Есть ли в небе лисы?

В своем предложении я начинаю сомневаться уже спустя минут сорок, когда мы, нагулявшись по пляжу, проходим по другой стороне парка и садимся в машину. Разумовский предлагает мне снова попробовать сесть за руль, но я отказываюсь. Как-то не очень хочется потом выслушивать, что я еду медленно или слишком аккуратно, либо наоборот. Поберегу нервы для того, что ждет нас в блестящей высотке. И вот в этот момент меня и начинают одолевать сомнения. Мне не хочется ударить в грязь лицом, не хочется раздеваться, не хочется объяснять, что я не получаю полного удовольствия только от проникновения, не хочется краснеть, потому что его вообще вряд ли удастся получить, ведь в моем организме слишком большой коктейль из лекарств. Можно, конечно, привычно смешать его с вином, но вот как раз от этой привычки надо бы избавляться, пока ум за разум окончательно не зашел. Итог неутешительный. Меня тянет к Сереже, но я очень не хочу вываливать перед ним все вышеперечисленное. Особенно учитывая то, что для него это вообще первый опыт. Отступать сейчас будет совсем глупо, наверно. Ладно, наступим себе на горло и сделаем все, чтобы ему понравилось. Чтобы не разочаровался и не пошел искать более впечатляющие способности. Боже, отвратительная была идея. Я совершенно не готова. В прошлый раз все казалось так просто. Ну, еще бы, после того, как смешала вино и антидепресанты. Может, если я просто встану на колени и отсосу у него, то этого на первый раз хватит? — Что не так, мышка? — спрашивает Разумовский. Я смотрю на него, такого сосредоточенного на дороге, и думаю о том, что все-таки совершила ошибку. Надо было держать язык за зубами, а лучше вообще не начинать с ним ничего, потому что происходит именно то, чего я опасалась. Он мне нравится, и я боюсь, что очень скоро это все станет невзаимно. Сережа поймет, сколько со мной хлопот, если секс сегодня и случится, то он, скорее всего, будет довольно стремным, ибо в своих актерских способностях я не уверена, а больше с меня сейчас и взять-то нечего, если совсем уж честно. И завтра утром он будет уже смотреть не так, иначе. Холоднее, отрешеннее, без интереса. Может, для успокоения совести еще пару-тройку дней со мной потусуется, и пропадет. Еще и раздеваться перед ним придется. Просто супер. После голодовок и таблеток были скачки веса то в одну, то в другую сторону, и сейчас мне вообще не хочется демонстрировать свое тело. Оно… некрасивое. Ужасное, на самом деле. — Все нормально? — говорю я, выдавив улыбку. — А если правду? — уточняет Сережа, хмыкнув. А если правду, то беги ты от меня куда подальше. На кой черт тебе это переломанное нечто, в которое я превратилась? — Мышка, — зовет Разумовский. — Расскажи. — Я не хочу, — тихо говорю, глядя на свои колени. — Не хочешь рассказывать? — Нет, не это. Не хочу… Не хочу сегодня. Сережа бросает на меня быстрый оценивающий взгляд. — Чего именно ты не хочешь? — Я… Не обращай внимания. Я вина хотела, но теперь думаю, что не хочу. Разумовский кивает, и мне кажется, что он купился. Сама не понимаю, зачем вру, хотела же честно сказать обо всем. Пусть бы отвез домой, и на этом все, спасибо, поиграла в желанную и востребованную женщину, ради которой мужчина горы сворачивает, да брюлики скупает, и хватит. Пора на землю. Сережа вдруг перестраивается в другой ряд, а потом и вовсе останавливается возле тротуара. — Тут парковаться нельзя, — говорю я, указав на знак. — Мышка, — очень серьезно произносит Сережа. — Скажи мне четко: чего ты не хочешь? Я… Он замолкает, дернувшись, вертит головой из стороны в сторону. Выключает