THE HINT

Nutrition

питание

За 93 минуты до события N.

Будто каждый раз, когда кажется, что ты наконец-то твердо стоишь на земле, реальность содрогается, выбивая почву у тебя из-под ног. Реальность изменяется, судьба подшучивает, издевается, ухмыляется. Скалится жёлтыми гнилыми зубами. Тайлеру кажется, что это какая-то шутка. Новый дурацкий розыгрыш. Сколько их уже было? Тайлер ощущает нереальность всего происходящего, словно это новый дурной сон, затянувшийся кошмар, ещё одно видение, возникшее на острых ледяных гранях кристалла на шнурке у него на груди. Вопрос, щекочущий кончик языка, так и не слетает с губ. Кто ты? Кто ты, нахрен, такой? Кто ты и что ты сделал с моим братом? Зак смотрит прямо на Тайлера — немного виновато, немного беспомощно, Зак пожимает плечами, будто ему нечего больше добавить. Кровосос, просто какой-то странный. Упырь на диете. — Мать всегда считала, что у вас вся семейка с приветом, — глухо говорит Крис, не поднимая головы; он всё ещё смотрит в свой стаканчик с вином, пялится так, словно хочет найти там все ответы на вопросы, которые тоже не задаёт вслух. — Знаешь, как это бывает? Идеальный фасад — и полная разруха внутри. Тайлер не знает, к кому именно обращается Крис: к нему или к Заку. Возможно, к ним обоим. Возможно, ни к кому конкретному. Салих выглядит так, будто цепляется за реальность, чтобы не утонуть в собственных мыслях. Тайлер думает, что у каждого в шкафу своя коллекция скелетов, своя неизданная трагедия в сожжённых рукописях. Джош придвигается к нему — ближе, Джош обнимает его за плечи — крепче, Джош обхватывает Тайлера; Джош прижимает его к себе так сильно, что кости вот-вот затрещат. Тайлер представляет себе: глухой хруст, острая, пронзительная боль. Трещины, переломы, одна большая гематома вместо тела. Тайлер думает, что у него нет семьи — но есть Джош. Вслух он этого, конечно, не говорит. Некоторое время он пялится на Криса — тот не меняет своей позы, потом переводит взгляд на Зака — тот смотрит взглядом пса, застигнутого за уничтожением любимых тапочек: виновато и умоляюще, затем Тайлер поворачивается к Элайдже — тот пьёт под пристальным наблюдением Роя, послушные большие глотки водки из горла, никакой закуски. Тайлер почему-то смотрит на Джоша, как будто это он может ответить на его вопросы, даже на те, которых Тайлер не собирается и не имеет ни малейшего желания задавать. Тайлеру хочется прижаться сильнее, плотнее, коснуться губами уха Джоша, вдохнуть его запах. Обвить руками шею, побыть так с минуту или около того, и только позже, будто набравшись от рук Джоша сил, спросить: «Эй, Джош, как думаешь, ведьмы могут снимать у себя похмелье? Я думаю, это ебучее читерство». Тайлеру хочется ощутить всем телом, как Джош будет смеяться; короткий смешок, мягкая вибрация, которая заставит Тайлера вцепиться в Джоша ещё крепче. Тайлер не спрашивает. Не прижимается, не обнимает — даже не тянется. Тайлер смотрит — Джош смотрит на него в ответ. Крепкая хватка пальцев, жар кожи, запах одеколона и пота. Запах страха. Запах, вызывающий желание накрыться курткой Джоша с головой. — Он не шутит, — со вздохом произносит Джош. — У него вообще нет чувства юмора. Тут никакая водка не поможет создать то, что в принципе не было предусмотрено. Речь, несомненно, про Элайджу с бутылкой в руке и накинутым на него, как петля на шею, внимательным взглядом Роя. Элайджа — пьяная ведьма — никаких шуток. — Я вообще-то здесь, — фыркает Элайджа где-то между глотками. Тайлер уже знает это. Тайлер десятки, сотни, кажется, тысячи и сотни тысяч раз оказывался в этом моменте, в этой же ситуации. Продолжительное молчание, неловкая пауза, ожидание вердикта. Тайлер знает, каково это — когда тебе не верят. Тайлер думает, что это было бы даже забавно: он слышит голоса мёртвых, его брат пьёт кровь живых. У него нет семьи; у него нет семьи, у него есть только Джош — и к этому Тайлеру ещё предстоит привыкнуть. — Он что, может нас всех, того, — Ник вопросительно смотрит на Роя и старается отодвинуться от Зака ещё дальше, — съесть? Съесть. Тайлер думает: скорее уж, выпить — если, конечно, его знания о вампирах, почерпнутые из художественной литературы и мирового кинематографа, хоть сколько-нибудь близки к реальности. Детективы нравятся Тайлеру больше, но кто не знаком с историей про графа Дракулу? Тайлер думает, что реальность над ним издевается. Там, под столом, ладонь Тайлера ложится на бедро Джоша; Тайлер тут же ощущает на себе его взгляд. Теплее. Кажется, в баре становится теплее. Кажется, даже кристалл на его груди теперь — не такой уж и холодный. В отличие от Элайджи, Зак не уточняет, что он — тоже здесь, и что вампиризм никак не влияет на его слух. — Предположим, что ты носишь с собой пистолет, — Рой переключает своё внимание на Ника. Игра света — на секунду Тайлеру кажется, что зрачки Роя опять становятся вертикальными. На секунду; всего лишь игра света и не более того. Иллюзия. Всплывающие подсказки. Ухмылка реальности. His Irises are Noticeably Transformed. Hint. — Какой пистолет, — возмущается Ник. — Я даже не коп! Я патологоанатом. Рой вздыхает. — Скальпель? — Я не режу людей на улицах! Ещё больше пьяного возмущения от Ника — ещё более громкий выдох от Роя. Там, под столом, Джош коротко гладит ладонь Тайлера пальцами; они больше не смотрят друг на друга, следя за перепалкой. Подушечки пальцев проезжаются по всей ладони: Джош не пытается убрать его руку, Джош накрывает ладонь Тайлера сверху. Элайджа склоняет голову набок так, словно может видеть сквозь стол; Рой незаметно пихает его локтем, Элайджа снова делает глоток водки. Когда степень опьянения достигнет уровня «достаточно»? Тайлер думает, что ещё никогда не видел пьяной акулы. — Ладно, чёрт с ним, со скальпелем, — Рой коротко качает головой, встряхивает дредами. — Кружка. Твоя пивная кружка. Ты можешь проломить ею голову. Заку, Крису, Тайлеру и Джошу, Элайдже и мне. Достаточно выбрать момент, достаточно прицелиться точнее. Затылок или висок. Мгновенная смерть. Смертельное оружие в твоих руках прямо сейчас. Ник опускает взгляд на своё недопитое пиво. Тяжёлая пивная кружка как орудие убийства — несомненно, как патологоанатом, Ник сталкивался ещё и не с таким. Вне сомнений, мысль об этом прямо сейчас вводит Ника в ступор. Вне сомнений, Тайлер думает, что единственный, до кого Ник сумел бы добраться — это Зак. Никто другой не стал бы его защищать. Как вампир, Зак, скорее всего, прекрасно способен защитить себя сам. Тайлер представляет себе: свёрнутая шея, развороченное горло. Кровавые ошмётки вместо кожи. Месиво там, где голова должна соединяться с телом. Высохшее тело, перепачканное лицо Зака. Клыки — длинные, острые и белые. Мировой кинематограф и художественная литература предлагают разные варианты: от языка с пиявкой на конце до присосок на кончиках пальцев, но первым на ум всегда лезет что-то классическое. — Я не сделаю этого, — в голосе Ника — недоумение, непонимание, всё ещё возмущение, разве что на пару полутонов глуше, на пару тактов ниже, тише. — Я же не убийца. Тайлер чуть заметно вздрагивает; Джош с силой вцепляется в его руку. Он не убийца — это то, что Джошу удалось доказать по чистой случайности и недосмотру ведьм. Тяжёлая тема, непростые вопросы, маленькие триггеры. Спусковые крючки, фантомные выстрелы; затуманивающие разум фейерверки. Тайлер приваливается плечом к плечу; его ладонь всё ещё на бедре Джоша. Так уже было — несколько часов назад, просто в другом порядке. — Я тоже, — наконец, подаёт голос Зак. — Я никого не убивал. Когда Зак говорит это, когда выдыхает это, — отчаяние, ощутимое почти на физическом уровне, почти без «почти», Тайлеру кажется, он чувствует его запах, — Зак смотрит только на Тайлера. И ещё немного — на Джоша, потому что они слишком близко друг к другу, потому что невозможно сейчас отделить одного от другого. Тайлер думает, что не хочет, чтобы это заканчивалось, точно так же, как не хочет убирать руку и не хочет, чтобы Джош убирал свою. — Как давно? — Тайлер спрашивает это почти что из вежливости, почти что для проформы; он не помнит, чтобы Зак пил его кровь в каком-то отличном от метафорического смысле. Никаких укусов, никаких иголок, никаких соломенных трубочек. Тайлеру это неинтересно. По крайней мере, он старательно делает вид, что это так. — Три года, — выдыхает Зак. — Из них четыре — я ищу лекарство. Искусственная кровь, я даже не пью людскую. Зак осекается, опуская взгляд на свой бумажный стаканчик с пластиковой крышкой и торчащей соломинкой. Ну, упс; чёрт знает, чем именно поил его Рой. Тайлер сомневается, что у Роя в подвале найдётся пара галлонов искусственной крови. Впрочем, зная Роя, — зная хоть немного о Рое, — Тайлер бы не удивился и этому. Ещё немного, и Тайлер утратит способность удивляться, как факт. Атрофированное чувство, рудиментарный орган. Отброшено за ненадобностью. Удивляться просто заебало. Ник хмурит брови, пытаясь сообразить. Кажется, ещё немного, и начнёт считать на пальцах; три выпрямленных на правой руке, четыре — на левой. Что-то не сходится. Зак что-то не договаривает. Тайлеру неинтересно, Тайлер ничего не хочет об этом знать, вообще ничего. — Жаль тебя разочаровывать, — Элайджа пьяно фыркает, судя по голосу, ему ни хрена не жаль. — Но от вампиризма нет лекарства. Зак подбирается — только сейчас. Виноватое выражение стирается с его лица. Поджатые губы, упрямый взгляд, подбородок, устремлённый вперед. Весь его вид выражает воинственность. — Пока что — нет, — Зак уступает лишь на долю долей, Зак не отступает. — И я его ищу. Я близок. Бутылка — немного водки на донышке — со стуком опускается на стол. Элайджа смотрит, сверлит взглядом Зака — пьяно и беспощадно. Никаких шуток, чувство юмора отсутствует, как понятие. Никакой акульей ухмылки на его лице — только пьяная мрачная решимость. Тайлер решает не вмешиваться, не то чтобы ему было любопытно, кто победит в этой схватке, нет. Ему просто неинтересно. У него нет семьи. У него есть Джош, который сейчас прижимается губами к его виску. — Нет никакого лекарства, — отчётливо произносит Элайджа. — Его не существует. Ничто не способно его создать — ни наука, ни магия. Это не вирус, это не болезнь, это не проклятье. Не веришь мне — спроси Бога. Элайджа кивает на Роя, а затем снова хватается за бутылку. Рой поднимает слегка растерянный взгляд, обводит им остальных; чуть-чуть непонимания, пару секунд на возвращение в текущую реальность. Тайлер ощущает, как по спине бегут мурашки, от поясницы до затылка, огромная волна, одна за другой, как во время шторма. Волны достигают высотой десятки футов. Буря не в стакане, но в целом баре. Рой пожимает плечами, опуская голову обратно, будто решая, что происходящее не стоит его внимания. — Всего лишь бармен, — подчёркивает Рой. — Божество, — повторяет Элайджа, коротко кашляет, делая последний глоток. Он пьяный, с увеличившейся силой, масштабы которой пока не в состоянии осознать. Водка должна была помочь ему заземлиться, Тайлер думает, что эффект не вполне достигнут. Элайджа выкидывает бутылку, не глядя, бросает её назад, через плечо. Рой машинально поднимает руку, будто пытается поймать её, будто пытается остановить Элайджу. Проще остановить время, — вот о чем думает Тайлер, — чем остановить его длинный язык. Бутылка зависает в воздухе, а потом приземляется на пол: плавно и медленно, по мере того, как Рой опускает руку. Ник смотрит на это вытаращенными глазами, широко распахнутыми. Даже Крис отрывается от своего стаканчика с вином — так и не тронутого. Джош выдвигается чуть вперёд, будто пытаясь загородить собой Тайлера — от Роя, от Зака, от пьяного Элайджи, от целого мира. Бутылка опускается на пол, чтобы откатиться к стене и остаться там. Короткий звон, лёгкий стук, только и всего. — Бармен, — повторяет Рой с новым вздохом. Тайлер думает, что глядя на Роя легче поверить в существование Богов, чем в то, что он — просто-напросто бармен. — Божественный бармен, — уточняет Элайджа. — Моё божество. Принесёшь мне ещё выпить, или я сам схожу? Пьяный бред, отсутствующее чувство юмора. Не более чем трёп затуманенного алкоголем мозга. Серьёзно так же, как утверждение, что Зак — упырь. Рой реагирует на слова Элайджи — по-настоящему реагирует только сейчас. Поднимает голову, поднимает на него глаза. Нечитаемый взгляд, меняющиеся на долю секунды зрачки — не более чем игра света, конечно. Рой реагирует не на просьбу притащить выпить, и не на то, что Элайджа опять зовёт его Богом. Тайлеру кажется, что краски вокруг стали на мгновение чуть ярче, когда Элайджа уточнил, что Рой — его Божество. — Мне кажется, что тебе уже хватит, — без всякого выражения произносит Крис. — Но можешь допить моё вино. И пиво Ника. Тайлер думает, что в этом столько же благородства, сколько в табуне зебр, забивающих копытами крокодила. Видел в детстве передачу по Энимал Плэнет. В данном случае зебры забивают акулу. Нику хватает несколько секунд, чтобы прикинуть, каким похмельем Элайджа будет мучаться наутро, а затем пододвинуть пивную кружку — сколько там осталось, на несколько глотков, и осталось ли хоть что-то вообще? — ближе к Элайдже. Тайлер думает, что ему всё это ни хрена не интересно. Тайлер думает, что хочет просто увести Джоша отсюда — не выпуская его, не отпуская его руки, продолжая сжимать его пальцы. Тайлер думает, что не хочет знать: ни про Роя, ни про Элайджу, ни про Криса, и уж точно не хочет знать ничего про Зака. У него нет семьи, Зак сам так сказал. У него есть только Джош — и к этой мысли ему ещё предстоит привыкнуть. У Тайлера есть Джош, и сейчас он, коротко проходясь большим пальцем по ребру ладони, спрашивает вместо Тайлера: — Для кого ты искал лекарство? Первоначально. Они не говорят друг с другом, они даже не смотрят друг на друга, Тайлер и Джош. Всё, что пытается донести до него Джош, он делает это через прикосновения — кончики пальцев касаются его руки там, под столом. Скрытые от взглядов послания — сейчас даже Элайдже не до того, он слушает, как Рой шепчет что-то, потянувшись к его уху. Тайлер пялится на то, как пальцы Элайджи цепляются за дреды Роя. Тайлер не смотрит на Зака. Тайлер пытается не слушать. — Мой сын, — голос Зака чуть заметно вздрагивает. — Лейкемия. Ему было два. Был один человек, он… Он предложил экспериментальное лечение. Говорил: пока неофициальное, но результаты потрясающие. Тайлер пялится, как Рой отстраняется от Элайджи, поворачиваясь к Заку. Тайлер пялится на то, как смотрит на Зака Рой — сочувствие и понимание. Те ощущения и чувства, которых Тайлер не испытывает — ни капли эмпатии по отношению к Заку. У него нет семьи, это слова Зака, даже не его собственные. — И он его укусил, — Рой не спрашивает; говорит, будто знает, или, по меньшей мере, догадывается, говорит так печально и с таким осознанием, как будто и правда — Божество. — Укусил и дал выпить собственной крови, чтобы твой сын стал вампиром. Тайлеру неинтересно. Тайлер не хочет знать. Тайлер не хочет здесь быть. Тайлер до боли сжимает пальцы Джоша, чтобы не выдать дрожь в руках. — Я не понял сразу, — Зак горько усмехается. — Только выполнял его рекомендации. Поил сына собственной кровью, пока не понял, что жажда становится только сильнее. И я стал искать, как избавить его от этого, а тот человек пропал — и сколько я ни искал, так и не нашел ни единого следа, он будто растворился в воздухе. Фальшивое имя, фальшивые документы, фальшивая организация. Я не очень тщательно искал. Были проблемы поважнее. Я искал лекарство, но я… Я не мог экспериментировать на сыне. — И стал вампиром сам, — Элайджа фыркает. — Благородная жертва, но совершенно напрасная. От этого нет лекарства, я уже говорил? Это всё равно что возвращаться из мёртвых — ты можешь оживить оболочку, ты можешь вселиться в мёртвое тело, ты можешь найти кого-то вроде твоего брата, чтобы он выслушал твои жалобы на то, что творится после смерти, но ты никогда не станешь по-настоящему живым снова. Твой сын не вернётся. Магия на это не способна, твоя наука на это не способна. Я тебе не помогу. И Рой тоже не поможет. Тебе поможет терапия — смириться с ситуацией. Это происходит за долю секунды; они вскакивают на ноги. Пьяный Элайджа, чей табурет мгновенно падает, и Зак, который оскаливается, демонстрируя клыки. Заострённые черты лица, жажда крови, жажда справедливости, жажда затолкать слова Элайджи обратно в его пьяную пасть. Может быть, просто жажда. В лице Зака нет ничего человеческого. Ник отшатывается, шарахается, Крис выставляет вперед правую руку. Тайлер не успевает понять, как оказывается за спиной Джоша. Всё, что Тайлер видит — ладонь Роя; ногти выкрашены чёрным лаком, на мизинце — крупный перстень. Ладонь Роя упирается в грудь Элайджи, останавливая его. Держа его на расстоянии. Тайлеру неинтересно, кто кого. Должно быть, второй рукой Рой пытается удержать Зака — младшего брата Тайлера. Тайлер думает, что у него нет семьи. Зак сам так сказал, много лет назад; должно быть, очень долго верил своим словам сам, раз не пришел к Тайлеру, когда случилась вся эта хрень. Тайлер не хочет об этом думать, Тайлер не хочет догадываться, Тайлер не хочет об этом говорить. Тайлер прижимается к спине Джоша. Его губы почему-то шевелятся. Он не узнаёт собственный голос. — Как зовут твоего сына? Ладонь на лопатку Джоша, чтобы прочувствовать его тепло, через куртку, через слои ткани, через ткани реальности. Тайлер чуть сдвигается, так, чтобы видеть из-за плеча Джоша происходящее — ему неинтересно, так просто удобнее. Зак тяжело дышит, Зак опускает голову, пальцы Зака вцепляются в столешницу. Треск, вмятины, разломы. Длинные белые клыки, вздымающаяся грудь. Зак крепко зажмуривается, а когда открывает глаза — они нормальные. Без бешенства. Без желания сравнять этот мир с землёй. Без жажды уничтожить всех на своем пути. Просто жажда — голод где-то там, на дне зрачков. — Робби, — тихо выговаривает Зак. — Роберт Томас Джозеф. У Тайлера нет семьи — нет матери, нет братьев и нет сестры, и, соответственно, нет племянников. Ну, по крайней мере, ему бы очень хотелось, чтобы оно так и было. «Но так как оно не так — то оно и не эдак».*

