Тень у престола

Если сидеть среди улицы, как мышенок — подают слишком редко. А точнее — почти никогда. Миру нужно о себе обьявить громко, визжаще, так может какая душенька скоро сжалиться. Монеточку бросит ему. Или две. Оо, тогда он станет счастливей всего на свете. Ну что ж… — На улице холод, на улице тьма, Сиротка гуляет — чья кровь, чья вина? Мать его звали — да только в углу, А отец — кто он был? Да спроси по двору. Вот тут нужно взять повыше, а в конце и вовсе жалобно завизжать. — Эй, сиротка, сиротка, чья кровь на щеке? Кто родил тебя ночью — не расскажут в толпе! Подайте, же люди, хоть корочку мне, Не нужен я миру, как лист на земле. Но если согреете бедную плоть. Вам Старица с Девой даруют покой. А если… Сегодня ему дали гораздо больше, чем обычно. Двойную порцию тумаков да пинок в тощий зад.  

***

Он проснулся там, где заснул, — на мостовой под сломанной аркой. Внутри всё скрутило от боли, а голова сразу же кругом пошла. Ему опять снился хлеб. А во рту до сих пор было сладко, будто крошки всё ещё там. Открыл глаза оттого, что крыса грызла за пятку. Он бы спал до обеда, пока спишь — живот не урчит. — Кто раньше встает — меньше пинков огребет. — тихо пробурчал он пробираясь к каменной кладке. Заныкал рваный кусок мешковины — всё нужно прятать, а то к вечеру отберут, а спать на холодном — нехорошо. Заболеет — умрет, а крысы всё обглодают, будто и не было вовсе его. Топать нужно чутко и аккуратно — это Рой запомнил точно и хорошо. А ещё частенько оглядываться. Да на все стороны сразу. Вот бы было у него много глаз — одни возле уха, а одни на самом затылке. Так можно и убежать. Дряпнуть гораздо раньше, чем толчок прилетит ему сбоку, а гораздо больнее — сзади. — Смотрите-ка, кто уже это встал, — звучит с переулка, как удар половника в бошку. Ещё ничего не случилось, а Рою уже стало больно. Он медленно обернулся. Зачем ему в этом спешить? Сбежать всё равно не получится. Они уже идут к нему через улицу.Трое. Их всегда трое. Топор, Жир и Малёк. Лица были знакомы до тошноты, или это от страха его блевать уже тянет, да и это ему не выйдет… разве что кислой желчью. Ну вот, теперь уже совсем близко, можно рукой подать. Топор с его торчащими, как гнилые столбы, зубами и носом, ломанным-переломанным много раз. Жир — тощий, ленивый, вонючий, как кадка с рыбьими потрохами. Малёк же намного меньше, хилее их, но в его маленьких синих глазенках злости хватит на четверых. Вот и всё. Приплыл. Поел, попил, сейчас и спать его здесь уложат. Как бы к ночлежке ещё доползти. — Гляньте-ка на него! — Топор подошёл ещё ближе, наклонился, а от него тянуло дерьмом и помойной ямой. — Петухи не пропели, а гаденыш довольный и сытый. Где нашёл жратву себе, а? Скажи, пока мы с тебя её прямо не выколотили. — Да нигде, я только ведь… я… — начал он, но слов ему не хватало. Сразу врезали, быстро, сильно, кулаком и под рёбра. Наука — лепить слова вместе быстрей. А не мямлить себе под нос. Рой повалился на бок, пискнул и захрипел. Жир засмеялся утирая чумазую морду. — Слышь, он противиться не пытается, — хмыкнул он, с разгону пнув его в бок. — Давай ещё, может, ещё раз пикнет. Они смеялись. И били. Били. И снова смеялись. Каждый удар приходился в место, которое ещё от вчерашнего не отболело. Они знали, куда нужно бить и как целить, чтобы Рой их запомнил и точно не сумел позабыть. Чтобы лапал темные синяки дрожащими пальцами и ждал в полумраке под взглядом крысы, когда же проклятые соизволят с него сойти. Когда им натешились и ушли, он валялся в дорожной грязи, не шевелился, если прикинуться мертвым, может кто-то и сжалится. Не сжалился. Рой лежал на дороге будто безвольный пласт, слушая, как кровь стучит у него в ушах и медленно закипает. Было холодно. Мокро. И больно. Но хуже всего было что-то другое: это ведь совсем не в последний раз. Пополз. Сначала медленно, потом быстрее и на четвереньках, пока не встал, шатаясь как пянь с трактира. Тело ныло, как растрескавшаяся струна, но он шевелился. Иначе смерть. Глупая и дурная. Где-то вдали каркали злые вороны, из дома напротив донёсся крик — кого-то, похоже, лупили. Но никто не