свет в машине и уже мягче спрашивает: — Ася, ты не хочешь близости? — Извини, — бормочу я, вновь утыкаясь взглядом в свои колени. — Мне казалось, что… Слушай, дело не в тебе, это мои тараканы. Ты не обязан… Сережа отстегивает ремень безопасности и берет меня за руку, аккуратно гладит костяшки. — Тебе не нужно ничего объяснять, — говорит он, кивнув. — Если ты чего-то не хочешь, то этого и не будет. Обещаю. Я могу отвезти тебя домой. Или все-таки поедем в башню и просто будем вместе. Я свободной рукой избавляюсь от своего ремня безопасности и сажусь чуть ближе. Пальцы, сжимающие мою ладонь, чуть заметно подрагивают. — Все в порядке, мышка, — произносит Разумовский, и в этот момент тремор пропадает. — Я лишь хочу побыть с тобой дольше. Тебе не о чем волноваться. Вид из моего офиса не менее захватывающий. Мне почему-то становится немного смешно от его неловкой попытки перескочить тему. — Я веду себя глупо, знаю, — признаюсь, улыбнувшись. — Извини. Что-то предлагаю, а потом заднюю даю. Я не специально. — Я знаю, мышка. — Разумовский наклоняется ко мне, кладет ладонь на щеку. — Мне все равно. — И я постоянно думаю о том, что лучше это закончить, да и вообще не надо было начинать. — Почему? — спрашивает Птица, то есть Сережа, заводя руку чуть дальше к затылку. — Потому что в любом случае оно для меня закончится крахом, — говорю я, пожав плечами. — Это сейчас тебе интересно почему-то, может, новизна или еще что, а потом ты поймешь, в какой глубокой дыре я сижу. И я не знаю, когда смогу из нее выползти, поэтому не могу дать гарантий, что ты месяцок пообщаешься со мной нормально, и сила любви исцелит израненную душу, и ты получишь себе веселую, общительную и красивую девушку. Нет, вряд ли. Я, скорее всего, в той дыре и останусь, а ты, прочувствовав все без прикрас, ретируешься. И будешь прав. Потому что… Птица давит на затылок, и я не сопротивляюсь, даю заткнуть себя, ведь так хочется еще раз поцеловать его перед тем, как все испорчу. А я испорчу. Разумовский отстраняется, отодвигает свое кресло, которое протестующе скрипит, и тянет меня ближе. Машина не настолько большая, чтобы такие маневры можно было проделать изящно, а юбка коротковата, но темнота и отчаянное желание почувствовать чужие объятия очень помогают. Я перебираюсь к нему на колени, стукнувшись коленом о подлокотник в дверце, и лезу обниматься, даже не порвав колготки. Чуть-чуть. Немного перед тем, как… А, ну да. Решил начать в машине? Ну, можно, в принципе. Я утыкаюсь лицом ему в плечо, собирая остатки актерских способностей. Не портить же человеку такой момент своей постной рожей. Разумовский прижимает меня к себе, а я жду, пока его тело перестанет быть таким каменным, будто он обнимает росомаху, а не мышку. — Не думай об этом, душа моя, — шепчет Сережа, играюче проходясь пальцами по позвоночнику. — Про росомаху? — Про… что? — Я сейчас про росомаху думала. Про зверя, а не героя, так что можешь не ревновать. — Про дыру, — поясняет Разумовский, решив, видимо, оставить моих росомах в моей же голове. — Я тебя из нее вытащу, не важно сколько времени это займет. Я что-то нечленораздельно мычу и совсем ему не верю. Пропускаю тот момент, когда его поведение опять меняется, а руки пробивает дрожь. Сережа немного расслабляется, обнимает меня крепче и уже не кажется настолько деревянным, гладит по спине, рисуя незамысловатые узоры. — Ты чудесная девушка, Ася, — тихо говорит он. — И я не отступлюсь от тебя. Даю слово. — А вид на ночной Питер из офиса покажешь? — спрашиваю, улыбнувшись, и отстраняюсь. — Конечно, мышка, — отвечает