Nagual

дух-защитник

За 24 минуты до события N.

Тяжёлая дверь захлопывается за ними почти бесшумно, просто реальность идёт волнами, реальность идёт пятнами. Пространство в пространстве, место, которое никто не должен найти, место, в которое никому нет хода. Место, в котором и он тоже не должен быть — но он здесь. Элайджа пытается прощупать окружающий кусок реальности, впитать его — стены слишком вязкие, а грани — как мыльный пузырь. Грани переливаются всеми цветами радуги, грани кажутся слишком тонкими, грани, вопреки ожиданиям, не лопаются. Новые силы; каждый раз, когда Элайджа делает что-то, чего не мог делать раньше, к горлу подкатывает комок. Тошнота. Тело пока плохо справляется. Возможно, впрочем, всё дело в водке. Обычная комната, не такая уж и большая. Элайджа ожидал куда более просторных хором, и уж точно куда большей кровати — обычная двуспальная. Это хорошо, на полуторке спать вдвоём было бы куда менее удобно. Мягкий ковёр из неведомого материала, мягкий ковёр из невидимого материала. Элайджа разувается, стягивает ботинки, наступая мыском на пятку, держится одной рукой за стену, стаскивает ещё и носки. Ступни утопают; по виду — обычный паркет, но по ощущениям — что-то очень мягкое, нагретое, залитое солнцем. Элайджа делает пару шагов по направлению к кровати, прежде чем догадывается. Обычная трава, которую просто не видно. Обычный газон, любовно выпестованный. Совмещение реальностей, пространство в пространстве. От этой мысли подташнивает, от этой мысли пережимает горло восхищением. Реальности сплетены так ловко, что швов почти не ощущается; магия такая тонкая, что на неё страшно выдохнуть. Куда уж Элайдже, даже с силами всего Ковена. — И что ты там устроил? Рой остаётся стоять там, где стоял. Руки скрещены на груди, разметавшиеся дреды, огромная футболка на пару размеров больше чем нужно надета наизнанку: швы торчат. Рой не заметил или не придал этому значения, зато Салих и Дан точно не слепые. Дан заметил не только это, но и засос на шее Элайджи, прятать и залечивать который у него не было ни малейшего желания. В голосе Роя — немного усталости, но больше — банального любопытства. Почти человеческого. Элайджа поворачивается к Рою лицом; спиной к кровати. Не такая уж и большая комната, обстановка достаточно скудная, больше по виду напоминающая безликий гостиничный номер. Обычная кровать, обычный шкаф, обычный стол. Почти никаких личных вещей на виду, кроме разве что потрёпанной книжки на тумбочке возле изголовья кровати. С виду здесь никто не живёт, просто иногда ночует, просто изредка останавливается. Безупречно заправленная кровать — Элайджа и здесь, не глядя, грешит на магию: ни единой складочки. Элайджа разводит руками, ухмыляется своей кривой ухмылкой, которую в участке прозвали акульей; так говорят за его спиной, так говорят, когда думают, что Элайджа не слышит. — Стесняюсь спросить, когда именно я устроил то, что ты сейчас имеешь в виду, — посмеивается Элайджа. Получается более пьяно, чем хотелось бы. Водка должна была заземлить его, опустить ниже, чтобы он хотя бы перестал путаться во временных линиях. Прошлое, настоящее и будущее. Последнее сейчас сокрыто туманом, первое же — начинает проступать. Ему правда очень жаль. Он сказал как минимум три вещи, о которых говорить ему не стоило. Только если Рой думает, что Элайджа Джеймсон не сказал бы их будучи трезвым, он глубоко ошибается. Он детектив, он хороший детектив — вовремя сказанный, грубо брошенный в лицо, небрежно оброненный факт, чтобы просто посмотреть на реакцию, чтобы отследить, как изменится выражение лица. Элайджа говорил вещи и похуже, впрочем, до этого он никого не называл вампиром в лицо. Кровосос. Упырь. От этого правда нет лекарства. Упрямство у Джозефов — семейная черта; упрямство, решительность и желание защищать свой круг. Элайдже это незнакомо; он отказался от собственного Ковена дважды. В первый раз — официально, во второй — когда отправил мёртвых ведьм в капкан к живым. Рой изучает его лицо, храня молчание долгие несколько секунд. Кажется, здесь даже время течёт иначе — куда медленнее, чем хотелось бы. Как на раскалённой сковородке, или в аду. Элайдже хочется свериться с часами, но он, будто загипнотизированный, не может отвести взгляда от глаз Роя. — Я уже сказал, — коротко качает головой Рой. — Из меня хреновое Божество. Забытое. Имя затёрто в веках, утеряно. Мне не нужны новые жрецы. Hidden In Neglect, The True Name Is History. HINT | TNIH Это то, что Рой выдохнул ему на ухо, там, внизу, на первом этаже, в баре. Там, в другой реальности. Там, внизу, при всех, так, чтобы никто, кроме Элайджи, не услышал — а затем Рой продолжил утверждать, что он всего лишь бармен. Бармен, которому не нужны жрецы, который не хочет поклонения, который просто живёт — вот он, его храм, заполненный бутылками с алкоголем. Вот она, его религия — быть здесь и выслушивать каждого, кто захочет выговориться, и помочь каждому, кто нуждается в помощи. Особый вид магии, который присущ, скорее, людям; то, что Тайлер почувствовал интуитивно. То, что для Элайджи дико и чуждо — он предпочитает держаться от людей подальше: они слишком глупые, они слишком шумные, от них слишком много проблем. И при всём этом — Элайджа оказался здесь, в спальне Роя. Не нужны новые жрецы, да? Между ними — чуть больше десятка футов расстояния и тысячи лет разницы в возрасте. — У нас с тобой разные цели, знаешь, — Элайджа хмыкает, не отводя взгляда от лица Роя. — Ты делаешь это, чтобы люди почувствовали себя лучше. Всё это. Ты делаешь это, чтобы сделать всем хорошо. Очень старый и очень добрый. А я делаю это, чтобы они заткнулись — иначе разбираться придётся дольше и проблемнее. Рой фыркает слишком громко, Рой качает головой — снова. Забытый Бог, которому больше не нужны жертвы, которому не нужны жрецы, которому не нужны посвящённые молитвы, которому не нужно даже молиться — достаточно прийти в бар и попросить налить чего-нибудь выпить, обменяв это на несколько зелёных купюр. Новая реальность; никакой травы под ногами, кроме той, что невидима, которую можно ощутить, если стянуть с себя ботинки и носки. — Чего ты хочешь, Элайджа? — голос Роя звучит холоднее, чем хотелось бы Элайдже, но беспомощнее, чем этого наверняка хотел бы сам Рой. Хочет. Бессмертное Божество; сколько таких, как Элайджа, интересно, побывало в его постели за эти тысячи лет? В одном Элайджа убедился за все годы работы детективом: если ты не хочешь знать ответ на какой-то вопрос, потому что он разобьёт все твои догадки, всё равно спроси. Иначе твоя идеальная версия рухнет в самый неподходящий момент. Рухнуть Элайдже сейчас хочется на кровать, не обязательно на свою собственную, годится и кровать Роя, годится вообще любая кровать, желательно, без посторонних в ней. Для Роя, пожалуй, можно сделать исключение, секс с ним — это что-то невероятное. — А что, в прежние времена жрецы спрашивали дозволения, прежде, чем начать служить тебе? — в вопросе Элайджи больше подвоха, чем самого вопроса, подъёбка в самом тембре голоса. Выражение лица Роя не меняется ни на секунду — вселенское спокойствие, тонкая печать усталости. Бессмертное Божество, насколько Рой всемогущ? Недостаточно, чтобы решить все их проблемы, недостаточно даже для того, чтобы помочь Заку. Достаточно, чтобы выставить Элайджу вон? — В прежние времена, когда я задавал вопрос, на него отвечали прямо, — на секунду Элайдже кажется, что Рой вот-вот оскалится, тоже показывая клыки — не такие длинные, как у Зака, но не менее опасные. Бессмертное Божество, у которого Милосердие даже не второе — первое имя. Настоящее призвание. — В прежние времена был кто-то, кто тебе служил, — Элайджа игнорирует угрозы — пустые, как бутылка из-под водки. — Кто-то, кто о тебе заботился. Брови Роя ползут вверх — божественное удивление не такой уж редкий зверёк, но Элайджа ловит себя на странном чувстве удовлетворения. За столько времени пора бы перестать удивляться. За столько времени пора бы перестать сочувствовать. За столько времени пора бы отстраниться — а Рой шагает только ближе к людям. Божество, которому стало скучно? — Полагаешь, я не могу о себе позаботиться? — мягкая, кошачья насмешка в голосе; Рой ставит его слова под сомнения, Рой смеётся над ним, не смеясь; не смешно. — У меня вообще-то даже друзья есть. А у Элайджи — нет. Есть белый шум, есть тупые коллеги на работе, есть работа. Друзья — это что-то для людей, которые считают, что умеют дружить. Которым нужно чувствовать свою значимость, делая жизнь других людей лучше. Это не для Элайджи. Это ему чуждо. При всём этом он оказался здесь, сейчас; не только во всей этой ситуации, но здесь, в комнате Роя. — А меня ты сюда привёл, чтобы помочь утром не умереть с похмелья, или чтобы я не наговорил остальным ещё больше лишнего? — Элайджа скалится в ответ. Они будто пытаются поймать друг друга на слове. Странная игра; Элайджа пытается поймать Роя на чём-то плохом, Рой пытается уличить Элайджу в чём-то хорошем. Ловушки расставлены, они танцуют на поле, полном капканов, во время полнолуния. Странные эти ацтекские ритуалы. Бессмертное Божество, которое не даёт слабину — даже когда нестерпимо хочется. Даже когда ему тоже очень жаль. Даже когда он бессилен. Даже когда ему самому нужна помощь. Рой, конечно, скажет, что никакая помощь ему не требуется. Для этого не нужно даже разматывать клубок жизненной нити — впрочем, попытайся Элайджа сделать это, оказался бы связан той же нитью, в момент запутавшись в длине и по прихоти Роя. Приходится полагаться на чутьё детектива и инстинкты ведьмы. — Может, я привёл тебя сюда, чтобы взять ещё разок? — Рой фыркает, но не сдвигается с места. Из уст Роя это звучит даже забавно. Бессмертное Божество, которое берёт своё — то, что ему предлагают добровольно. В прежние времена переспать с Богом было той ещё формой благословения. С тех времён мало что изменилось — разве что имя Бога оказалось стёрто и забыто. Элайджа облизывает пересохшие губы; в его венах должно быть больше алкоголя, чем крови. Он должен быть куда сильнее пьян. Водка не разбавлена — просто слишком много магии течёт по венам. Муть в его голове скорее от того, как смотрит на него Рой, который всё ещё стоит там, где стоит — скрестив на груди руки и разметав по плечам дреды. Бессмертное Божество, которое смотрит на Элайджу, — смотрит сквозь Элайджу, — видит его насквозь. Рой и сейчас смотрит, наблюдает, как Элайджа, не отводя взгляда, расстёгивает пуговицы на собственной рубашке. По одной — начиная с тех, что на рукавах. Затем — от горловины к груди, к животу. Выражение лица Роя не меняется по мере расстёгивания пуговиц; мягкая кошачья усмешка не становится шире. Рой даже не моргает, смотрит, наблюдает, выжидает; вызывает ассоциации с хищником в засаде. Милосердное Божество, бессмертное. Ещё разок, ещё десяток раз, ещё бесконечное количество — насколько выдержит смертное тело Элайджи. Рубашка летит на пол, когда Элайджа выпутывается из рукавов, пальцы ложатся на пряжку ремня. — Остановись, — глухо выдыхает Рой. Пальцы замирают. А потом Элайджа просто поднимает руки, разводя их в стороны, как ебаный Иисус на кресте, только без креста. Магия на кончиках пальцев; никаких стигматов на ладонях и ступнях. Брюки вместо набедренной повязки. Только поза почти та же — смирение и всепринятие. — Не говори, что не будешь трахать меня, потому что я слишком пьян, потому что в это враньё даже Томас не поверит, — Элайджа фыркает. — И потому что ты старательно спаивал меня сам. Не говори, что не хочешь меня, потому что я вижу, как ты на меня смотришь, всё ещё смотришь. Не говори, что тебе не нужно это, и что тебе не нужен я, потому что я был внизу несколько часов назад, когда ты трахал меня. И это меня ты трахал. Не говори, что ты не моё Божество — потому что ты, к счастью, не выбираешь тех, кто будет в тебя верить. Так много слов, вот только среди них всё ещё нет тех, которые заставили бы Роя пошевелиться. Ни единого шага, ни единого жеста. Руки остаются скрещенными на груди; защитная поза, выстроенная ментальная стена — не магическая. С магической разобраться проще. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Бессмертное Божество, вечное, живущее так долго, повидавшее так много. Сейчас Элайджа может вдохнуть его усталость; он это уже слышал. Рой это уже слышал, Рой это уже проживал, Рой это уже… — Ты мне нужен, — выдыхает Элайджа. Рой продолжает на него смотреть. Рой продолжает смотреть куда-то сквозь него. Рой — отстранённый, холодный; само спокойствие, сама уверенность, сам по себе; божественный кот. — Мне сказать это? Что ты мне нужен? — усталость, в голосе Роя так много её, скрытой, поскреби ногтем — вот она; её не припорошить снегом, её не прикрыть магией. Элайджа тоже не двигается с места; Элайджа тоже не шевелится. Раскинутые в стороны руки — это предложение, это подношение, это жертва. Нет алтаря и нет барной стойки; нет подходящего повода. Они просто есть. — Я тебе это говорю, — Элайджа усмехается; его фирменная акулья ухмылка, его магия на кончиках пальцев, его акция; срок действия истекает через три, два, один… — Заткнись и иди сюда. Заткнись и иди ко мне. Заткнись и бери. Рой не идёт. Рой не шевелится. Рой не делает ни одного лишнего вдоха. Просто в следующую секунду Рой оказывается напротив него; дешёвые спецэффекты, божественные шуточки. Рой бодает лбом лоб Элайджи, его ладони проезжаются по обнажённым бокам, ниже, к тазовым косточкам. — Мне, пожалуй, стоило продолжить фразу, — Рой смеётся. — Остановись, я хочу сделать это сам. Но мне было интересно, что ты скажешь. Элайджа бодает его в ответ, Элайджа кусает его за губу. Бессмертное Божество — у него были тысячи лет попрактиковаться в засранстве. Он отточил это мастерство в совершенстве. Элайджа кусает его, Элайджа целует его, Элайджа зарывается пальцами в жёсткие дреды, длинные, плотные, Элайджа жмурится, Элайдже хочется скулить беспомощным щенком. Короткие поцелуи, жгучие; долгие поцелуи, которых всё равно не хватает, которых недостаточно. Время здесь течёт иначе, медленнее; совмещённые реальности, сплетённые, наложенные друг на друга. Элайджа подозревает, что где-то здесь же находится настоящий храм, который тысячи лет назад был построен в честь Роя. Место, где ему поклонялись по-настоящему. — В этот раз я предпочту занять свой рот чем-то поинтереснее, — Элайджа усмехается. Бессмертное Божество, которое уже забыло, когда в последний раз кто-то вставал перед ним на колени. Молиться можно и без слов, во всяком случае, без того, чтобы выговаривать их, произнося вслух. Рой приподнимает брови, когда Элайджа опускается на пол; Рой опускает ладонь на его голову. Рой больше не просит его остановиться. Рой со всей своей божественной сущностью, Рой со всей своей божественной сучностью. Рой тоже не спрашивает, зачем именно он нужен Элайдже. Может, хочет видеть его лучше, чем он есть на самом деле, может, пытается принять свои тёмные стороны. Может, всё куда проще — и они просто есть, они оба, в эту ночь и несколько последующих. Это магия на кончиках пальцев, это магия на кончике языка, это привкус естественной смазки во рту.

