Калейдоскоп Зимнего Блэка

Под мирный стук колес до штата Висконсин, а конкретно до Милуоки, можно было подумать. С этого момента рядом с ним больше не будет никого знакомого, а значит, и про маску «Баки» Барнс мог забыть, но перед этим стоило подвести итоги. Что-то внутри шептало, что сейчас он на пороге новой жизни. Она не будет лучше или хуже старой, а просто новой. А перед новым этапом стоило поразмышлять о себе. Да, будущий Солдат питал надежды на Роджерса, точнее на то, что тот сможет позаботиться о родителях, теперь только о матери. Ведь многого от него не требовалось, благо жили они в одном доме. Позаботиться о питании, возможно, нанять кого-то в помощь, помочь с врачами или лекарствами. Те вещи, которые могут делать и соседи, но Стивен показал уже себя как неблагодарная скотина. Оставалось только надеяться, что мать сможет пережить похороны отца. Еще у него были некие надежды на друзей отца, как и на подругу матери. К сожалению или к счастью, но у самого Барнса не было близких друзей, даже приятелей не было. За десятилетия жизни он понял, что полный одиночка. Он мог заботиться о ком-то, но вот подпускать к себе — нет. Заботиться о нем больше, чем позволительно приятелям, мог бы только Альфа. Он не мог вспомнить, когда именно заинтересовался волками. Возможно, во всем виноваты те слова потусторонней сущности, что с таким удовольствием называл его волчонком. А возможно, виноваты сказки и легенды, что так любили в его семье. Только к пятнадцати годам он уже знал, что заворожен структурой волчьих стай, их взаимодействием друг с другом, их иерархией, в которой, если хорошо подумать, было больше смысла, чем во многих человеческих ритуалах и обычиях. Его удивляло, что волков существовали десятки видов и подвидов, а структуры их стай не менялись. Изменения могли быть лишь с отколовшимися особями или одиночками, но в самой их природе была заложена стайность. И верность.  Он помнил, с каким любопытством рассматривал в зоопарке волчицу, что приняла в свою стаю собачьих щенков.  Удивительно и то, что несмотря на маски, люди все равно чувствовали его инаковость. Да, Самди был первым, кто сравнил его с Фенриром, но далеко не единственным. Волчьи клички преследовали его всегда и везде. И в школе, и в колледже, и в спорте, и на арене. Это было как клеймо, которое Барнса полностью устраивало. Он не любил, хотя и мог, врать самому себе. Он любил опасность, в полностью красной маске не испытывал боли или мог снизить ее до минимума. Он умел и мог подчиняться. Не испытывал особого страха перед смертью. Наверное, из-за близкого знакомства с одним из ее представителей. Он уже знал, что не испытывает угрызений совести от убийств. Более того, искренне считал, что мужчина не может страдать херней, отнимая чужую жизнь. Отец учил, что мужчина — это, в первую очередь, защитник, а уже потом всё остальное. Если для благополучия семьи нужно убивать, то почему нужно из-за этого страдать?  Период «относительной гуманности», в который он родился, не отменял веков истории человечества, где есть свои, а есть чужие. Где, если убили тебя, то ты слабак, а если убил ты, то так нужно. Поэтому и мандража, как у других добровольцев в этом поезде, у него не было. Он даже был почти уверен, что его не заметили другие парни с такими же мешками. Когда надо, Барнс умел быть незаметным. Именно из-за своей ебанутости, а Барнс понимал, что его мышление слишком отличается от большинства того, что принято в обществе, он и предпочитал молчать, создавать спокойные, даже флегматичные маски, пусть и не всегда. Другие люди любят самообман, но не маски. Другие любили выражать сочувствие тем же голодным беспризорникам Бруклина, но почему-то не стремились хоть как-то помочь. Тот же отец Билл, которого было за что уважать, ни разу на памяти Барнса не окорачивал прихожан, когда те рассуждали о чернокожих, хотя, если верить его проповедям, все люди равны в любви господней. Люди любили лицемерить. И глядя на них, Барнс совершенствовал свои маски, четко зная свое положение в обществе.  