Есть ли в небе лисы?

Разумовский пытается что-то сказать, но я не слушаю, я отбиваюсь от него, пытаюсь вырвать руку из его хватки, зову на помощь, надеясь, что кто-то на улице услышит и вызовет полицию, сделает хоть что-нибудь. В итоге все это заканчивается тем, что мне почти удается вырваться, когда он дергает меня за локоть к себе, прижимает спиной к своей груди, обхватив одной рукой за талию, другой зажимает мне рот, не давая больше кричать. Я брыкаюсь, вот только это бесполезно, Разумовский гораздо сильнее, а я ослабла от постоянных голодовок и бессонных ночей, и все мои потуги ему до одного места. — Тише, Ася, послушай, — просит он. — Успокойся, дай мне объяснить. Все не так, как ты… Разумовский вскрикивает и одергивает ладонь, за которую я его укусила. Выругавшись, он резко отпускает меня, я разворачиваюсь и буквально натыкаюсь лбом на дуло пистолета. Замерев, смотрю на Разумовского, который раздраженно трясет ладонью. — Выслушай меня, — говорит он, но оружие не опускает. — Серый, — зовет Олег, но тот рявкает: — Не сейчас. — Что, решил добить? — горько спрашиваю, попятившись и вжавшись в стену. — Мало того, что уже сделал? Да уж, все это совсем не так, как мне представлялось. Из всех чувств сейчас главенствуют страх и ненависть. И где-то рядом с ними удивление. Впрочем, мне ли удивляться тому, что он жив? Этот придурок, кажется из всего выберется, особенно при участии своей псины верной. — Выслушай, — говорит Разумовский. — Я все объясню. Пожалуйста. Я смотрю на него, качая головой. Красивый, выглядит отлично. Не изменяет себе в любви к рубашкам с дурацкими цветастыми принтами, все так же расстегивает пару пуговиц, чтобы было немного видно крестообразный шрам на груди. А я с Венеции не выхожу на улицу в открытой одежде. Судя по всему, дела у Разумовского идут отлично, особенно после разыгранной смерти. — Ася… — Я закричу, — предупреждаю и киваю на пистолет. — Можешь стрелять, мне без разницы уже. Я закричу, и… — Я не в тебя выстрелю, — говорит он. — А в любого, кто зайдет сюда или попробует. Зажмурившись, крепко сжимаю зубы и опускаюсь на пол, закрываю голову руками. Ну за что? За что опять? Я же… Мало было разве? Я мало получила за свою глупую любовь к этому человеку? За эти годы столько раз думала, как можно было избежать того, что случилось, даже себя винила, что недостаточно верила ему, надо было проникнуться его идеями, а не перечить. Да, все настолько плохо было. — Послушай меня, — произносит Разумовский, и голос его звучит ближе. Вскинув голову, вижу, что он подошел. Я отшатываюсь, отползаю дальше, вжимаясь в угол между столешницей и стеной. — Ася, просто давай поговорим. — Просто уйди, — прошу, зажмурившись и закрывая уши. — Я не стану тебя слушать, уходи! Я не скажу никому, что ты здесь был, уходи, уходи, уходи! — Не кричи, — мрачно бросает Разумовский, но больше ничего не добавляет. Я и не кричу, я уже просто реву, сжавшись в комок в углу. И он молчит, продолжает стоять рядом с этим долбанным пистолетом. Еще утром я не видела смысла в том, чтобы жить, а сейчас меня полностью захватывает парализующий страх того, что он выстрелит. Более того, если сюда поднимутся хозяева здания… Звукоизоляция тут неплохая, да и они знают, что иногда я сплю днем, и у меня бывают кошмары, от которых просыпаюсь с криком, но вдруг в этот раз решат проверить? Тогда Разумовский просто убьет их, и повесит еще несколько жизней на мою совесть. Если бы тогда я только позвонила в полицию, а не следовала за ним как идиотка! — Олег, найди чемодан и собери ее вещи, — наконец подает голос Разумовский. Я могу лишь заскулить от безысходности. Чего-то такого я и ждала. Он не станет делать этого здесь, он опять увезет черт знает куда и придумает план получше, поинтереснее. Было ведь так весело мучить доверчивую дурочку, да? Постепенно ломать, выворачивая наизнанку все хорошее, что между нами было, манипулировать и угрожать, почти насиловать, а потом извиняться, представать передо мной несчастным и разбитым, зная, что от такого я забуду про все. Было очень весело, так чего не повторить? — На пару