Есть ли в небе лисы?

Сергей хватает мое запястье и дергает к себе. Я даже пискнуть не успеваю, как он решительно вкладывает мне в руку рукоять ножа и сжимает наши пальцы на ней. Отходит на шаг, а я остаюсь сидеть, оторопело глядя на лезвие. Услышав знакомое звяканье, смотрю на Разумовского. Он держит наручники и швыряет мне ключи. Я слежу за тем, как они приземляются на подушку, сползают и проваливаются в щель между одной и второй. Сергей тем временем охватывает стальным браслетом свое запястье, заводит руки за спину, и раздается щелканье замка. Он на пробу дергается, но наручники сидят крепко. Или вид делает. Будто в ответ на мои мысли, Разумовский поворачивается, демонстрирует, что руки у него скованы. На первый взгляд кажется, что он даже слишком туго затянул. — А… Я ничего не успеваю сказать, потому что Разумовский опускается на колени возле кровати и произносит: — Давай. — Чего? — тупо спрашиваю, опасаясь, что он двинулся, увидев мою попытку выпилиться. — Сделай то же, что я сделал с тобой. Давай. — Ты двинулся? — уточняю, поежившись. — Ты ненавидишь меня, и я это понимаю, — говорит он, опустив голову. — Я устал пытаться что-то доказать. Поэтому сделай это. Или просто зарежь меня, мне все равно. Я не стану сопротивляться. Ты сможешь отомстить и жить спокойно. Он точно сбрендил. Я встаю и собираюсь отойти, но Разумовский наклоняется вперед, едва не напоровшись щекой на нож. Еле успеваю отвести лезвие в сторону. — Сделай это, — повторяет Сергей. — Ты же хочешь. Я заслужил. Ты пыталась заколоть меня осколком зеркала. Это не сложнее. Я смотрю на нож в своей руке. Ой ли? Тогда я была очень зла, думала, что он решил добить меня, поэтому устроил все это. Вот только прошла неделя, а Разумовский так ничего и не сделал. И в тот вечер, перед моим побегом, у него так дрожали руки. От чего? Если хотел просто расправиться с недобитой жертвой, то… Зачем было целовать меня? Он не просто повелся на обман, он упал в него с головой. Почему? Я не такой уж умелый манипулятор. Будь Разумовский с холодным рассудком, то не поверил бы мне. Но он поверил. Он обнимал и целовал меня, шептал о том, как любит, умолял не бросать его. Игра какая-то? За все время, что я здесь, Сергей ни разу не причинил мне боли, не навредил, хотя я постоянно кидалась на него. Напротив, он позволял колотить его, не отвечая ничем. И все пытался объяснить. Я все ищу и ищу в себе эту ненависть, про которую он говорит, но совсем не получается. Мозг будто перезагрузку получил, и теперь я могу соображать более-менее ясно. Хотел бы убить — убил бы уже. Или я просто дурочка и хочу в это верить. Опустив руку, смотрю на склоненную рыжую голову. Он что, серьезно думает, что я буду его резать? Выдохнув, перевожу взгляд в потолок. Черт бы побрал этого дурака. Я же… Я так тосковала по нему и ненавидела себя за это, потому что ну какой человек в своем уме будет скучать по тому, что его чуть не убил? Или рыдать взахлеб, узнав, что обидчик погиб? Я чувствовала себя такой идиоткой, разрываясь от горя и ужаса, сворачиваясь на больничной койке, пыталась найти в памяти хоть какую-то зацепку, которая оправдает то, что он сделал. Я любила его, я все это время любила его, и тогда мне не было ничего известно про злобного двойника. Я любила его, даже несмотря на то, как он поступил со мной. А сейчас что? Как вообще такое возможно? Как он мог так привязать меня к себе, что за ним хоть в ад? Было