спешил туда вмешиваться. Здесь никто ни в чью жизнь не вмешивался. Всё плыло как дерьмо в ручью, плыло да никак не тонуло. Он тихо плетется туда, куда ходить можно только когда очень крепко прижмет, то есть совсем нечасто. Коль зачастить туда — она будет опять недовольной. А когда недовольна — хмурит брови и кажется совсем старой. Рой долго плетется узкими улочками — в переулки соваться страшно. Если огреют ещё… Ох, как же это будет болеть. Дом стоял у городской стены, неа, не стоял, держался возле неё как репей, накренившись от времени. Рой постучал в  закрытую дверь, осторожно, почти неслышно. — Кто там ещё? — голос изнутри был грубым, уставшим. Дверь открылась, и на пороге появилась женщина. Лет ей было немного или много, но жизнь покрутила так, что каждый год казался двумя. Веки припухшие, губы тонкие, сжатые. Волосы, когда-то чёрные, были туго стянуты в узел, а в глазах — вечная темнота. И совсем чуточку свежей злости. Но не страшной, почти приятной. Видать, она по нему заскучала. — А, это ты. Опять приполз, — посмотрела на него сверху вниз, как на помойную крысу. Но он был не лучше той крысы по виду, а смердел значительно хуже. — Мам… — тихо проскулил он. — Сколько раз тебе говорить — я тебе не мать! — она резко перебросила полотенце с руки на плечо. — Не называй меня так. Не смей. Он сжал кулачки, но промолчал. Если молчать, когда нужно и кивать, когда надо — обязательно что-нибудь выторгуешь. Мама не пропускала его в свой дом. Да и правильно, вшей по нему много лазит, после не оберешься ведь. Коротко махнула рукой в сторону маленького, хилого стульчика у угла. Рою всё подошло, он и сам был не лучше того стульчака. — Садись. Подожди. Он сел, сгорбившись, как старик, и стал ждать, высматривать оббитую штукатурку на стенах. Внутри было всяко теплей, чем на улице, но всё равно как-то холодно. В углу коптился костерок, на верёвке сушилось бельё, простыни, тряпки, залитые кровью бинты — это всё принадлежности мамы. Она куда-то ушла, что-то буркнув себе под нос, а вернулась с куском хлеба и кружкой скисшего молока. — На, ешь. Да не спеши уже, а то тут и подавишься. Он послушался, ел медленно, по кусочку, словно растягивая момент. Она смотрела на него с перекошенным лицом и глазами полными жалости. Почти как на бедную собачонку,  только ещё печальней. — У тебя мать была, знаешь? — тихо сказала она.  Рой тихонько кивнул. Мол всё знает. Ему шесть исполнилось лишь недавно, а он уже знает всё! И как на улицах вопящие свертки с детьми бросают.И как в подворотнях эти дети являются в этот свет. Рой часто ночует там и видит всё с щелочки — страшно. — Где она спросить не желаешь? Потаскухой она была. Она тебя так бы кормила? Не думаю. Мальчик не отвечал. Она всегда говорила об этом. Её слова были холодными, как лезвие от ножа, но он давно привык к ним. Раз говорит — значит нужно. — Знаешь, почему я тебя терплю? — продолжала она, скрестив руки на груди. — Потому что ты мне, милый мой слишком жалок. Смотри на себя: кожа да кости. Никто тебя не хотел, даже твоя шлюха-мать. Никому ты не сдался. — Ты же кормишь меня, — тихо ответил он, не поднимая глаз. — Ну да, кормлю, — она фыркнула. — Знаешь, почему? Потому что совесть грызёт. А ты мне лучше не лезь под ноги. Он допил горькое молоко и вытер рот рукавом. — Всё, иди. И не приходи часто. Каждый день таскаться сюда вздумал?Пропадёшь как-нибудь — и хрен с тобой. Он поднялся, всё ещё сжимая в ладошке хлеб, черствый, сухой, не размоченый, но пахнущий Домом. Рой застыл у двери и снова тихо сказал: — Спасибо, мам. Я пошел. Её лицо исказилось от тени гнева. Она быстро шагнула к нему, как будто хотела ударить вот так-вот, прямо с размаху, но передумала. Но даже если ударит — он не обидится даже на капельку. — Я тебе не мать! — закричала с порога в спину, когда он уже вышел на узкую улицу. Но он не слушал. Для него всё было ясно и просто. Тот, кто даёт еду, — мать. Неважно, что говорит грязный рот. Важны были руки, которые пожрать дали. Он плетется по улице, а улыбка тянется до ушей. Сегодня день позади, а завтра придется начать его заново. Только бы синяки прошли.