Тень у престола

      Сегодня ему приснилось, что он в дерьме. Глубоко. Почти по коленки.       Оно вязкое, липкое, а ему приказали его черпать. Вот он черпает-черпает. А вычерпать всё не может — не получается. Хочется плакать. Но он не умеет плакать. Разве, что когда впервые оказался на улице… но давно это было. Тогда ему было пять. А сейчас? Может быть так же пять, но за всё это время он хорошо научился скалить зубы, а ещё лучше — рвать и кусаться. Не важно за что. Ухо, руки, голова, ноги, однажды он грызанул одного урода в мягкое местечко, куда легко вошли зубы, и это был совсем не бочок. Так, конечно, было нечестно. Но они катались по улице, как две тощие крысы под громкое улюлюканье. А значит — все способы хороши.       Предрассветная тьма, густая, как варево старой ведьмы. Серое всё, липкое, мерзкое, как вывернутый нужник. Но если видел этот нужник все пять? семь? девять? лет своей жизни, и глядишь опять со дня вдень — это уже твоё маленькое, личное королевство.       Узкие улочки, словно тугие кишки, переплетались между собой в узлы, а после делали разветвления на проулки — тут так легко потеряться — а Рой никогда не теряется. Каждый уголок — каждую щелочку знает, да что там, каждую блоху со всего конца!       Брехни это, не раз он уже терялся. Поначалу почти постоянно, завернет не туда — вот и всё пиши, что пропало. Ходишь-бродишь, а назад не вернешься, всё как улей огромный кишит. Потом правда он чуть наловчился, бродил не дальше рыбного рынка, ходил не дальше Шелковой улицы — там его мама живет, но велит к ней не ходить без нужды, чтобы глаза не мозолил.       А после у него появился Собака. Собака вперед — а Рой тащится за с за ним следом, у Собаки чутье хорошее, получше, чем у него, то крысу, то дохлого голубя где-то отищет. А после делят напополам. Чтобы честно.       Если с утра проснулся — нужно кости пересчитать. Поначалу те, что всё время болят, после те, что болели вчера, а потом и те, что будут болеть уже завтра.       Если насчитает меньше, чем пальцев есть на руках — Значит ему страх как уже повезло, вчера не так сильно попало. Хотя попадало часто.       А если не проснуться — то считать ничего и не надо. Крысы пересчитают, когда уже грызть начнут. Мерзкие эти крысы. Ненавидят они их с Собакой. Давят. Особенно, если те приходят под утро и начинают елозить лапами. Эти суки вовсе не засыпают?       Поэтому Рой очень любил просыпаться. Рано утром, пока Королевская Гавань спит, а значит почти не смердит и почти не похожа на дикий улей.       Серый рассвет просочился сквозь щели ночлежки. Плохая сегодня ночлежка — щель между двумя торговыми лавками под дырявым навесом. Не то чтобы это местечко можно было назвать им кровом — скорее, сквозняк, прикрытый гнилыми досками. Свернись калачиком, ноги под себя подожми, прижмись к теплой собачьей шкуре — да и дрыхни, только не шевелись, а то торговка опять кочергой оприходует и спина неделю ныть будет.       Желудок опять тонко корчит. Это от голода? Или от той требухи, что вчера он сожрал? Нет, от жадности всё, с Собакой нужно было делиться.       Собака тоже проснулся, лизнул ему руку, а после принялся уже за лицо. Рой потрепал мохнатого возле уха. — Да не трожь ты меня, с пасти несет помоями.       От Рея несет не лучше, но Собака то стерпит. А главное — промолчит.       Королевская Гавань просыпалась, как старый пес — с хрипом, отрыжкой, зловонным запахом отходов и тухлой рыбы.       Работа сегодня только к полудню, а жрать-то охота уже сейчас. Живот всё бурчит и бурчит, как растревоженный трутень. — Вставай, Собака. Кто раньше встает — тот меньше пинков огребет. Пируем сегодня. Сегодня медяшку дадут.       К полудню солнце, пробившись сквозь пелену из тумана, осветило всю эту мерзость. Вонь стала только сильнее, а жара в голову напекла. Мухи, жирные и бестыжие, жужжали вокруг, слетаясь на запах гниющей рыбы.       Заказчик ждал у вырытой вчера ямы — старый хрыч, а лицо точно высушенный гриб-трутовик. Всё стреляет недобрыми глазками, Рой чует, что плату зажмёт, старый скряга. Ему бы и рыбку сьесть и после на хер присесть.       Рой деловито подходит уперев тонкие руки в бока. Ага, значится его только ждали. Ну вот, он явился и дает им позволения начинать. Кто-кто, а Рой один этим всем командует — без него робота совсем не пойдет. Не найдется в блошином конце кроме него таких-вот незаменимых.       