бы неплохо, если бы он еще туда регулярно не рвался, блин. Я кидаю нож в угол. Он, звонко ударившись об стену, падает на пол, а я опускаюсь на колени, чувствую себя совсем обессиленной. Я так устала от всего этого, боже, как же я устала. Я хочу его ненавидеть, мне так нужно его ненавидеть, чтобы не быть безвольной тряпкой. Но я не могу. — Не буду я тебя резать, — тихо говорю, глядя в пол. — Не сходи с ума. — Уже, — горько отзывается Разумовский. — Выслушай. Пожалуйста. Все, до конца. — Давай, — киваю, не поднимая взгляда. Он снова начинает объяснять про диссоциативное расстройство, признается, что после тюрьмы появились две субличности, и одна есть до сих пор, но о об этом беспокоиться не стоит, он безобиден. Другого, который творил все эту дичь, больше нет. Повторяет про события в Венеции, и теперь я слушаю внимательнее, анализирую, потому что да, перемена была резкая. Я сваливала это на стресс после заключения, но дело было не в нем. Я верно тогда сказала. Это был не мой Сережа, и по мере того, как он говорит, я нахожу все больше и больше подтверждений. Он бы так со мной не поступил. Разумовский вскользь рассказывает про Сибирь, объясняет, что его постоянно накачивали лекарствами, и он ничего не помнит. Зато отлично помнит, как очнулся в подвале и увидел живого Олега. Он надеялся, что я тоже там, но Волков рассказал правду. Я поднимаю на Разумовского взгляд. Зажмурившись, он продолжает говорить о том, как не верил, как искал везде любую мелочь, надеялся, что это ошибка. Признается, что мечтал о том, чтобы пустить себе пулю в лоб, когда понял, что все на самом деле, потому что такую боль невозможно было терпеть. И я все это отлично понимаю. Я тоже не хотела жить, когда узнала, что он погиб в Сибири. — Что за комната? — спрашиваю, чтобы отвлечь и его, и себя. — С фотографиями. — Могила, — тихо отвечает Разумовский, сгорбившись. — Я не мог прийти к тебе на настоящую, только нанимал человека, который таскал туда букеты. И я сделал ее здесь. Фотографии, краски, цветы. Я… Это склеп, Ася. Просто склеп. Могила. А я ведь так часто думала о том, где его похоронили. Просила сестру помочь и найти, но она отказалась. — Как ты нашел меня? — Случайно. Не веришь? Я выбирал картины для новой квартиры, и на одной из страниц каталога наткнулся на твою. Я был уверен, я знал, что это ты ее написала. Я бы узнал твою картину из тысячи. — И ты выследил меня. — Выследил, — кивает он. — Я… Прости, я знаю, что надо было сделать все иначе, но я не мог заставить себя ждать. Я искал тебя, Ася, я искал так долго и посмел поверить в то, что ты умерла. И тут это. И я… Прости. — Ага. И ты решил, что тыкать в человека пистолетом — это хорошая идея для примирения? — Я дурак, — шепчет он, опуская голову еще ниже. — Я такой дурак, я… Он был не заряжен даже. — Ну охренеть теперь, — бормочу я. — Прости. Прости, я… Клянусь, любимая, я бы не тронул тебя. Твоя реакция в начале сбила меня с толку, а потом крики, и я испугался, что кто-то вызовет полицию. Я же и Олега туда притащил, и так рисковать… Прости, я знаю, что ужасно поступил с тобой. Я только и делаю, что разрушаю все между нами, и… Я не наврежу тебе, Ася. Я даже не прикоснусь к тебе, если не захочешь. Возьми нож. Сделай это, отомсти, и мы пойдем дальше. Или ты пойдешь сама, если решишь убить меня. Давай. — Не неси чушь, — сердито прерываю его и качаю головой. — Я не стану. Сергей смотрит на меня, и в