Есть ли в небе лисы?

Я берусь за ручку двери, ведущей в коридор, и так совпадает, что именно в этот момент ветер распахивает неплотно закрытое окно, которое сбивает с подоконника ароматическую свечку в банке. Та не разбивается, но грохот пугает меня до печенок. Я стою, пытаюсь наскрести в себе силы, чтобы повернуться, закрыть окно, поднять то, что упало, но не получается даже унять нервную дрожь и успокоить дыхание. Закрыв глаза, считаю до десяти, потом в обратном порядке. Ничего. Это ничего, все нормально, окно и только. Не знаю, сколько точно времени уходит на то, чтобы разжать пальцы и отпустить дверную ручку, но в конце концов, я это делаю. Вот только идти уже никуда не хочется. Выдохнув, разворачиваюсь, кидаю сумку на пуфик рядом и направляюсь к окну. Раз все равно остаюсь, то закрывать его нет смысла, просто подкладываю книгу, чтобы не мотылялось. Свечку ставлю на другую сторону подоконника и выглядываю на улицу. Квартирка, которую я снимаю, находится на втором этаже здания во Французском квартале, на Бурбон-стрит, и то, что она мне досталась, — огромная удача. Заключается везение в том, что моя сестра очень хорошо знакома с семьей, выкупившей этот дом, такими же эмигрантами из России, какой сейчас являюсь и я. Полину они помнят, любят и очень ей благодарны за несколько выигранных дел, позволивших им уехать сюда. Поэтому, когда сестра связалась с ними с просьбой помочь мне найти жилье, они сообщили ей, что готовы сдать мне квартиру, и сразу отмели других кандидатов. Внизу находится их книжно-сувенирный магазин, а на втором этаже теперь мое логово. Повезло. Повезло как утопленнику. — Пусть идут хорошие времена, — бормочу я, глянув на надпись на соседнем магазине. Фраза, признанная чуть ли не девизом Нового Орлеана, висит на табличке прямо под пестрым названием. Перевод вольный, но в этом каджунско-французском диалекте сам черт не разберется. Но я знаю того, кто разобрался бы. Знала. Я закрываю глаза, дышу. Нет, пожалуй, дома сидеть не вариант. Встав, дважды проверяю, не распахнется ли окно на этот раз, и потом иду к двери. Миновав небольшой коридор, оказываюсь возле лестницы и внимательно оглядываю себя в зеркале перед ней. На мне синяя рубашка, застегнутая на все пуговицы, с длинными рукавами и джинсы с кроссовками, смотрится вполне неплохо. Но меня не это интересует. Я проверяю, чтобы не было видно ни одного шрама, и только потом спускаюсь вниз. На волосы розоватого оттенка стараюсь не смотреть. Это был красивый персиковый цвет, но сейчас он чуть подсмылся. Впрочем, раздражал он меня и раньше. Не знаю, зачем я вообще это делала. Утешила себя, что ради маскировки. Но мне не от кого больше прятаться. Мысль отдает глухой болью между ребрами. Я ее привычно игнорирую и спускаюсь. Лестница упирается почти сразу во входную дверь, которую я открываю и закрываю на ключ. Она находится сбоку здания и выглядит очень просто и совсем неприметно по сравнению со входом в магазин и его витринами. Осмотревшись, иду туда, где раздаются звуки музыки. Сейчас вечер, еще не совсем туристический сезон, но народу уже прилично вокруг. Хорошо, что хоть пока плечами ни с кем толкаться не приходится. Я прохожу мимо какого-то другого магазинчика, заполненного вудуистской символикой, сворачиваю ближе к зданиям, чтобы обойти уличных музыкантов. У меня нет конкретной цели, иногда мне просто слишком тоскливо сидеть на месте. Буквально вчера со мной связался новый покупатель, желающий приобрести картину, и вечером надо будет подготовить ее к пересылке, а потом… У меня нет «потом». Я живу одним днем, существую по инерции, потому что слишком трусиха, чтобы пойти в болото и утопиться или сдаться на милость какому-нибудь крокодилу. Скорее, конечно, меня словят еще на подходе к болоту кто-нибудь из каджунских банд, а через пару дней мое растерзанное тело найдут в канаве. Но не все ли равно? Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не умерла тогда в Венеции, на залитом моей же кровью полу. Я останавливаюсь кофейни, которая успешно сочетает в себе признаки бара, и захожу внутрь. В меню долго не вчитываюсь, успела уже понять, что мне нравится, а что по вкусу как вода из того самого болота. Нет, я не пробовала ее, просто предположение. На улицу возвращаюсь уже со стаканчиком, накрытом крышкой. Молодой смуглый бариста который раз рисует мне сердечко на пенке и дважды приглашал на свидание, но сердечки каждый раз игнорируются, а от встреч я отказалась. Себастьян просто не знает, что картинка и снаружи-то не сильно привлекательная, а внутри и вовсе прогнившая и пустая. Я сворачиваю, дохожу до особняка, который стал теперь музеем. Меня интересуют не его экспонаты, а дворик позади, превращенный в тихий парк с небольшим фонтаном. Я бываю тут часто, когда не занята работой, гуляю, сижу, слушаю отдаленные звук джаза. Думаю. Самая частая мысль: зачем все это? Зачем я здесь, зачем рисую, зачем двигаюсь и что-то делаю. Нет ни цели, ни смысла. Разумовскому стоило бы меня добить тогда. И я так ненавижу его за то, что не сделал этого. И за то, что сотворил со мной в ответ на всю любовь и преданность, тоже. Мне не на кого жаловаться и винить, кроме нас двоих, тоже некого. Я сама выбрала его, бросила все ради того, чтобы быть с ним. Он выбрал изрезать меня ножом и бросить подыхать. За это я ненавижу его, за предательство и боль, за то, что постоянно гадаю, было ли между нами хоть что-то настоящее. За то, что посмел умереть в той проклятой Сибири. Больше всего я ненавижу его за то, до сих пор безумно сильно люблю. Поэтому Себастьян зря зовет меня на свидание. Я влюблена в мертвеца, который раскрасил мое тело шрамами и каким-то непостижимым образом привязал к себе так, что даже после этого я не смогла отказаться от чувств к нему. К ним просто добавилась ненависть, глупая и совершенно бесполезная. Мне предлагали много раз поговорить об этом с психотерапевтом, пока я восстанавливалась в больнице, сестра даже настаивала, но мне не кажется, что от подобной затеи будет хоть какой-то толк. Что я скажу? Что до сих пор люблю человека, который зверски убил множество людей, напал на меня с ножом и оставил восемнадцать шармов? Так себе звучит. Я все-таки числилась как жертва, которую Разумовский похитил после побега, а не как овца безмозглая, рванувшая за ним добровольно. И одно из самых обидных — моя любовь-то ему и даром не нужна была. Все было игрой, беспощадной и, наверно, бессмысленной игрой. Все, абсолютно все на протяжении нескольких лет было игрой. «Ты мешаешь, путаешься под ногами со своей любовью. Мне она даром не сдалась, если честно.» Я зажмуриваюсь, тру пальцами виски. Стоп. Нужно чем-то себя занять, обычно помогает. Покинув парк, направляюсь в ближайший магазин, чтобы купить продукты, из которых потом можно будет приготовить ужин. Отличный план, хорошо отвлечет и для здоровья полезно. Я ем черт знает как, почти не чувствуя вкуса или необходимости, вчера заметила, что с меня начали сползать очередные джинсы. Вот и приготовлю что-нибудь сытное и интересное. Может быть, оно даже не упадет в мусорку через несколько дней, почти нетронутое. По пути из магазина опять захожу в кофейню к Себастьяну, который радостно улыбается при моем появлении, и прошу какую-то клубнично-кофейную муть, понравившуюся мне чуть ли не с первого визита в это заведение. Пока жду у стойки, бариста привычно стреляет в мою сторону выразительными темными глазами, я же делаю вид, что мне очень интересна вот эта декоративная хрень на полке, похожая на куклу вуду из кофейных зерен. — Are you ok, dove? — спрашивает Себастьян, так и не добившись никакой реакции. — Did someone upset you? Don’t be so shy, tell me. I’ll deal with that bastard. Я смотрю на него, подавляя желание спрятаться под стол и завыть. Слова, на другом языке, но я уже