Complete me?

      

***

      Кожа шипит, пока кровь и перекись пузырятся вокруг открытой раны и немного в ней самой, как закипающая в чайнике вода. Самое время бы шипеть Сону, но всё, на что хватает его сил, это сжать в зубах покрепче запечатанную пачку бинтов и закрыть глаза. Чуть влажные и оттого ещё сильнее закручивающиеся плавной волной рыжие прядки падают на бледное лицо, с каждой секундой всё больше сереющее. С каждой потерянной каплей крови, льющейся по молочной коже бедра вниз, на светлый линолеум чужой кухни. Пальцы его впиваются, как могут, в край столешницы, а из горла вырывается глухое болезненное скуление, когда вместе с вминающимися в бедро горячими татуированными пальцами, в разорванную мякоть входит и острие иглы. Сону мелко дрожит, ощущая, как на плечах и хребте под облегающей водолазкой выступает пот. Неприятно скользит по позвоночнику вниз, теряясь на пояснице, что крепко стягивает так и не снятый кожаный пояс, в котором прячется пара ножей, острием едва касаясь самого копчика. В какой-то момент пролетает шальная, как и чёртова задевшая его пуля, мысль: вытащить из-за пояса один из ножей и воткнуть во вторую ногу, чтобы хоть как-то отвлечься от боли и тумана в голове. Но Сону получает ранение не впервой. Впервой его зашивает на живую тот, чьего имени он за пару недель работы вместе — так и не запомнил. Просто болит слишком сильно. Показывать боль не хочется ещё сильнее. И кожа горит от вминающихся в неё подушечек чужих пальцев сильнее, чем от открытой раны. Тяжело сглатывая, Сону ощущает противный привкус пластиковой упаковки, немного крови из прокушенной губы и обиды. На обстоятельства и собственную беспечность. Потому, что, возможно, если бы он сразу согласился пойти на задание вместе с этим парнем — обошлось бы без ранения в весьма пикантное место. Но Сону был бы не Сону, если бы не…       — Мне нужно убить двух человек, а не дракона обезглавить. На кой чёрт мне кто-то? Да ещё и новичок? Он дёргается, напрягаясь всем телом, как только игла вновь подцепляет розовую от кровавых разводов кожу, и врезается зубами в пачку бинтов ещё сильнее, вторя ногтями по дереву столешницы. Его и зашивали несколько раз, тоже не ново. Но ново то, что это тот, кто испортил всё в последнюю минуту…его нахождения на задании. И, возможно, не отвлеки Сону чужой низкий голос, — он бы не обнаружил себя собственным негодующим шипением и не выставил так опрометчиво ногу из-за бака, но…       — Я бы на твоём месте сменил позицию…       — Какого хера ты не в машине?! Сону бы на его месте держал рот на замке, сидя в машине и пуская колечки этими блядскими губами, вместо того, чтобы что-то ими говорить под руку. Не выдерживая очередного укола, который оказывается слишком болезненным, Сону мычит, сбиваясь рукой на чужое плечо, царапая теперь ногтями его, скрытое такой же чёрной водолазкой, что была на нём самом. Впервые, спустя полчаса, слыша низкий голос вновь, отдающийся огнём на прохладной и влажной коже бедра:       — Осторожнее. Я мог поранить тебя сильнее. Огнём дыхания, но совершенным холодом тона. Сону хмыкает, приоткрывая подёрнутые пеленой графитовые глаза и уставляясь на пепельную макушку, склонившуюся к его ноге. Не отвечает однако ничего, потому, что внезапно находит их положение…острым. Как и игла, вновь вошедшая в кожу, как лезвие, прижимающееся к его копчику. И то ли потеря немалого количества крови, то ли просто поехавшая за время работы кукушка, но что-то в голове Сону смещается в неправильную сторону. Так, что даже боль заглушается, уступая место тянущему чувству, начинающемуся в самом солнечном сплетении. Как только его притащили в небольшую квартирку, он едва ли рассматривал цвет обоев и ширину комнат, надеясь, что пуля не задела чего-то важного и он не потерял литры крови, умирая на крепких руках. Умирать в какой-то однокомнатной лачужке у незнакомца — не хотелось. Но, против всех ожиданий и драматичной смерти на скрипучем узком диване, Сону сгрузили, словно кусок мяса, прямо на маленький стол в углу крохотной кухни, вытряхнули на столешницу рядом две аптечки разом, а после бесцеремонно разорвали ножом плотную ткань чёрных джинсов. Любимых когда-то, между прочим…его же ножом, между прочим. Который бессовестно дёрнули из одной из ножен на поясе. Также бессовестно и бесцеремонно пихнули в приоткрытые в тяжёлых вдохах губы пачку бинтов, а после сели на табурет прямо напротив. Даже не спросив: больно ли, хочется пить ли, в туалет может, покурить? А Сону покурить хотелось очень ещё с момента, когда он глухо выкрикнул, от неожиданности опадая прямо в подставленные