синих глазах такая бездна тоски и вины, и я не понимаю, как не замечала этого раньше. Зато понимаю, почему он так быстро поверил в мой обман. — Я не знаю, что еще предложить тебе, Ася, — шепчет Разумовский. — Ты не сможешь простить меня, но я хотя бы дам тебе отомстить. Я закрываю глаза и повторяю: — Я не стану. Задавив тоненький голосок сомнений, тянусь к нему и обнимаю. Разумовский вздрагивает, а я прижимаю его к себе сильнее, цепляюсь за футболку. Я все еще боюсь, но со скованными руками, этот страх не настолько острый. Я продолжаю обнимать его, чувствуя, как он дрожит, как вжимается лицом в мою шею, глажу трясущиеся плечи. И сама реву. Я слабая и глупая, я безумно хочу верить в злобного двойника, потому что Сергей не мог так со мной обойтись, мой Сережа не мог. Мой Сережа любил меня, носил на руках и всегда был на моей стороне, я только с ним чувствовала себя такой защищенной. Тогда, с ножом… Это был не он. Я ведь знала это. Я в лицо ему это сказала. Это был не он. Да, я чокнутая, и он меня, скорее всего, убьет. — Я не буду больше удерживать тебя, — хрипло шепчет Разумовский мне в плечо. — Прости меня. Просто скажи, куда ты хочешь уехать, и я закажу билеты. Билет. Прости. Билет. И заплачу за картину. За все сразу. Разреши мне. И писать иногда тебе тоже разреши, я… Я просто хочу знать, что с тобой все в порядке. Я молчу, потому что это немного застает меня врасплох. Билет? А куда? В Новый Орлеан? Обратно в ту квартиру? Снова жалеть себя и сдыхать от одиночества? Или куда? Мне, если так посудить, и идти-то некуда. Допустим, я выберу место. А дальше? Я так рвалась сбежать отсюда, а теперь, когда задумалась, то мысль о том, чтобы оставить его, кажется… противной. — До утра хоть можно остаться? — тихо спрашиваю, не желая сейчас вдаваться в эту тему. — Или прямо сейчас чемодан собирать? — Ч-что? — помедлив, отзывается Разумовский и отодвигается. — Ася, конечно, можно, у тебя сколько угодно времени. Я касаюсь его лица, вытираю покрасневшие щеки. Он смотрит на меня, так смотрит, будто я вот уже через минуту уйду, и ему нужно как можно лучше запомнить этот момент. — Ладно. Руки болят? — Немного, — отвечает Разумовский, сглотнув. — Я… Переборщил, наверно. Сильно затянул. Вздохнув, лезу на кровать и достаю из-под подушки ключи, возвращаюсь к Сергею и захожу ему за спину. Повозившись, расстегиваю наручники. Н-да, те, что у нас были, с леопардовым мехом, в разы проще отцепить. Кинув их на кровать, остаюсь сидеть, так и не убрав пальцы с его ладони. Очерчиваю линии. Внутри до странного спокойно. — Ты можешь оставить наручники на мне, — говорит он, не оборачиваясь. — Если тебе так будет комфортно. — Ой, да иди ты на фиг, Разумовский. Я не готова к ролевым играм. Он издает болезненный смешок. — Жаль. Раньше тебе нравилось. — Дурак, — улыбаюсь я и прячу лицо, уткнувшись в кровать. — Ась? Можно мне повернуться? — Можно. Я слышу, как он возится, а потом спрашивает: — Ась, может, ты хочешь чего-нибудь? Еще отдохнуть? Или… побыть одной? — Отдохнуть было бы неплохо. И… Я пить хочу. Не воду. Что-нибудь сладкое. — Да, конечно, сейчас принесу. Я сажусь ровно, смотрю на то, как он встает. Движения дерганные, нервные. Разумовский замирает, взгляд, метнувшись к окну, возвращается ко мне. Усмехнувшись, я тоже поднимаюсь на ноги, шагнув к нему, сую в карман джинсов маленькие ключи. Сама подбираю наручники и застегиваю один браслет вокруг запястья. — Ты