слышала их. Почти в такое же формулировке, произнесенные тем самым голосом, которые преследует меня ночами. Голосом, который так ласково звал меня по имени и признавался в любви, говорил комплименты и клялся в том, что я единственная так задела его сердце. Слова эти срывались с губ, подаривших самые сладкие и страстные поцелуи, каждый раз сводящие с ума, будто впервые. Те же губы тем же голосом сказали, что я не нужна и путаюсь под ногами, перед тем, как… — I’m fine, — кое-как выдавливаю, натянув вежливую улыбку. — It’s just… Аnother bad day out there. For no reason. Потому что причина погибла, разбив мне сердце повторно. Себастьян ставит передо мной стаканчик и предлагает завтра пройтись по набережной. Я расплачиваюсь за кофе, игнорируя россыпь крошечных сердечек на взбитых сливках, и прощаюсь, сказав, что у меня полно дел. И в другой день тоже. Я вообще всегда занята. И это правда, по большей части. Помимо работы, я стараюсь найти себе как можно больше дел и хобби, для которых не нужно выходить на улицу и общаться с людьми. Все, что поможет не оставаться лишь наедине со своими мыслями. Я мало ем, плохо сплю и постоянно занята. Изматываю себя, как могу. Зато, когда падаю в кровать, отключаюсь почти сразу. Какой-то плюс в этом есть, наверно. Я не извести себя пытаюсь, а просто… Просто. Решив проникнуться местными вайбами, я собираюсь сделать джамбалайю на ужин. Главным образом из-за того, что никогда не готовила это блюдо самостоятельно, а значит, понадобится больше времени и внимания. Раскладывая продукты на столешнице, я посматриваю в рецепт, найденный на просторах интернета, и дважды проверяю, все ли верно. Увы, процесс оказывается не настолько длительным, как мне бы хотелось. И вот я смотрю на готовое блюдо в сковороде, но есть его не хочется. Как и любое другое, если честно. Засунув нежелание куда подальше, беру тарелку и накладываю еду, сажусь за небольшой круглый столик, куда еще раньше притащила ноутбук. Сериал находится быстро, я честно пытаюсь вникнуть в суть, а заодно получить от приготовленного блюда какое-нибудь удовольствие. Или наоборот. Нет, я не запорола рецепт, оно нормальное, съедобное. Но я все равно ничего не чувствую. Изначально, уехав сюда, я опасалась, что будет тяжело из-за того, что не смогу почти ни с кем общаться из прошлой жизни, потому что по официальным документам Доманская Ася Юрьевна умерла, была убита Сергеем Разумовским, бывшим парнем, похитившим ее и державшим в заложниках. Я живу под другим именем, работаю дистанционно и иногда продаю свои картины. Пришлось начинать творческую деятельность с нуля, но это даже хорошо, я много времени уделяла продвижению своих полотен, тщательно искала способы оставаться анонимной, но при этом хоть немного востребованной. Видимо, рисую я не так уж плохо, потому что спрос есть. Смысла нет, но спрос есть. Тарелку даже наполовину не опустошаю. В конце концов, меня начинает тошнить, и я сдаюсь. Сериал все еще играет, пока я хожу по комнате, думая, чем бы заняться дальше. Сразу упаковать картину? Нет, сначала свяжусь с заказчиком. Тот подтверждает покупку сразу же, и я высылаю ему реквизиты для оплаты. Получив уведомление, иду паковать картину. Пересылка в Россию долгая и связана с рисками, поэтому нужно немного заморочиться. Спальня и студия у меня здесь в одном помещении, потому что места в квартире не так уж и много. Готовые картины, их всего шесть, стоят у дальней стены, накрытые простыней. Я снимаю ее, беру первую работу, да так с ней и замираю, внимание примерзает к двум последним картинам. Не знаю, зачем я их написала. Это не часть терапии, не попытка выплеснуть на холст эмоции, и уж точно они не для продажи. Каждый раз я думаю о том, что надо бы залить их черным и отнести на мусорку, но они все еще здесь. Я ставлю выбранную покупателем картину в стороне, осторожно прислонив к стене, и лезу за теми двумя. Достаю