Сережа, усмехнувшись. — Но тогда тебе придется вернуться на свое сиденье. — Тогда давай еще так посидим? Птица совсем не против. И даже никак не комментирует, когда я прошу по дороге в башню завернуть в аптеку, потому что мало ли. *** Из офиса Разумовского действительно открывается просто невообразимо красивый вид на город, переливающийся огнями. Мы сидим в полумраке на диване и через его спинку смотрим в огромные панорамные окна. За время пути и пока Сережа выбирал для меня газировку, мне стало немного получше, и тревожность, схватившая за горло в машине, отступила. Может быть, немалую роль в этом сыграла появившаяся уверенность в том, что неосторожно брошенная фраза ни к чему не обязывает, и не нужно переступать через себя и делать то, чего я не хочу, а заодно изображать внеземную страсть. Актриса из меня в этом плане не очень, хотя, Андрей покупался. А может, ему просто было насрать, что скорее всего. Говоря о внеземной страсти… Я поворачиваю голову и смотрю на Разумовского, которого город за окном совсем не занимает. Его взгляд сосредоточен на мне. Он сидит очень близко, лениво гладит меня по согнутой ноге, как бы невзначай переходя с голени на бедро. Пальцы задевают внутреннюю сторону, заставляя мурашки бежать по телу, а я понимаю, что нет, не как бы. Действительно невзначай, он не вкладывает в это никакой подтекст, он просто хочет касаться. И это подкупает, заставляет сомнения потускнеть, притихнуть. Я больше не обращаю внимание на город, я тянусь к Сереже и целую его, иначе, чем раньше, потому что сейчас вкладываю совсем иные намерения. Разумовский цепляет мою ногу под коленом, а я не сопротивляюсь, когда он сажает меня на себя, лишь отвлекаюсь, чтобы не двинуть ему случайно этим самым коленом куда-нибудь не туда. Сережа оглаживает пальцами бедра, притискивает ближе, и я возвращаюсь к его губам, чувствуя, как внутри постепенно растекается легкое возбуждение. Мазнув языком по нижней, пробую углубить поцелуй. Руки, уже дошедшие до поясницы, замирают, а потом прижимают к себе еще теснее. Птица не торопится, дает показать, как мне нравится, как лучше, и только потом перехватывает инициативу, целует так, как несколько секунд назад это делала я. Разумовский скользит губами по подбородку, припадает к шее, от чего узел внутри закручивается сильнее и гораздо приятнее. Я вплетаю пальцы в рыжие волосы, застонав, когда он слегка прикусывает кожу. Птица тут же останавливается, замирает и отстраняет меня от себя. — Больно? — спрашивает он, вглядываясь в мое лицо в полумраке. Первичное «какого черта» пропадает, когда я вспоминаю наш маленький нюанс. Даже два нюанса. Во-первых, я нарвалась на девственника, а во-вторых, он почему-то очень боится причинить мне боль и свято верит, что наверняка причинит. Покачав головой, глажу его по щекам и заверяю: — Нет, наоборот. Я не против, если останутся следы. Птица запрокидывает голову и чуть ли не приказывает: — Покажи, как тебе нравится. Ну, сам сказал. Я и показываю, толком даже не думая, что завожу его только сильнее, и из-за этого он вряд ли потом остановится, когда меня опять накроет. В том, что накроет, сомнений почему-то нет. Птица вздрагивает, его ладонь ложится на мой затылок, сжимает волосы, но не в попытке оттолкнуть. Я отстраняюсь от его шеи и, не слушая здравый смысл, кричащий о том, что надо тормозить сейчас, убираю волосы назад. Предлагаю. Пальцы Разумовского касаются горла, ведут вниз, пока не натыкаются на ворот блузки. За него и притягивают ближе. Он целует мою шею, использует зубы и язык именно так, как я показала на нем. Кожа сейчас кажется