что делаешь? — спрашивает Разумовский почти испуганно. — Ася, подожди, я не собирался… Я цепляю другой браслет на стойку от балдахина и сажусь на кровать. — Иди, — киваю на дверь. Он оборачивается, затем опять смотрит на меня. Выглядит очень виноватым. — Ася, я… — Иди, — повторяю, вздохнув. — Я знаю, что ты не собирался меня пристегивать. Иди, давай. И нож забери. Разумовский колеблется, но все-таки в итоге делает, как я сказала. Возвращается быстро, кидает на кровать банку вишневой газировки и сразу лезет расстегивать наручники. Я двигаюсь дальше по кровати, сую ноги под одеяло. — Твоя комната готова, — осторожно сообщает Разумовский. Я заинтересованно смотрю на него. — Ты сказала, что хочешь отдохнуть. — М-м-м. А мне здесь больше нравится. Можно остаться? — Конечно, — быстро отвечает он и оглядывается. — Я тогда… — Надо, наверно, проследить, чтобы я ничего не сделала, — замечаю, поставив на тумбочку полупустую банку. — Если хочешь, — бормочет Разумовский и смотрит в сторону кресла. Я тянусь к нему, и цепляю за мизинец, тащу на кровать. Он не противится, следует за мной и садится на край. Отпустив, ложусь на бок, хлопнув ладонью по свободной подушке. Разумовский выглядит так, будто ему сейчас задали какую-то особо сложную задачу из вышмата. То есть совершенно несчастным. Видимо, опасается, что любое действие меня триггернет. Может, он и прав. Я не знаю. И все-таки он ложится, зеркалит мою позу и никак меня не касается. Только смотрит. Я закрываю глаза, потому что еще чуть-чуть, и мне понадобится скотч или спички. Спать очень хочется, я будто вообще не отдыхала. Наверно, так и есть. — Ася, — тихо зовет Разумовский и поправляет на мне одеяло. — Не убегай. Хотя бы до утра. Я, зевнув, бормочу, что попробую. *** Когда я просыпаюсь, Разумовский еще спит, лежит все в той же позе, будто вообще не сдвинулся ни на миллиметр. Я некоторое время просто лежу и рассматриваю его лицо, такое родное и одновременно немного непривычное из-за длины волос. Хорошо, что он их обрезал. Нет, мне очень нравились длинные, но… Но. Я дура. И он точно меня добьет рано или поздно. Еще немного полежав, осторожно встаю и пытаюсь незаметно накрыть Разумовского одеялом. Он не просыпается, похоже, окончательно вымотался. Я осматриваюсь, потираю плечи. Закрываю окно и утаскиваю с кресла черную рубашку в красных цветах, надеваю ее уже возле двери. В нос просачивается легкий парфюм, такой знакомый, что я столбенею, зажмуриваюсь. Я когда-то выбирала. Оглянувшись на Разумовского, иду в ванную, шарюсь по шкафчику. Флакон пуст больше, чем наполовину. За все то время, что я здесь, он бы не успел столько израсходовать. Значит, купил гораздо раньше, а не специально. Я медленно нажимаю на дверную ручку и выхожу в коридор. Ноги побаливают, но это я пережить могу. Научилась. Проходя мимо комнаты с фотографиями, не удерживаюсь и заглядываю внутрь, останавливаюсь возле стола. И правда, склеп. Цветы засохли, потому что Разумовский тут давно не появлялся, да и легкий слой пыли говорит о том же. Я рассеянно перебираю кисти, беру одну из записок. Там неровным почерком мольбы о прощении. В следующей признания в любви. Разумовский пишет о том, как скучает, о том, как хотел бы все вернуть, о том, как сбежал бы со мной прочь, если бы мог. В другой записке рассказывает про место, которое нашел недавно, мне бы оно обязательно понравилось. Новое кафе, прочитанная книга, успешный