Есть ли в небе лисы?

Я закрываю глаза, зажмуриваюсь до цветных пятен. Голова кажется тяжелой и легкой одновременно, стоит посидеть так еще пару секунд, и тело будто куда-то плывет, подхваченное волной. Пока мягкой, но еще пара бокалов, и меня точно унесет. Телефон вибрирует, и я с раздраженным стоном смотрю в его стороной. Он лежит на журнальном столике, имя на дисплее отсюда я не вижу, но зато вижу фотку. Хочется снова закрыть глаза, чтобы не видеть ухмыляющуюся рыжую физиономию в цветных очках, но тогда я точно не попаду. Фыркнув, показываю телефону язык, а потом выпрямляю ногу, чтобы скинуть его на хрен со стола. Получается уже после второй попытки. Не так уж я и пьяна. В честь этого нужно выпить. Я поднимаю полупустой бокал и делаю вид, что чокаюсь с невидимым собутыльником, залпом осушаю остатки вина. Как же меня все достали. Всем что-то надо от меня, семье, друзьям, Андрею, Разумовским. Только Волкову ничего не надо, он просто каждый вечер пробирается ко мне в квартиру по пожарной лестнице и составляет компанию в утоплении жизненных тягот в алкоголе. Большое мерси ему, хоть не так скучно. Я съехала от Разумовских в тот же день, когда поцеловала Птицу. Или он меня? Сложно сказать. Инициатором вроде я выступила. И если бы не толпа народу вокруг… — Падла ты, Саша, — бормочу я, кое-как поднявшись, и иду на кухню. — И Сережа тоже. Два дебила — это сила, так папа всегда говорит. Это, правда, про меня и Лешу. Отец до сих пор не может оправиться после беготни от гусей с кастрюлями на голове. Ну, мы были с кастрюлями. Не гуси. Хотя, я бы глянула. Вот это был бы поворот. — Сука, — вздыхаю я, услышав очередной виток вибрации из зала. Сраный мобильник приземлился не на коврик, а на пол, поэтому так громко. — Когда ж вы все отвалите? Или не дает покоя моя слава героя-спасителя? Это ж я вечно одного и второго за шкварники вытягивала, из алко-нарко комы или из нон-стопных тревожно-депрессивных. Что, тоже хотят попробовать? Хрен там плавал. Я сама хочу вариться в своем дерьме из разрушенной жизни, несбывшихся надежды и прочего, прочего, прочего. Еще недельку похандрю, а там придумаю что-то. Обязательно. Гадские Разумовские. Чертов Птица, чтоб его черти драли. Гребаный тот поцелуй. Он открыл то, что было все эти годы надежно и заботливо спрятано, укрыто и закутанно в саван железной, самой лучшей дружбы. Дружбы, которая по факту на хер никому не нужна была. И я дура. А впрочем, почему я-то дура? Один женился на работе, не вылезал из ее объятий ни на секунду. Второй менял партнеров как перчатки, вполне довольный жизнью. Одного я поддерживала, всегда была рядом и рукоплескала каждой гениальной идее. Со вторым обсуждала его похождения, не давала спиться или скуриться, в любой миг, в любом состоянии — с ним и за ним. А теперь понимаю, на кой ляд все это им было надо. Говорю же, рыжие черти. Конечно, спрятаться ведь куда лучше, чем разобраться. Вот пусть и сейчас сидят в своей норе. Мне в моей отлично. Я достаю из холодильника еще бутылку красного, последнюю. Обидно. Ну да ладно, мне хватит. Бокал оставляю в раковине, зачем с собой лишние предметы таскать? Вот и я так думаю. Глотнув из горла, возвращаюсь в гостиную. Уже собираюсь завалиться на диван и сделать громче музыку, которая еле мурлычет из колонки, как слышу шевеление ключа в двери. Нахмурившись, выхожу в коридор. Это точно не Андрей, Олег замки поменял. — Какого хрена ты здесь делаешь? — мрачно спрашиваю, когда дверь открывается. — Какого хрена ты не можешь ответить хоть на один звонок? — парирует Птица, громко захлопнув дверь. — Занята. Я в общий чат писала. — Засунь себе это сообщение