит, миленько улыбается. Ребёнок ржёт, зубов у него ещё нет, а он ржёт. Вот чёрт, думает Рой, нашёл же чего.       Ещё окно — семья за столом сидит. Бородач какой-то здоровый, жрёт ложкой густую похлёбку с мясом. А рядом девчонка сидит, лет десять ей, не больше, косы у неё заплетены, ленты розовые. И тарелка перед ней полная, пар ещё валит. Вот ведь где добрая жизнь.       Дальше окошко поменьше — молодые сидят. Парень с грудастой девкой. Она хихикает, он её за талию лапает.        После — богатый дом, аж блеск от него. За столом сидят, мужик пузатый, баба с серьгами, а у мальца ихнего золотая ложка в руке. Ложка! Золотая! И жрёт он так, будто завтра не сдохнет. Мясо жрут, хлеб свежий, сдобный, не то что сухие корки.       Стоит, смотрит, а внутри то клокочет всё. Глаза заслезились, хоть он никогда и не плачет. Нет, не от боли. От злости. Хотелось стукнуть в окно, а после как заорать: "Эй, вы там! Чего жрёте? Дайте мне кусок пироога! Или пусть подавится ваш щенок своей ложкой!"       Нет, нельзя. Стоял, сжал кулаки в карманах, развернулся и пошёл дальше. Нечего ему в  эти окна смотреть. Всё равно не его всё это.        Вот подрастет ещё пару годков, заработает много медяшек, а там мы ещё посмотрим, кто погромче смеяться будет. Сгорит их золотая ложка к хренам. А у него будет жизнь. Настоящая. — А псину свою зачем приволок, плешивая она и с клещом на морде? — с порога фыркает мама утирая руки от крови, должно быть опять потрошила кого-то, а может быть рану штопала.       Говорят, руки у неё золотые. С этим никто не поспорит. Тяжелые правда, мозолистые, подзатыльники дают больно очень, но коль за иглу возьмутся или за какие примочки — цены им не сыщешь ни ночью, ни днём с огнём. — Так Собаке ведь тоже погостить у тебя охота.— с открытой улыбкой объявляет ей Рой, а Собака виляет хвостом будто в знак одобрения.       Мама хмурит темные брови. — Преисподняя вас побери! Заходи уже, да ноги хоть оботри, небось опять весь в навозе. Это что у тебя? Опять потолкли? — Это? — Рой нащупал кончиком пальцев синющий синяк на полчелюсти — Да, там так, немного, я их больше поколотил. — Здесь что? — тыкает пальцем прямо в болючее место. Вот зараза, теперь ещё больше болит.       Рой неохотно снимает рубаху, да как рубаху, одни латки да метки. Мама сразу противно кривится и закатывает рукавы. — О камень опять резанулся, когда канаву у города чистил, – буркнул Рой, отводя взгляд в сторону на чисто вымытые полы. — Промыл хоть? Там ведь такая дрянь, за день в горячке от неё сгореть можно. — Да, водой, там немножко. — на самом деле он вовсе её не мыл, он даже тронуть её боялся. Сначала казалось царапина, а после как разглядел, сам чуть-чуть напугался. — Что за чертовщина? — мама сдернула кусок тряпки, что он бережно намотал, поглядела, принюхалась, принялась поливать чем-то с банки. — Да даже собака рану залижет лучше. — Но я не собака. — сопит он сжавшись от боли. — В том-то и дело, собаке кость иногда из жалости бросят, а тебе никто ничего не даст.       Рой не признался, что однажды своровал кость у чужой собаки. И наверное уже никогда не признается. Пятнистая сука скулила и долго скалилась, пока он обсасывал остатки мяса и липкого жира жадно стреляя зеньками по углам. Вдруг сейчас приползет кто побольше да отберет, что он взял. — И не надо мне чтоб давали! Сам что хочу достану! — Ох каков, горазд петушится, раньше таким не был.       Раньше Роя били почаще, а он был помладше — таких толпой легче всего побить. Теперь он считал себя страшно взрослым, потому как и сам мог кого-нибудь отлупить.  — Да ладно, мам. — Мамка твоя уж лет десять  в гробу червей кормит. — Да и пусть себе.        Мама возится возле его болячки, тряпкой по ране елозила так, будто не человек перед ней, а поросятина на разделке. Рой помалкивал, только зубы скалил, чтобы часом не закричать. Больно конечно, но приятно то как, когда работает — она никогда не кричит, только тихонько ругается под нос. Видать под повязкой его всё как-то слишком уж плохо.       Рой улыбается, гладит за ухом пса. Задыхается от запаха свежего варева, видать мама даже на суп расстаралась. А суп у неё какой… с картошкой, луком да даже с морковкой на донышке. Хата её всегда оставалась такой же, сколько уж он себя помнит, а она никак не менялась. Мало места, мало грязи. Поэтому непривычно. Мама чистоту любит, а Рой и Собака, должно быть, тут самое грязное. Стол хромой, на нём миски да плошки с засохшим остатком мази, кувшин, что давно пустой, и нож, ржавый, будто больше для запугивания, чем для дела.       