Есть ли в небе лисы?

Я пущу в башку Вениамина Самуиловича две пули, потому что пробуждение накрывает такой головной болью, что впору вешаться. Застонав, сжимаю пальцами виски и даже глаза открыть не пытаюсь. Чувствую, как кто-то тянет меня за запястья и заставляет сесть. К губам прикасается горлышко бутылки. Открываю рот и отпиваю немного кисловатой жидкости, после чего падаю обратно на подушки и жду, пока голова перестанет раскалываться, только потом распахиваю глаза. В полумраке комнаты почти ничего не видно, но через несколько секунд я вижу перед собой руку с россыпью колец-браслетов. Тири. — Как ты, Ася? — устало спрашивает она, отводя прядь волос у меня с лица. — Где… Где они? — хрипло спрашиваю и снова пытаюсь сесть. Мир уже не так вращается вокруг, и я могу более-менее четко видеть комнату. И Сережу на стуле рядом с кроватью. Дернувшись, хочу дотянуться до него, но голова опять начинает кружиться. — Все хорошо, они оба в порядке, — говорит Тири. — Полежи еще немного, сейчас станет лучше. И правда, спустя еще пару-тройку минут я уже могу осмотреться, а потом и сесть пробую. Получается со второй попытки и с помощью Тири. Глянув на Сережу, который сидит, так и не сдвинувшись с места, уточняю: — С вами точно все нормально? — Да, — кивает он. — Допей это, — говорит Тири, сунув мне бутылку с желтоватой жидкостью. — Станет лучше. Я сейчас вернусь. Она встает и, бросив взгляд на Сережу, уходит, прикрыв за собой дверь. Я тоже смотрю на Разумовского и не могу понять, что не так. Если с ними обоими все в порядке, то почему он выглядит так, будто кто-то умер? И это как минимум. — Сережа, — зову я и пытаюсь сесть ровнее, вроде бы даже получается, и комната почти не кружится. — Сереж, что случилось? Расскажи мне. — Все в порядке, Ася, — бесцветным голосом говорит он, рассматривая свои сцепленные в замок руки. — Мы оба живы, и ты тоже. — Тогда почему ты?.. Почему сидишь там? Почему не подходишь? Почему даже за руку не возьмешь? — Я просто устал, Ася, — произносит Разумовский. — Все это слишком… слишком. — Да, пожалуй, — бормочу я, улыбнувшись. — Не помню почти ничего. Что произошло после того, как я потеряла сознание? — Тири остановила печать. Никто больше не умрет, ни ты, ни Птица. И… Наверно, на этом стоит закончить. — Жаль, что это не от нас зависит, — киваю я, вздохнув. — Ладно, главное, что с печатью все решили, с остальным тоже разберемся. Мы… — Ты не поняла, Ася, — прерывает меня Сережа и наконец смотрит мне в глаза. — На этом я хочу разойтись. Я так и сижу с открытым ртом, потому что все слова внезапно куда-то пропали. Кажется, я ослышалась. Возможно, это сон или галлюцинации, что угодно, но не реальность. В реальности Сережа так никогда бы не сказал. Я уверена, что не сказал бы, я уверена, что все это мне глючится. Как и холод в его голосе, отчужденность во взгляде. Нет, точно глючится. Я прикладываю к губам бутылку и делаю глоток, не сводя глаз с Разумовского. Галлюцинация. Скорее всего, и печать не остановили, поэтому и галлюцинация очередная. — Все это чересчур, — продолжает Сережа. — Эти отношения ведут в тупик нас всех. Я еще пытался дать им шанс, но становится только хуже. Я хочу расстаться, Ася. — Подожди, — бормочу, тряхнув головой. — Это не на самом деле, я… — Все реально, печать больше не действует. Прости, но я больше не хочу быть с тобой. — А Птица? — тупо спрашиваю, все еще не веря в то, что это происходит на самом деле. Такое не может происходить на самом деле. — Птица согласен, — говорит Сережа, глянув в сторону. Я тоже туда смотрю, но ничего не вижу. Печать не действует. — Он попробовал, и несколько… разочарован. — Разочарован? — шепотом повторяю я. — Ему это все не нужно, как не нужна и