куда подальше, — огрызается он и стряхвает с ноги кроссовок. — Иди в жопу, Саш. — Тебе не понравится. Что ты устраиваешь? — Птица подходит ближе, швыряет куртку в сторону пуфика. Та не долетает, приземляется на пол. — Ты серьезно решила, что станет легче, если будешь топиться в алкоголе? — Не знаю, — пожимаю плечами и салютую ему бутылкой. — Ты мне скажи, эксперт. Я разворачиваюсь и собираюсь уйти, но Птица удерживает меня за локоть, разворачивает обратно. Смотрит так пронзительно, козлина. Не знаю, что видит в моих глазах, но ему это явно не нравится. — Слушай, если это из-за того, что было между нами… — Ты про те забавные годы, когда вы упивались своей безответной любовью? — уточняю, наигранно задумавшись. — Или про то, что все вокруг по швам трещит? А-а-а, ты про тот поцелуй? Ой, нашел проблему. После всех тех веселых состояний, в которых я тебя видела, это явно не повод нам смущаться. — Мышка… — Смущаться надо было, когда я тебя на очередной бабе заставала. — Ты совсем пьяна, — угрюмо резюмирует Птица и тянется, чтобы погладить меня по щеке. Я отталкиваю его рукой, в которой зажата бутылка, расплескав вино и на себя, и на него. — Дело не в том, что я пьяна, а в том, что вы меня бесите. — Это понятно, — отзывается он, мягко забрав мою бутылку. — Но ты пьяна, потому что по трезвяку в жизни никогда не назовешь никого бабой. И мне настучишь. Мышка, давай… — Не поговорим, — прерываю его, махнув рукой. — Не хочу разговаривать, обсуждать, выяснять. Раньше надо было. Сейчас отвали и дай мне спокойно дособирать свои осколки. — Это не поможет, — хмурится Птица, подняв бутылку. — Поверь мне. Совсем. — Верю. Отвали. — Ася… — Или. Я внезапно подаюсь вперед и обвиваю его шею руками. Саша вздрагивает, едва не отшатнувшись, смотрит почти испуганно. Улыбнувшись, целую его в подбородок, потому что выше не дотягиваюсь без обуви, и так на носочках стою, а наклоняться он не торопится. — Или присоединяйся, — предлагаю, встав ровно и скользнув ладонями под его футболку. — Развлечешь меня по-другому. Повторишь то, что делал с той блондинкой, когда думал, что она — это я. Как тебе идея? Пальцы у меня холодные, и кожа под ними из-за этого кажется очень горячей. Взгляд светло-карих глаз и вовсе обжигает. Птица отстраняет мои руки, я чувствую, как его собственные дрожат. — Ты пьяна, — повторяет он, качая головой. — А ты скучный, — бормочу я, закатив глаза. — Вали в башню. Через неделю спишемся. Может быть. Отобрав у него, удивительно растерянного, бутылку иду в гостиную и усаживаюсь на диван. Птица, видимо, оставлять меня в покое не намерен, и следует за мной, устраивается на столике напротив. Мне не хочется ни ругаться, ни разговаривать, я смертельно устала, и ничего не помогает. Хочется забыться, не думать, не проворачивать в голове свою семейную жизнь, не думать о том, как все могло бы быть. Не повторять снова и снова тот проклятый поцелуй. Я скоро с ума так сойду. — Ты не полетела с Димой, — тихо говорит Птица. — Во Вьетнам. — Как видишь. — Почему? — Потому что. Отстань. — Это вряд ли. Несчастно заскулив, падаю на диван и закрываю глаза. Проходит всего пара мгновений, и я чувствую, как Сашины пальцы ласково гладят щеку. — Я устала, — шепчу, обхватив себя руками. — Знаю, — негромко говорит Птица. — Поехали домой. Там ты хотя бы не будешь одна. — Может, я хочу? — Не хочешь. Пожалуйста. Я… знаю, что все испортил. Прости, что не сдержался тогда. Я открываю глаза, смотрю на него недоуменно. Мозг работает слишком медленно, и я долго соображаю, какого черты он извиняется, да еще и так старательно в глаза не смотрит. Я перехватываю его руку, которую он хочет