С расистами он был расистом, с эгоистичным Роджерсом иногда таким же эгоистом, а иногда и старшим братом, с матерью любящим сыном, который никогда не совершал преступлений. С девушками он мог быть как нежным влюбленным юношей, так и балагуром. Со шпаной из мелких банд мог быть и хищником, которому чужую голову открутить, что сигарету выкурить. Он чувствовал себя актером, который никогда не выйдет из роли, потому что она никогда не закончится.  Да, его маски становились всё лучше и правдоподобнее, что другие принимали за взросление, но сам Барнс понимал, что совершенству нет предела, сколько бы он не прожил, а идеальной личности он так и не нарисует, ибо такие шедевры, как характер, рисуются всю жизнь. И чем больше он узнавал, чем больше читал, видел и наблюдал, тем больше в этом убеждался. Сидя в вагоне поезда, подпирая собственный мешок с вещами, он мог ясно признаться самому себе, что власть его не интересует. Никак и ни в каком виде. Да, диплом по праву давал ему некий шанс на карьеру, но Барнсу казалось, что власть он уже попробовал, и она ему не понравилась. Люди слишком неблагодарные, ведомые и тупые твари, чтобы ими управлять, даже ради приличной оплаты такая работа его, Барнса, не стоила, и точка. Он мог бы, но нет. Это только такие, как Роджерс, могут думать, что взобравшись на вершину можно ощутить себя в безопасности. Тот, кого окрестили Волком, четко знал, обонял всем внутренним чутьем, что власть, какой бы крупной она ни была, безопасности не даст. Благодарности — тоже. Оплаты? А какой смысл рвать жилы, если благами оплаты и насладиться толком не получится? Его не интересовали пьянки, роскошь ресторанов или автомобилей, как и секс с любой партнершей. Все его «наслаждение» властью закончится после покупки пары автомобилей, пары-тройки домов и через десяток красоток. Слишком низкая цена для власти. Он любил тишину и одиночество так же ярко, как и пыл схватки. Казалось, если хорошо покопаться в себе, что Барнс состоял из противоречий, а потому и хотя бы помечтать о будущем толком не мог. Не выходила у него картинка будущего, какую бы маску на себя не надеть. Точнее, картинка-то выходила.  Причем любая картинка. Он мог стать наемным убийцей. В этом проблем не было. С моральной точки зрения точно. Его мораль вполне допускала убийства людей, и проблемы тут не было. Кроме заказчиков. Его эго, эго «Баки» Барнса, как и эго Волка, не хотело служить тем же наркоторговцам. Что-то, что было даже глубже его Верности, кривилось в омерзении при мысли, что приказы будут отдавать итальяшки, что разжирели на продаже белой смерти, или лимонники со своим опиумом.  Не видел себя Барнс и на какой-нибудь тихой должности, вроде хранителя архива библиотеки, потому как это была бы уже другая крайность. И хватило бы его очень ненадолго. Не представлял себя Барнс и в виде кого-то известного или популярного. Роджерсу всегда нравилось чужое внимание и восхищение. Будь он чуть симпатичнее и чуть здоровее, то наверняка попробовал бы себя в Голливуде. Самого же Барнса чужое внимание не смущало, он мог бы спокойно отнестись к вниманию толпы, что и делал на тех же чемпионатах. Только в такие моменты, когда ему аплодировали и восторгались его достижениями, в голове звучали слова его отца. Альфа говорил, не приказывал, как будут делать другие его Альфы, а именно говорил, что мужчине не к лицу вести себя, как попугай, а именно так Барнс ощущал себя, будучи звездой, пусть и бокса. Нет, известность не могла стать его будущим. Вот и выходило, что с перспективами всё было ясно. Служба в большой войне обещала стабильное будущее, обещала и риск, которого требовала авантюрная жилка.  А вот с мечтами о будущем было сложно. Не знал Барнс, чего желает. Зато знал, чего не желает.  