слабость, которой ты и являешься для нас. Так будет лучше. Прости. Разумовский встает и направляется к двери, и только сейчас до меня доходит, что это не галлюцинация. Я спускаю ноги на пол и встаю, уронив бутылку, едва не поскальзываюсь на вылившейся из нее жидкости, но кое-как удерживаю равновесие. Сережа уже берется за ручку двери, и я пытаюсь догнать его, умоляю подождать. Все-таки успеваю схватить его за рукав. — Сереж, я… Я понимаю, все понимаю, правда, но это ведь только временные трудности, и мы их преодолели, разве… — Этих трудностей слишком много, Ася, — говорит он, не оборачиваясь. — И давай честно: оно того не стоит. — Ч-что? — Отношения эти не стоят стольких усилий. Мне жаль, что осознание пришло только сейчас. — Сережа, подожди, пожалуйста, подожди, — прошу я и тяну его за руку, пытаясь развернуть. В конце концов, Разумовский поддается и смотрит на меня, смотрит так… так холодно, что где-то в районе сердце все будто обрывается. Нет, нет, нет, этого просто не может быть, так не должно быть, не бывает. Не с нами. Мы ведь столько пережили, и Птица… Птица разочарован? Он же… Он же буквально вчера говорил, что любит меня! Я, пытаясь побороть желание разрыдаться прямо здесь и сейчас, протягиваю дрожащие руки к Сережиному лицу, касаюсь щек. Чувствую, как он сжимает челюсть, будто… Будто ему противно? — Послушай, я знаю, что все это было тяжело, — сдавленно бормочу, заставляя себя улыбнуться. — Но мы ведь справились? И с остальным справимся, у нас… — Я не хочу, — твердо говорит Разумовский. — Мне это не нужно больше. — Сережа, давай просто перерыв сделаем, ладно? Немного отдохнем, оклемаемся после печати, и все наладится, все будет хорошо. — Я не хочу быть с тобой, — повторяет он и, взяв за запястья, отстраняет мои руки от своего лица. — Свяжись с Марго, когда решишь забрать свои вещи. — Я не… Нет, подожди, так не должно… — Я задыхаюсь и уже больше не сдерживаю слез, которые текут по щекам, едва могу говорить из-за перехваченного спазмом горла. — Сережа, пожалуйста, мы же… Пожалуйста, не поступай так со мной, я не хочу терять тебя, я… — Прости, Ася. Нужно было расстаться раньше, когда я понял, что больше тебя не люблю. — Не… любишь? — повторяю, решив, что неправильно расслышала. — Не люблю. Птица и вовсе не любил, игрался больше. Хватит. Насчет вещей свяжись с Марго. Разумовский отталкивает меня от себя и все-таки открывает дверь. Я, прижав руки к груди, смотрю, как он выходит в коридор, и только через несколько шагов бросаюсь следом, скинув оцепенение. Ноги все еще дрожат, и я цепляюсь за порожек, падаю, больно стукнувшись коленями и пол. Пытаюсь встать, но коридор начинает шататься перед глазами, и все равно пытаюсь, держусь за стену. По ней же сползаю обратно, зову Сережу, зову Птицу, умоляю остановиться и все нормально обсудить, не бросать меня. Только не так, не мы, так не должно быть. Но все бесполезно. В коридор вбегает Тири и бросается ко мне, садится рядом, но я даже ничего ответить толком не могу, задыхаюсь от слез, цепляюсь за ее руки и кое-как прошу сказать, что это все неправда, что дело в печати, в чем угодно еще, потому что это просто не может быть правдой. Не мог Сережа смотреть так холодно, не могу сказать, что не хочет быть со мной, не мог признаться, что… что не любит меня. — Прости, Ася, — говорит Тири, обнимая меня. — Мне жаль. Печать больше не действует, мне так жаль. — Нет, — шепчу я, дернувшись. Ведьма удерживает на месте, гладит по голове. — Нет, нет, нет, так не может быть, он не мог, они не могли! Дело в печати? Ему нельзя находиться рядом? Пожалуйста, скажи, что дело в печати! Тири вздыхает, прижимает меня к себе и тихо говорит: — Нет. Дело не в печати. И вот теперь я реву уже в голос.