Есть ли в небе лисы?

Я стараюсь сохранять спокойствие, очень стараюсь, но сделать это кажется почти невозможным. Мы с Олегом и сюда-то гнали на предельной скорости, даром что в аварию не попали. Тоже. Теперь вот смотрю на Шуру в коридоре больницы, который морщится, то и дело трогая самоклеющуюся повязку на лбу. — Насколько далеко ушла память? — спрашивает Волков, беспокойно поглядывая на закрытую дверь палаты. — До какого момента? — До психушки с Рубинштейном, если я правильно понял, — бормочет наемник. — Черт его знает, ему вкололи успокоительное, потому что сама-знаешь-кто чуть тут все не разнес. С начальством я договорился, молчать будут. Пришлю счет, ну и отсыпать сверху не помешает. — Останься здесь, — говорю я Олегу и иду к двери, рядом с которой стоят две взволнованные медсестры. — Про тебя он может и не помнить. Лучше не доводить. Позову, если что. И сама задумываюсь. Если что — это что? Если Птица, презрев все усилия угомонить его препаратами, кинется на меня? Я вообще верю, что он может это сделать? Не очень. Но знаю, что может, помню первые встречи, а тогда он явно не был уже в таком раздрае, как сразу после Форта или вообще во время «лечения». Ладно, от того, что я медлю, мало что изменится. Сейчас мне нужно только одно: убедиться, что с ними обоими все в порядке хотя бы в физическом смысле, потому что когда Шура позвонил и сказал, что они угодили в аварию… Скажем так, это один из тех моментов, которые я бы никогда не хотела прочувствовать снова. Их в нашей жизни было достаточно, но я позволила себе думать, что все в прошлом. Вздохнув, как перед прыжком в бассейн, открываю дверь и захожу. Шура сказал, что Разумовский ударился головой, и никаких других травм нет. Вот только в нашем случае подобная травма как раз будет самой опасной. Если он не помнит ничего после Форта… Я отмахиваюсь от этих мыслей и подхожу к кровати, медленно и осторожно, чтобы не напугать. Сережа не спит, в сознании, смотрит на меня без малейшего признака узнавания. Ох, елки-палки. Справа на лбу такая же повязка, как и у Шуры. При моем приближении Разумовский поднимается, пытается сесть. Видеть его на больничной койке — это какой-то новый сорт боли, ужасное чувство. Сережа замирает, видимо, пережидает головокружение, а я останавливаюсь рядом с кроватью. — Давай помогу, — предлагаю, протянув к нему руки и уточняю: — Можно? Он смотрит на меня как-то странно, будто понять не может, с чего вдруг я спрашиваю. Кивает, и я помогаю ему сесть, подкладываю подушку так, чтобы было удобнее. По идее, можно и спинку кровати выше поднять, но хватает лишь одного взгляда на пульт, чтобы почувствовать себя технических идиотом. Лучше не трогать. — Ты не помнишь меня, да? — мягко спрашиваю, убрав от него руки. Он хмурится, качает головой. Взгляд бегает по палате, которая явно не похожа на все те, что он видел в Форте. — Меня зовут Ася. Тебе о нас с тобой говорили уже, наверно. Шура точно. — Это новый эксперимент? — тихо спрашивает он, морщась. — Рубинштейн подослал вас всех? — Рубинштейн больше не проблема, поверь мне. Вообще ни для кого. И нет, это не эксперимент. Ты попал в аварию, ударился головой и потерял память. В лучших традициях сериального мыла. — Конечно, — шепчет Разумовский и трет глаза. — Просто оставьте меня в покое, пожалуйста. Я больше не хочу, не могу… Подавив желание притащить сюда Рубинштейна и долго и с особым наслаждением бить его лицом о подоконник, решительно беру Сережу за правую руку, поворачиваю вверх тыльной стороной ладони. Рядом протягиваю свою. Кольца с него не стаскивали, поскольку МРТ пока не делали. По ним явно видно, что они парные и стоят дороговато для эксперимента в психушке. Разумовский, застыв, смотрит на наши руки. Я аккуратно снимаю его верхнее кольцо, показываю так, чтобы было надпись внутри. Возвращаю обратно, то же самое проделываю с одним из своих. — Почему… — Сережа запинается, и я даю ему время собраться с мыслями. — Почему у меня два кольца? И второе… — Дизайнерское решение, — бодренько вру, а Разумовский недоуменно смотрит на меня. Почти тут же отводит взгляд. От этого действия хочется скулить, ведь подобное в наших отношениях было очень давно. Сдавшись, поясняю: — Это знак того, что я принимаю все твои стороны. Вот так. Безопасно и ничего конкретного, ибо рановато сообщать, что я кручу роман с обоими личностями. Надо еще как-то объяснить им, что между ними гармония и понимание, а не попытки откусить друг от друга побольше контроля. — Ты хочешь сказать, что?.. — Да, мы женаты, и я тебя люблю, — киваю, а Сережа поднимает на меня ошалевший взгляд. Ох. Не подумала, что для него