В очередной раз, наблюдая за людьми вокруг и за собственными мыслями, Барнс признался, пусть и мысленно, самому себе, что ни разу не Альфа. Он — ведомый, а не ведущий. У него по-прежнему не было особых желаний, а только четкий контур нежеланий. Ничего не поменялось с пяти лет. Менялись маски, нарабатывался самый разный опыт, приобретались знания, тело зарабатывало силу, а суть его Верности так и осталась незабвенной, как горы. Даже его желание избежать преследования законников или криминала было продиктовано не страхом за свое будущее, а нежеланием разочаровывать отца, не более. Отношение Альфы было для Барнса важнее собственного будущего. И что-то, возможно, что и та чуйка, что спасала при драках с бандами, подсказывало: он еще не раз получит от такой преданности. Барнс понимал, что подобное мышление неверно. Понимал, что его должно заботить собственное будущее, но... нет, не заботило. А вот мысль о том, что Альфа будет жить с клеймом сына-преступника, приносила почти физическую боль. Его Верность не могла нанести такой удар по отцу. Никак. Поэтому-то Барнс сделал всё и даже больше, чем всё, чтобы вывернуться из почти затянувшейся удавки. Мысль о том, что отцу осталось совсем немного не особо беспокоила. Ему не хотелось плакать, как тому же Роджерсу, что неделями оплакивал мать и даже сейчас приходил на кладбище с красными глазами. Барнс откуда-то знал, что того, кто привел к нему когда-то ребенка, Самди не... обидит, как бы смешно подобное ни звучало, но Волк был уверен, что с отцом там, за гранью, всё будет хорошо.  А он, как сын и... бета, сделал всё, что мог. Его отец видел здорового и успешного во всех смыслах сына, чего и желал. Барнс верил, что отец не лгал, когда говорил, что он справился. Он будто чувствовал, что и как сказать сыну. А может, и правда знал, что его ребенок необычный. Его слова и правда отпустили что-то внутри Барнса.  Теперь ему оставалось только верить, что мать сможет перенести утрату. Барнс идиотом не был и прекрасно видел, что мать его любила, но примерно так же, как и сам Барнс ее, то есть поверхностно. Она его любила как сына любимого мужа. И он любил ее как женщину, которую любил его Альфа. Он легко мог умереть за мать, защищая. Мог ночами не спать, чтобы у нее было всё для жизни. Мог наизнанку вывернуться, если бы ей что-то нужно было, но... матерью в том смысле, какой в это вкладывают другие, ее не считал. И она это чувствовала, каким-то мифическим материнством ощущала, потому что никогда не лезла в их отношения с Альфой и никогда не душила своей любовью. Забота о ней была последней волей его Альфы, и Барнс очень надеялся, что сделал достаточно.  Создание новой маски требовало взвешенности и фантазии. Барнс пытался представить всевозможные ситуации, с которыми может столкнуться солдат, и мысленно прикидывал, какие качества ему понадобятся больше всего, кроме очевидных.  Создание новой маски в глазах Зимнего и тогда, и сейчас больше всего походило на создание картины, только не красками, а осколками зеркал. И красоту сочетаний мог оценить только он сам. Создание новой маски всегда выматывало, как и любое рождение.  В лагерь Маккой прибыл уже Джеймс Барнс. Это про него будут писать многочисленные досье и характеристики. Это ему посветят целый интерактивный стенд на выставке, который спустя десятилетия увидит его последний Альфа - Брок Рамлоу. Благодаря фотографиям именно этой маски его Альфа решит рискнуть всем: и собой, и своей стаей, и их близкими, чтобы «спасти» многомиллионный уникальный эксперимент.  Брок Рамлоу не производил впечатление наивного святого из библейских историй, но именно таким и оказался, поставив ради чужого существа на кон всё. И именно в тот день, когда его Альфа смотрел на эти снимки, только уже в интернете, затем переводил взгляд на него, и снова на эти бесполезные картинки, Зимний понял, что придется идти на обнуление.  Это только люди могли думать, что могут что-то скрыть от Солдата.  Барнс себя человеком давно не считал, поэтому в тот день, когда в американце итальянского происхождения Рамлоу играла благородная кровь римских патрициев, толкая его к последней ошибке в жизни, Зимний понял, что пора спасать своего Альфу. А чуть позже, уже Актив в кабинете Пирса и произнес ту проклятую фразу, надеясь, что обнуление остановит благородные порывы главы СТРАЙКа. Ведь какой смысл спасать того, кто тебя не помнит? Того, кто уже фактически мертв?  Тогда казалось, что это - верное решение.  Ошибка, за которую Зимний себя никогда не простит.