Тень у престола

      Он был красив, будто сам бог войны: черты лица острые, глаза бездонно-опасные, губы, на которых всегда смесь насмешки и жало угрозы — узкие и сухие.       Исселин вальяжно спускает шелк с острого плечика, а тот послушно скользит и спадает вниз обнажая прелесть тонкой, бархатной кожи.       Мужчина идет по залу плавно и тихо, как хищная кошка. Но его не боятся, его добычей этим пасмурным вечером желают стать все. Исселин томно кусает губки. Она заметила его ещё до того, как он увидел её. Высокий, в чёрной коже, с алой подкладкой в плаще — двигался так, будто весь мир и принадлежал ему. А если ещё и нет — будет у ног этим вечером. Мечта… с таким как он хотя бы одну короткую ночь — и на пару лун сладкой безбедной жизни уж точно хватит. — Ты, — произнёс он, а голос был низким, властным и шелковистым. Приказывающим, звучащим, будто набат.       Дверь захлопнулась, словно отрезав их от грани всего остального мира. Нет, Исселин не боялась, знала, что будет дальше, да и заканчивалось всё всегда одинаково. Грязно, липко, солоно, влажно. — Соизвольте, миледи. — Он рывком развернул её, как безвольную куклу, прижав у изголовья большой кровати. Дыхание стало тяжелым, руки рвали тесемки прелестного платьица. Жадно блуждали оставляя следы на коже. « Ну посмотри мне в глаза, посмотри.»       Для шлюхи в ней всегда было слишком уж много слащавой наивности.       Нет, он не был ни нежен, ни терпелив. Он выдавал в себе человека, привыкшего брать всё, что хочет. В какой-то момент их дыхание стало рваным, в какой-то миг Исселин ослабла в его руках, а после комната наполнилась диким жаром, который беспощадно теснил холод от каменных стен смещая его до угла.       Вот и всё, тишина обрушилась на весь мир, тяжёлая, будто камень. Деймон поднялся с кровати, вовсе не смотря на неё. Молча набросил распахнутую рубаху, застегнул пояс с мечом, накинул плащ на плечо. — Ты неплоха, — бросил вскользь, не удосужившись повернуться. — Возможно, к тебе я ещё вернусь.       И ушёл. «Вот так всё и заканчивается,» — подумала она лежа на влажных и скомканных простынях. — «Всегда заканчивается так.»