особенно чувствительной, будто наэлектризованной, и любая ласка ощущается в разы сильнее. Я не знаю, почему так, может быть, дело именно в том, что это Разумовский, к которому вопреки всем красным флагам так сильно влечет, но и разбираться в этом не хочу. На сей раз он на стон реагирует иначе, не отстраняется и не останавливается, продолжает целовать. Руки забираются под блузку, оглаживают поясницу. Замирают. Опять. Разумовский все-таки отодвигается, смотрит. — Ты говорила, что не хочешь, — напоминает он. — Я не собираюсь заставлять. — Сейчас похоже, что я не хочу? — тихо спрашиваю, коснувшись его лба своим. — Нет. — Тогда… давай попробуем. — Скажи, если нет. Я остановлюсь в любой момент. Ну да, конечно. Свежо предание. Вместо того, чтобы говорить это вслух, киваю и уточняю: — Ты говорил, что здесь есть спальня. Может, туда? — Если хочешь. Я слезаю с него, поправляю бесстыдно задравшуюся юбку и встаю, взяв сумку. Разумовский тоже поднимается, за руку привлекает меня к себе и целует, только после этого ведет в сторону двери, которую можно и не заметить за последним автоматом. Мы заходим в просторный коридор, Птица просит Марго включить свет, а я опять задумываюсь о том, какого хрена творю, ведь делаю себе только хуже. Выдохнув, опускаю взгляд на наши руки, на то, как крепко он держит мою ладонь. Может, все-таки? Вдуги правда как в «Сумерках»? Ага, в «Новолунии», а потом полгода пялиться в окно придется. Я зажмуриваюсь, но не останавливаюсь, пока Птица не открывает одну из дверей. Надо же, здесь и правда спальня, вот прямо настоящая, большая и во всех оттенках белого. А еще выглядит так, будто ею не пользуются. Ладно, может, он просто очень любит порядок, и ему не нравится, когда в интерьере много отвлекающего декора. Вот! Вот видишь, Ася? Вы вообще не подходите друг другу. Я закрываю дверь за собой, будто отрезаю себе путь к бегству, и мы остаемся в комнате. — Можно убрать лишний свет? — спрашиваю, осматриваясь. — Лишний — это какой? — уточнят Разумовский, глянув на потолок. — Весь, наверно, — тихо говорю я. Птица командует ИИ устроить тут полумрак, и свет плавно тускнеет. — Так? — Разумовский поворачивается ко мне. — Или все-таки весь? — Пусть так. Я прохожу к кровати, ставлю сумку на пустую тумбочку. Все-таки зря. Не надо было. Может, еще не поздно сказать, что передумала? С другой стороны, это уже второй раз, и терпение у Разумовского явно не резиновое. Нет, я не думаю, что он возьмет меня силой. Больше пугает, что он решит, будто игра не стоит свеч, и больше даже не позвонит. Это в книжках люди вытаскивают своих партнеров из депрессий и истерик, в жизни так не происходит, никто не будет заморачиваться. И уж точно не такой, как Разумовский. — Мышка, — шепчет Птица, подкравшись сзади. Я вздрагиваю, а его руки ложатся на талию. — Что не так? Все. Я. Мои решения. Мое тело. Моя голова. Да, пожалуй именно все. Улыбнувшись, разворачиваюсь и обнимаю его за шею, притягиваю ниже для поцелуя. Ничего, сейчас разгонимся и забудемся. И будет отлично, ему точно, я постараюсь. Разумовский отодвигается, снимает с себя мои руки и прижимает ладони к своей груди. — Мышка. Ты обманываешь. — Я пойду наверно, — почти шепотом говорю и пытаюсь обойти его. Птица перехватывает меня поперек талии и чуть ли не роняет на кровать, сразу же нависает сверху. Я испуганно смотрю на него, уперевшись ладонями в его грудь. Кажется, довела человека, сейчас сам возьмет. Может, оно и к лучшему, будет быстрее и без заморочек. Боже, о чем я только думаю? Кошмар какой. Разумовский смещается в сторону, ложится рядом и притягивает