Noose

удавка

За 48 минут до события N.

— Ну ты его ещё на колени к себе посади, — фыркает Ник. Получается слишком громко; он не ожидал полученного результата сам. Его голос громовым эхом разносится по бару. Тайлер вздрагивает в руках Джоша, ещё секунда — и выберется, выпутается, даже с учётом того, что сделает это слишком поздно. Все взгляды уже направлены на них. Крис смотрит с отрешённой завистью, Элайджа насмешливо, Рой — понимающе и спокойно, во взгляде Зака — любопытство. Ник тоже смотрит, немного виновато и явно прикусывая собственный язык. Ещё немного — и начнёт извиняться, привлекая больше ненужного внимания. Плечи Тайлера чересчур напряжены. — А что, проблемы с этим? — Джош фыркает; Джош огрызается, Джош тянет Тайлера к себе ближе, прижимает крепче, прижимает плотнее. — Нет? Тогда захлопнись. Иди сюда, детка. Раз им так неймётся, пусть пялятся. На сей раз «детка» слетает ещё легче, чем тогда, в машине. В тот раз свидетелей не было, в этот — Джош зовёт его так специально, нарочно. Джош зовёт его так, потому что хочет так звать. Плечи Тайлера вздрагивают, он оборачивается, кидая взгляд на Джоша. Неуверенный. Вопросительный. Ещё немного — и переспросит, точно ли Джош этого хочет. Чего Джош хочет на самом деле? Даже не того, чтобы Ник заткнулся, даже не того, чтобы Крис перестал мрачно зыркать на Тайлера. Джош просто хочет, чтобы Тайлер хоть немного перестал бояться. И, может, чтобы улыбнулся ещё. Чтобы улыбался чаще. Джош тянет его к себе на колени сам — за руку; тянет медленно, давая шанс Тайлеру вырваться, давая шанс Тайлеру передумать. Тайлер не передумывает, просто устраивается боком на его коленях так же медленно. Как будто боится, что передумает Джош. — Лови момент, — Крис усмехается, его голос звучит так, как будто ему больно; хроническая боль, постоянно где-то на фоне, постоянно вспышками на заднем плане, можно научиться с ней жить, но никак не научиться не замечать её. — Мы все здесь можем сдохнуть завтра. Или сегодня. Так что хватай секунды счастья. Это звучит как разрешение, это звучит как дозволение, это звучит как непрошенный совет. Звучит, как зависть, звучит, как будто у Криса застряла в горле кость. Обращается Крис к Тайлеру или к Джошу — да чёрт его знает; теперь, когда его стаканчик с вином, опустошённый, стоит перед Элайджей, Крис разглядывает край стола. Невидимые пылинки и незаметные глазу царапины; Крис пялится так, будто там начертана разгадка мироздания. Крис пялится так, будто свои секунды счастья навсегда потерял. — Да я же это, — бубнит себе под нос Ник, виновато и немного потеряно. — Я же не против. Спи с кем хочешь. Тайлер же не ведьма, — Ник ляпает и тут же кидает опасливый взгляд в сторону Элайджи, начиная бормотать в два раза быстрее. — А даже будь ведьмой, хули бы нет, если вы друг друга любите. Тайлер тихонько фыркает, едва заметно вздрагивает в руках Джоша; Элайджа скалится своей акульей ухмылкой. Крис выглядит так, словно сейчас весь пойдёт трещинами, разломается на мелкие части, рассыплется от старости, ветхости и горя. Джош перехватывает Тайлера поудобнее; ему хочется что-то сказать, но он не знает, как найти нужные слова. Как подобрать что-то подходящее, уместное, то, что не прозвучит жалко, фальшиво и неискренне. Крис и сам выглядит жалко; он отрывает свой взгляд от стола, он поднимает голову, медленно, плавно, вновь очухиваясь от какого-то транса. Крис оглядывается, словно вспоминая, где и с кем он находится. Джош вздрагивает, когда встречается с ним взглядами, Джош невольно отводит глаза — и Тайлер, словно чувствуя что-то, накрывает его руки своими. Это помогает. И одновременно — не помогает ни хрена. Крис останавливает свой взгляд на Элайдже. Пьяного Элайджу язык не поворачивается даже про себя назвать детективом Джеймсоном. Он и ведёт себя, как Элайджа — развязно и панибратски. Джош думает, что они все стали немного ближе; он не уверен, рад этому или нет. Это просто факт. В баре воцаряется какая-то странная тишина, словно все одновременно задерживают дыхание. — Она правда Ведьма? — едва слышно спрашивает Крис. — Руби. Ру-би. Он произносит это имя почти что одними губами, нелепым шёпотом, на выдохе, с такой нежностью, что сам воздух в баре, кажется, начинает дрожать. Ник выдыхает — первым. Шумным, свистящим выдохом, а потом выдаёт со смешком: — Ты её выбирал по имени, чтобы не путаться в постели? Руби и Руби; а что, вполне удобно. Жену Криса тоже зовут Руби. Жена Криса ничего не знает, во всяком случае, не имела понятия в последний раз, когда Джош видел их с Крисом вместе. А вот та, вторая Руби, проститутка и Ведьма, — Крис что, на полном серьёзе всё ещё сомневается? — прекрасно знала о наличии у него жены. Крис не снимает обручальное кольцо. К тому же, любовницы почти всегда знают о жёнах. К тому же, Джош говорил с ней об этом. С Руби. Той, которая проститутка. Крис игнорирует вопрос Ника. Крис игнорирует всё, что не лицо Элайджи, всё, что не его растянутые в акульей ухмылке губы, всё, что не его пьяный, слегка блуждающий взгляд. — Конечно, никто не может утверждать этого наверняка, — мягко начинает говорить Рой и осекается, когда на его плечо ложится ладонь Элайджи. Обычная ладонь, по виду тяжёлая, по виду — тёплая, Рой поворачивает голову и смотрит на неё, будто никак не может взять в толк, откуда она взялась. Как Элайдже хватило смелости. Как Элайдже хватило пороху. Что Элайджа вообще творит? — Я начинаю понимать, почему он никогда не пил на корпоративных вечеринках, — едва слышно шепчет Джош на ухо Тайлеру. Тайлер издаёт глухой смешок, который с равной степенью можно принять как за понимание, так и за вопрос — кто именно никогда не пил. — Хочешь, чтобы я проверил? — Элайджа прищуривается, фокусируя свой взгляд на Крисе. И Крис кивает, судорожно, поспешно, сжимает плотнее челюсти. — Паршивая идея, — Рой качает головой. Руку Элайджи, что примечательно, он не сбрасывает, она так и остаётся лежать на его плече. — Не хуже прочих, — отрезает Элайджа; пьяная решительность в его голосе, пьяная усмешка на его лице. — Они всё равно уже о нас знают. Ну, почувствуют. Нас уже вычислили. Какая, к черту, разница? Это напоминает семейную ссору. Рой чуть заметно морщится, он явно хочет сказать что-то ещё, осадить, возразить, но почему-то проглатывает своё недовольство. Может, потому что тоже ловит взгляд Криса — взгляд побитой собаки. — И когда окажется, что она Ведьма, проверь, чем она его так околдовала, — бурчит Ник себе под нос. Всё ещё слишком громко для этого бара. Впрочем, остальные всё ещё игнорируют Ника, кроме, разве что, Роя, который кидает на него выразительный взгляд. Тайлер неловко ёрзает на бёдрах Джоша; одной рукой держится за его плечи, а другую устраивает у себя на груди. Пальцы касаются кристалла под тканью футболки — Джош помнит, Тайлер показывал. Джош помнит, грани были прохладные. Джош помнит — это было странно. Джош продолжает приобнимать Тайлера одной рукой; Джош касается пальцами его пальцев. Пальцы на пальцы, на ткань, на кристалл — странная цепочка. Кончики, самые подушечки, слегка покалывает, будто от слабого разряда тока. Очень слабого. Едва заметного. Даже не статическое электричество. Тайлер еле заметно улыбается. Магия? — Когда вы виделись в последний раз? — негромко спрашивает Элайджа. Крис дёргает плечами, но с ответом не медлит — похоже, он хорошо помнит, когда именно это было. — С месяц назад, чуть больше, — так же тихо отвечает Крис. — Я привёз её в участок посреди ночи. Под утро она ушла. Джош напрягается всем телом; Тайлер поднимает голову, заглядывая ему в глаза. Немые вопросы, на которые Джошу не хочется отвечать. Тайлер не задаёт их, во всяком случае, здесь, сейчас, вслух. Джошу хочется коснуться большим пальцем его губ. Такой же молчаливый жест, немая мольба: не спрашивай. Тайлер хранит молчание, просто смотрит, обеспокоенно, взволнованно и, кажется, немного испуганно. Элайджа Джеймсон, он же Элайджа Круз, он же просто пьяная Ведьма, творит магию; воздух искрится под кончиками его пальцев. Джош щурится: свет слишком яркий. Две нити, которые являются этим источником света, две нити, которые обвивают ладони Элайджи. Одна оборвана: безжизненный конец свисает с запястья, вторая же — продолжает виться. Одна золотая, другая — красная. Обе дают свет, просто одна из них... — Мне очень жаль, — выдыхает Элайджа. Half In the Netherworld, Tragically. Hint. Крис крупно вздрагивает, это заметно даже со стороны. — Что? Что ты имеешь в виду? Она ведьма? Она... Рой накрывает ладонь Элайджи своей, нити гаснут, а потом исчезают, словно их и не было. Привиделось. Почудилось. Магия. — Она... — начинает Рой. — Она была Ведьмой, — Элайджа какое-то время смотрит на ладонь Роя в своей, а потом поднимает голову. — А ещё она тебя любила. Очень. Джош сжимает пальцы Тайлера так сильно, что, кажется, вот-вот раздастся хруст. Что Джош скажет ему, когда они останутся наедине и Тайлер спросит, что было не так? Тайлер спросит. Тайлер не может не спросить. Тайлер отпускает свой кристалл и подносит руку Джоша к губам, коротко касаясь губами костяшек его пальцев. Теперь очередь Джоша — вздрагивать. Джош этого не заслужил. Крис тоже этого не заслужил. — Почему ты говоришь — была? — голос Криса дрожит. — Почему ты говоришь — любила? Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? Она же Ведьма, она же... Она же Руби. Крис имеет в виду — такие, как она, не умирают. Не могут умереть. Такие, как она, должны жить, смеяться, курить свои тонкие сигареты и спать с теми, с кем хотят. Прожигать жизнь и дырки в обивке сидений машин, заливисто хохотать, запрокидывая голову, и оставлять след от губной помады на чашках, стаканчиках и воротниках рубашек. — Мне очень жаль, — эхом повторяет Элайджа, и вся его ухмылка куда-то девается. Элайджа смотрит на Криса, Крис смотрит на Элайджу; все смотрят на них обоих и никто не наблюдает за Джошем. Ни одного взгляда в его сторону — Тайлер не смотрит тоже, только гладит пальцами его пальцы, будто так может загладить растущее чувство вины. Она умерла — Руби, Крис это уже понимает. Крис просто не хочет в это верить. Руби умерла, Джош уже осознаёт, что он в этом виноват — поэтому Ведьмы из её Ковена пришли за ним. Поэтому они все оказались здесь. Поэтому... — Рой, мы поедем, ладно? — Тайлер говорит это, продолжая гладить пальцами пальцы Джоша, так просто, у всех на виду. — Уже очень поздно. Вернее сказать, рано. И... — Оставайтесь, — Рой коротко качает головой, встряхивает дредами. — Лестница наверх, первая комната слева — моя, остальные... выбирайте, что понравится. Так будет безопаснее. Здесь будет безопаснее. Тайлер кивает, принимая решение за них обоих, избавляя Джоша от необходимости что-то говорить и как-то реагировать. Крис всё ещё в ступоре, он так и не отводит взгляда от печального лица Элайджи. Зак смотрит на свой бумажный стаканчик — о чём бы он сейчас ни думал, своё решение он уже принял. — Она умерла, да? — голос Ника, хриплый, шипящий, недоумённый, звучит глухим выстрелом, от которого в желудке Джоша разрастается дыра. — Как она умерла? Кто её убил? Вопросы. Прямые и наводящие. Вопросы — из разряда тех, которые задают тебе снова и снова, в различных формулировках и вариациях. Джошу кажется: они в полушаге от разгадки. Джошу кажется, сейчас они все, как по беззвучной команде, обернутся на него, подумав об одном и том же. Ещё не обвинение, но уже — подозрение. Уже — недоверие. Дыра в желудке разрастается, туда проваливается сердце, туда падают лёгкие. Джошу кажется, что он дышит через силу, натужно, с присвистом. Джошу кажется, что стены бара — «Логова Ягуара» — вот-вот начнут сдвигаться. После на него рухнет потолок, похоронив Джоша вместе с его чувством вины и приспешниками. Джошу хочется сказать: я. Это я её убил. Убийство — естественный процесс вещей, древний, как сама жизнь. Конкуренция. Борьба за существование. Тайлер поворачивает голову, и слова застревают на кончике языка. Скользят обратно в глотку от этого взгляда — прямого и яростного. Припечатывающего к земле. Будто Тайлер внезапно взял на себя роль его адвоката и счёл за лучшее, если Джош будет хранить молчание и не свидетельствовать против себя. — Покончила с собой, — тихо произносит Элайджа. — Мост через Грин Ривер. Утонула. Он передёргивает плечами — будто внезапно протрезвевший, будто утонувший с ней, с Руби, сам, оставшийся на дне реки, откуда Джош каким-то образом выбрался. Тайлер. Его вытащил Тайлер. Джош ждёт: Крис в ступоре, Ник пьян и фокусируется на других проблемах. Что там в голове Роя — известно только самому Рою. Зак пялится на стаканчик, всё ещё в своих мыслях, но не в своей тарелке. Элайджа Джеймсон — не идиот. Он детектив. Достаточно хороший детектив, чтобы сложить два и два, получив четыре. Но он не смотрит на Джоша. Это ещё не значит, что не посмотрит в следующую секунду. Джош думает: они все уже знают. Джош думает: это всё вопрос времени, когда правда, как тело утопленника, всплывёт наружу. Опухшее, разбухшее, надутое от воды тело. Вода в лёгких. Захлебнулась. Так бывает. Так случается. Мост самоубийц — каждый год кто-то сбрасывается, сводя счёты с жизнью. А иногда — кого-то сбрасывают. — Любая дверь, да? — уточняет Тайлер. — Кроме первой — слева? Голос Тайлера — спокойный, уверенный, тихий, пальцы обвивают запястье Джоша. Тайлер делает вид, что знает, что делает, или очень сильно в это верит. Тайлер дожидается кивка Роя и встаёт на ноги, слезает с колен Джоша и тянет его за руку за собой. Хочет увести отсюда. Глупая попытка не дать Джошу сделать какую-то глупость или сказать что-то лишнее — так это выглядит. Они ещё ничего не поняли — все они. Даже Тайлер. Вопрос времени: когда они догадаются, когда до них дойдёт. В любую секунду. Это я её убил, поэтому умерла Дебби, поэтому Ведьма чуть не утопила нас обоих на дне реки, поэтому вы все здесь в опасности. Тайлер снова смотрит на Джоша, крепче хватается за его руку. Тянет на себя. Тянет за собой. У Криса закрыты глаза и дрожат губы. — Я еду домой, — сообщает Зак. Он говорит это, поворачиваясь к Тайлеру; игнорирует всех остальных. Сообщает через головы, через пространство, сквозь время, сквозь все годы молчания. Послание от маленького Зака выросшему Тайлеру. Я еду домой. Я защищаю свою семью. В рот я ебал ваше гостеприимство. — На твоём месте я бы остался здесь, — мягко, по-кошачьи, начинает Рой. — Это небезопасно. Ты был там, с ними, — кивок на Ника и Криса, — и Ведьмы тебя видели. Как думаешь, что случится, когда они придут за тобой и наткнутся на твою семью? Зак смотрит только на Тайлера, неотрывно, внимательно, молча, до тех пор, пока Тайлер не кивает — медленно и коротко, будто отпуская его, давая ему разрешение, благословение или бог знает что. Их местное Божество, впрочем, вряд ли знает; у Роя другое мнение по поводу того, где Заку стоит быть. — На моём месте ты дал бы себя укусить? — Зак спрашивает. Это даже не обвинение — просто вопрос. Даже не риторический. Так, искорка любопытства. Пальцы Тайлера сжимаются на запястье Джоша чуть сильнее, крепче. Очередное немое послание — я на своём месте, я с тобой, я за тобой. — Со мной это бы не сработало, — Рой хмыкает. — Но я тебя понял. Подожди пару минут, я кое-что дам тебе с собой. На это Зака ещё хватает — он провожает взглядом спину Роя, скрывающегося в подсобке. Несколько секунд Тайлер ещё мнётся, поглядывает на Джоша — Джошу кажется, что он опасается каждого мгновения, проведённого здесь; любой момент может стать роковым. Дыра в желудке становится всё больше и больше — скоро поглотит всего Джоша, весь бар, весь штат, весь мир. — Звони, — тихо говорит Тайлер, умещая в одном слове весь спектр невысказанных слов. Его хватает только на это — и Зака хватает только на то, чтобы кивнуть. Это не прощение и не семейное воссоединение. Это что-то вроде разорванных концов нитей, связанных заново в ненадёжный на вид узелок. Только практика покажет; потянешь за разные стороны и увидишь, развяжется узел или нет. Тайлер тянет Джоша за руку, уводя за собой, когда Элайджа говорит: — Звони ему или звони сразу мне. Я не дам себя укусить, зато дам совет. Совет от Элайджи, очевидно, заключался бы в том, чтобы собрать всё в кучу и сжечь. Джошу даже не смешно, Джош переставляет ноги, послушно идёт за Тайлером. Дверь, ступеньки, ведущие наверх. Последнее, что он слышит — это нервный смешок Ника, перед тем, как голоса внизу становятся неразличимыми. — А что, никого больше не смущает, что здание — одноэтажное?