***

      Исселин — жемчужина «Канарейки».        Исселин — гордость Мадам.       Исселин — красавица многим на зависть, личико светлое, волосы шелковистые, от желающих — спасу нет.       Исселин уже пару лун не выходит из своей комнатки, больше полугода она вне милости доброй Мадам Карен. Она дура, дуреха она непутевая, соблазнилась серебряным блеском и парой жарких ночей. А теперь вот — с того лишь одни убытки, да и личико знатно подпортилось  — всё в веснушки пошло. Да и талия уж не осиная — круглая, как бочонок.       Сначала к ней пришла боль.       Влажный, душный, смердящий человеком и семенем воздух пропитал каждый угол, впитался в стены, в обивку мебели, что вокруг, и, наконец-то — в кожу.  Кислый смрад пота, вина и дешёвых духов мешался с сладким дымом курений и тяжелым запахом не стираной простыни пропахшей животной жаждой, человеческим телом и кровью.        Вечер уже начался, и в полумраке этого грешного места сновали фигуры, торопливо скрывающиеся в нахлынувшей от гобеленов тьме. Свечи света почти не давали, был он слабым и хилым, как руки у Исселин, которые с силой сжимали ткань, лишь бы крик не вырвался в воздух прямо с гортани.       Где-то за стенкой доносятся стоны да вздохи — Амайя обслуживает. Уже четвертого? пятого?       Нет, не по силам вспомнить. В голове, всё смешалось, а тюфяк под телом стал горячим и уничижительно влажным. Но это уже не имеет значения. Есть только маленькая комнатушка, мир сузившийся к размеру крохотного зерна. И боль. Безразмерная, всепоглощающая, стягивающая мышцы и жилы в узлы-канаты.       Она корчилась, извивалась и ползала совсем не в силах сдержаться. Личико искажается, становится измученным и уродливым. Тело вот-вот разорвется в клочья. Исселин жмется спиной к холодному камню, ощущая, как слёзы, которых  давно уже не сдержать, катятся по лицу. Она тряслась и дрожала. Сама виновата. Говорили ей старшие, а она… она всё не слушалась и мимо ушей упускала.       Стиснутые зубы — до скрипа, до боли — ещё немного — совсем сотрёт. Как же тогда улыбаться гостям заведения? Грязная тряпка тут же отправляется в сжатый рот.       Если бы выпила лунного чая в тот день, или хотя бы парой дней позже — никогда бы не испытала подобного. Но она не выпила. Исселин слишком верила — её рыцарь ещё вернется, верила так, как только может верить дура восемнадцати лет.        «Не кричи. Не кричи. Не кричи», — мысленно приказала себе. Но все мысли метались, рвались на куски, как и бессильное тело. Она проклинала всё, что привело её в эту вязкую тьму. Но больше всего проклинала его. Таргариена. А может нужно было себя… Проклинала его имя, его взгляд, его прикосновения, которые она вновь чувствовала каждый раз, когда ощущала толчки в животе поначалу совсе ещё слабые, а после всё крепче и крепче.       Боги праведные, он провел с ней целых четыре ночи. Это ведь очень много. А ещё говорил с ней о счастье и о том, что она была не в силах ни понять, ни после произнести. Он так и не явился к ней больше, оставил в награду только ублюдка, что закрепился в ней. Да ещё пару золотых. Должно быть на лунный чай, но Исселин слишком сглупила.       За тонкой стеной борделя шла вовсе другая жизнь. Там толстый боров, что торгует в порту треской уже изливается под тихие стоны Амайи. Амайя — умная, — она скинула уже шестерых, нужно немного: лишь бадья с кипятком и чаша того отвара. Но Исселин не смогла. Дура-дурой, что с неё взять? Ей бы кланяться в ножки мадам, что не выставила прочь в зашей, как только живот стал наливаться тяжелой грушей. — Ещё немного, — шептала она себе, пытаясь найти за что ухватится. Но каждый скользящий миг казался концом во тьме.       Исселин застыла на соломенном тюфяке, пятно крови расползлось будто знамя на видавшей виды сорочке. Распирание, дикая боль и давление, чтобы стерпеть это Исселин гнется, как леска, что вот-вот лопнет. Внутри всё горело — кости, мясо, плоть. Она знала,  это тело пытается выжить, ей страшно вот-так умереть истекая кровью.       В дверь тихо вошли. Повитуха, с глазами темными как агаты, и зло искривленным сухим и жестоким ртом.  — Непутевые вы, непутевые — причитала она едва шагнув за порог. — Если уж научились раздвигать ноги, как полагается шлюхам, а научиться как вытравить семя с себя забыли?! Ладно уж, задирай подол. Сказала мадам ваша, что с рассвета уж мучаешься.       Старые руки, будто клещи охватили кожу, принялись грубо высматривать что-то с нежностью мясника. Исселин тихо вскрикнула. Карга опять наклонилась, прижала влажные, до дрожи холодные пальцы к животу Исселин, чувствуя, как он всё ещё напряжённо и тонко пульсирует.  — Это крепкое семя, — брезгливо сплюнула та — Бастарды. Впрочем, крепкие — как и должны быть, жизнь и без того их совсем не жалует. А ты слишком медлишь, — удавишь. — Я стараюсь... — хрипит в пустоту Исселин. — Всё зря. Мадам сказала: ты должна остаться цела. А ребёнок… — она лениво махнула рукой, как будто внутри Исселин лишь крошечная помеха. А после закатала грязные рукава, вытерла руки об замараный кровью передник и резко нажала опираясь всем грузным телом на верх её живота, что твердел под рукой, будто камень. — Ах!  — Вот так, молчи и терпи, — процедила знахарка, добавив ещё давления. — Чем быстрее он выйдет, тем скорее сможешь распихивать ноги перед своими заказчиками. Дыши, дура. Если не хочешь истечь до рассвета кровью.       Исселин правда пыталась вдохнуть, но воздух рвался ей в грудь с резкой болью, будто лёгкие стали каменными. — Неведомый побери тебя и весь этот дом! — выдохнула она, вырываясь из очередной волны боли, но знахарка лишь усмехалась. — Проклинать можешь сколько угодно. Сама виновата, терпи. — шептала старуха выжимая из Исселин последние силы. — Вот так. Давай, девка, ещё немного. Да шире раскинь их! Шире!       Боль была крепкой, невыносимой, но выбора больше нет. Что-то двигалось в ней, прорывалось сквозь ослабевшие мышцы, с треском рвало кожу в клочья.       И вдруг всё за раз прекратилось. Тишина обрушилась быстро, словно глухая стена. Исселин тихо рухнула на постель, её тело дрожало, а дыхание стало слабым, бессильным и низким.        Сначала было молчание. Потом — отчётливый, ничтожный, почти невидимый, но  ощутимый, первый вдох и короткий всхлип. — Жив, — пробормотала старуха, словно это было лишь крохотное неудобство. — Что ж с ним теперь…       Исселин чувствовала, как сердце внутри груди сжалось. В теле теперь было пусто, но перед глазами — маленькое, ничтожно слабое существо, в руках этой старой, уничтоженой веременем женщины.  — Забери его себе, — тихо прошептала она, не сдерживая ни слёз, ни горечи в голосе. — Ты хотела... бери. Это твоё, не моё.       Исселин не узнала, что стало с этим ребёнком после. Не узнала, что нарекли его Ройнором, и что жизнь его вся — сплошь пляска на жарком пламени, и хождение по уголькам. Она равнодушно обернулась вжимаясь в стенку. Внутри всё горело, жгло, нестерпимо крутило. А после завтра ей нужно выходить в зал… как бы… как бы сделать то это. Не придумала всё же, уснула, тело не слушалось, закрывались свинцовые веки. Исселин уже ненавидела это дитя, как только его увидела, да и любить никогда не смогла б. Исселин — жемчужина «Канарейки». Исселин — среди всех одна на расхват. Исселин — кровит после этого много дней, но продолжает уходить в комнаты пропахшие похотью, по два серебряных за один час. Вот какова была Исселин — дочь шлюхи с далекого Лисса. И в первую седмицу следующей луны умерла, как и жила. Под клиентом.