меня к себе, крепко обнимает. Я все еще не могу прекратить слабые попытки его оттолкнуть. — Успокойся, мышка, я ничего тебе не сделаю, — тихо говорит он. — Тебе не о чем волноваться. И бояться тоже нечего. Я не обижу тебя и никому другому не позволю. Я цепляюсь за его футболку, больше не отталкивая, только утыкаюсь лбом в грудь. Дрожащие пальцы гладят меня по волосам. — Обещаю, Ася, — шепчет Разумовский и целует меня в макушку. — Тебе не нужно притворяться или делать то, чего ты не хочешь. — Просто забей на меня, — прошу, всхлипнув. — Я тебе не подхожу. — Ты не хочешь быть со мной? — Хочу, — совсем уж жалко пищу я. — Хочу, но знаю, как это будет. — Не знаешь, Ася, — мягко возражает он. — И почему-то считаешь себя гораздо хуже, чем есть на самом деле. Ты чудесная, и я готов доказывать тебе это каждый день, каждую минуту. Только позволь, не отталкивай. То, что он сделал с тобой… — Ты не знаешь, что он сделал, — чуть слышно говорю, кое-как держась, чтобы не зареветь, потому что от Сережиных слов меня вот-вот размажет по кровати. Я так давно ничего подобного не слышала в свою сторону, я в это и не верю. От чудесных девушек мужья к секретаршам не уходят. — Он ничего такого и не сделал, мелочи. Дело не в нем. Во мне. — Нет, — решительно отрезает Разумовский. — Не в тебе, мышка. Он просто еще не знает, потому что нацепил розовые очки. Вот и все. Птица отодвигается, сползает ниже, чтобы оказаться со мной лицом к лицу. Касается губами щеки и бережно сцеловывает каждую слезинку. Рука, сжимающая мою блузку, навевает мысли о том, что на ее месте он сейчас представляет горло Андрея. Такой контраст привлекает, вопреки всем предупреждениям в голове. — Оставайся сегодня со мной, — предлагает Птица, легко коснувшись моих губ. — Спальня в твоем полном распоряжении, я здесь все равно не сплю. — Заметно, — слабо улыбаюсь, глядя на него. — А где ты спишь? — В офисе обычно. Останешься? — Мне даже переодеться не во что. — Я дам тебе футболку. Или рубашку, что захочешь. Вот он, мой шанс отказаться и свалить, а потом прекратить это все, не загоняя себя обратно в психушку. Но вместо того, чтобы поступить так, как будет безопаснее для психики, я киваю и говорю: — Хорошо. *** Переваливает уже за полночь, когда мы все-таки расходимся, и я остаюсь в спальне одна. Футболка, которую Птица мне выделил, черная и доходит до середины бедра, так что вполне сойдет. Я складываю свои вещи в кресло возле шкафа и иду в ванную, прихватив одолженную одежду. Н-да, сюда поместится моя гостиная, наверно. Я захожу в просторную душевую и включаю воду, ставлю холоднее, чем обычно предпочитаю, чтобы устроить мозгу небольшую встряску. Мы провели на той кровати почти два часа, при этом просто обнимались и разговаривали. Тревога опять спрятала свою уродливую голову до поры до времени, да и как ей было не уйти? Слишком хорошо оказалось быть рядом с Разумовским, в груди даже зародились крохотные попытки поверить, что это не будет больно в итоге. Я-то переживу, конечно, просто не хотелось бы опять испытывать нечто подобное. Обжегшись раз… Прыгаешь прямиком в лавовое озеро, раз я все еще здесь. Надев Сережину футболку, высушиваю полотенцем волосы и пытаюсь отыскать фен. Ага, вон в том шкафу, отлично. Если лягу с мокрой головой, то завтра буду похожа на домовенка Кузю. Закончив, возвращаюсь в спальню, расправляю кровать и забираюсь в холодную постель. Как-то не очень комфортно. Ногами подгребаю одеяло так, чтобы сделать кокон и закрываю глаза. И ничего. Час ничего. Два ничего. Сон не приходит, несмотря на раннее пробуждение и долгий