сначала первую. Сажусь перед ней, рассматриваю. Взгляд скользит по рыжим волосам, собранным в хвост, бледному лицу, синим глазам, губам, изогнутым в улыбке, не той ухмылке, с которой он заносил нож, нет, эта другая. Так он улыбался, когда смотрел на меня. Я опускаю голову, разглядываю его руки, сложенные на груди, длинные аристократичные пальцы. Вспоминаю, как он обнимал меня, как ладонь так уютно и трогательно ложилась на щеку, как он прижимал к себе и шептал всякие нежные глупости, перечислял все, что он любит во мне. Эти же руки сжимали, гладили и сводили с ума своими ласками мое тело, которое он так любил покрывать поцелуями, восхваляя каждый сантиметр. Интересно, как бы оно отозвалось в нем сейчас? Понравилось бы? Гордился бы он проделанной работой? Оставил восемнадцать меток, напоминаний о себе. Вовек не забудешь. Я отодвигаю картину в сторону. Смотрю на ухмылку, желтые линзы, занесенный нож и несколько пятен крови на бледной щеке. Это не мой Разумовский. Совсем не мой. Это что-то темное и жестокое, отвратительное в своей схожести с ним. Как две капли воды. Мой не стал бы, не сделал бы этого, не… Я опускаю взгляд в пол. Мой не уничтожил бы меня. Моим я называю первый портрет. Его я не всегда прячу, порой надолго ставлю на видное место и даже разговариваю с ним. Не знаю, насколько это ненормально. Наверно, настолько же, насколько ненормально то, что я пытаюсь разделить этого человека на два, не желая принять уже очевидный факт. Похоронить все это так же, как в безымянной могиле погребли его останки. Я убеждая себя, что прожила все, что случилось, и смогу оправиться, твержу, что больше не боюсь его. Но я боюсь. Каждый чертов раз, когда достаю второй портрет, касаюсь его или смотрю. Боюсь безумно, потому что ни на секунду не забывала тот день, холод и безразличие в его глазах. Я разворачиваю картину к стене, чтобы не видеть, чтобы он не видел, как я опять сворачиваюсь на полу зародышем и реву в голос, не боясь потревожить владельцев магазина, ведь он уже закрыт. Не видел, как я тянусь к другому портрету, касаюсь его лишь кончиками пальцев. «Ничего личного, маленькая мышка». *** Картину я упаковываю уже утром, большую часть ночи провалявшись без сна. Немного позже надо будет отнести ее в доставку, а потом сесть за новую. Я вяло помешиваю яичницу и слушаю сериал, который опять запустила на ноутбуке. Он не особо интересный, но зато разбавляет тишину. Голова раскалывается, а глаза будто песком засыпало. Но это тоже хорошо, отвлекает. Иногда я думаю, что не выжила и попала в свой персональный ад за то, что убежала с Разумовским и не сообщила о его местонахождении в полицию. Это многое бы объяснило. Я снимаю сковороду с плиты и перекладываю яичницу в красивую зеленую тарелку. Кольцо на безымянном пальце, блеснувшее в свете утреннего солнца, льющимся из окна, приковывает взгляд. Мне вернули его в больнице, и с тех пор я не снимала его ни разу. Может быть. и стоило попробовать психотерапию. А на вопрос «Что бы вы сказали человеку, который сделал вам больно?» я бы ответила, что сказала бы, как ненавижу его, умоляла бы назвать причину, которая позволит простить, а потом попросила бы забрать меня с собой. Пожалуй, после такого сеанса психотерапевту понадобится психотерапевт. — Я не сошла с ума, — говорю, обращаясь, наверно, к яичнице. Она молчит, спасибо и на этом. Поставив тарелку на стол, не тороплюсь садиться. Может, стоит сегодня вечером сходить в бар? Развлечься, послушать живую музыку. Можно даже пригласить Себастьяна, составит мне компанию, поболтаем, узнаем друг друга лучше. Наверно, я смогу притвориться, что хочу этого. Конечно, смогу. Почему нет? Усмехнувшись, я выключаю сериал и направляюсь к двери, прихватив жакет, выхожу в коридор. Возле зеркала останавливаюсь. Кроссовки, джинсы, майка без рукавов. Скрывает только шрам на животе. Кинув жакет в другую руку, спускаюсь и иду в