слов, — говорит Волков. Разумовский отходит, и я не слышу о чем они говорят, только вижу, что Олег не сильно доволен. Интересно, почему? Ответ на свой вопрос получаю, когда он раздраженно и громко, своим этим жутким хриплым голосом предлагает: — Давай просто убьем ее! Разумовский оглядывается на меня, что-то зло отвечает ему. Я утыкаюсь лбом в колени. Исход был ясен. Я свидетель, видела и знаю слишком многое. Сережа… Сергей не погиб, и был лишь вопрос времени, когда он узнает, что я тоже, и придет за мной, устранит опасность. Кто-то подходит ко мне, но я даже не смотрю, кто. — Мне нужно перевязать тебе ладонь, — говорит Олег. Я не реагирую, и тогда он садится рядом, насильно заставляет меня протянуть руку, осматривает порез. Тянет за собой, и я встаю, подхожу с ним к раковине. Пока он смывает кровь, оборачиваюсь, наблюдаю за тем, как Разумовский швыряет в найденную спортивную сумку мои вещи. Слезы опять, помимо воли, душат меня, пробираются наружу рваными всхлипами. Моя склеенная жизнь рушится прямо на глазах. Волков осторожно вытирает руку полотенцем, открывает аптечку, которую я обычно хранила под раковиной, и начинает обрабатывать порез. Разумовский останавливается возле картин, перебирает их. Я уже знаю, что он увидит на двух последних. Некоторое время, пока Олег бинтует мне ладонь, я вижу, как Сергей рассматривает свой портрет, только не знаю какой именно. Отсюда не видно, а я не помню, в каком порядке их спрятала. Разумовский вытаскивает один, швыряет его на пол и с силой наступает ногой, прорывая холст. Я отворачиваюсь, зажимая рукой рот, чтобы не закричать опять и не поставить под удар людей внизу. Точно так же он поступит со мной, когда наиграется. — Ася, — зовет Волков. — Он не тронет тебя. Я обещаю. Я поворачиваю к нему голову так резко, что чуть ли не наяву слышу хруст шейных позвонков. — Ты обещаешь? — ядовито интересуюсь, вырвав перебинтованную руку из его пальцев. — Да, это прямо гарантия безопасности! — Просто выслушай нас. В Венеции он себя не контролировал… — Все готово, — сообщает Разумовский, подходя к нам, протягивает мне коричневую футболку. — Твоя рубашка в крови, переоденься. Если я что-то забыл, потом куплю. И еще, — он достает что-то из кармана, — повернись. Я не реагирую, тупо уставившись на наручники, которые он держит. — Это лишнее, — говорит Волков. — Пока не лишнее. Олег, не спорь, — отрезает Разумовский. — Нужно уходить и быстро. Кто-то уже мог вызвать полицию, услышав ее крики. Да, да, пожалуйста, хоть бы кто-нибудь действительно сделал это, и сейчас бы дом уже окружили. Но мне так не везет обычно. Сергей повторяет свои команды и всовывает в руку футболку. Я опускаю взгляд на коричневую ткань. Если я это надену, то… А впрочем. Меня вдруг пробирает такая злость, настолько сильная, что на несколько секунд лишает стеснения и страха, а может, и рассудка тоже. Я швыряю футболку на столешницу и, не обращая внимания на боль в порезанной ладони, расстегиваю пуговицы на рубашке. Смотрю в глаза Разумовскому. Шрам под ключицами он замечает первым, отходит на шаг. Что такое? Недостаточно красивый? Или кривовато вышел? Взгляд его скользит дальше, на тот, что на животе. Он зажил лучше всего, как ни странно, хоть и ранение было проникающим. Я сдергиваю рубашку, кидаю в него. Олег шепотом ругается и отворачивается, будто видимость приватности тут чем-то поможет. Разумовский смотрит на мои руки, взгляд мечется от одного шрама к другому. — Нравится? — усмехаюсь, взяв футболку. — Ты отлично постарался. Только вот дело не закончил. Хотя, если тебя это утешит, то в машине «Скорой» у меня остановилось сердце. Откачали, конечно, но ты не переживай, ты был очень близок. Я напяливаю футболку, Разумовский молчит, стоит, будто оглушенный. Урод больной. Я разворачиваюсь и опускаю руки, пока гнев во мне еще бурлит. Сергей медлит, но все-таки подходит и берет меня за запястье, обвивает его железным браслетом. Держит, что-то там настраивая, потом защелкивает наручник, за ним второй. Страх возвращается, становится трудно дышать. Я не смогу их снять. Я в ловушке, в тотальной