день. Я пересчитала всех овец и уже перешла на волков, но все без толку. Не могу заснуть никак. — Марго, — тихо зову я. — Слушаю, Ася, — раздается откуда-то с потолка. — А Сергей где? — Сергей в офисе. — Спит? — На данный момент Сергей бодрствует. Чудно. Наверно. Может, у него тоже не получается заснуть? Я выбираюсь из своего кокона и босыми ногами шлепаю в сторону выхода из комнаты. Так, дальше по коридору, здесь свернуть и впереди дверь. Ага. Я приоткрываю ее. Разумовский сидит за рабочим столом, что-то быстро печатает на электронной панели. Подняв на меня глаза, останавливается. — Что-то случилось? — спрашивает он, лишь раз скользнув взглядом по голым ногам. Я шагаю в офис и подхожу к его столу. По коже ползут мурашки от прохладного воздуха. — Не могу заснуть. Марго сказала, что ты тоже не спишь. — Работа, — пожимает он плечами, сворачивая окно, стоит мне приблизиться. — Чем тебе помочь, мышка? — Не знаю. Я просто пришла. Много мыслей в голове, и овцы не помогают. Птица, взяв меня за руку, недоуменно смотрит. — Какие овцы? — Которых считаешь, когда уснуть не можешь. Не заморачивайся. Может, я могу тебе чем-то помочь? Он разворачивается в кресле так, что я в итоге оказываюсь между его ног. Целомудренно кладет ладони мне на талию и, усмехнувшись, отвечает: — Вряд ли, душа моя. Просто сложные коды. — Ты не выспишься завтра, — замечаю, убирая с его лица волосы назад. — Завтра мы можем встать позже и поехать за твоими вещами. — Птица, — строго говорю, а он довольно щурится от того, что я все-таки назвала его этим прозвищем. — Я к тебе не перееду. — Ты передумаешь, — уверенно заявляет Разумовский. — Здесь лучше, ты же и сама это понимаешь. Студию можно сделать на этаже ниже, я все устрою. Тут есть все, что… Я пользуюсь его способом, шагаю ближе и целую его, потому что иначе явно не угомонится. Сейчас разница в росте особой роли не играет, и это очень… заводит. Я давно ни с кем не была так близко и в таком формате, вот меня, видимо, и плющит от простых вещей. И от него немножко. Я вздрагиваю, когда прохладные пальцы касаются моего бедра, не скрытого одеждой, и Разумовский тут же останавливается собирается убрать руку. Решение приходит мгновенно, настолько быстро, что я не успеваю передумать или пожалеть. Сейчас. Хочу сейчас. Чуть отстранившись, беру его ладонь и возвращаю на место. Глядя ему в глаза, веду дальше, под футболку. Ровно до того момента, пока не становится ясно, что под ней ничего нет. — Пойдем со мной, — тихо предлагаю, не отводя взгляда. Он молча встает, а я поднимаю голову, ведь утыкаться носом ему в грудь — это вот вообще не сексуально ни разу. Ну, с его стороны, наверно. Ойкнуть даже не успеваю, как оказываюсь на сидящей на столе, а Птица стоит между моими ногами. — Слишком? — спрашивает он, наклоняя голову набок. — Нет. Очень даже. Просто… Я вовремя замолкаю, потому что с языка чуть не срывается какая-то дурь в стиле «не разочаровывайся во мне, пожалуйста». Вместо этого нахожу ему более приятное применение, когда Птица меня целует. Я, не давая себе думать, стягиваю с него футболку, провожу пальцами по груди, а затем касаюсь губами бледной кожи. Разумовский выдыхает сквозь зубы, вплетает пальцы мне в волосы и заставляет запрокинуть голову, чтобы поцеловать еще раз, так жадно и горячо, что возбуждение простреливает тело, даже несмотря на лекарственный коктейль. Свободная его рука ползет по моему бедру, задирая футболку, останавливается на сгибе. Отстранившись, он произносит: — Как ты хочешь? Хочу, чтобы он голову со мной потерял и хотя бы пару месяцев не думал о том, чтобы