код, он пишет буквально обо всем, о чем мы обычно разговаривали. А еще тоска, столько тоски, она буквально пронизывает каждую строчку, букву, знак препинания. Я уже собираюсь уйти, но замечаю в углу бархатные коробочки. Открываю одну, другую. Разумовский обожал дарить мне драгоценности. Похоже, ничего не изменилось. Содержимое третье коробочки вводит меня в ступор. Это же мое колье? Он его дарил и… Оно осталось в Венеции. Это, скорее всего, реплика. Я очень любила ту вещицу, носила очень часто. Разумовский преподнес мне его самым первым, и для меня было очень непривычно и приятно то, что в подарке есть отражение дела всей моей жизни, что он заметил, как для меня это важно. Я вынимаю колье из коробочки и застегиваю его на шее. В конце концов, это же моя могила, так? Имею право ее разграбить. Выглянув в коридор, смотрю по сторонам. Пусто. Иду к лестнице и спускаюсь вниз, дальше шагаю на звуки русского рока. Так и нахожу кухню, а в ней Олега. Волков машет мне лопаткой и идет к холодильнику, достает оттуда молоко. — Миндальное? — уточняет, когда я сажусь за стол. Получив ответ, бормочет: — Он им половину холодильника забил. Тебе слабее или крепче? — Крепче. — Не вопрос. Давай только без побегов еще хотя бы пару часов? Жрать охота. — Договорились. Олег ставит на стол три тарелки, заявив, что рано или поздно эта мумия царя египетского-таки восстанет, и идет к кофемашине. А я вспоминаю, как в Питерской квартире он варил кофе в турке, ругаясь на пристрастие к современной технике, а там ведь ноль вкуса. Давно это было. — Сколько у тебя шрамов? — спрашиваю я, рассматривая полосы на тарелке. — Пять. — Резал? — Стрелял. Он сказал, что мудака больше нет? — Ты про ту личность? Да, сказал. Олег… Правда нет? — Насколько я могу судить, правда. Не волнуйся, я за ним слежу. — Он пьет таблетки? — Сейчас уже нет. Снотворное иногда. Ему кошмары снятся. Часто. Волков раскладывает по двум тарелкам яичницу, ставит рядом с моей кружку с кофе. Я робко спрашиваю, что за херня была со смерть в Сибири. Олег рассказывает про то, что подорвал вертолет и все подстроил, а Разумовского действительно держал в подвале. Проверял. Добавляет, что с того момента Сергей ведет себя нормально. Ну, не шизовее, чем обычно. Мы прерываемся, когда слышим торопливые шаги на лестнице. Блин. До меня только сейчас дошло, как это для него выглядело, когда он проснулся. — Мы на кухне! — громко сообщаю, и через несколько секунд в дверях появляется растерянно-настороженный Разумовский. Поглядывая то на меня, то на Олега, который встал, чтобы и ему завтрак положить, Сергей садится рядом со мной. Синие глаза встречаются с моими лишь на мгновение, после чего опускаются ниже. — Я у тебя рубашку украла, — признаюсь, хоть это и так очевидно. — Замерзла немного. — Да хоть весь шкаф, — бормочет он, а взгляд не отрывается от моей шеи. — Учту. Еще колье забрала. Де-факто ты ведь мне его подарил, так что… — Оно твое, — тихо говорит Разумовский и наконец опять смотрит мне в глаза. — В этом доме все твое, все, что захочешь. Я заинтересованно смотрю на Олега. — Перетопчешься, — говорит он. — Я в комплект не вхожу. — Ну, Волков, блин. Ты динамишь меня с самого первого дня. — Не люблю блондинок. Да и правый хук вместо «доброго утра» как-то не заводит. Это вот он в восторге. — Многое теряешь. — Рискну. Мы с Олегом продолжаем вести непринужденные беседы, пока завтракаем, но Разумовский в них не