это будет настолько удивительно. Время скрадывает острые углы, а ведь в начале так и было. Он далеко не сразу освоился с мыслью, что я вообще его выбрала и осталась после того, как узнала про Птицу и Чумного Доктора, а поверил в то, что я действительно люблю его, намного позже. И вот теперь мы здесь, и все заново. С языка рвутся множество ласковых слов, но Сережу они сейчас только больше с толку собьют, а то еще и напугают с непривычки. Как и прикосновения, наверно, так что приходится куда подальше засунуть вопящую необходимость обнять его и поцеловать. Пока он молчит, переваривая информацию, отхожу к окну и слегка приоткрываю голубую штору. За ней лишь стекло, никаких решеток. День выдался солнечный, до одури весенний. Разумовский смотрит в образовавшийся проем, и от тоски на его лице мое сердце готово вот-вот разлететься на кусочки. Его память же осталась на уровне Форта, боже. В месте, где над ним издевались, морально и физически. Рубинштейну определенно мало того, что я с ним уже сделала. Дверь в палату открывается, и Сережа вздрагивает. Первое мгновение жду, что ворвется уставший стоять в коридоре Олег, но вместо него входят трое человек в медицинских халатах. Сей факт Разумовскому явно не нравится, он ежится и старается отодвинуться подальше, взгляд испуганный донельзя. Нужно было разодрать проклятого старикашку в клочья и скормить шакалам. Отпустив занавеску, веду головой из стороны в сторону. Мысль откровенно не моя, и я иду к кровати, заодно мысленно прошу: «Не вмешивайся». Становлюсь так, чтобы закрыть Разумовского от врачей. Не от того, что они представляют для него угрозу, нет. Любой, кто здесь представлял бы для него угрозу, уже бы валялся мордой в пол. Но, может быть, Сереже так будет спокойнее. Он не помнит меня, но вдруг какие-то чувства остались? Отголоски, кричаще о том, что во мне он всегда найдет поддержку и защиту, как и я в нем. В них. К сожалению, Птица вряд ли оценит в своем нынешнем состоянии. Особенно после того, как ему вкатили успокоительное. Обвинять в этом персонал глупо. Списали на нервяк после аварии и травмы, и, пожалуйста, получите-распишитесь. Я отлично знаю, каким Птица может быть засранцем, а уж тот, сразу после Форта… Доктора говорят, что серьезных травм нет, только голова. Сильный ушиб, и они рекомендуют провести сегодня все возможные обследования, а ночь провести в больнице. Если к завтрашнему дню состояние будет таким же стабильным, то отпустят домой. Что касается памяти… Тут они ничего конкретного сказать не могут, просят только избегать стрессов и не давить. Ну да, избегать стрессов у нас отлично получится. Особенно с ожившим Волковым, агрессивным Птицей и… Н-да, у нас на каждом шагу стресс, если так посмотреть. Уже открываю рот, потом вспоминаю про память. Каламбур, смотрите-ка. Обернувшись, спрашиваю у настороженного Разумовского: — Ты не против, если я останусь с тобой? До утра. — Зачем? — спрашивает он, помедлив. — Ты не любишь больницы, а я не хочу, чтобы ты был вынужден быть здесь один, — отвечаю, сделав шаг поближе к кровати. — Ты… ты не понимаешь, о чем говоришь, — шепчет Разумовский, качая головой. — Он… — Мы можем поговорить наедине? — интересуюсь у врачей, обернувшись. Те кивают и без возражений выходят. Я смотрю на человека, которого люблю больше жизни, и в синих родных глазах вижу лишь страх и растерянность. И недоверие. — Если ты про Птицу, то не так громко. О ДРИ никто не знает. И не волнуйся, солнышко… — Я запинаюсь и быстро исправляюсь: — Не волнуйся, Сереж, Птицу я не боюсь. Знаю, что это покажется странным, но вы… Вы сейчас ладите друг с другом гораздо лучше, чем раньше, намного лучше. Давай ты немного отдохнешь, и потом мы еще поговорим, ладно? Разумовский кивает, не глядя на меня, но я замечаю, что он смотрит в сторону зашторенного окна, и предлагаю открыть его. Сережа соглашается, а мне почти физически больно от того, какой жаждой горят его глаза при виде солнечного неба. Но вот он, моргнув, отворачивается. — Ты в безопасности, — говорю я, коснувшись его руки. — Обещаю. Я не… Он усмехается, убирает ладонь и ложится на подушку. Ко мне спиной. — Это слишком, — чуть слышно произносит Сережа. — Слишком реально… Я не хочу больше, пожалуйста… — Это не галлюцинация, — заверяю, но больше не пытаюсь коснуться. — Все реально, и ты обязательно вспомнишь. А пока… Отдохни, хорошо? Я буду рядом. Разумовский ничего не отвечает. Закусив губу, сажусь в кресло рядом с окном и достаю телефон, чтобы написать Олегу обо всем. Оставлять Сережу сейчас не хочется даже на те минуты, которые понадобятся, чтобы описать ситуацию Волкову в коридоре.