кофейню, которая уже успела открыться. На улице прохладно, и люди смотрят на меня удивленно, некоторые откровенно разглядывают руки и зону декольте. А что? Теперь даже ожерелье не нужно, вон какая красота под ключицами. Колокольчик жалобно звякает, Себастьян смотрит на меня и улыбается. Только потом замечает все остальное, и улыбка медленно тает, а глаза расширяются. Я подхожу к стойке, заказываю кофе. Парень, заикаясь, спрашивает, что добавить, и отворачивается, спешит к аппарату. Я разглядываю его спину, замечаю неуверенные нервные движения. Мне смешно, но я молчу до момента, пока он не поставит передо мной стакан. Расплатившись, улыбаюсь и предлагаю сегодня вечером встретиться. Нет? Так можно завтра. Или послезавтра. У меня внезапно стало очень мало дел. Себастьян, отводя взгляд, делает вид, что занят кофемашиной, и бормочет про заболевшего сменщика и желание подготовиться и все-таки поступить в университет. Я желаю ему удачи и прощаюсь. Смех пробирает уже на улице, когда за мной закрывается дверь кофейни. Люди смотрят еще более ошарашенно, а я иду домой, не обращая на них внимания. Уже в квартире сползаю вниз по стенке на пол и сижу, уставившись в никуда. Не понравилось ухажеру искусство, гляди-ка. Жаль, Разумовский так старался. За устроенный перфоманс мне становится стыдно довольно быстро. Ну вот и смысл? Себастьян-то при чем? Понятное дело, что подобный вид будет многих отталкивать, тут ничего не поделать. Мне не психотерапевт нужен, а дурка. Я встаю и сдергиваю с себя майку, меняю ее на легкую черную рубашку с длинными рукавами. Поигрались, и хватит. нужно заняться делами. Я проверяю, надежно ли упакована картина, и уже собираюсь тащить ее вниз, когда раздается дверной звонок. Видимо, что-то понадобилось хозяевам, больше сюда приходить некому. Оставив картину коридоре, спускаюсь и сразу открываю. Мне кажется, что сознания оставляет меня на каких-то пять секунд, но когда открываю глаза, то оказывается, что я лежу на полу, а рядом суетятся двое мужчин. Я сажусь и смотрю на них, на Разумовского, волосы которого значительно короче, чем в последнюю встречу, на его подельника, Волкова, хриплым голосом советующего дать мне немного в себя прийти. И понимаю, что произошло. Осознав это, я вскакиваю на ноги, качнувшись, отшатываюсь от Разумовского, протянувшего ко мне руку. Нет, нет, нет, как же так, как такое могло случиться? Я же вроде держалась, не думала, вернее, думала, но не собиралась. И что же получается? Все-такие сделала? Какой кошмар, Полина будет просто раздавлена этой новостью! Я осматриваюсь. А где же тело? В ванной! Точно! Тут просто больше негде. Метнувшись в сторону, распахиваю дверь и осматриваю комнату. Пустую, обычную. Ни тебе пятен крови на полу или стенах, ни лезвий, ни тела в ванне. — Ася, о чем ты? — растерянно спрашивает Разумовский. Я вслух говорю, что ли? Нахмурившись, закрываю и открываю дверь. Нет, все так же. А где тогда? Я обхожу настороженного Волкова, выглядываю на лестницу. Да нет, тела внизу тоже нет. Значит, не упала, свернув себе шею. Ладно. Нет, я совершенно точно умерла, иначе и быть не может, по-другому не объяснить. Я иду в спальню, потом на кухню, но нигде не нахожу своего тела. В принципе, проверить-то это легко. Если умерла, то и больно не будет, так? Ничуть не сомневаясь в результате, я открываю ящик и достаю нож. — Ася, родная, что ты делаешь? — спрашивает Разумовский, шагнув ко мне. — Послушай, подожди, давай… Я, игнорируя его, чиркаю по левой ладони. И вскрикиваю от острой боли, выронив нож. Разумовский бросается ко мне, хватает за раненую руку и требует, чтобы Олег нашел полотенце, а я смотрю, как по коже стекает кровь. Поднимаю взгляд на человека предо мной. Живого. Настоящего. Это все происходит в реальности, на самом деле. Я понимаю это, глядя в синие, расширенные от шока глаза. Я понимаю, что не умерла. Как и он не умер. И вот тогда я кричу.