Nemesis

кара

Событие N.

Дверь за Тайлером и Джошем закрывается почти бесшумно; это кажется странным. По логике вещей, звук должен был раздаться оглушительный, сродни той взрывной волне, что превратила пол в баре в хрустящее стеклянное липкое месиво. Зак спросил бы у Роя, есть ли смысл в какой-либо магии, если с её помощью нельзя убраться, но Рой как раз сваливает в этот самый момент. Минус два, минус один, Заку кажется, что их странная компания разваливается, толком не собравшись. Несколько часов — слишком мало времени, чтобы они приклеились друг к другу как следует. Слишком много случившегося, слишком много различий. Пропасть между ним и Тайлером так и осталась пропастью — непреодолимой зияющей трещиной. Зак ждал вопросов. Ждал, что Тайлер задаст их, по одному или сбросив на Зака все разом. Зак подготовил ответы на часть из них; ответы, готовые сорваться с языка, та правда, которую он готов рассказать — если спросит его старший брат. Да, она знает, Татум — было бы сложно скрыть от неё то, что её сын не ест и не пьёт ничего, кроме крови. Да, про меня она тоже знает — мы это обсуждали. Она хотела, чтобы это была она; чтобы она выпила кровь нашего сына. Мы спорили до хрипоты несколько недель, пока Татум не обратила внимание, что у неё задержка — и даже тогда она списала всё на нервы. Она оказалась беременной, а я оказался вампиром: появление нашей дочери решило все разногласия. Нет, родители ничего не знают, как и Джей с Мэдди. Нет, к тебе я тоже не мог прийти — к тому моменту пропасть между нами была слишком велика. Я боялся, что даже если допрыгну до самого края, ты наступишь мне на пальцы, сбрасывая вниз. Я боялся, что ты никогда не простишь меня. Тайлер не простил. Зак глотает непроизнесённые ответы на незаданные вопросы по одному; они с привкусом горечи и привкусом крови, они отдают сладковатой гнилью, будто с истёкшим сроком годности, как будто их поставщик сидит справа от него и косится на него с подозрением, опаской и учащённым пульсом. Ник — тонкая, хрупкая нить взаимопонимания оборвалась, как оборвалась нить жизни Руби, как оборвалась нить жизни бывшей девушки Джоша, Дебби; как оборвались нити ещё нескольких человек сегодня утром, ещё в участке, и чуть позже — в больнице. Как должна была оборваться жизнь его сына. С этой точки зрения Зак — просто читер. С точки зрения родителей Зак — грешник, точнее, был бы, если бы Зак сказал им правду. Мама до сих пор считает, что Робби жив лишь благодаря тому, что Зак и Татум усиленно молятся. Он думает, что всё это глупо — так глупо, так невозможно, бесконечно глупо. Рой возвращается — быстрые, торопливые шаги, хруст. Рой возвращается — сначала стук его сердца, а затем сам Рой. Зак спросил бы, правда ли Рой — Божество, и если так, то какое из него Божество, если он бессилен помочь его сыну, но в этом нет никакого смысла, если он в самом деле ничего не может сделать. Если бы мог — сделал бы. Сказал бы. Татум сказала как-то, что у Зака на лице написано, что он сделает всё для тех, кого любит — сказала ещё до того, как у Робби прорезались клыки и даже до того, как он родился. Сказала — рассмеялась и поцеловала его. Глупые слова, пророческие. Роя окружает сладковатый запах: немного трав, немного пряностей; Зак шумно втягивает носом воздух. Немного крови — кипящей и терпкой, как глинтвейн. Рой ставит перед Заком на стол бумажный пакет, внутри что-то негромко звякает. — Это не для тебя, — тихо и словно нехотя произносит Рой. — Это для твоего сына. Это не сможет излечить его, но сможет обезопасить на несколько часов — создаст иллюзию, что он обычный человек. Рой не поясняет: скроет ли это Робби от взора ведьм или спецслужб, Рой не рассказывает, где это может понадобиться; анализы и тесты, которые должны показать, что Робби — человек. Зак хватается за бумажные ручки. Две пробирки, склянки с кровью, одна звякает о другую. Божественный дар. — Твоя? — спрашивает Зак. В этом вопросе нет никакого смысла; ответ на вопрос не имеет значения. Она не может излечить Робби — так какая, к чёрту, разница? Злость хватает за горло, злость перехватывает трахею. Зак делает вдох, хотя дышать ему необязательно. Рой кивает. — Это всё, что я могу, — в его голосе — печаль, сожаление, нотка беспомощности, чуть ускорившийся пульс. Несколько секунд они просто смотрят друг на друга — Рой и Зак. Бармен и врач, Божество и вампир. Согласно легендам, вампиры живут очень долго — пока их кто-нибудь не убьёт. Мифы и сказки врут: солнце для Зака не опасно. Художественная литература для школьников старших классов преувеличивает: кожа не светится и не переливается. Зак отражается в зеркале. Заку не страшны солнечные лучи. Заку плевать на запах чеснока и вкус вербены. Кожа не пузырится от серебра, осина не вызывает ужаса. Раны заживают мгновенно, если выпить немного крови. Зак не проверял, может ли его убить огонь — может ли вообще что-нибудь его убить. Если что-то пойдет не так, что будет с Робби? Татум не справится с ним одна. Зак проводит исследования в одиночку — Зак не может доверить свою тайну никому, кроме жены. И теперь ещё эти шестеро. — А ревновать, что ты раздаёшь свою кровь направо и налево, никто не будет? — Ник подпирает щёку кулаком. Он не указывает пальцем на Элайджу, но это и не нужно — Зак и Рой и без этого оглядываются на него. Элайджа дёргает, передёргивает плечами, фыркает, будто пытается сбросить их налипшие взгляды. Как влажные от дождя ржавые листья, приставшие к влажным брусьям скамейки. Хочется отряхнуть руки. — За идею, конечно, спасибо, — Элайджа пытается раскачиваться на своём табурете, держась за край стола лишь кончиками пальцев — Зак подозревает, что дело больше в понтах и магии. Судя по вздоху Роя — он подстраховывает свою Ведьму. — Эй, Божество, хочешь сцену ревности? Пульс Роя подскакивает на секунду или две — и ритм снова становится ровным. Ритм по-прежнему отдаётся эхом. Странный звук, Зак никогда такого не слышал. Поразительное самообладание, такого Зак ещё тоже не видел. — Может, попозже, — тянет Рой. Слова тянутся, как тянутся жилы. Зак представляет, как сосуды лопаются. Зак машинально касается кончиком языка острых клыков. — Спасибо, — это звучит, как фальшивая дань вежливости, как индейка на День Благодарения, как воскресное утро в церкви — просто традиции, так просто все делают, так просто принято. — Как ты доберёшься? — Рой склоняет голову набок, каким-то неуловимо кошачьим движением. — Тебя привёз Николас, так? Зак вспоминает: машина Криса, полицейская тачка, осталась стоять у борделя. Авто Джоша, за рулём которой теперь постоянно торчит Тайлер, припаркована рядом с баром. Машина Ника тоже здесь. Никаких других автомобилей нет. — Убер, — Зак пожимает плечами. — Ничего сложного. Ключи Зак ловит на лету, машинально, не отдавая себе в этом отчёта — они движутся медленнее, чем двигались бы для него, оставаясь он человеком. Теперь его реакции куда быстрее. Теперь он — куда смертоноснее. Кажется, даже Ник удивлён — после всего случившегося на него производит впечатление такая мелочь, как это. — Я отвёз бы тебя сам, — Ник пожимает плечами. — Вот только слишком того. Набуханный. Это даже немного смешно. Зак сжимает ключи от машины; кусок металла врезается в кожу ладони. Будь он человеком, было бы больно. Мелкие красные капли, кожа рвётся, как бумага, режется об острые зубчатые края. Ник смотрит на Зака с безопасного, как ему кажется, расстояния — через небольшой стол. Нику, должно быть, кажется, что это было незаметно: то, как он по чуть-чуть сдвигался дальше от Зака, всё ближе и ближе сначала к Джошу, потом, когда все повскакивали, занял стул Тайлера, а следом и вовсе переместился под бок Элайджи. Зак нашёл ответ на вопрос, которым он задавался вслух ещё в машине — Элайджа знал, кто он такой, и это вполне может быть причиной, по которой Элайджа привёл его сюда, к ним. Ник, должно быть, задаётся своим вопросом: зачем здесь он сам? Если сравнивать Элайджу с акулой, то Зак — пиранья. Ник Томас, патологоанатом, здесь просто — корм для рыб. — То есть, — Зак позволяет себе улыбнуться. — Это не потому что я пью кровь? Элайджа издаёт короткий смешок. Улыбка Ника дрожит, как рябь на воде. — Для вампира ты ничего, — выдаёт Ник. — С чувством юмора. Ник, должно быть, задаётся вопросом, когда Зак предложил ему выпить вместе, что именно сам Зак планировал пить? — Спасибо, — снова кивает Зак. Так принято: раздавать конфеты на Хэллоуин, приносить лимонный пирог и запеканку новым соседям на улице, приносить соболезнования, когда кто-то умирает. — Я верну её утром. Он всё равно сюда вернётся. Самое безопасное место — так сказал Рой. Но что делать с его семьёй? Они должны быть в безопасности. Татум, Робби и Клэр, они должны... Зак скорее привёз бы сюда их и остался дожидаться ведьм дома сам. — Да, — Рой смотрит на него немигающим взглядом. Будь Зак человеком — он отвёл бы глаза. Создание лекарства в процессе, в разработке, возможно, немного божественной крови, которая может обмануть тесты, способна помочь. Зак смотрит прямо на него. — Да? — звучит чуть насмешливо. Почти как вопрос. Незаданный толком вопрос к неозвученной целиком фразе. Всё дело в контексте. — Привози, если сочтёшь нужным и почувствуешь угрозу, — голос Роя становится тише. Короткий взгляд на закрытую дверь, за которой скрылся Тайлер, уводя за собой Джоша. Секунда ожидания — Зак знает, что дверь не распахнется, что Тайлер не выскочит оттуда с возражениями. Зак знает, что любовь к племянникам, о которых он узнал меньше суток назад, у Тайлера тоже из ниоткуда не выскочит. Между ними всё ещё пропасть, которая не стала за сегодня меньше, и вряд ли когда-нибудь станет. Будь Зак человеком, он сожалел бы об этом факте. Зак — вампир, этот факт его не трогает. Этот факт его убивает. — Ладно, — Зак снова кивает и снова благодарит. — Спасибо. Так принято: поздравлять с победой и выражать сочувствие при поражении, испытывать благодарность при поддержке, содействии и участии. Зак — вампир; сколько пройдёт времени, прежде чем в его семье будет принято говорить «спасибо» лишь после еды? Зак привык считать, что у него много времени на поиск: теперь им с сыном грозит худшем случае разоблачение, но не смерть. Есть вещи похуже смерти: стать монстром и не испытывать никаких неприятных ощущений от этого. — Береги себя, — вот что летит ему в спину. Влажные мрачные фантазии извращенцев на проверку тоже оказываются просто фантазиями: вампиры не плачут кровавыми слезами. Они вообще не плачут. Во всяком случае, у Зака не выходило, маленький Робби тоже только скалился. Маленький Робби оставался маленьким — сколько так ещё будет продолжаться, сколько так ещё может продолжаться? Судя по голосу, судя по пульсу, Крис давится этими словами, захлёбываясь продолжением фразы: и их тоже. Зак должен ответить тем же, сказать, чтобы они позаботились о себе, так, чтобы это выглядело дружелюбно, внимательно и участливо, и не было похоже на издёвку. Зак успевает выйти — прочь из бара, в холодный ночной воздух, под покров темноты, и лишь тогда позволяет себе оскалиться. Лишь тогда позволяет себе обернуться — когда дверь за ним закрывается. Надо же, Ник прав, правда — одноэтажное. На секунду Зак задумывается, есть ли наверху окна, и если есть, что Тайлер увидел бы, выгляни он сейчас наружу? Привет, Тайлер, что, всё ещё думаешь, что ты в семье — ненормальный? Зак возвращает себя к реальности усилием воли и мыслями о Робби. Божественная кровь может помочь. Должна помочь. Должна дать результаты. Будут успехи. Зак запрещает себе думать о том, что будет, если — нет. Hope Is New Therapy. Hint! Машина Ника пропахла Ником, пропахла Крисом, немного — самим Заком. Немного формальдегида, немного спирта, немного пролитого пива. Въевшийся запах пиццы, запах