заднице, и теперь даже руками толком двинуть не могу. — Вот, — Олег накидывает мне на плечи мою куртку. — Я прошу тебя не делать глупостей. — Иди в задницу, — огрызаюсь я, но это уже больше паническое. — Не кричи, не зови на помощь, не показывай руки, — говорит Разумовский. — Я выстрелю в любого, кто заметит что-то. — Какой же ты ублюдок, — шепчу я, закрыв глаза. Что уже терять-то? — Просто знай: я ненавижу тебя. — Знаю, — отзывается он. — Идем. Он касается моего плеча и подталкивает вперед. Я медленно шагаю, судорожно шаря взглядом по комнате и коридору, пытаюсь найти что-то, способное мне хоть как-то помочь. Конечно, тщетно. Волков тащит мой чемодан, Разумовский ведет меня. Припарковать машину здесь невозможно, поэтому нам приходится пройти до следующей улицы. Я сначала думаю, как незаметно позвать на помощь, пытаюсь взглядом дать понять проходящим мимо людям, что я в дерьме. Вот только открыто это делать нельзя, Разумовский вряд ли шутил. Этот и не задумается перед тем, как начать палить во все стороны, он же двинутый. Ему не привыкать. А тут и дети есть. Боже, меня тошнит. Вот-вот вывернет от ужаса и безысходности, осознания собственной беспомощности. И того, что ждет меня впереди. Как скоро хоть кто-то поймет, что я пропала? Мы с хозяевами почти не пересекаемся, аренда оплачена еще на три месяца вперед. С Полиной я переписывалась редко, мы все конспирацию соблюдали. В лучшем случае она заподозрит неладное недели через две. К тому моменту я уже могу быть мертва. Или буду мечтать умереть после того, что этот мудак со мной сделает. Волков сует мой чемодан в багажник черной машины, а Разумовский открывает дверцу заднего сиденья. Я смотрю на него и понимаю, что мне некуда бежать и не от кого ждать помощи. Вот и спета песенка. *** — Я остановлюсь, перестегни ей руки спереди. Проверь браслеты. Разумовский говорит это спустя минут двадцать после того, как мы покидаем город. Я до последнего надеялась, что мы останемся в Новом Орлеане, где я хоть немного ориентируюсь, потому что телефон мне, само собой, никто не отдал и не собирается. Но нет, они решили утащить меня черт знает куда. Может, прострелят голову в ближайшем лесу. Хотя, вряд ли, Разумовский наверняка захочет поиграть. Как же без этого. Сергей останавливает машину у обочины, и Олег выходит, забирается на заднее сиденье. Молча делает, как велено, потом возвращается к себе. Казалось бы, положение стало чуть лучше, да толку-то? Я не смогу оказать им нормального сопротивление, любая попытка привлечь внимание со стороны повлечет за собой жертвы, а может, и еще больше боли для меня, потому что Разумовский явно не спустит мне это с рук. Со всех сторон задница. Я откидываюсь на сиденье и смотрю в окно. — Что дальше? — спрашиваю, вздохнув. — Что именно тебя интересует? — уточняет Разумовский. — Когда ты меня убьешь? — Я не собираюсь тебя убивать, Ася. — Что, замучаешь до такой степени, что сама откинусь? — Нет, — зло отвечает он, крутанув руль при заходе на поворот. — Я не собираюсь тебя мучить или вредить как-то. Ага, конечно. Что тогда? Будет долго и слезно рассказывать, как его бес попутал? Смешно. Я сажусь боком, притворяюсь, что хочу просто занять положение поудобнее. Незаметно дергаю ручку дверцы. Конечно, заблокировано. Кто бы сомневался. Ладно. — Куда мы едем? — опять подаю голос, сев ровно. — В Майами, — коротко отвечает Сергей. Я от удивления чуть челюсть не роняю. — Ты двинулся, Разумовский? Это же черт знает где! Сколько туда добираться? Неделю? — Всего двенадцать часов. Плюс-минус. Завтра уже будем на месте. — А что там? Твоя очередная злодейская база? Слушай, ну если так надо, прибей меня где-нибудь поближе. — Я. Не. Собираюсь. Тебя. Убивать, — четко и расстановкой произносит он. — Мы поговорим. Обсудим, что произошло, и тогда… Ты поймешь. — Я понимаю, что ты чокнутый ублюдок. Вряд ли я пойму что-то еще. — Мне бы тоже понять, — бормочет Волков. — Нахрена вот это вот все. Майами, черт бы его побрал. Вместе с Разумовским. Ладно, там хотя бы много людей, можно будет что-то придумать. Не знаю, что задумал этот псих, но