опустить, жмусь к ней щекой. Прикосновение такое теплое и необходимое сейчас, всегда. Вот она, причина, по которой не случилось никакого Вьетнама. Какой к черту Вьетнам без Сережи и Птицы? Может быть, там было бы и легче пережить развод и все, что с ним связано, но без Разумовских? Я сойду с ума. Я уже, наверно. — Дай мне немного отдохнуть, — прошу и даже позволяю себе поцеловать его ладонь. — А потом поедем домой, ладно? *** Увы, но лучше не становится и в башне. Я пытаюсь вести себя как взрослый и осознанный человек, который в состоянии проработать и прожить свою беду, разобраться с эмоциями и дальнейшими взаимоотношениями. Пытаюсь. Честно. Но две виновато-настороженные рыжие морды очень мешают, хоть и стараются особо перед глазами не мелькать. Позорно ныкаются по углам, иными словами. Какая уж тут осознанность, когда ежедневно хочется закатить скандал с битьем посуды, потому что достал этот детский сад, но и у самой его остановить нет ни сил, ни идей. А тут еще развод и куча сопутствующих проблем и переживаний. И в итоге очередной вечер я встречаю в офисе Разумовского одна, но теперь с бутылкой вина, потому что выносить все это на трезвую голову я, кажется, не способна. Начинаю понимать Птицу. Твою ж налево. Вот вроде бы все уже сказано, выяснено, но легче не стало. Разумовские затихли, ждут. Чего ждут? Да черт их знает. Видимо, момента, когда на меня снизойдет озарение, и я решу, что пришла пора для нашей чистой и светлой любви. Но я мешкаю. Слабо представляю, как все это будет, как вообще начать. Как выбрать одного, зная, что второго это разобьет, сколько бы он ни храбрился. Сережа, конечно, сказал, что они все решили между собой, согласны даже на то, что я не буду выбирать вовсе, а комфортненько устроюсь с двумя, но… Как, боже? Как все это происходит между людьми? Мне просто в один вечер подойти и сказать «хочу играть с обоими»? И как вообще все это дальше продолжать? Да, знаю. Душно. Но тут окна не открываются. Первым пред мой уже не сильно ясный взор является Птица. Зайдя в офис, смотрит на меня, на бокал в руке и недовольно заявляет: — Могла бы позвать. — Мог бы от меня не бегать. Я вроде не моровая язва. — Не моровая, но иногда такая… — По тонкому льду, Саша, по очень тонкому льду. Он поднимает руки в знак капитуляции и садится рядом. Я тут же лезу к нему под бок, обнимаю, встречаю неожиданное напряжение в ответ. Он кладет руку мне на спину, притискивает ближе, но сам будто деревянный. — Какой повод? — спрашивает он, взяв из моей руки бокал. — Устала. Хочу не думать. Забыться. Начинаю понимать, что ты в этом находишь. — Не советую. — Слишком. Много. Мыслей. В голове, — сообщаю, прикрыв глаза. — Это пройдет, мышка, — отзывается Саша, допив остатки вина. — Не первое расставание в нашей жизни, так ведь? — Не знаю. Меня так еще лицом в грязь не макали. Заслуженно, но все же. — Эй, — мрачно одергивает Птица. — С ума сошла? Что у тебя заслуженно? — Из меня хреновая жена. Ты сам видел. — Не неси хрень, мышка, — сердито командует он. — Ты самая лучшая. Я тебя… уверяю в этом. Самая. — Какие милые речи, — протягиваю, зевнув. — Той ты тоже это говорил? — Ты по гроб жизни мне это будешь припоминать? — обреченно уточняет Птица. — Ага. Слушай. Может, мне тоже попробовать твой метод забыться? Ну, не только алкоголь, а… — Нет, — резко прерывает меня он. — Нет. Не смей. Тебе нельзя. Я немного отстраняюсь, чтобы посмотреть на него. Не удержавшись. провожу пальцем по нахмуренному лбу. — Хм. Ей ты тоже так говорил? — Может, хватит? — морщится Птица и отворачивается. Я не препятствую, уронив руку. На бедро. Его. — Я бы не в себе, я… — Хотел, чтобы