найти другую. Я отталкиваю его и спрыгиваю со стола, заставляю сесть обратно в рабочее кресло. Птица вопросительно смотрит на меня, я же дергаю его за ремень и уточняю: — Можно? — Можно, — говорит он, притягивая меня ближе к себе и целует, пока я дрожащими пальцами расстегиваю этот чертов ремень, а потом и джинсы. С его помощью стаскиваю их вместе с бельем вниз и отпихиваю в сторону, да так и не поднимаюсь с колен, не обращая внимания на то, что Птица пытается утянуть меня к себе. Ну, повезло. Очень даже. Я, смотря ему в глаза снизу вверх, касаюсь пальцами твердого члена, беру его в руку. Разумовский шумно выдыхает, отпускает мое предплечье. — Ты не против, если мы начнем так? — уточняю, осторожно сжимая. — Не против, — отзывается Птица, завороженно глядя на меня. Отлично, потому что мне хочется. И не для того, чтобы отвязаться, как я думала тогда, в машине, о, нет. Я действительно хочу этого, так сильно, что между ног все болезненно сводит от возбуждения. И пока момент не потерян, я подаюсь вперед, пробую головку языком. Замечаю, как крепко Птица сжимает подлокотники, но ничего не говорит. Я беру его в рот, медленно опускаюсь, насколько могу, и поднимаюсь, не отрывая взгляда от желтых глаз, пожар в которых переходит все мыслимые границы. Решив подразнить, отстраняюсь, ласкаю его только языком и пальцами. Птица тяжело дышит, но стоны сдерживает, в один момент запрокидывает голову к потолку, крепко сжав челюсть. — Мышка, — шепчет он и снова смотрит на меня. Рука дергается к моей голове, но не касается. — Тебе… нравится играть? — Немного, — отвечаю, облизывая губы. Птица горящими глазами следит за этим движением. — Хочу, чтобы ты немного сошел с ума. — Чего… — Он замолкает, потому что я провожу языком по всей длине. — Чего еще ты хочешь? — Хочу, чтобы ты не сдерживался и кончил, а потом мы пойдем в спальню и ты возьмешь меня. Как тебе идея? — Отлично, — бормочет он, подавшись бедрами вперед, когда я снова беру в рот головку. Подцепив его ладонь, кладу ее себе на затылок. Птица сжимает волосы, но не давит, другой рукой убирает влажные пряди с моего лица. Выдохнув сквозь сжатые зубы, откидывается в кресле и позволяет мне делать все, что захочу, даже не пытается задать темп или глубину. Может, и к лучшему, челюсть начинает побаливать довольно быстро. Я раньше не особо все это любила, сейчас просто захотелось с козырей зайти, так сказать, но в итоге… В итоге я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы запустить пальцы себе между ног, потому что все это просто дико заводит, и я даже не думаю, что в итоге вряд ли к чему-то приведет. Слишком сильные лекарства. — Мышка, — выдыхает Птица, сжав волосы в кулаке сильнее. Он вздрагивает от того, как я ласкаю уздечку, вновь двигает бедрами мне навстречу и наконец позволяет себе тихо застонать. Я стараюсь не сбавлять темп, чувствуя, что он уже близко, и когда его накрывает оргазм, не отстраняюсь, хотя изначально не собиралась. Сейчас я этого хочу, действительно хочу, и от того, как он кончает с моим именем на губах, просто сносит крышу. Отодвинувшись, смотрю вверх, и если все-таки можно словить оргазм от эстетики, то я уже. Разумовский и так красив, а уж на утихающей волне удовольствия — хоть картину пиши. А что, можно и написать. Не думаю, что он будет против. Птица тянет меня за руку к себе. Я послушно забираюсь на него, кое-как втиснувшись в кресло. Вдвоем тут совсем неудобно. — Что ты делаешь со мной? — шепчет он, проводя пальцем по моим губам. — Тебе термин или жаргонное название? Птица, усмехнувшись, целует меня, даже не колеблется ни