спермы на заднем сиденье. Тот же запах, который оставался, когда Зак выбрался из машины. Немного крови — старой, засохшей, гнилой, сладковатой, едва различимой, и даже в таком состоянии... Зак открывает окно. Всю дорогу приходилось чесать языком и забивать себе голову идиотскими вопросами, чтобы отвлечься. Зак набирает номер Татум — время позднее, но он уверен, что она не спит. Даже если спит, она предпочтёт услышать его голос. Узнать, что там, в больнице — «Дорогая, сегодня был какой-то ад, я не знаю, когда вернусь» — всё наладилось. Это его работа — приводить всё в порядок. Так Татум убеждается, заставляя себя верить: Роба Зак сможет исправить тоже. Вылечить. Исцелить. Картинка перед глазами: Татум в пижаме посреди ночи, всклокоченная, бледная, сонная, пуговицы на пижамной рубашке расстёгнуты, Робби у неё на руках, маленький, невинный на вид; он припадает к её груди, и его лицо меняется. Клыки впиваются, прокалывая кожу, вместо ореола соска: кровавое месиво. По лицу Татум стекают слёзы, и она позволяет Робби продолжать пить. Зак помнит: он просто стоял в ступоре несколько минут, прежде, чем забрал Робби с рук своей жены, прежде, чем рассёк кожу на запястье кухонным ножом. В ту ночь, позже, когда Татум забылась тревожным, беспокойным сном, он сделал крохотный надрез на запястье Робби, а потом испил его крови. Длинные гудки тянутся, как жилы, лопаются, как кровеносные сосуды; должно быть, всё-таки спит. Спала. — Зак? — голос Татум на громкой связи сквозь шум дороги, теплый, родной, близкий, заспанный, немного взволнованный. — Как ты? Голос не заглушает её сердцебиение. Никакого оглушительного стука. Никакого пульса, отвлекающего внимание. Зак любит говорить с ней по телефону — с некоторых пор куда больше, чем вживую. — Еду домой, — будь Зак человеком, эти слова принесли бы куда больше облегчения, чем приносят сейчас, но даже в этот момент чувство настолько острое, ощущается, как лезвие заточенной бритвы. — Скоро буду. У вас всё в порядке? — Да, — выдыхает Татум и осекается. Зак представляет, как она садится на кровати, отбрасывая волосы с лица. Как просыпается. Собирается в кучу. Острый ум и природная хватка; Зак любит свою жену. Зак любит свою семью. Зак сделает для них всё, что угодно. — Почему ты спрашиваешь? Зак? Женская интуиция. Способность углядеть самое нужное. Умение выхватить самую суть — зацепить важное. Услышать что-то новое в старом вопросе, который Зак задавал так часто и до сегодняшней ночи. Уловить новые нотки в голосе Зака, который звучит как обычно. Зак любит Татум за то, что она так хорошо его знает — слишком хорошо. — Собери вещи, — тихо просит Зак. — Наши и детей. На пару дней. Пока на пару дней, дальше — посмотрим. Выедем утром. И ещё за то, что Татум не задаёт лишних вопросов. Зак представляет, как она хмурится, прикидывая, что именно нужно собрать. — Тёплые вещи? Игрушки. Лекарства. Надо взять переносной холодильник... Так принято в семье вампиров, — собираясь на пикник или в поездку на озеро на уикенд, — брать с собой запасы крови и плазмы. В их семье это принято называть лекарством, хотя по сути это просто еда, слегка изменённая так, чтобы хоть немного притуплять жажду. Есть успехи: в случае Зака, это, впрочем, скорее, самовнушение. В случае Робби это не работает. — Не надо, — Зак качает головой; просто привычка, как вдыхать воздух — ни то, ни другое в его случае сейчас не имеет смысла. — Там есть. Они знают. Едем к друзьям. Чтобы переварить это, Татум требуется несколько секунд. — Такие, как ты, или мы едем в гости в банк крови? — Татум фыркает. — Хотя это одно и то же, наверное. Зак любит свою жену и любит её чувство юмора. — Нет. Они не как я. Расскажу, как приеду. Они тебе понравятся, — одну секунду Зак медлит, прежде, чем продолжить. — Там будет мой брат. — Джей? — Тайлер. Короткая пауза. Татум соображает быстро. Татум просыпается, проснулась. Зак представляет, как она опускает босые ступни на ковёр, сжимает ворсинки между пальцев ног. Говорит — это помогает ей воспринять реальность такой, какая она есть. Заку для этого необходима Татум — её голос, её смех, её улыбка. Стук её сердца. Её запах — запах её крови. Зак сжимает пальцами руль. — О, — наконец выдаёт Татум. — Мне быть с ним милой или вести себя, как сучка? Зак выдавливает из себя смешок. — Сообрази по ситуации. Всё немного непредсказуемо. Вся их жизнь — непредсказуема. Как стоящая посреди дороги девушка в туфлях на каблуке и коротких блестящих шортах. Зак давит на тормоза, останавливаясь — пустые дороги, визг шин, свет фонарей, девушка в шортах и майке, которая должна бы замёрзнуть в такую погоду, но на плечах нет гусиной кожи. Нет ни намёка на то, что ей хоть сколько-нибудь холодно. У неё в руках что-то синее, что-то, завёрнутое в синюю тряпку, она держит это осторожно и одновременно небрежно. И ещё — смотрит прямо на Зака с таким видом, словно ждала именно его, хотя он на машине Ника. — Малышка, я перезвоню, — тихо произносит Зак прежде, чем сбросить звонок. Он любит свою жену. Ему нет нужды снимать проститутку ради одноразового секса. Ему нет нужды её пить — кровь в баре и запасы искусственной крови дома. Ему нет нужды использовать Ведьму в своих целях — едва ли Рой тоже будет ревновать, если Зак попросит о чём-то Элайджу. И всё же он останавливается. Всё же он, хоть и не заглушая мотор, отстёгивает ремень безопасности и выбирается из машины. Он спокоен, а вот сердце Ведьмы колотится, хотя она пытается выглядеть как можно более уверенной. Надо было спросить у Элайджи, кто кого в случае прямого столкновения. Зак точно знает, ради чего ему стоит жить. Зак точно знает, что пойдёт ради своей семьи на всё. Мама, может, и учила его подставлять другую щёку в случае удара, но Зак придерживается другой тактики. Убить первым, пока не убили тех, кого ты любишь. Защитить то, что тебе дорого, любой ценой. Мама наверняка назвала бы его грешником, богохульником, безбожником, предателем, мама наверняка сказала бы, что Заку самое место в одном из котлов в аду; мама повторила бы то, что уже говорила годы назад, Тайлеру. Нет, мам, всё куда прозаичнее, я просто вампир. — Предлагаю тебе сделку, — Ведьма: короткие рыжие крашеные волосы, блестящие гвоздики-звёздочки в мочках ушей. Зелёные тени, слипшиеся от туши ресницы, розовый блеск на губах. Колечко в крыле носа слегка подрагивает, но она стоит прямо, вытянутая, как струна. Жилы тянутся, кровеносные сосуды лопаются. — Жизнь в обмен на жизнь. Зак остаётся стоять у открытой двери машины. Между ним и Ведьмой всё ещё расстояние в десятки футов. Ник рассказывал то немногое, что успел увидеть и узнать о ведьмах на собственной шкуре, пока они ждали у склепа. Она быстрая. Но и Зак — тоже. Зак улыбается так, чтобы были видны клыки. — И кто воскреснет, если я тебя выпью? — со смешком спрашивает он. Ведьма старается оставаться невозмутимой. Яркие рыжие волосы, она маленькая, тоненькая, напоминает спичку; Зак думает — гореть будет так же недолго. Рой сказал, Ведьму лучше сжечь. Как много они о нём знают? Успели ли выяснить, как и чем питается Зак? Наверняка. Она его ждала — Зака. Ведьма его ждала. Ведьма знает, что Зак — не убийца. Зак просто сделает что угодно ради своей семьи. — Никто, — Ведьма склоняет голову набок, так, словно пламя спички поддается лёгкому сквозняку. — Но мы вернём твоего сына, если ты нам поможешь. Клыки зудят от резкого, острого порыва злобы. — Вернёте? — это выходит едва различимым, больше похожим на рычащий плевок. Если бы можно было кидаться словами, как разъедающей кислотой. Ведьма, надо отдать ей должное, не отшатывается, даже не дёргается; Зак слышит, как стучит её испуганное сердце. Маленькая птичка бьётся о металлические рёбра клетки. У Ведьм есть сердце? Надо было спросить у Элайджи. У него пьяного есть подобие чувства юмора, он бы оценил шутку. — В человеческие ряды, — спокойно говорит Ведьма. — Мы можем его исцелить. Он перестанет быть вампиром. Ты увидишь, как он вырастет. Увидишь, как он пойдёт в школу, как влюбится, женится. Или пойдёт в твоего старшего брата, найдёт себе копа, с которым будет трахаться. Увидишь его детей, если повезёт — то внуков. Правнуков. Ты увидишь, как он будет счастлив, если, конечно, не попадёт в дурную компанию, не скатится по наклонной и не наделает глупостей. Но тогда ты в любой момент сможешь обратить его. Милая клыкастая семья. Разве это не чудесно? На секунду Заку кажется, что он задыхается, — хотя воздух ему и не нужен, — так ярко он себе это представляет. Жизнь, та жизнь Робби, которую он заслуживает, та жизнь, которую Зак не может ему обеспечить. Жизнь человека: со своими радостями и горестями. Не ребёнка, застрявшего в младенчестве из-за вампиризма. Не твари, которую Татум хоть и любит, но боится, в глубине души страшась признаться в этом даже самой себе. Человека. Зак вампир; в легендах, мифах и современных россказнях говорят по-разному. Одни пишут: ум и логика, другие — эмоциональность и нестабильность. Правда на ребре зависшей монеты — это всё те же люди, просто другие, навсегда изменившиеся. Каждый сходит с ума по-своему, у каждого — свой способ выжить. Зак просто очень сильно любит свою семью. — Кое-кто говорил, что даже боги бессильны исцелить это, не то, что Ведьмы, — Зак скалится; ухмыляется шире, клыки становятся длиннее, выступают, почти царапая нижнюю губу. Ведьма ухмыляется ему в ответ, надо отдать ей должное — губы у неё при этом даже не дрожат. — Тёмная магия, она требует кровавых жертв и смертей, то, чем они брезгуют, — она кивает куда-то в сторону; они — она знает, о ком говорит, и знает, что Зак тоже знает. — Мерзкая, тёмная, гнилая магия, чернее ночи, они скажут тебе не прикасаться к ней. Скажут — это опасно. Скажут — это того не стоит. А что скажешь ты? Ведьма делает шаг, другой, третий. Она идёт медленно, почти торжественно, неся что-то, завёрнутое в синюю ткань, на вытянутых руках. Натянутая сама, как струна, жилка на её шее заходится, сердце бьётся, ей страшно до ужаса — она не успеет ничего сделать, если Зак на неё кинется. Неужели на ней нет никаких защитных заклинаний, о которых всё время твердили Рой и Элайджа? Блефует? Говорит правду? Зак молча смотрит, как она подходит к нему, надвигается всё ближе и ближе, неумолимая, как прилив или восход солнца. Чем она ближе, тем громче стучит её сердце, тем чаще оно стучит, тем отчётливее запах крови. У неё месячные. Зак представляет себе, каким может вырасти Робби. Представляет себе его лицо, когда он вырастет, представляет пробивающуюся щетину на подбородке, представляет улыбку — его, Зака, улыбку — и глаза Татум. Это риск. На что ты готов ради тех, кого любишь, и чем ты готов рискнуть? Зак знает — это сделка с самим дьяволом. Хуже дьявола. Это Ведьма. Она откидывает край синей ткани, когда подходит к Заку почти вплотную; она открывает его взору нож. Обычный на вид нож: кухонный, чёрная ручка, лезвие испачкано, всё в засохшей крови. Зак переводит взгляд с ножа на ухмыляющееся лицо Ведьмы. — И кого я должен убить? — на сей раз в его голосе нет сарказма. Только решимость. Измазанные розовым блеском губы растягиваются в торжествующей улыбке. — Тёмная магия требует жертв, которые по счастливой случайности совпадают с нашими планами, — Ведьма почти празднует, куражится; поймала вампира на манипулятивный крючок и тянет за ниточки, чтобы он танцевал, — подобно глупой деревянной кукле-марионетке, — по её прихоти; она ведёт себя, будто на сцене — театрально, пафосно, чересчур наигранно. Розовые блестящие губы шевелятся. — Братоубийство. Достойно шекспировской трагедии, не находишь? Убей Тайлера, и твой сын станет человеком. Проходит две или три секунды — прошло бы, будь Зак человеком. Для вампира проходит целая вечность, прежде чем он забирает нож.