руки и оглушаясь точным и резким выстрелом. Курить ещё сильнее хотелось и сейчас, когда боль пульсирующая в ране, из которой вытащили пулю и теперь зашивали, стала фоновой, а на место её пришёл бьющийся пульс из-за пепельной макушки и широких плеч устроенных так удобно меж его раздвинутых ног. Ничего романтичного, ему просто зашивают рану, но…у Сону точно двинулась кукушка, не иначе, потому, что, стоит ему лишь немного дёрнуть ногой, снова ощущая её до кончиков пальцев, он понимает, что ступнёй упирается в чужое бедро. Горячие татуированные пальцы на собственном вдруг опять слишком сильно сжимаются, не то отвлекая от боли в ране, не то понимая мысли, смазано пляшущие в рыжей голове. И, наверное, лучше закрыть глаза перед которыми цепкие пальцы и пепельные прядки уже двоятся. Или перевести влажный взгляд на небольшую лужу крови на полу под ними. Но Сону, всё ещё опираясь рукой о чужое плечо, прожигает прищуренными глазами светлый коротко бритый затылок, на который спадает небрежно завязанный короткий хвост.       — Тебе плохо? — отрезвляет снова глубокий голос, заставляя Сону медленно отшатнуться назад, как неваляшке. И он бы не ответил на это вновь, только вот тьма глаз напротив воззряется на него исподлобья. Ладонь, запачканная его же кровью, тянется к лицу, а кончики пальцев лишь мимолётно касаются пересохших губ, забирая из сжатых зубов многострадальную пачку бинтов. Сону, словно щенок, клонит голову в сторону, так и оставаясь с приоткрытым ртом и наблюдая за тем, как его внимательно и с некоторым беспокойством рассматривают в ответ. Глухо отзывается в ушах звук разрываемой упаковки бинтов, звон иглы и ножниц, откинутых в миску, стоящую на краю стола, стук собственного сердца тоже утопает в вакууме, накрывшем его невидимым коконом. Темнотой, расползшейся прямиком из чужих глаз и вокруг. Или это темнеет в глазах Сону..?       — Потерпи ещё немного, — удаётся распознать ему только потому, что он так удачно опускает мокрый взгляд на тёмно-розовые губы с раной прямо посредине. Что терпеть, Сону уже не знает, но, возможно, то чувство, что спустилось из солнечного сплетения вниз. Под пояс с ножами, под ремень джинсов, к кромке белья, оседая там разрастающимся огненным шаром, давящим изнутри. Как всё те же бессовестные татуированные пальцы, так нагло облапывающие его бедро. Наматывающие на молочно-кровавую кожу бинт размеренными движениями. Сону вспоминает, что всё ещё держит горе-напарника за плечо, когда глаза их снова встречаются, но оказываются уже на одном уровне, потому что к нему, наконец, поднимаются. Оставляя в покое бедную ногу, но осторожно придерживая её ладонью снизу. А лучше бы кто-то придержал уплывающее сознание Сону.       — Болит, — выдыхает он хрипло, медленно моргая и приподнимая голову, чтобы не терять из виду черноту чужих глаз, оказывающихся всё ближе.       — Так и должно быть. Тебя ведь подстрелили, — также негромко отвечают, подхватывая обжигающей ладонью под спину, аккурат между лопаток. Сону, вероятно, падает. И, вероятно, во всех смыслах сразу, потому что…       — Поцелуй…       — Что? — тьма в глазах напротив разрастается, заполняя, кажется, даже белок, но это лишь тень от ресниц. Сону надеется. Только надеется, потому как глаза собственные предают, закрываясь и подбрасывая под сомкнутыми веками цветные пятна.       — Когда болит, — бормочет он, инстинктивно облизывая пересохшие губы, — нужно… Вообще-то, целовать нужно там, где болит, а не подставленные в забвении влажные губы. Но Сону вспомнит об этом утром, когда густой туман и разноцветные вспышки покинут тяжёлую голову, а огонь прикосновений крепких рук перестанет распространяться по и без того лихорадящему телу. Когда обнаружит свои рыжие прядки раскинутыми по оголённой груди, словно по золотому песку, а плечи укутанные в слегка болезненные объятия. Пока же, у него болит, кажется, везде, особенно под горлом чёрной водолазки, где прижимаются влажно чужие губы, лишая воздуха и остатков сознания и здравого рассудка. Утром, правда, затянет ещё и рана под окровавленным бинтом, который бы сменить нужно было, но не оставалось уже сил. Утром затянет и немного совесть и гордость. Но, вязкой истомой отдастся тянущая в пояснице боль, а грубость джинсовки, стащенной с кресла, окажется такой приятной к обнажённому телу, окутанному сигаретным дымом на предрассветном балконе.       — Джей, — прилетит в спину сонное и хрипатое. Сону ответит только фыркающей усмешкой и задумчивым взглядом глаз цвета грозового неба, с промелькнувшим по самому краю радужки огнём от упавшей на лоб рыжей вьющейся прядки. И запомнит.