точно не просто поговорить. Я закрываю глаза и пытаюсь набросать в уме план, как можно будет незаметно привлечь внимание полицейских. Наверняка подвернется такая возможность, нужно просто быть к ней готовой. Изначально засыпать я не собиралась, но стресс, видимо, взял свое. И я умудрилась вырубиться в одной машине с чокнутым маньяком и его подельником. В себя прихожу тогда, когда машина останавливается. Проморгавшись, осматриваюсь. Заправка! Здесь можно как-то… — Расклад такой, — говорит Разумовский и оборачивается. — Мы заходим, и ты ведешь себя смирно и тихо. Идешь в туалет, потом смотришь товары, выбираешь, что хочешь перекусить или почитать, что угодно. Я киваю. Если… — Если попробуешь привлечь внимание или устроить что-то подобное, я вырежу всех, кто там будет в этот момент. Поняла? Я смотрю в ледяные синие глаза. Такие же, только желтые, были тогда, в Венеции. Ужас пробирает до костей, лишая меня возможности соображать, все зачатки планов трескаются и рушатся. — Ася. Ты поняла меня? — Она поняла, — говорит Олег и открывает дверцу. -Уймись. Он опять лезет ко мне, расстегивает наручники. Сунув их в карман, тянет вон из салона. Я на одеревеневших ногах выползаю на улицу. Волков приподнимает повязку, проверяет порез, потом командует надеть куртку нормально и сунуть руки в рукава. Разумовский тоже выходит из машины, и мы идем в сторону заправочного магазинчика. На посетителей и парня за стойкой я стараюсь даже не смотреть теперь, чтобы не спровоцировать психа, следующего за мной. Первым в туалет заходит Олег, проверяет, нет ли там окон или другой двери, видимо. Ни того, ни другого. Оставшись одна, я осматриваюсь. Написать на стене нечем. Разве что собственной кровью. Разбить зеркало? Нет, Разумовский услышит и сочтет это за провокацию. Потревожить порез? Увидит испачканный бинт. Может, поверит в то, что просто рана открылась, а может, и нет. Я слышу детские радостные выкрики из зала. Твою мать. Нет, так нельзя рисковать. Нужно подождать до следующей заправки. Я выхожу и гордо шагаю мимо рядом с товарами. Разумовский идет рядом, и вместе мы садимся в машину. Там он, не глядя мне в глаза, опять застегивает наручники. Мы сидим молча до прихода Олега. Тот опять лезет ко мне на заднее сиденье, протягивает пачку какого-то печенья и воду, говорит, что взял еще какой-то пакетированной дряни, но обещает после приезда приготовить что-то нормальное. Я смотрю на него, не веря ни ушам, ни глазам. — Ты серьезно сейчас? — уточняю и швыряю печенье обратно в него. — Не делай, пожалуйста вид, что вы не две мрази, перебившие кучу народу, а мы тут вообще в туристической поездке. — Ася, просто поешь, ладно? — Иди в задницу, Волков. Я отлично знаю, что ты его цепная псина и выполнил для него всю грязную работу, до сих пор выполняешь. Ему тебе надо было приказать разобраться со мной, ты бы не промазал, да? Перерезал бы горло, и дело с концом. — Успокойся, — говорит Олег, положив печенье рядом со мной на сиденье. — Это просто еда, а не объявление войны. Ты не можешь двенадцать часов ехать без воды и пищи. — Зачем? Все равно в конце у меня один исход. — Нет. Никто тебя не убьет, ни я, ни он. Я клянусь тебе, Ася, он тебя пальцем не тронет. — Ага. Конечно, верю. Конечно, верю, что конченный псих меня не тронет после того, как самолично изрезал ножом и бросил умирать в луже крови. А до этого? Он рассказывал? Как перед нападением сделал мне предложение, а потом подарил сердце в коробке. Знаешь, чье, а? Одного из твоих наемников, которых ты привел ему на заклание. За то, что я на него как-то не так посмотрела. Конечно, я верю тебе, Олег, какие сомнения. — Я понял тебя, Ася. Я оставлю здесь печенье и воду, — говорит Волков и открывает дверцу машины. — Нет смысла голодать. Он возвращается на переднее сиденье, поворачивается к Разумовского. Со своего места мне видно только лицо Волкова. Тот хмурится и произносит: — Что ты?.. — Поехали, — зло цедит Сергей. Олег смотрит на него еще несколько секунд, затем отворачивается. Не так уж здорово, наверно, быть ручной собакой маньяка. Я отпихиваю от себя