Nosedive

пике

За 27 минут до события N.

Тайлер знает этот запах. Едкий, химический, искусственный. Перекрывающий носоглотку, вызывающий аллергический отёк, медленно отравляющий. Не те компоненты, которые добавляют сейчас — якобы безопасные. Это что-то из детства, из тех времён, когда Тайлер был совсем маленьким, и отец гнал его от себя прочь, открывая баночку с растворителем — чтобы не надышался. Тайлер уходил, чтобы вернуться через несколько минут, замирая за спиной у отца второй тенью, внимательно следя за движениями его рук; пальцы ловко хватались за рукоять кисточки. Ровные мазки, один к одному. Краска пузырилась, вскипала от едкой, пахучей жидкости, и отец принимался соскабливать её специальным скребком — чтобы позже дать просохнуть и нанести слой новой краски. Тоже токсичной. Это слово, впрочем, Тайлер выучил много позже. Запах сейчас именно такой: токсичный, едкий, разъедающий, заставляющий реальность пузыриться, вынуждая делать чуть более глубокие вздохи из-за распухшей трахеи. Воздуха не хватает. Джош выглядит так, словно воздуха больше никогда не будет достаточно. Тайлер обхватывает пальцами пальцы Джоша куда крепче, чем отец в его детстве хватался за рукоятку кисточки — и ведёт его за собой. Тайлер знает этот запах — Джоша заживо ест чувство вины, и если он не сделает хоть что-нибудь, скоро от Джоша ничего не останется. К запаху примешивается липкое ощущение страха, мерзкого, горького. Когда ты ещё ничего не потерял, но уже знаешь, что обязательно потеряешь — вопрос времени. Несколько минут, может, часов — и всё рухнет. Как прощание навсегда — в детстве что-то подобное казалось невыносимо пугающим. Тайлер вырос, Тайлер изменился, но его чувства остались теми же. Он толкает дверь наугад, даже не помня, о чём говорил Рой: правая, левая должна быть его? Тайлер просто надеется: другая. Не эта. Не та комната, в которую он заводит Джоша, нашаривая выключатель на стене. Мягкий, немного тусклый свет озаряет пространство. Оно выглядит нежилым, оно выглядит смутно знакомым, как будто Тайлер однажды здесь уже был, или не здесь, но в каком-то очень похожем месте. Однажды уже виденное, однажды уже прожитое: кровать, задвинутая в самый угол, диван с потёртой обивкой, старенький, словно из прошлого века, телевизор, стоящий на журнальном столике, ещё квадратный, топорщит в разные стороны антенны-усики. Выцветшие постеры старых фильмов, так любимых Тайлером: «Донни Дарко» с торчащей кроличьей головой, Брюс Уиллис со вскинутым пистолетом из «Крепкого Орешка», зубастая морда «Чужого», тачка профессора из «Назад в Будущее». Книги на полках тоже старые; потёртые, обветшалые переплеты, в комнате пахнет пылью, даже несмотря на то, что тут прибрано, нет ни соринки — но нет и намека на запах любого чистящего средства. Только Джош, от которого разит чувством вины. Тайлер захлопывает за ними дверь, задвигая её на щеколду, большую, массивную, старинную; всё так же, держа Джоша за руку, он подводит его даже не к дивану — к кровати, заставляя сесть на её край. Джош двигается — послушно и не задавая вопросов, беспомощно шевелит конечностями, как безвольная кукла, слепо и полностью доверяясь Тайлеру, словно тот знает, что делать. И когда Джош поднимает голову, так же послушно подчиняясь цепким пальцам Тайлера, обхватившим его подбородок, в его взгляде — полное отчаяние. И ещё — покорность. Готовность принять любой приговор, который Тайлер только способен ему вынести. Это хуже любого удара, который только можно нанести физически — в живот, по голове, по затылку, хуже остро отточенных атак, умелых, тех, что предназначены ровно по болевым точкам. Этот взгляд цепляет что-то внутри, выжигая кислород напрямую из лёгких, не давая возможности вдохнуть снова. Чувство вины едкое, летучее, щекочет и щиплет носоглотку, разъедает всё внутри. Джоша хочется встряхнуть. Схватить за плечи, потрясти, чтобы в его дурной голове всё перемешалось и сложилось заново в другом порядке; тот же хаос, но лучше — всё, что угодно, лучше того, что творится внутри его черепушки прямо сейчас. Тайлеру хочется сказать: «Посмотри на меня!» Трясти и повторять это снова и снова; Джош уже смотрит — послушно и обречённо, отрешённо, уже представляя себе, как Тайлер отвернётся, когда узнает, что он сделал. Тайлеру хочется твердить это своё «посмотри на меня», пока Джош не посмотрит на него на самом деле. Пока не взглянет по-настоящему, без всего этого дерьма, навязанного чувством вины. Тайлеру хочется сказать: «Она покончила с собой, ты слышал, что сказал Элайджа». Тайлеру хочется сказать: «Мы спрячем труп заново, если понадобится». Тайлеру хочется сказать: «Мне насрать, кого ты убил, даже если это неправильно, даже если это ни хрена не по-христиански и противоречит всему, чему меня учили. Мне поебать, что ты сделал — и я прощаю тебя за всё, здесь, сейчас, заранее; даже если ты через минуту убьёшь меня самого». Hey, It’s No Trouble! Hint. Тайлер не говорит ничего, вообще ничего из этого. Тайлер не произносит ни одного ебаного слова, продолжая хранить молчание. Не то неловкое молчание, когда ты не знаешь, чем бы заполнить тишину, неприятно заползающую в уши, нет, о, нет. Это — молчание заговорщиков. Тайлер понятия не имеет, о чём этот заговор, может лишь догадываться, но не может знать всего — Тайлеру и не нужно знать, чтобы воспользоваться своим правом хранить молчание. Кристалл на груди даже не холодный — он вообще перестаёт ощущаться, словно нагретый до температуры тела, или, что чуть более вероятно — Тайлеру становится наплевать на всё окружающее его, на всё, кроме них с Джошем, на всё, что не Джош, продолжающий послушно смотреть ему в глаза. И тогда Тайлер снова усаживается ему на колени; седлает бёдра, с силой сжимая их собственными. Так, чтобы Джош прочувствовал — он здесь, и он ни хрена не уйдёт, даже если Джош перекосил полмира. Ну, или если когда-нибудь перекосит. Тайлер поговорит позже с мёртвыми и передаст им привет — и пожелание, куда пойти. Его ладони на щеках Джоша, сжимают, стискивают, лицо Джоша так близко, и он смотрит так отчаянно, и выдыхает через разомкнутые губы, будто силится что-то сказать, и всё, что делает Тайлер — это даже не отвечает, не говорит что-то в ответ: Тайлер крадёт себе его дыхание. Изо рта в рот, даже не соприкасаясь губами — не хватает какой-то малости, расстояние — не толще листа бумаги; Джош целует его сам, целует его первым. Это сложно назвать поцелуем. Он обхватывает губами верхнюю губу Тайлера и останавливается на этом, замирает так, словно заводная кукла, у которой кончился заряд, и лишь несколько поворотов ключа могут вернуть её к жизни. Или — поцелуй, как в старой сказке из тех потрёпанных жизнью книг на полках. Тайлер не особенно тянет на одного из прекрасных принцев, как из Белоснежки или Русалочки, ни на тех, что в старых, оригинальных вариантах, ни на тех, новых, диснеевских. Но Тайлер всё равно его целует — без всякой осторожности, без всякой аккуратности, хотя Джош кажется очень хрупким, почти стеклянным, готовым сломаться от любого неосторожного движения. Тайлер целует его — крепко, так отчётливо, будто пытаясь испить всю горечь, всё чувство вины, всю боль, всю гниль, всё, что не так в этой дурной черепушке его Джоша. Тайлер целует — и его собственное отчаяние почти искрит до момента, пока он не чувствует руку Джоша у себя на затылке, а потом, через секунду или через две, его ладонь на своей пояснице, лезущую под слои ткани. Только тогда они останавливаются. Тайлер не знает, кто замирает первым — но точно знает, что никто из них не отстраняется. Тайлер тянется ближе, прижимается крепче, уютно устраивая голову на плече Джоша и обнимая его обеими руками, позволяя Джошу уткнуться в себя и быть вот так столько, сколько ему нужно, прежде, чем у него закончатся силы и прежде, чем Тайлер одним лёгким толчком завалит его на кровать, сам заваливаясь сверху. Тайлеру наплевать, сколько проходит времени, он вслушивается в дыхание Джоша, он прислушивается к собственным ощущениям, он сосредотачивается на горячих пальцах, касающихся его затылка. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Джош что-то говорит; прежде чем коротко прокашливается, очищая горло, и Тайлер почти уверен, что он несколько раз моргает, чтобы отогнать непрошенные слёзы. — Я не знаю, что делать, — говорит Джош. Негромко, тихо, стараясь придать голосу чуть больше бодрости; смешок получается отчаянным, почти истерическим, нервным, таким горьким, что стоило бы выплюнуть, но слова так медленно выплывают из его рта, и Джош лишь крепче цепляется за Тайлера. Он не поясняет своих слов: понимай, как хочешь. На что хватит фантазии, на что хватит смелости, на что хватит желания притвориться, что это — о чём-то другом. Такая двоякая фраза, двойной смысл, двойное дно; послание, впрочем, вполне однозначное. Вместо улыбки от Тайлера — только призрачный намёк на улыбку, которую Джош не увидит так же, как люди не видят и не слышат мёртвых. Обычные, нормальные люди. Вся их компания далека от понятия нормы — особенно Тайлер. — Я знаю, — выдыхает Тайлер Джошу на ухо, трётся щекой о его щёку, проезжается губами по скуле, коротко целует в висок. — Я сделаю всё. Когда ты будешь готов. Ответ всё с тем же двойным дном, Тайлер слышал: звук отличается, если постучать. Стенки простукивают, чтобы убедиться, нет ли пустого пространства за деревянными балками. По голосу тоже слышно: это ни хрена не про секс, хотя и про секс тоже. Спроси Джош прямо у Тайлера, про что он, Тайлер ответит, не задумываясь ни секунды, выпалит: про всё и сразу. Он сделает для Джоша всё. Заку хватило смелости стать вампиром, Тайлер думает, что способен ради Джоша даже на большее. Убить. Или скрыть убийство. Сожрать всё чувство вины Джоша, забрать его себе, сделать всё, чтобы Джош перестал мучаться. Перестал грызть себя, перестал разъедать себя, перестал дышать так рвано и судорожно, будто всё ещё бежит марафон — даже когда рухнул далеко позади финиша. — Трахнешь меня? — звучит одновременно как вопрос и как просьба; второго больше, чем первого, Джош выговаривает это вместе с прикосновениями, поглаживаниями, массированиями затылка, Джош вдавливает эти слова ладонью в поясницу Тайлера. Кристалл зажат между их телами, Тайлер вжимается в Джоша сильнее, будто пытается с ним слиться. Будто пытается забрать на себя хотя бы часть его вины, перетянуть, переложить с плеч груз, чтобы Джош не рухнул под этим весом. В вопросе-просьбе Джоша такое же двойное дно, как и во всём их разговоре. Тайлер не умеет читать мысли, он просто слышит мёртвых. Тайлер чувствует это по голосу, по надрывным ноткам, по скрипучему тону, ощущает это в хватке пальцев, по тому, как Джош утыкается подбородком в его плечо. «Сделаешь это? После всего, что я сделал?» — Когда захочешь, — тихо отзывается Тайлер. — Сколько захочешь. Как захочешь. Постучи по словам — вся шелуха слетит. Останется один-единственный вопрос, спрятанный между этих слов, затаившийся в шелестящих выдохах, уютно устроившийся в длинных тенях, отбрасываемых неярким светильником под самым потолком. Тайлер не решается задать его прямо, Тайлер не уверен, что это вообще нужно — точно не сейчас, точно не когда Джоша жрёт чувство вины, точно не... «Хочешь?» Тайлер этот вопрос проглатывает, он кислый, как недозрелый лимон, кислый с привкусом рвоты; однажды уже виденное, однажды уже прожитое, однажды уже пережёванное. Тайлер поглаживает шею Джоша кончиками пальцев. Он готов сделать для Джоша всё и больше чем всё — лишь бы Джошу стало легче. Даже если Джош считает, что ему это не нужно. Тайлер не позволит Джошу похоронить себя заживо. Только не так. — Хочу. Голос Джоша — глухой и тихий, звучит всё с тем же надрывным отчаяньем, будто он всё никак не может поверить, что Тайлер может его хотеть. «После всего, что я сделал, это ты спрашиваешь меня, хочу ли я? После всего, что я сделал, ты можешь меня хотеть? Ты хотя бы знаешь, что я сделал?» Джош глотает воздух, прерывисто, судорожно, будто только-только выбрался снова из ледяной воды, и Тайлер делал ему массаж сердца и звал. Джош сжимает между пальцами короткие пряди тёмных волос; зажмуривается — Тайлеру кажется, что зажмуривается, кажется, что он видит сейчас это так отчётливо перед собой — лицо Джоша, искажённое от пожирающего его чувства вины. — Я убил её, — Джош почти сплёвывает это, выблёвывает это, сбивчивые, неразборчивые слова складываются в фразы. — Это из-за меня. Она сделала это из-за меня. Это я убил её. Джош отстраняется отчаянным рывком, хватаясь за плечо Тайлера — больше не за затылок, больше не давя на поясницу, давая возможность Тайлеру уйти и одновременно удерживая его на месте. «Слышишь меня? Я это сделал. Это всё из-за меня. Дебби умерла из-за меня. Они мстят из-за меня, мне, копы в участке, они умерли из-за меня. Это всё из-за меня, это я её убил». Взгляд Джоша — отчаянный, почти отчаявшийся, почти безумный, колючей проволокой впивается в лицо Тайлера. Да — хочется сказать Тайлеру. Держись вот так, за меня. Не отпускай. Хоть полмира перекоси. Хоть выжги весь целиком, только держись за меня. Уголки губ Тайлера едва заметно дёргаются. — Я всё равно тебя люблю, — тихо говорит Тайлер. — Знаешь, что это значит? — несколько секунд паузы, в которые Джош не шевелится, задерживает дыхание, даже не моргает, просто ждёт того, что выдаст в итоге Тайлер. — Что остальных мы убьём вместе. Выдох Джоша — он кажется таким шумным и таким же отчаянным, и таким же жалобным, но больше всего в нём какой-то нелепой признательности. Джош проезжается губами по его лицу, чтобы почти упасть, уткнуться лбом в плечо Тайлера и уже оттуда, не видя его глаз, выдохнуть снова: — Я тоже тебя люблю.

Nestling

птенчик

За 32 минуты до события N.

