Complete me?

***

      Хватая ртом воздух, Сону резко садится на кровати, захлёбываясь в каждом новом вдохе и упираясь тяжёлым взглядом в стену. Даже в темноте он видит очертания пустых рамок, в которых ещё полгода назад были их с Джеем совместные фото. Теперь только серая оконтовка и пустой картонный фон. Сону не хватило смелости заменить их фото на какие-то свои или банально фотографии цветов. Проводя ладонью по влажному лбу и забирая назад каштановую чёлку, он смотрит на постель, поджимая губы. Зато хватило смелости пустить его в дом вновь. Стягивая с тумбочки пачку сигарет, Сону босиком по холодному полу топает к балкону. Воздух осенний, предрассветный — самый холодный. Местами на полудохлом цветке, что стоит на краю ограждения, даже видно иней. Сону щурится, закуривая и согревая коротким пламенем мгновенно поледеневшие пальцы. Иней на цветке, который тщетно держится за жизнь, хотя земля в его горшке, наверняка, промёрзла до смерти. Так ему что-то напоминает… В ушах вновь звенит собственный крик из сна, а колени сводит фантомной болью, как тогда, когда он падал перед дверью их квартиры. Опираясь локтями о ледяное балконное ограждение, Сону цепляет зубами сигарету и медленно выдыхает дым, в котором пропадает ненадолго вид на спящий двор. На машину, в которой он ночью позволил себя привезти. В которой позволил вновь себя поцеловать. В которой пахнет теперь его одеколоном, потому что он оставил там куртку. И мозги, видимо. Чертыхаясь про себя, Сону сужает лисьи глаза и клонит голову, пока делает новую затяжку и рассматривает чёрную блестящую крышу. За год, что Джея не было рядом — он пережил кому, пару клинических и частичную лоботомию. Жаль только душевно. На деле же, несколько десятков ножевых в барах, в которых залечивал душевные раны, пару пулевых по неосторожности и тысячи синяков, от драк и усиленных тренировок в зале. Ероша пальцами волосы, Сону вздыхает. И смену огненно-рыжих локонов на то, что есть сейчас. То, что никак не напоминает ему о прошлом. Но связывает теперь с настоящим и, возможно, будущим. Которому он поддаётся зачем-то. Чонсона следовало бы послать куда подальше ещё там, на его же могиле. Плюнуть в лицо и напомнить, что место его — под землёй, на которой они стояли. Но ноги к ней же — примёрзли, а ладони с чужими словно склеили. И Сону не смог двинуться. Ни тогда, ни когда Чонсон приехал к нему следующим днём с вычурным букетом тигровых лилий. Отвратительных, некрасивых, тошнотворно пахнущих…но говорящих. «Люби меня, пожалуйста.» Вот так нагло, легко и просто. Вот так необычно. Как и всё, что всегда Джей делал для него. Каким был. Излишне драматичный в словах и действиях, живущий будто в дораме какой-то. Даже смешно становилось, что они были наёмниками — это ведь тоже какой-то злосчастный троп в их художественной жизни. Настоящей мрачной жизни. Но Сону со временем привык, полюбил эту странность, жить без неё не мог. Но смог. Попытался и смог. И именно тогда, Чонсон решил вновь объявиться, хотя Сону так надеялся, что раз не хватило совести прийти сразу, то он и не явится к нему вовсе. По всем законам правильных жанров — он должен был разбить ему лицо, как минимум. Сломать парочку (может, десяток) костей. Пошвырять, как котёнка. Сону смог лишь швырнуть тем вечером, после бара, себя в горячую ванну и проплакать, словно ребёнок час к ряду. Потому, что не ожидал. Возвращения и таких своих сильных, живучих и вспыхнувших чувств. Потому, что думал, что отболело. Он тушит сигарету о стылый витиеватый чугун под своими бледными руками, и тянется назад, к подоконнику, на котором оставшиеся в пачке три сигареты и зажигалка. Но пальцы его упираются в горячее тело, и он оборачивается резко, напугано. Застревая взглядом на сонном лице и прищуренном одном глазе. На всклокоченных чёрных волосах. Чонсон перекрасился уже на следующий вечер, стерев пепел со своих волос угольно-чёрным. Цвет их волос, что тогда, что сейчас — неразрывно связывал их с огнём, всеми его стадиями и проявлениями. Какими были их чувства. Какими они занимаются вновь.       — Снова кошмары? — хрипит он, откашливаясь и подходя ближе. Чтобы накинуть на плечи Сону чёрную джинсовку. Такую же почти, как и та, что забыта на переднем сидении в машине внизу. У них во всём, видимо, так. Меняется цвет, оттенок, но не сама суть. Сону не отвечает, ведёт плечом и отворачивается. И даже не вздрагивает, когда поверх джинсовки его обнимают чужие руки, позволяя отклониться затылком на подставленное плечо, а остывшей спиной согреться об огненную грудную клетку. Он устал, они спали в одной постели, но допускает этот контакт он вовсе не поэтому. Это просто кажется таким правильным и…обыденным. Настоящим. Он медленно моргает, разглядывая подёрнутое тёмно-розовым, выходящее из синевы, сиреневатое небо, на котором ещё мерцают кое-где крохотные звёзды. Тянутся местами тонкие ленты сероватых облаков, дополняя вид паром из его приоткрытых губ. Так и хочется выдохнуть, расслабиться ещё больше в обнимающих руках, заговорить тихо о задании, что готово для их пары на эту неделю. Или обсудить прибытие оружия послезавтра. Или составить график тренировок на новый месяц… Но Сону вовремя напоминает себе, что наёмником остался лишь он. И это изменение ярче, пожалуй, изменённого цвета волос стоит между ними. Чонсон «умер» на год, чтобы защитить Сону. Но теперь Сону был тем, кто должен был Чонсона защищать от врагов их прошлой совместной деятельности.       — Разве они не знают, что ты жив? — шепчет он, едва шевеля губами.       — Кто нужно — нет, — выдыхают тёплым воздухом в шею, касаясь её следом лёгким поцелуем.       — Нас не должны видеть вместе.       — Кому какое дело до того, что ты променял одного близнеца — на другого? Сону даже фырчит, не выдерживая. Это вызывает у Чонсона улыбку, которую он пытается подавить в бледной коже. Слишком родной сердцу звук.       — Кто поверит в эту чушь? — поворачивая голову, Сону упирается щекой в чёрные волосы. И сам не знает, что ведёт им, но поднимает руку и забирается в них пальцами, вырывая из Чонсона тихое урчание. Такое позабытое, но такое некогда любимое.       — Ни у кого не останется выбора, — ворчит тот. — По всем документам от самого рождения, до школы, университета, переезда и смерти. Джей всегда был не один.       — И нет ни одной лазейки…       — Ты боялся мне дать даже шанс, — отрываясь от шеи Сону, Чонсон поднимает на него ясный взгляд, — а в итоге уже боишься, что потеряешь. Сону прикусывает язык, щуря лисьи глаза. Потому, что, как ни крути, но это правда. У него всегда были проблемы с выражением чувств, которые он прятал внутри. Ему всегда было сложно самому же себе в чём-то признаться, как тогда, несколько лет назад, в любви к Джею. Как и сейчас, в том, что он потерял его уже однажды и он чертовски, правда, боится потерять его вновь. И уже действительно на настоящее навсегда.       — Немного странно, — тянет Чонсон, — учитывая, что ты поцеловал меня всего… Раз. В машине. И сразу же пожалел, но предложил подняться в квартиру, чтобы просто выпить и поговорить. Чтобы в итоге уснуть, пристроив тяжёлую голову на коленях. А проснуться в одной постели от очередного кошмара, в котором Сону Джея раз за разом теряет. Он затыкает его вторым поцелуем сам. Совсем непривычным для них прежних. Коротким, но крепким, от которого почти сразу же отрывается, но не отрывает пальцев от угольных волос, взгляда от темноты напротив и губ почти друг от друга, дыша одним, холодеющим воздухом.       — Идём внутрь, — негромко произносит Чонсон, поворачивая его за плечи к себе и укладывая ладонь на затылок, чтобы столкнуть лбами. — Не хочу, чтобы ты замёрз. Сону не отвечает ничего вновь. Лишь кивает и подаётся одновременно навстречу, не боясь целовать в ответ и закрывая глаза. Он не боится, когда на небольшом балкончике его подхватывают на руки, когда в лёгких кончается воздух, когда спина касается остывшей простыни. Ему страшно лишь потерять Чонсона. Как никогда теперь страшно.