на ее месте была я, — продолжаю за него. — И я сейчас здесь. И мне паршиво. Давай развлечемся? Я перестану гонять в голове мысли, а ты получишь, что хотел. — Мышка, — почти рычит он и пытается выцарапаться из моих объятий, но я не даю. А Птицы не сильно-то и настаивает. — Дава-а-й, — протягиваю, коснувшись его подбородка. Птица послушно поворачивает голову, смотрит мне в глаза. Смелости в крови ноль, ее с лихвой компенсирует алкоголь. — Ну же. Можешь сделать все, о чем думал. Я не буду против. — Это говоришь не ты, — мрачно произносит он. — А вино. — Ну и пусть. Я целую его, но Саша отстраняется. Не сразу, словно едва наскребает в себе силы на это. Я бы решила, что он совсем не хочет, но взгляд такой… Что по телу бегут мурашки от предвкушения. Да, во мне говорит вино, Птица прав. Но ничего, сейчас я готова позволить ему говорить, поэтому целую снова, и на сей раз он не отодвигается. Это как последняя капля, и сил держаться за здравый смысл уже больше не осталось. У Саши их в принципе не так уж много. Он отвечает, совсем как тогда, во время глупой игры, с тем же отчаянием и голодом, потому что… Потому что ждал? Потому что боится, что в любой момент все прекратится? И повтора не будет? Может быть, он прав. Я не знаю, что почувствую завтра, но я точно знаю, что хочу чувствовать сейчас. Особенно, когда Птица проводит пальцами по позвоночнику, скрытому футболкой, вздрагивает, стоит мне лишь положить ладонь на его бедро. — Как ты представлял? — спрашиваю, коснувшись губами его щеки. — Что бы хотел? Рука на спине сжимает ткань в кулак, Птица, зажмурившись, шепчет: — Тебя. Всегда. Как угодно. Дверь в офис прерывает нас, но я не отстраняюсь, только голову поворачиваю. Сережа замирает на пороге, испуганно смотря на нас. Он собирается что-то сказать, но тут его взгляд останавливается на бутылке, почти пустой, на второй, совсем пустой. Кажется, извиняться за то, что прервал, он передумал. — Что ты делаешь? — цедит Сережа, впившись рассерженными синими глазами в Птицу. — Она пьяна. Ты совсем… Предохранитель в мозгу не срабатывает. И я иду ва-банк. И к Сереже тоже иду, немного нетвердо ступая босиком по полу. Дома я так больше не хожу, но здесь… Здесь можно. Безопасно. Взяв обомлевшего от всего происходящего старшего Разумовского, веду его к дивану, толкаю, чтоб сел. Он слушается, обменивается с Птицей взглядами, а я падаю между ними. Предохранитель не срабатывает и в этот раз, поэтому тяну Сережу за рубашку к себе. Он покорно наклоняется, будто завороженный. Я останавливаюсь, не коснувшись губ, тихо спрашиваю: — Можно? Потому что с Сережей иначе. С Птицей мы перешагнули эту грань, поневоле, но все же, я бы даже сказала, перепрыгнули. — Ася, ты… — Я не настолько пьяна, чтобы не осознавать, что делаю. Сережа не отвечает, вместо этого легко и быстро целует меня, едва касаясь. Смотрит. Целует снова, все так же нежно и целомудренно, дрожащие пальцы ложатся на мою щеку. В одной это ласки столько всего, что все в голове переворачивается, рвется к нему. Я отстраняюсь первая, жмусь лбом к его плечу, пытаясь восстановить равновесие, хоть немного. Слишком хорошо, слишком хочется. — Ася, — шепчет Сережа, коснувшись губами моей макушки. — Чего ты хочешь, мышка? — спрашивает Птица, скользнув ладонью по моей талии. Я вздрагиваю, чувствуя осторожный поцелуй в шею, глажу его по руке, чтобы не подумал ничего дурного. — Скажи нам. — Отвлечься, — чуть слышно отвечаю, глянув на Сережу. — Попробовать. Не думать. Я… Я так устала, и… — Тише, — прерывает Птица, пробираясь горячими пальцами мне под футболку. — Сейчас. Старший Разумовский смотрит на него поверх моего