участвует, даже и не ест толком. В итоге Олег забирает наши с ним пустые тарелки в посудомойку, просит обойтись без мордобоя, пока он сходит в гараж, и оставляет нас вдвоем. Я поворачиваюсь к Разумовскому. — Мне нужно написать сестре, пока она не подняла ФБР и Интерпол. Он кивает, выходит из кухни и быстро возвращается с моим телефоном, отдает его. Я открываю диалог с Полиной, там пока ничего нового. Немного подумав, пишу ей, что хочу поездить по стране. Смотрю другие контакты, нахожу сообщения от Себастьяна. Прочитанные. Вот черт. Он извиняется за свою реакцию. Казалось бы, ничего предосудительного, но черт его знает, что в этой рыжей бедовой голове вертится. Я сую телефон в карман. Разумовский не говорит ни слова. Возвращается Волков и говорит, что он задолбался и надо приводить дом в порядок, если мы здесь задержимся. Мы. Пока они обсуждают это, я беру свою кружку и выхожу во двор через большие стеклянные двери. Бассейн! Пустой и давно нечищенный, но очень заманчивый. Если бы… Я обрываю себя на середине мысли и сажусь на один из шезлонгов, рассматриваю двор. Газонокосильщику тут работы будет завались. Разумовский присоединяется ко мне через пару минут, садится на свободный шезлонг рядом. Я все еще не придумала, что хочу сказать. Вернее, не выбрала одну из тысячи тем. — Ася, насчет заправки, — говорит он, неуверенно глядя на меня. — Я блефовал. Я, нахмурившись, пытаюсь понять, о чем речь. Разумовский толкует это по-своему и начинает оправдываться: — Я бы никого не зарезал. У меня и ножа-то не было. Олег не разрешает, даже дома. Шезлонги стоят очень близко друг к другу, и я, не удержавшись, протягиваю руку и приглаживаю немного встрепанные рыжие волосы. Улыбнувшись, говорю: — Тебе вилку-то хоть Олег разрешает, Сереж? Он дергается, как-то странно смотрит. Я опускаю руку, а Разумовский сползает на плитку, подается вперед и утыкается лбом в мои колени, обхватив ноги. Я растерянно смотрю на него и не могу понять, в чем дело. Что такого сказала, что его прямо до слез пробрало? Поставив рядом кружку, я осторожно трясу его за плечо. — Сережа? Ты чего? Ты обиделся? Это была просто шутка, я же… — Прости, — надрывно шепчет он. — Прости, что я перестал искать, что сдался. Прости, что позволил всему этому случиться с нами, пожалуйста, прости меня, пожалуйста… — Ну что ты? — бормочу я, положив ладони на его плечи. — Мы ведь вчера еще… Ну тише, тише, я… Я же здесь сейчас, Сережа. И мы разговариваем. Видишь? Уже прогресс. Он бормочет что-то, опять извиняется. А я понять не могу, чего его от глупой шутки-то так размотало. Не придумав ничего лучше, запускаю пальцы в его волосы, глажу и перебираю непривычно короткие пряди. Раньше это всегда помогало, когда его накрывал какой-нибудь нервяк. Раньше… Я отодвигаю сейчас прошлое подальше и продолжаю играть с его волосами. И получается так ласково, что у самой в груди щемит. И тогда я говорю, рассказываю о том, как гуляла по Новому Орлеану, как исходила французский квартал от и до, как в первый раз попробовала каджунскую кухню, как слушала живой джаз. Я много о чем говорю, впервые делюсь впечатлениями так подробно. Затягиваю Разумовского на шезлонг, сую в руки кружку с остывшим кофе и продолжаю говорить. А он слушает, потом начинает задавать вопросы, морщится, заявляя, что каджуны ни черта про Францию не знают, а вообще джамбалайю он бы попробовал. Может быть, не так уж плох мой персональный ад.