Первыми уходят Тайлер и Джош, и Тайлер тянет его за руку, побелевшие костяшки пальцев впиваются в ладонь Джоша так крепко, что, кажется, вот-вот раздастся треск костей. Ник представляет себе смазанные строчки в распечатанном на принтере отчёте: гематомы, ушибы, трещина в мизинце. Зак уходит почти сразу после, прихватив с собой бумажный пакет — подарок от Роя, и ключи от машины, которые Ник кидает ему сам. Так просто быстрее, чем Убер, к тому же, кто знает, какая ведьма окажется за рулём? Едва за Заком захлопывается дверь, Ник жалеет, что не успел сказать: «Не стесняйся, можешь заправить полный бак!» С Ником такое часто: он ляпает то, чего не следовало бы ляпать, тогда, когда следовало бы молчать, и жалеет, что не успел сказать что-то более подходящее, когда надо было. Их остаётся четверо, но и это ненадолго: вскоре Рой поднимается на ноги и опускает ладонь на плечо Элайджи. Ник сомневается, что ему удастся уложить пьяного Джеймсона в постель, но в этот раз он почти осознанно прикусывает язык. Элайджа — Ведьма, и даже тот факт, что он, вроде как, на их стороне, не мешает Нику опасаться его. В нём говорят паранойя и трусость, Ник предпочитает называть это просто желанием выжить. — Захотите ещё выпить, — Рой кивает на одну из дверей. — Подвал в вашем распоряжении. Комнаты на втором этаже — тоже. Рой как будто бы пугает Ника меньше всего — и одновременно с этим к нему возникает больше всего вопросов. Элайджа сказал, что он — Божество, но разве у Бога могут быть дреды? И чёрный лак на ногтях. Ник всегда считал, что у Богов несколько более… величественный и божественный вид. Ведьмы, с другой стороны, тоже не особо походили на Ведьм. Да и Зак не тянул на вампира, пока Элайджа его не взбесил и тот не показал клыки. Тайлер среди всей этой нечисти самый безобидный — просто слышит мёртвых. И Джоша за собой потащил — с таким видом, что у Ника не остаётся сомнений: завтра утром можно требовать свои денежки, в споре Ник выиграет. Возможно, выигрывает прямо сейчас. Рой и Элайджа ему точно должны — а вот Крису вряд ли до того. Крис так и не притронулся даже к своему вину — его допил Элайджа. Крис выглядит так, словно теперь его мало что волнует: теперь, когда выяснилось, что его драгоценная Руби — другая Руби, не жена — Ведьма. Просто ещё одна мёртвая Ведьма. Ник слегка поводит плечами — спускаться в подвал этого бара у него мало желания. В нём говорит паранойя, но ни вниз, ни вверх, ему перемещаться не хочется. А перспектива оставаться здесь — как бы безопасно здесь ни было — тоже вызывает такие себе ощущения. — Идите, — великодушно кивает Ник с самым дурашливым видом и тут же жалеет об этом: вряд ли так разговаривают с Богами, и если Рой даже не ведёт бровью, то Элайджа смотрит на него слишком выразительно, так, что Ник в очередной раз прикусывает себе язык. Пожалуй, если бы эта ночь затянулась ещё хотя бы на пару часов, язык бы он себе определённо откусил. — Мы можем, э-э-э… Прибраться тут. Ну, знаешь, подмести осколки. Помыть полы. У тебя же есть швабра? У Роя есть магические способности и пьяная Ведьма. Зачем ему швабра? Ник пялится на то, как Элайджа обнимает Роя, на то, как ладонь ложится на слишком уж худой для Божества бок. Может, Рой питается солнечной энергией? Но он точно что-то пил, пока они сидели все вместе. Ник ни разу не видел, чтобы он что-то ел, с другой стороны, не то чтобы он горел желанием преломить с Роем кусок хлеба. Кто знает, чем именно эти Божества питаются. Нику доводилось вскрывать тела с отсутствующими внутренними органами. Дело рук маньяков и психопатов. Короче говоря: о некоторых вещах лучше ничего не знать. А если и знать, то не сегодня. Или лучше всё-таки знать? Страх и паранойя, и ещё — немного пива, вот что говорит в Нике. Пожалуй, единственное место в баре, которое он посетит, помимо общего зала, это туалет. — Прибраться? — уточняет Рой; в его голосе слышится усталость, она просачивается, пробивается, как ростки весной тянутся из земли к солнцу. Рой уточняет и оглядывается, будто вспоминает: да, точно, прибраться. Пол бара всё ещё липкий от разлитого алкоголя, пол всё ещё усеян осколками от разбитых бутылок. — Не заморачивайся, я разберусь с этим утром. Казалось, до бардака, царящего здесь, никому не было дела. Ладно, Крис: сначала он был в шоке от встречи с Ведьмами, потом — переваривал осознание того, что его Руби была такой же Ведьмой, а теперь — пытается свыкнуться с мыслью, что её больше нет. Ладно, Зак — он, как выяснилось, вампир, и все его мысли вертятся вокруг его сына, вампирёныша, и он только хмыкнул, когда вошёл в бар и оглядел разруху. Ладно, Джош и Тайлер, которые обнаружили, с чего началась булавочная эпидемия в участке — а потом Джош и вовсе повёл себя как-то странно, но трахаться с Тайлером вполне себе пошёл, даже не спорил. Ник чувствует себя параноиком — и одновременно единственным нормальным здесь человеком. И ещё — немного бесполезным, но это, может, и к лучшему, потому что таскаться в не самом трезвом виде с ведром и шваброй, и всеми этими тряпками — если у Бога правда есть тряпки и швабра, и целое ведро — ему не то чтобы хочется. — Идите, — повторяет Ник, снова кивая, несколько менее великодушно, но всё ещё слишком важно. — Я за ним присмотрю. Ник переводит взгляд на Криса. Его лучший друг, который сейчас не похож сам на себя. Ник думает, что вообще, кажется, плохо знал своего лучшего друга: во всяком случае, он и понятия не имел, что тот изменял жене и трахался с проституткой. Может, конечно, это и не то, о чём рассказывают и хвастаются за попойкой, но, случись с самим Ником что-то такое, он бы Крису рассказал. Наверное. Скорее всего. Нику сложно предполагать — у него и жены-то нет, что уж говорить о наличии любовницы. Он может только догадываться, как чувствует себя сейчас Крис. Это нетрудно, догадываться — достаточно на него взглянуть, чтобы понять: Крису дерьмово. — Коллекционный виски не трогать, — говорит Элайджа перед тем, как они оба уходят: Ведьма и Божество. Осколки хрустят под их ногами, подошвы ботинок прилипают к полу. Ник оживляется было от слов про коллекционный виски, а потом вспоминает про подвал, в котором он, должно быть, хранится, и в который решает не спускаться туда даже под страхом смерти. В Нике говорит паранойя; подвал пусть лучше уж остаётся территорией Роя. Кто знает, кто там водится? Как минимум, там водится сам Рой, хотя он и исчезает за другой дверью и в другом проёме, но это здание вообще — одноэтажное, до чего никому здесь дела, кажется, вовсе нет; если ещё в существование подвала Ник может как-то поверить, то второй этаж не лезет ни в какие рамки. Он лезет на первый этаж и нависает сверху каким-то ночным кошмаром. — И их осталось двое… — Ник цитирует глупую песенку про индюшек, хотя их в компании было только семь, хотя, конечно, ещё можно посчитать семью Зака, и ещё Руби, обеих Руби, хотя одна из них уже мертва, а вторая… — А ты не собираешься домой? Крис не реагирует; упёршись взглядом в самый край стола, он сидит, погружённый в свои мысли. Никакого веселья на его лице — никаких планов на будущее. Печать скорби — Ник видел такое выражение на лицах тех, кто приходил на опознания тел. Их всех тошнило от запаха, царящего в морге. Криса тошнит от реальности, нависшей, как несуществующий-существующий второй этаж над первым. — Крис? — тихо повторяет Ник, зовёт его снова и для надёжности трогает, тянет его за рукав куртки. Крис реагирует только сейчас, моргает, смаргивает, словно очухиваясь от дурного сна, но если и приходя в себя, то только наполовину. Это смерть, это всё — её дурное влияние; Ник сталкивается с ней постоянно. Крис тоже, но именно Ник работает с ней рука об руку. Ник ещё никогда не терял тех, кого сильно любил — в сознательном возрасте. Его бабушка умерла, когда он был совсем маленький, а дедушки не стало ещё до его рождения, а семью своего отца он и вовсе никогда не видел. С его родителями всё в порядке, они просто занудные; никто из его бывших не кончал с собой, и даже не был Ведьмой. По крайней мере, насколько знает Ник. И как теперь вообще заводить хоть какие-то отношения и не думать о том, что ты трахаешь какую-то тварь? Хотя, Рой-то вон трахается с Ведьмой. Рой и сам в каком-то смысле тварь, хоть и Бог. А Джош спит с Тайлером, и плевать ему на то, кого там слышит Тайлер, пока он слушает Джоша и смотрит на него, и сидит у него на коленях. Нет, Ник не против, просто это всё… — Прости, — натянуто улыбается Крис — это выглядит странно, на его лице не появляется никакой улыбки, даже когда он растягивает губы, это выглядит, скорее, болезненной гримасой. — Я задумался. Ты что-то сказал? — Домой, — повторяет Ник. — Ты не собираешься? Ну, там... Вдруг Ведьмы захотят… найти Руби. Найти и навредить — это как бы само собой, одно вытекает из другого, Ник просто не решается произнести это вслух. Нику кажется это странным: то, что Ведьмы никак не пытались навредить Крису, но убили бывшую Джоша. Как любит говорить Крис: у них нет цельной картинки. Было бы забавно посмотреть на Криса, берущего у Ведьм свидетельские показания. Ник предпочёл бы смотреть такое только через экран телевизора, желательно, в качестве художественного фильма, не имеющего никакого отношения к реальной жизни. А в реальной жизни — Крис, который хмурится при упоминании имени Руби. Ну, у того, чтобы жена и любовница носили одно и то же имя, есть не только достоинства, но и недостатки. Крис не может упомянуть одну и не вспомнить про другую. Он медленно качает головой. — Я не знаю, как ей всё объяснить, — тихо признаётся Крис. — Не знаю, как вообще смотреть ей в глаза. Не знаю, как обезопасить её. Не знаю, как исправить хоть что-то, если здесь вообще можно ещё что-то исправить. Я трус, да? Трус и мразь? Ник знает: вопрос, который не требует ответа, называется риторическим. Ник знает, что Крис на самом деле так считает: считает себя трусом и мразью, и даже если Ник скажет, что это не так, это особо ничего не изменит. Ник знает: люди всё время делают глупости, куда далеко ходить — он и сам постоянно их делает, просто он ещё не дошёл до квеста, где требуется на ком-то жениться, на этом уровне и глупости должны быть такие же. Феноменальные. Ник накрывает ладонь Криса своей — дружеский жест, не надо только путать с тем, как Джош с Тайлером лапают друг друга, или как Элайджа смотрит на Роя. — Нет, — Ник мотает головой. — Ты просто человек. Люди постоянно изменяют друг другу в отношениях. На это Ник успел насмотреться, даже с учётом того, что все его клиенты — мёртвые. — Понятия не имею, что с этим делать, — Крис смеётся, хотя ему совсем не смешно; смех получается отчаянный, смех получается горький, таким смехом давятся, таким смехом смеялись бы мёртвые — но Нику повезло, что они молчат. С этой точки зрения Тайлеру повезло, конечно, куда меньше. Некоторое время Ник тоже молчит, мысленно перебирая варианты. Можно предложить Крису выпить — но если он будет пить так же, как пил до этого, всё закончится плохо. И плохо будет для Ника — который напьётся, тогда как Крис даже не заметит, что его стаканчик наполнен до краёв. Алкоголь — депрессант, пить в состоянии Криса вообще опасно. А не пить — да тоже чёрт знает, на что его потянет. Пока вот, просто смотрит так, словно уходит с каждой секундой всё глубже в себя, а если и возвращается, то лишь частично. — Хочешь, я ей позвоню? — предлагает Ник. — Навру что-нибудь. Попрошу уехать из города. Скажу, что ты передал… Отключи телефон. А я позвоню. Я придумаю, что наврать. Буду говорить с ней, пока она едет. Я умею быть убедительным. Для этого и нужны друзья: чтобы оставаться на твоей стороне, даже когда ты наделал ошибок и глупостей. Кто-то должен помочь тебе выбраться из той ямы с дерьмом, которую ты сам себе и выкопал. В которую сам же и насрал, и теперь копаешься в нечистотах. Этого Ник, конечно, не говорит вслух, зато наблюдает, как Крис послушно опустошает карманы: ключи от дома, ключи от машины — всё ещё припаркованной у борделя, бумажник, полицейский значок; всё ложится на стол. Наконец, приходит очередь телефона, который Крис послушно отключает. Руби ему не звонила — разумеется, не та, которая мертва, но та, которая живая. Ник видит: на экране никаких новых уведомлений, ни о пропущенных звонках, ни о новых сообщениях. Когда Ник видел их вдвоём в последний раз, он и подумать не мог, что между ними что-то не то и что-то не так. Он всегда был уверен, что Крис любит Руби — ту, которая его жена. Возможно, он любил сразу двоих. Возможно, Ведьма всё-таки его околдовала, пусть и, как сказал Элайджа, любила его. Но разве за свою любовь не надо бороться? Нику трудно судить. Он борется за своих друзей — это да, а любовные отношения для него что-то вроде тёмного леса. — Останешься здесь, пока я буду ей звонить? — уточняет Ник, доставая собственный телефон. Всё-таки польза от того, что твой лучший друг — детектив, тоже есть. Так наслушаешься его хвастовства о том, как он провёл очередной допрос и как расколол очередного идиота, что рано или поздно запоминаешь некоторые уловки. Ник всегда считал, что ему это не нужно, что ему это не пригодится. Ник ненавидит социальные пляски со скрытностью и враньём, но сейчас он просто не видит другого выхода. Зато видит, как Крис качает головой — ему даже страшно слышать, что именно Ник будет врать его жене, не то, что говорить с ней. Нику трудно его винить, особенно когда именно на такую реакцию он и рассчитывал. — Могу принести тебе ещё выпить, — выдыхает Крис. — Пива или чего-то покрепче. Нику бы очень хотелось напиться, но он плохо представляет, как сможет сейчас напиться в одиночестве, и плохо представляет себе пьянку в компании Криса. Зато хорошо представляет, что он должен сделать. — Лучше иди наверх, — Ник хлопает Криса по плечу. — Попробуй поспать. Тебе надо отдохнуть. День сегодня был — то ещё дерьмо, и завтра наверняка не будет лучше. Нам нужны силы. А я разберусь с Руби, ну, которая твоя жена, и тоже пойду наверх. Звучит так гладко, что Ник сам себе удивляется — но Криса устраивает. Крис кивает, как будто это самая лучшая идея, которая только могла возникнуть в голове Ника. Крис кивает — и тянется приобнять Ника. Простой и дружеский жест, и мысль о том, что, может, и правда следует поступить именно так — позвонить Руби и поговорить с ней — исчезает. Как будто и не было ничего. — Спасибо, — тихо говорит Крис, и что-то в его голосе трескается. Словно что-то в нём самом трещит по швам. Ник до последнего не верит, что Крис так и поступит — встанет и пойдет к лестнице. Встанет и послушно пойдет наверх. Ник до последнего не верит, что его задумка удастся — в конце концов, он тоже просто человек, более того, наверное, самый бесполезный из них. Бесполезный и беспомощный, которому не доверяют даже уборку. Но спустя каких-то несколько минут Крис поднимается вверх по лестнице, и его шаги звучат всё тише и тише, пока не стихают совсем. Ник копается в своем телефоне — не для того чтобы найти номер Руби, конечно. Может, идея и хорошая — но у него есть другая, получше, и ещё — куда безрассуднее. Хватит уже на сегодня смертей. И вообще — жертв. В Нике говорит алкоголь и желание помочь. Отчаянная потребность сделать хоть что-то — хотя он всего лишь человек, у него нет магических сил, сверхспособностей, он даже от пива хмелеет слишком быстро, какая уж тут человеческая кровь. Но он в состоянии посмотреть, где останавливался сегодня по Гугл Картам, и в состоянии вызвать себе Убер — и, на всякий случай, прихватить с собой ключи от машины Криса, чтобы не пришлось возвращаться обратно пешком. Ник всего лишь человек, в нём говорит паранойя, пиво, и самое человеческое, что только может быть — надежда. He Is Not Thinking… Hint. Кажется странным, что его никто не останавливает. Никто в последний момент не вылетает из бара, никто не кричит ему вслед, никто даже не набирает его номер телефона. Оно и понятно: Крису вряд ли удалось уснуть, скорее всего, он в очередной раз завис, глядя в одну точку в пространстве. Джош, скорее всего, занят Тайлером, а Тайлер, в свою очередь, Джошем. А чем заняты Джеймсон и дредастый бармен Рой, который, вроде как, Божество, лучше вообще не думать. Как и о том, в порядке ли Зак. Ник надеется, что да, и что он позвонил бы, случись что-то. Ник надеется, что успеет, прежде, чем случится что-то ещё. — Сюда? — уточняет водитель Убера, и это первое, что он говорит за всю поездку, перед тем, как остановиться. Тараторит в основном Ник: несёт какую-то чушь, лишь бы только не думать, говорит про бар и про своих друзей, и про то, что женщины — очень странные создания, и ещё о том, что не умеет пить и всё равно пьёт, и ещё о том, что люди иногда делают глупости. Ник делает жуткую глупость прямо сейчас и осознаёт это, осознавал всё это время, но теперь, когда такси уносится прочь, а из непримечательного серого здания одна за другой выходят девушки разного возраста, — судя по виду, явно проститутки, судя по выражению лиц, точно Ведьмы, — осознаёт это особенно остро. — Если хотите убить кого-то ещё, то пусть это буду я! — Нику хочется, чтобы это звучало громче, увереннее и бесстрашнее, но выходит как-то скомкано, и он почти зажёвывает концовку, примерно так же, как старый отцовский магнитофон всё время жевал кассеты. — Хватит уже этих смертей. Давайте закончим на мне… В Нике говорит алкоголь и желание позаботиться о своих друзьях, даже если они не считают его своим другом, даже если некоторых из них он не назвал бы другом сам. Просто он всего лишь человек — а люди всё время делают глупости. Просто глупости у них — разные. Ночной воздух сотрясается от хохота ведьм, и Ник сжимает в ладони ключи от машины Криса, припаркованной тут же, всего в двух шагах.

Nakedness

нагота

26 минут спустя события N.