Как-то, когда Рой таскался с собакой у окраины лавок с колбасами, стреляя хитрыми зеньками, что где не так лежит и что ухватить будет легче — за плечо его ухватил дятина. Ух, здоровый, зараза, выше всех вокруг на две головы, лицо оспинами изрытое и в огне обгорелое, а глазища какие… Правый зеленый и страшный, а левого вообще нет. Рой тогда знатно перепугался. Убьют ведь, сука, непременно убьют, а Собака… испугается даже тявкнуть. Вопить — не поможет, всем вокруг оборванец — до зада. Остается вертется. Он вертится, вертится — а ладонь, будто грабли лежит на плече и жмет крепко-крепко. — Эй ты, длинный, сюда иди, — рявкнул, будто отрезал. — Отпусти меня дяденька, мамка у меня дома, папки у меня нет, братик у меня дома, и сестры четыре. Отпустите дядька, я ведь хлебушек им несу-у-у. — Рой хлюпнулся на колени. Иногда помогало, все обычно страшненько брезгуют, когда его грязнющие руки касаются их сапог, но этот, сволочь, ничуть не побрезговал. Только заржал, как осел. — В копоти весь. Ты где до этого шлялся? — спросил, впиваясь глазами, будто ножами. Хочешь-не хочешь — а не солжешь тут уже. — У сажотруса, — пробурчал, буравя землю глазами. — В трубы лазил. Пока не вырос.       Работа у тощего сажотруса бывала часто, а мелкие сажотрусы — сменялись ещё почаще. Желающие находились быстро. После много кто просто не выползал. А Рой выползал. Хотя первых четыре раза хотелось сначала плеваться, а после блевать. Да и робота по начала казалась легкой — лезь в дыру, чисть эту черную сажу, после сопли дымные подтирай, а уж медяшка твоя. Вот как оно бывало. По правде, с тех пор он совсем не вырос. Сажотрус просто снова попался. Пока Рой елозил проклятые трубы — мастер опять шарил меж ног хозяйки и елозил там тоже, правда ещё усердней. А после хозяин пришел… Дело пришлось закрыть, у мастера сломан нос и перебиты ребра.       Старик только тихо хмыкнул. — Дураков везде хватает и им по счастью везет, а такого длинного дурака только мне и нужно. В дыру любую пролезешь, в яму любую спустишься. Знаешь, что такое колодезь? — Ну, вода, — тихо промямлил он. А ещё плеватся туда нельзя, иначе шею свернут. Но второго он не сказал, по дятине то видно было. Трепаться совсем не любит. — Вода, — передразнил его он. — Это, малец, дыра в землю, куда как полезешь, так жопой наружу не вылезешь. Но тебе это и не надо. Ты за медяшку полезешь, куда скажут. Или дальше опять воровать пойдешь, пока петелька на шейку не нагрянет?       Рой сглотнул и молча кивнул. Работа, так работа. Работа — это медяшка и жрачка. Сначала себе, а потом и Собаке. Собака вон совсем занемог и завшивел. А спать у шкуры его — тепло.       С тех пор он стал помощником у копателя. «Подмастерьем» — где-то он выслушал это слово и теперь страх как любил повторять. Вытянутый, худой, будто пика и гибкий, кто-кто, а он и вправду был хорошей крысёнышкой для такой акуратной работы. В любую яму пролезет, на любую глубину спустится, если уж повезет.       Только работа была совсем не для слабых. Бывало, вечером так тело ноет, хоть бери и тихо скули, но Рой терпит, раньше, когда его колотили — оно ведь болело похуже.       Да и мастер теперь у него… ну почти что хороший. И под юбки лазать не любит. Дядька старый, плечи, как у медведя, руки, как у деревьев коряги. Войну он видел, да с войны вернулся, только вот покалеченным: ноги волочит, правой рукой работает, будто левой. Ну и что? Копает он ямы, что под воду, что под дерьмо. Работа не царская, да кому из них царская работа тут полагается?       Сегодня копали колодезь. Это было почти за счастье. Выгребные ямы роют они пошире, чтоб всё дерьмо уместилось. Земля тут, как камень, сухая да слишком твёрдая. Дядька ругается — старый, а всё, как медведь, землю долбит, что железо. А Рою вниз пора уж идти. Глубоко там, тёмно как в заднице. С лестницы слезай, камни таскай, да стенки там укрепляй, чтоб не обвалились. А ему то что? Лезет.       