плеча, они будто понимают друг друга без слов, потому что в следующее мгновение Сережа целует меня, обхватив лицо ладонями, а Птица довольно быстро выясняет, что лифчика под футболкой нет. Я дергаюсь в его руках, застонав, и Сережа тянет к себе ближе, губами прокладывает дорожку от подбородка к шее, и там слегка прикусывает кожу. Я зарываюсь пальцами в его волосы, полностью отдаюсь во власть раскрепощенного вином тела. Слабо тяну рыжие пряди, чтобы поднял голову и поцеловал меня еще раз, пока рука Птицы опускается ниже, расстегивает пуговицу на моих джинсах. Я едва ли соображаю достаточно, чтобы задуматься о последствиях, о завтра, но это даже хорошо, потому что когда он меня касается, понимаю, что едва ли мне сейчас нужно что-то другое. Пальцы неспешно кружат, заставляя дрожать от нетерпения и удовольствия, которое еще недавно было таким запретным с ними. Сережа ловит губами рваный выдох, опускает голову и зацеловывает шею, но я успеваю заметить, насколько все это смущает его. Вот только его руки под моей футболкой говорят о том, что он едва ли против. Птица останавливается, не слушая протестов, разворачивает меня к себе и толкает назад, вынуждая лечь спиной на Сережу. Тот обнимает, поначалу совсем не так, как того требует то, что уже происходит между нами. В этом простом объятии столько невысказанного, что я не выдерживаю и запрокидываю голову, прошу поцеловать, пока Саша стягивает с меня джинсы вместе с бельем. И пропускаю момент, когда он сползает вниз и устраивается у меня между ног. — Мне так не очень, — пытаюсь протестовать, хотя тело требует обратного, один лишь взгляд на Птицу скручивает все внутри в спазме. — Я сделаю так, что понравится, — обещает Саша, мягко касаясь губами бедра. Я не спорю, я хочу уже чего-нибудь. Мне жарко и хорошо, и становится невыносимо, когда Птица пробует меня языком. На месте удерживают Сережины руки, плавно ласкающие тело. Футболка задралась почти до шеи, но сейчас нет уже ни единой мысли, чтобы снять ее. У меня вообще мыслей нет. Птица не торопится, изучает, как больше нравится. Ни единого лишнего движения, я задыхаюсь от каждого прикосновения и вздрагиваю, когда становится настолько хорошо, что с губ слетает мольба продолжать так. Птица слушается, и я выгибаюсь, цепляюсь за Сережины руки на груди. Почувствовав палец у входа, прошу лишь: — Да, пожалуйста… Саше повторять не нужно, он слушается, окончательно вышибая из-под меня почву. Жарко и так остро внизу, и сладко от Сережиных поцелуев, все это смешивается, скручивает спираль внутри все туже, и когда Птица добавляет второй палец, удовольствие накрывает почти сразу. Я задыхаюсь от этой волны, яркой и сильной, которая не обрывается сразу, а уходит постепенно. Саша целует низ живота, поднимает выше и утыкается лбом в ключицу. Тихо-тихо просит: — Пообещай, что не возненавидишь меня утром. Это странно, и совсем не подходит моменту, но я кожей чувствую, как ему нужно услышать ответ. И я обнимаю его, прижимаю к себе и говорю: — Обещаю. — Хорошо, — чуть слышно отзывается Птица. Сережа наклоняется и целует меня в висок, осторожно опускает футболку ниже. Я ерзаю и спрашиваю: — А вы? Хотя больше всего на свете мне сейчас хочется закрыть глаза и ничего не делать, провалиться в сон. Но я не дурочка, чувствую, что оба возбуждены и будет не честно… — Завтра, — произносит Сережа. — Только на трезвую голову, если захочешь. Логично, наверно. Или нет. Я не знаю. Я делаю большую ошибку, когда позволяю себе все-таки закрыть глаза, потому что разморенное удовольствием и теплом тело кажется слишком тяжелым, а веки и вовсе неподъемными. И я не сопротивляюсь этому.