печенье, смотреть сейчас даже не могу на еду. Но вот против воды выпендриваться глупо. Обезвоживанием я ничего и никому не докажу. Остается надеяться, что мне как-то удастся подать знак людям на другой заправке или уже в городе. *** Ситуация повторяется и на второй заправке, и не третьей. Разумовский мрачнее тучи, и я боюсь даже пальцем шевельнуть, чтобы он не устроил кровавую баню. Даже ночью я не рискую ничего сделать, несмотря на то, что в зале только мы и кассир. Он-то ни при чем. Воду я допиваю, и Олег кладет мне на сиденье вторую бутылку. Печенье остается нетронутым. Боюсь, что если съем хоть кусочек, меня стошнит. Волков все еще пытается казаться нормальным, напоминает про еду, спрашивает, хочу ли я чего-то конкретного, проверяет, не натерли ли браслеты кожу. Отличная попытка, поверила бы, если б не знала, какие они оба мудаки. Периодически я отключаюсь, забываясь беспокойным сном, потому что делать в этой машине больше нечего. Разве что трястись от страха и жалеть себя, но это я уже делала после второй заправки, когда слишком долго смотрела на проезжающую машину. Разумовский слишком внезапно рявкнул, чтобы я поторапливалась, и от его голоса меня прошила очердная паническая атака. Не первая и не последняя за сегодня. Подозревать, что все будет еще сложнее, чем мне казалось, я начинаю тогда, когда Разумовский направляет машину не туда, где высятся небоскребы, а в сторону частного сектора. Мы все едем и едем, а я с каждой минутой нервничаю все больше, потому что расстояния между домами увеличиваются, как и заборы. С ужасом я смотрю, как мы начинаем подниматься на холм, где расположен один из особняков. Оттуда вряд ли можно будет докричаться до кого-то. Худшие опасения подтверждаются, когда мы въезжаем в ворота и останавливаемся возле красивого современного здания. Здесь все белое и много стекла. А еще совсем нет людей. Черт. Черт. Черт. Черт. Разумовский выходит, Олег следом, он же вытаскивает меня из машины. Я осматриваюсь. Тут давно никого не было, это видно по неухоженному газону и валяющимся на дорожках листьях. Зато теперь здесь мы. Только мы. Мы идем в сторону крыльца, Волков держит меня за локоть. Отчаяние заполняет все внутри, я отлично понимаю, что отсюда не выбраться просто так, и никто не сможет помочь. Я умру здесь, и об этом даже не узнают. Ужас достигает своего пика, и я уже не могу его контролировать. Решившись на последний, совершенно безысходный шаг, я вдруг толкаю Олега в плечо. Тот, охнув, разжимает пальцы, и тогда я бегу. Несусь в сторону ворот, даже под ноги не глядя. На такую удачу я не рассчитывала, но раз уж… Разумовский догоняет быстро, обхватывает меня поперек талии и тащит назад, тихо матерясь. Я брыкаюсь и кричу, зову на помощь, пытаюсь достать его ногой, локтями, хоть чем-то. Сергей не реагирует, вместе со мной заваливается в дом. Я не обращаю внимания на то, куда он меня тянет, я отчаянно сопротивляюсь и кричу, кричу, кричу, кричу уже до хрипоты и пропускаю момент, когда он стаскивает меня по лестнице вниз. Очухиваюсь только после того, как Разумовский впихивает меня в какую-то комнату. Подвал! Боже мой, это же подвал! Страх парализует на секунду, и этой секунды Сергею достаточно для того, чтобы захлопнуть за мной массивную железную дверь. Все вокруг погружается в темноту, рождая новую волну паники, но почти сразу включается свет. Я осматриваюсь, просто, задыхаясь, верчу головой по сторонам. Нет даже окон. — Нет, нет, нет, — в ужасе бормочу я и, подскочив к двери, дергаю за ручку. Заперто. Я колочу по ней и кричу, умоляю выпустить меня и не трогать, клянусь, что никому ничего не скажу, давясь рыданиями, прошу остановиться, потому что я не могу больше, я не выдержу опять, только не снова! Я же ничего не знала, даже не знала, что он жив, зачем он вообще явился ко мне?! Неужели ему настолько необходимо закончить начатое?! Неужели нельзя было просто оставить меня в той квартирке медленно подыхать?! — Ненавижу тебя, — шепчу я, выдохшись, и опускаюсь на пол. — Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя… Но за дверью меня слышит только тишина.