— Мы встретились в час волка, — рассказывает Джош. — Знаешь, это время, между четырьмя и пятью часами утра. Час психопатов и прочих неуравновешенных. Статистика врёт: когда я был офицером, в этот час совершалось не больше преступлений, чем, скажем, в полночь, но на дежурствах всё равно было не по себе именно в это время. Так смешно, как будто в пять ноль одну все самоубийцы, раздумывающие, не шагнуть ли в окно или с моста, не утопиться ли в собственной ванне, или, не знаю, не вынести ли себе мозги из ружья, именно в ноль одну минуту сонливость берет верх и они говорят себе: не сегодня. Как будто с рассветом, с пробивающимися сквозь облака лучами, преступники решают обождать ещё немного, до темноты. Как будто вампиры прячутся по замкам, а оборотни возвращаются в своё человеческое обличие. Тайлер отвечает коротким смешком на все размышления Джоша вслух, он перебирает его волосы, гладит его буйную голову, пока Джош продолжает рассказывать. Тайлер слушает молча, не перебивая и не отстраняясь. Они просто немного сместились, растянулись на кровати. Джош сполз чуть ниже, Тайлер стащил с себя футболку, давая Джошу возможность шептать прямо в горячую кожу, прижимаясь к его груди. Джош то и дело отвлекается на его соски, поглаживая левый подушечкой большого пальца. Джош рассказывает сбивчиво и торопливо, перескакивая с одного на другое, стараясь не упустить ни единой детали и изложить всё, как было. Так, чтобы Тайлер понял, чтобы Тайлер прочувствовал, и, возможно, изменил своё мнение, хоть он и говорит, что ему плевать. Плевать, кого убил Джош и как он это сделал. В рубашке неудобно и душно, но всё, на что хватает Джоша — расстегнуть пуговицу у самого горла, чтобы не давило. Ему страшно и страшно хочется стащить её полностью, раздеться самому и раздеть Тайлера. Ему хочется быть ближе и хочется быть уверенным в том, что это ближе будет — и он продолжает говорить, торопясь высказать всё, то и дело возвращаясь к началу, чтобы добавить ту или иную деталь. Чтобы не упустить ничего. Чтобы Тайлер знал, какое чудовище он греет на груди. — В ту ночь я уехал из участка около двух, а дома меня ждала Дебби и устроенный ею скандал. У нас уже всё было плохо, её злило, что я пропадаю на работе, не исполняю данных слов, не уделяю ей внимания, забиваю на наши планы. Её много что злило. К тому моменту мне не хотелось возвращаться домой вообще, потому что я точно знал, на что нарвусь, во сколько бы ни приехал. Знаешь, ты возвращаешься домой в два часа ночи, и тебя ждёт скандал, потому что ты так поздно. Ты приезжаешь домой в семь вечера, и тебя ждут насмешки и обиды, что ты не можешь приезжать так всегда. Джош помнит: так много слов в лицо друг другу, так много претензий, так много обид. Джош помнит это ощущение: бессилие пополам с усталостью. «Делай, что хочешь», — так сказала ему Дебби. В начале их отношений Джош на эту фразу подорвался бы поцеловать её, но тогда он просто развернулся на сто восемьдесят градусов и ушёл. Даже не хлопнул дверью напоследок, хотя, возможно, стоило бы: так, чтобы посыпалась штукатурка и задрожали стёкла. Он устал от них — от них с Дебби — настолько сильно, что не хватило сил даже на это. Джош не был идеальным партнёром. Может, разве что, первые несколько месяцев — а потом Джош стал просто больше похожим на себя настоящего. Джош думал: так просто проходит любовь, оставляя после себя раздражение. Джош думал: с этим пора кончать. Брать перерыв или что там берут обычные люди перед разрывом. Ему смертельно хотелось спать и спокойствия — стоило бы снять номер в отеле, но Джош поехал обратно в участок. Там его ждала чистая рубашка и зубная щётка; не первая ночь, которую он проводил на работе. Её всегда хватало, работы. Много отчётов, много бумаг, много того, над чем поломать голову не хватает времени днём. Джош просто хотел думать о чём-то другом, забить мысли чем-то более полезным, чем продолжать костерить Дебби на разные лады. Джош прижимается ближе — и Тайлер откликается, позволяя ему это. Тайлер будто отдаёт себя всего, ловит каждое слово, остаётся таким спокойным, что в короткие паузы Джошу иногда кажется, что он уснул. Но его пальцы продолжают перебирать волосы Джоша, успокаивающе поглаживать и массировать, а сам Тайлер продолжает внимать, и это позволяет не останавливаться. — Я услышал их, когда вернулся в участок, — Джош хмыкает. — Остановился возле кладовки. Пыхтение, сдавленные стоны, все эти звуки. Грохот и стук. А я стоял рядом, в двух шагах, — они меня даже не слышали, увлечённые друг другом, — и всё думал, когда в последний раз хотел Дебби так сильно, что готов был затолкать её в кладовку. По всему выходило: очень давно. В самом начале. В первый год, может, в первые полгода. Джош прижимается горячей щекой к груди Тайлера, вертит его кристалл на шнурке в пальцах. Свет в комнате Тайлер выключил, прежде чем они легли нормально; теперь острые грани не находят источника света, чтобы поиграться с ним. Он всё равно красивый — кристалл. Красивая безделушка, как сказал когда-то Тайлер. Кажется, целую вечность назад. «А меня бы в кладовку затолкал?» Джош не поднимает головы, когда улавливает эту мысль, хватается за неё краем разума. Мысль, которая не могла бы родиться в его воспалённом сознании, но которая вряд ли принадлежит Тайлеру. Мысль, которую Тайлер не озвучивает — Тайлер продолжает слушать его, внимательно, молча, не решаясь перебить даже слишком громким вдохом. Джош думает, что им надо будет поговорить потом ещё и об этом — о том, что делает эта бесполезная на первый взгляд штука. Обо всём. Но пока Джош отвечает вслух. — Тебя я бы оттуда вообще не выпустил. Джош стоял там, пока не услышал голос Криса. Пока не осознал, что это именно голос Криса. Тот нёс обычную любовную чушь, какую несут во время секса: ты моя, я хочу тебя, ты такая красивая. Голос Криса и толчки, и женские стоны. Голос Криса — только когда он осознал, что это его голос, Джош отступил на пару шагов. Только тогда Джош понял, что просто стоит и слушает, как какой-то грёбаный извращенец. Только тогда Джош почувствовал смущение и неловкость, только тогда он ушёл. Сначала — к своему столу; у Криса горела настольная лампа, а на столе стояла женская сумочка, маленькая и розовая, кричащая, Джош помнит, он тогда ещё подумал, что Руби — жена Криса — вместе со стыдом потеряла вкус. Пару минут на то, чтобы тупо рассмотреть эту сумочку во всех кричащих деталях, после чего Джош вышел на улицу. Воспользовался другим коридором, не тем, который проходил мимо кладовки, впервые, наверное, порадовавшись странноватому архитектурному решению здания участка и запутанному плану коридоров, входов, выходов, лестниц и комнат. Ему просто надо было глотнуть свежего воздуха. Или подумать ещё. Или он просто не хотел встречаться с Крисом — не хотел его смущать и не хотел смущаться сам. Джошу просто нужно было что-то, чего он не мог сформулировать, чему не мог подобрать название, что-то, что никак не удавалось оформить. Холодный ночной воздух в четыре двадцать два после полуночи вполне подходил. Мёрзли пальцы, которые Джош совал в карманы куртки, мёрзли уши, Джош, казалось, продрог целиком, прежде чем тяжёлая дверь распахнулась, и она вышла наружу. — Я узнал сумочку, — Джош выдыхает с нервным смешком, выдыхает в горячую кожу Тайлера, выдыхает; зажмуривается, вжимается крепче — и это каким-то образом даёт ему силы продолжить. — Стоял и тупо смотрел, пока она копается в ней в поисках сигарет. Разглядывал сумочку, хотя надо было разглядывать её, но чего её было разглядывать — и так было понятно, что это не Руби. Не та Руби. Она копалась в своей сумочке, стоя у входа под фонарём, так, чтобы содержимое было хоть сколько-нибудь видно, а Джош всё смотрел. Пялился, как Руби выудила длинную пачку, как вытягивала сигарету, тонкую, как долго щёлкала зажигалкой, выбивая искру и прикрывая ладонью огонёк от ветра. Джош стоял всего в десятке футов, и, едва выйдя, она скользнула по нему равнодушным взглядом. обратила на него не больше внимания, чем на ближайший фонарный столб. Дым вместе с паром изо рта; она затягивалась с таким наслаждением, прежде чем её пальцы ухватились за застёжку молнии, застёгивая отделение на розовой сумке. Джош помнит: розовый лак на ногтях, розовая сумка, розовая юбка выше колен, розовые губы. Джош не помнит, как шагнул к ней, и что было в его голове, когда он сделал это; он помнит, как попросил у неё сигарету, хотя пачку она уже убрала обратно в свою розовую сумочку. Джош вообще-то не курит, так, баловался в Академии, баловался на попойках; Джоша вообще-то бесит табачный дым и моментально пропитывающий одежду и волосы запах, Джоша бесит зависимость, когда твой распорядок дня подчинён желанию выкурить очередную сигарету. Джоша бесит: жёлтые пальцы и налёт на зубах, бесит одышка, бесит кашель, бесит то, как дым дерёт горло. В тот момент ему просто отчаянно хотелось взбесить себя самого. Тяга к саморазрушению пересилила. Он попросил сигарету, хотя не собирался курить, и Руби, не глядя на него, снова раскрыла сумочку. На сей раз сигареты лежали сверху. — У меня только тонкие, — рассмеялась она. — Ментол влияет на потенцию. Спроси в тот момент у Джоша, когда они в последний раз спали с Дебби, он затруднился бы с ответом. Просто не вспомнил бы. Не вспоминает и сейчас — когда у них был секс в последний раз. Помнит один из последних: будничный, вымученный, скучный, инициированный, скорее, Дебби. Занялись сексом, потому что так надо. Занялись сексом, потому что у Джоша был выходной и им надо было заняться чем-то совместным — но осталось ещё, по меньшей мере, пятнадцать с лишним часов, даже если включить время на душ после и на сон. Джош помнит: его затошнило ещё до того, как Руби поднесла зажигалку к концу сигареты, зажатой в зубах Джоша, затошнило до первой затяжки. Затошнило даже не от запаха её сладковатых духов и её смеха, и не от того, что от неё пахло сексом и — Крисом. — А ещё на неё влияют переработки, накопленный стресс и скандалы в отношениях, — хмыкнул Джош, выдохнул вместе с дымом. Джош помнит этот её взгляд, то, как она посмотрела на него, то, как улыбнулась краешком розовых губ, и то, как тихо спросила: — Неприятности в Раю? Не было похоже, что она его завлекает. Она и не завлекала. Она просто спросила, так, словно ей было небезразлично, почему Джош просит у неё сигарету между четырьмя и пятью часами утра. Она понятия не имела — во всяком случае, в тот момент Джош на это надеялся — кто он такой, но ей всё равно было не наплевать. Не тот будничный, дежурный тон, которым спрашивают, как дела. Насквозь фальшивый вид, а в ней самой не было ни капли фальши. Джош понятия не имеет, как объяснить это Тайлеру: почему он вообще с ней заговорил, почему продолжал говорить. Обсуждать отношения в час волка у входа в участок за сигаретой. Их мог в любой момент застукать Крис, мог увидеть, выглянув из окна — Джош ловил себя на этой мысли так, словно делал что-то неприличное, хотя они просто разговаривали. — Думаю, что мы разойдёмся, — Джош пожал плечами. Он помнит: задувал такой ледяной ветер, всё время хотелось поднять воротник куртки ещё выше, а Руби в своих капроновых колготках, кажется, вообще не чувствовала холода. Сжимала тонкими пальцами тонкую сигарету и затягивалась, задумчиво и медленно, выпускала облачка дыма вместе с паром и негромкими фразами. — Может, это к лучшему. Думаю, люди должны быть счастливыми — вопрос в том, будут они счастливее в текущих отношениях, в следующих, или вовсе без них. Джош вжимается в Тайлера, он продолжает говорить, сбивчиво и торопливо, делая паузы и запинаясь, потирая подушечкой большого пальца его сосок, то и дело утыкаясь губами в горячую кожу, даже не задумываясь о том, что это может помешать Тайлеру нормально расслышать всё сказанное. Джош пытается ему объяснить: он был растерян. Он был взволнован. Джош пытается объяснить: не то чтобы он лез не в своё дело, — хотя это определенно не было его делом, — но они просто разговорились. Джош не пытается оправдать себя; Джош рассказывает всё, как есть, потому что только так он будет точно уверен, что Тайлер останется с ним. Все грязные подробности. Вся душевная обнажёнка. По крайней мере, Дебби ему не изменяла, — насколько Джош знает, — но свою злость на неё Джош частично выместил на Руби. — Секс с Крисом делает тебя счастливее? — злая усмешка, но одновременно в какой-то степени — понимающая. — Он вообще-то женат.Джош тоже ей не изменял — и в тот момент это злило его ещё больше. Джош злился на себя, на Дебби, на Криса, на эту проститутку, на дежурного полицейского, на жену Криса, на всех вокруг, на всё вокруг, потому что жизнь была такова, каковой она была. Грязной и неприглядной, со смертями, внезапными смертями, убийствами, предательствами и изменами. Никакой прекрасной сказки, никакой настоящей любви — только торопливый секс лучшего друга с проституткой в кладовке полицейского участка и ледяной ветер, которому наплевать на плотную подкладку в зимней куртке. — Да я знаю, — просто сказала Руби. — Он сказал это в первую встречу. Что женат. Но трахнуть меня ему это не помешало. Просто мы сделали это позже. Она запрокинула голову, глядя в ночное небо; ещё тёмное, хмурое, это был самый конец зимы и до рассвета оставалось ещё час или два. Было холодно, а она выдохнула дым вверх, оставляя губы разомкнутыми, будто пыталась поймать невидимые снежинки — но никакого снега не было. Она явно существовала в другой реальности — чуть более сказочной. Будто была немного под кайфом без кайфа. — А ты — счастлив? — Руби обернулась на него, снова затягиваясь своей тонкой и длинной сигаретой. Вопрос был столько же неожиданным, сбивающим с толку, нападающим, сколько был искренним. Джош помнит, как давился этим вопросом и дымом, как никотин драл горло вместе с рвущимся наружу смешком и негодованием. Джош даже не понимал, чего было больше. Джош помнит, как остро осознал ответ: нет. Ни хрена он не счастлив. Несчастен сейчас, не был счастлив в последние полгода, может быть, год. В чём измеряется счастье? Что это вообще такое? Это когда ты признаёшься в убийстве, а тебе в ответ признаются в любви. Это когда ты открываешь всю свою неприглядную историю, а в ответ кто-то лишь перебирает твои волосы. Это когда ты пытаешься защитить любой ценой того, кого любишь, и у тебя это получается. — Думаешь, у ваших отношений есть будущее? — Джош не был счастлив; был его вопрос продиктован этим, или же завистью, или же злостью, или чем-то таким же гадким — даже отсюда, спустя время, не разобрать. — Думаешь, он разведётся, бросит жену, и женится на тебе? Обычная чушь, что люди несут во время секса: я люблю тебя, я люблю тебя больше жизни, я люблю тебя больше всего. Ты моя, ты моё всё, ты и есть вся моя жизнь. Крис нёс что-то ещё, но Джош уже не слушал — ушёл слишком быстро. Она же проститутка, она же должна понимать, что всё это — не более, чем просто трёп? Тонкие плечи взвились вверх и опустились, Джош почти пожалел, что спросил. И от этого обозлился на себя ещё сильнее, и поэтому продолжал напирать. — И что будет, даже если ты выйдешь за него? Поселишься с ним в том же доме, где сейчас он живёт с женой? Руби. Не уверен, что ты знаешь, но её зовут Руби, и я её знаю, и она этого не заслуживает. Джош рассказывает, Джош пересказывает почти слово в слово; всё сказанное ею и всё сказанное им. Оно выплёскивается наружу, выплёскивается прямо в Тайлера, разливается по его горячей коже, Джош сжимается, как будто со всем сказанным, с каждым выдавленным из себя словом, становится немножко меньше, и даже не уверен, что к концу рассказа от него хоть что-нибудь останется. Может, разве что, опустевшая оболочка. Джош продолжает говорить, потирая подушечками пальца грани кристалла, нагретого, разогретого его ладонью и его дыханием, и теплом тела Тайлера. «Не волнуйся об этом. Я тебя наполню». Хочется заткнуться и прервать свою исповедь, хочется умолчать хоть о чём-то, хоть об одной грязной, неприглядной детали; так бывает, если начинаешь говорить: ты уже не можешь остановиться. Тайлер не просит его остановиться, не просит даже замедлиться; Тайлер его слушает, ловит каждое слово, продолжая перебирать его волосы так, словно играет на струнах его души. Невидимый снег, невидимая маленькая гитарка. Мёртвые тоже невидимы. — Я тоже, — ответила она. — Я тоже Руби. Надо было сказать: «Я тоже этого не заслуживаю», но она сказала: «Я тоже Руби». Она сказала это так, словно это было важнее; может, важнее вообще всего. Чтобы Джош тоже знал её имя, и то, что оно у них одинаковое — у жены Криса и у проститутки, с которой он своей жене изменяет. Она могла бы сказать: «Это не я её обманываю». Могла бы сказать: «Это не я давала клятвы перед алтарём». Могла бы вообще сказать, что это не дело Джоша, и что ему пора высунуть нос из чужой личной жизни, раз своя не ладится. Могла бы сказать, что Крис ей платит, а его жена в курсе. Свободные отношения, семейные договорённости: Джош никогда бы не полез проверять. Она могла бы сказать что угодно — была бы полностью в своём праве и была бы права. Но всё, что она сказала — что её зовут Руби. Её сигарета подходила к концу. — Отпусти его, — попросил Джош. — Найди себе какого-то другого копа, чтобы платил и снабжал информацией. Или хорошо трахал. Или почему ты за него держишься. Почему люди вообще держатся друг за друга? Сила привычки. Удобство. Нежелание что-то менять. Джош держится за Тайлера, как за спасительный якорь в бухте во время шторма: стоит разжать руки — и тебя унесёт в открытое море. — А если я его люблю? Руби спросила это и улыбнулась сама — как будто и её тоже рассмешила такая постановка вопроса. Как будто мысль об этом была самой смешной на свете шуткой. Это злило, это злило ещё больше. Вводило в ступор. Джоша разоружала её искренность, и от этого он бесился ещё сильнее. — Тогда спроси себя, с кем он больше счастлив, и в какие минуты больше счастлив: дома с женой или с тобой в кладовке в полицейском участке, — Джош почти сплюнул это, ядовито и зло, бросив недокуренную — не стоило и начинать — сигарету себе под ноги и придавив её мыском ботинка. И он ушёл, оставив её там, у входа в полицейский участок, сел обратно в машину и не предложил её подвезти, куда ей там было надо. Наблюдал в зеркало заднего вида, как она стояла, по-прежнему с зажатой между пальцев сигаретой, истлевшей до фильтра. Она просто стояла, там, когда Джош уезжал. Стояла и, наверное, думала, наверное, прикидывала, наверное, доприкидывалась, раз после решила покончить с собой. Сбросилась с моста Грин Ривер — судя по всему, сразу после разговора с Джошем. Судя по всему — тело так и не нашли. Когда Джош, наконец, замолкает, выдавив из себя всё до капли, руки Тайлера не останавливаются. Они продолжают перебирать его волосы, продолжают поглаживать затылок, продолжают свои успокаивающие, убаюкивающие движения, и Тайлер ждёт ещё с минуту, собирается с мыслями или просто даёт возможность Джошу добавить что-то ещё. — Это было её решение, — выдыхает Тайлер. — Не твоё. Но я рад, что нам не придётся перепрятывать труп — сегодня для этого я слишком вымотался. И я всё ещё тебя люблю. И я не думаю, что ты виноват в её смерти. Просто так бывает: ты делаешь глупости, когда кого-то очень сильно любишь. Джош чувствует себя опустошённым, как будто из него выдавили все до капли, Джош чувствует себя беспомощным, Джош чувствует себя смертельно уставшим. Джош прижимается к Тайлеру плотнее — ещё плотнее, чем раньше — и Тайлер откликается с такой готовностью, что воздух застревает у Джоша в горле без всякого сигаретного дыма. Такая горячая кожа, такие осторожные прикосновения, Джош поднимает голову, глядя сквозь темноту в глаза Тайлеру. Ему хочется трогать — водить подушечками пальцев, изучая все мелкие черты лица на ощупь, узнавая, в какой именно момент Тайлер улыбается, чувствуя на кончиках пальцев все микроэмоции его мимики. — Тебя хватит на то, чтобы раздеться? — Джош хочет спросить: «… раздеть меня?», но передумывает в самый последний момент. Тайлер не отвечает, во всяком случае, вслух. Счастье — это когда его пальцы касаются пуговиц на рубашке Джоша, методично и медленно расстёгивая одну за другой. Happiness Is Newfound Transparency. HINT! *Льюис Кэрролл, «Алиса в Стране чудес»