Рой уселся на лавку, глядел на неё исподлобья, а она уже возилась с чем-то у очага, молчала. Но видно было, что слова в ней клокочут, как вода в этаком котелке. — Садись, подстригу уже. Видал себя в зеркало? Да на тебе вшивый лес растёт!       Сел он, куда деваться. Она тряпьё какое-то на плечи вдруг кинула, ножницы с полки взяла, да как звякнет ими, аж зубы заскрипели. И давай шастать вокруг, ворчать. — Как кот седой и облезлый. Что за пакля на башке? Тебе так и ходить? А ну-ка, заткнись и сиди уже  ровно!       Сидит, не шевелиться, как деревянный. Она давай ножницами щёлкать, волосы по полу летят, как будто трава сухая. Рой глаза поднял — зеркальце перед ним, маленькое, затертое с трещиной здоровенной. Он глянул, скривился и вздрогнул. Волосы-то у него на башке чисто белые, будто в золе вывалялся, да ещё отлив странный какой-то, как мокрая сталь под солнцем. — Ты чё кривишься? — буркнула мама, заметив его рожу в зеркале. — Не нравится, как остригаю? В лысине блохи не скачут, самому то так лучше будет. Гляди, глаза у тебя какие, как у того лиссенийца с порта— фиалковые. Только вот ты, Рой, точно не с тех кровей. Тебе ближе канавы да выгребные ямы, это вот твоё море.       Он промолчал. А что ей сказать? Не знал он ни лиссенийцев, ни глаз их поганых вовсе. — Подрос ты, — говорит она вдруг, ножницы щёлкают, а голос резкий и кислый. — Год-два, и девки слюни на тебя пускать будут. Обрюхатишь какую, и смоешься. Оттяпал своё — и на боковую. Все вы такие, сволочи!       Его вдруг перекосило. Не знает, как и сказать-то. Слов на неё уже нет. Только вздохнул осторожно, тяжко. — Мрази так делают, а я буду Человек.— говорит ей. Тихо, но так уверенно. Не хочет, чтоб думала, что он, как другие. Рой лучше их вырастет!       Мама остановилась, глянула в зеркало на него, будто что-то проверить хотела. Потом только тихо хмыкнула. — Посмотрим. Слова не стоят почти ничего. Жизнь покажет, кто ты и что ты.       Щёлкнула ножницами ещё раз, последний, и ушла себе в сторону, завозилась у котелка. — А мать... какая она была? — начинает он первым пробуя почву наощупь.       Мама вдруг отвернулась, долго и сухо молчала, будто решала, стоит ли ему в это дело лезть. После села напротив, вздохнула и заговорила: — Хотела б сказать, что не помню, но помню почти как сейчас. Звали её так по дурацкому — Исселин, но это только в борделе, как в жизни было — не знаю. Волосы белые, вьются как водопад —мать у неё была лиссенийка. А какой была? Да такой же почти, как ты. Шальная, упёртая, только ума было меньше. Всё смеялась, плясала, а мужики же за ней так ходили, как собаки за костью. Никогда не думала, что помрёт, — такая она живая была. А вот, видишь, не на тех наделась. Дурёха была, вот какая. Красивая, смелая, да без башки совсем. Ей самой, видать, весело очень жилось, а тебе потом вот как в жизни  досталось.       Рой жевал хлеб медленно, будто всё это проглотить не мог. Раньше ему до задницы всё это было, но это раньше, тогда он был крысой помойной, а сейчас решил, что почти человек. А человеку знать нужно откуда взялся.  — А он? Кто был?       Мама застыла. Посмотрела на него долго, пристально, будто решала, стоит ли  говорить. А потом всё же тихо ответила, но голос был будто чужим: — Он... да ты никогда его не увидишь, а коль увидишь, то не узнаешь. Женат он уже, далеко, считай, что на краю света. В золоте купается, в шелках разлёживается. Может, и помнил про твою мать, пока пояс с штанов натягивал, а после забыл. Знаешь сколько у него таких, как она бывало? По трое за вечер, поверь, уж я знаю. А таких, как ты знаешь сколько было? Много, мальчик. — А где они? — Счастливые были — мелкими поумирали.       Рой молчал. Потом поднялся, бросил кусок хлеба перед старухой на стол, будто он вдруг горьким и мерзким  стал. Выудил из кармана пару отложенных на после медяшек, положил сбоку, прикрыл остатками хлеба. — Да гореть им обоим в пекле. И ей, и ему. Чтоб ни косточки не осталось.       Старуха смотрела на него, не мигая, а потом вдруг сдавленно усмехнулась. — Вот злобный ты, Рой. Злобный ты, как оса. Вали уже, на улице быстро темнеет.       Рой ушел, но прежде чем выйти в дверь, ещё раз заглянул в зеркальце. Белые волосы, странные глаза. Не знает он, чей он сын, но точно уж не её.