Страшно, конечно. Когда вниз смотришь, всё кажется: сорвёшься и полетишь в черноту. И вот там тебе уж конец конечный. Под землёй костей не найдешь, да и искать не будут. — Да что я, крыса помойная, что ли? Человек я, мать его, а не животина. Лезь да лезь. — шепчет Рой сам себе приближаясь к крутому краю. Дядька спускаться вниз не любил — ноги у него были слишком уж покалечены. Он не шибко любил с Роем о том говорить, но и молчать не умел: стоило выпить или устать, начинал бурчать, как старая кляча. — А я-то, думал, воины из меня выйдут! — говорил он. — Мечом махал, головы рубил, в золоте купался. Ага, купался… пока не вспороли брюхо. Ну ничего, пережил. Правда, потом свои и выбросили. Никому не нужен я был. Вот и вернулся к тому с чего начал. К дерьму, значит. Рой это слушал молча, хотя слушать страх как любил, а сам таскал ведра с землёй, которые старик вынимал из нутра колодца. вынимал, да ещё орал: — Резвее! Не отвлекайся! Думаешь, раз тебя на дно спускаю, значит, король ты тут? Да нихера тут подобного! А после подсовывал в руку кусок позавчерашнего хлеба, черствого и твёрдого, но хлеба. Хлеб он всегда ведь хлеб. Рой ещё немного пожался у края. Присмотрелся, попробовал, поглядел. Глубоко, сука. Глубже ещё, чем обычно. Вдохнул-выдохнул. И полез. Сначала всё было, как всегда. Старик сверху рычал, плевался да гаркал: — Давай, шевелись! Камни ставь, стены быстрей укрепляй, а то завалит к чертям собачьим! Да пошевеливайся, пока я сам вниз ещё не полез! Ага, полез бы он. Своими ногами то деревянными. Он ведь ими стоит даже нехорошо, шатается. Ну а Рой лез и лез, глубоко, будто в адову яму. Света почти нет, только из горла колодца чуть-чуть, еле-еле. Камни поднимать, камни ставить, землю чуть огребать, а ноги-то тихо скользят. А вокруг-то всё тихо шатается, Сердце в пятки уходит. Ну ничего, так бывает. И тут земля под ногой возьми да тихонько хрусть! Будто на доску гнилую голой ногой наступил. Всё провалилось. И Рой провалился тоже. Нога ушла, рука сорвалась, а потом темнота. Он летит. Летит впервые в своей проклятой, мелкой жизни. Но не парит, как те всадники на огнедышащих ящерах. Нет, Рой просто валиться камнем вниз, только воздуха не хватает. Падал недолго, но страшно, визжал бы, да горло перехватило. Уши звенят, в глазах мельтешит, и вот — бац! Грохнулся. Спиной прямо в мокрую землю. Снизу мягко, а внутри, внутри будто ножик под ребра ткнули. Бок горит, ноги будто чужие, дышать больше невмоготу. «Всё, хана мне, тут я и сгину». Где-то сверху лает собака, громко, словно дурной. Зря старается, зря надрывает горло. Никто уже не придет, разве что злая вода, рванет из земли потоком. Говорят, тонуть страшно. А дядька как заорет: — Живой ты там хоть? Рой, живой? Впервые зовет по имени. Сначала больно, после — приятно. Он правда хотел заорать: «Живой!», да только дыхание будто бы отобрали. Глотнул воздуха, а изо рта только хрип. Страшно. Будто не сам лежишь, а дух твой и тело порознь. Старик сверху уже не орёт, а рычит: — Верёвку лови! Ты там дохнуть вздумал, что ли? Я тебя проклятый даже за уши вытяну! Верёвка рухнула вниз, а тут так руки трясутся. Схватился, вроде бы, а в голове только крутится: «А ну как опять сорвусь? Кто тогда меня вытянет?» — Давай, шевелись, пацан ты дурной! — орёт он. — Я тебя живого наверх достану, а ты там нюни развесил! Рой скривился и снова лез. Лезть только нужно ещё побольше чем прежне. Через боль, через шум в ушах. Земля в лицо сыпется, а он на верёвке подтягиваеться. Сопли текут, глаза щиплет, но лезет. А старик тянет. Руганью сыпет, фыркает, но вытягивает, будто мешок говна. Вытащил, оглянул его сверху вниз и медленно ухмыльнулся: — Эх, шустрый ты, да дурной, как пробка. Второй раз упадёшь — сам себя вытаскивай. Рой лежит, будто дохлый. Дышит, словно на гору лез. А дядька, зараза, рядом присел, в глаза ему смотрит и ворчит, незлобливо, вроде как бережно: — Помни, малец: ноги ставишь куда, туда и смотри. Раз свалился, ладно, живучий ты, будто крыса. Или везучий, вода высоко была. А второй раз — и земля тебя примет, как родного. После опять молчит. А Рой себе снова думает: что ж ты, старый, ворчишь? Если бы не ты, я бы там и остался, внизу, в этой чёртовой яме. Дядька сунул ему пол яблока. Развернулся и пошел себе прочь, а Рой лежит. В боку ноет, в голове шумит, руки дрожат. Собака голову лижет. За то живой. Живой, и этого ему пока что хватает. Вечером он уже сидел у реки, отмывал с себя грязь, соскребал кровь с свежей раны. А после они с Собакой смотрели на звезды Собака молчал, А Рой думал: как бы стать человеком. Лучше, чем шлюха-мать, лучше, чем отец, которого он не знал и никогда не увидит. Лучше, чем все они вместе взятые. Если будешь карабкаться — выползешь даже со дна, а если нет — всю жизнь будешь там бультыхатся.