секунды. Я встаю с него почти сразу и беру за руку. На сей раз именно я веду Разумовского в спальню, где царствует такой же полумрак, что и в офисе. Раздеваться мне не сильно хочется, но… Да, глупо будет цепляться за футболку, и я, остановившись возле кровати, стягиваю ее сама. Птица подходит ближе, и в таком освещении сложно сказать, что за эмоции отражаются у него на лице. Он касается пальцами моих плеч, ведет по ключицам и опускается ниже. Останавливается, потом поднимается выше, обхватывает шею сзади и притягивает для поцелуя. Вместе со мной шагает назад. — Что мне сделать для тебя, мышка? — хрипло спрашивает и садится первый, двигается дальше. Я следую за ним, позволяю уложить себя на спину и обнимаю его, когда он нависает сверху. — Как свести с ума так же? Никак, наверно. Из-за лекарств и самой-то получается дольше, чем обычно. — В сумке презервативы и смазка, — говорю я, кивнув на тумбочку. — Побочки, и может быть некомфортно без дополнительной. Птица, не говоря ни слова недовольства, отодвигается и перетаскивает мою сумку на кровать, предоставляя поиск мне. Я достаю все необходимо, спихиваю уже ненужный аксессуар с кровати. Сев, тянусь к Разумовскому, чтобы уложить на спину и завести его снова, но Птица перехватывает мои руки и заставляет снова лечь. — Я задал вопрос, — произносит он, поддев носом мой подбородок. — Как мне свести тебя с ума, мышка? Я подставляю шею под поцелуи и дергаюсь, когда он касается правой груди, легко сжимает. Накрываю его руку своей, выдохнув: — Да, вот так. Птица впитывает каждое движение, будто и правда не все равно, не просто для галочки, спускается, очерчивает языков ключицы. Поцелуи теперь достаются и груди, он дразнит языком сосок и ухмыляется, явно довольный моей реакцией. И мне действительно хорошо, очень хорошо. Особенно хорошо от мысли, что я могу легко управлять им, что он, несмотря на все заскоки и красные флаги, действительно хочет научиться именно для меня. Странно и непривычно, но так восхитительно. Разумовский гладит низ живота, заводит руку дальше. Опять останавливается, приподнявшись, целует меня, легко прикусив нижнюю губу. Я вновь беру его руку и вместе с ним опускаюсь дальше. Становится немного неловко и одновременно с тем возбуждение загорается еще ярче, стоит лишь нашим пальцами коснуться клитора. Я показываю, какие именно движения мне нравятся и убираю руку. Птице уже не особо нужно мое руководство, стоны подсказывают гораздо лучше. Ну, слова тоже никто не отменял. Раз уж он сам спрашивал, то я говорю, как мне хочется, а как нет. В былые времена от его действий меня бы уже, наверно, трясло в оргазме, но сейчас ничего не происходит. Да, приятно, да, очень, но… Никак. Вроде рядом, но никак. — Внутрь, — прошу я, схватившись за его плечи. — Пальцы. Один сначала и… Боже, да, вот так! Бедра подаются навстречу его руке, и мне кажется-что вот-вот, вот сейчас, но опять нет. Я стараюсь расслабиться, и вроде бы даже удачно, просто несколько… бесполезно. Зато Разумовский явно завелся от всего происходящего, и я отталкиваю его, тянусь за презервативами и синим тюбиком. Что делать с последней, ему говорить не требуется, а с первым я помогаю. Птица распределяет смазку, снова двигает во мне пальцами, жадно наблюдая за реакцией. Я уже почти готова хныкать от желания почувствовать его внутри, хочется просто до безумия, о чем и прошу, умоляю. Разумовский нависает надо мной, я развожу ноги шире. Почувствовав его у входа замираю и только и успеваю предупредить, чтобы не спешил, как Птица толкается в меня. Он большой, но смазка и подготовка свое дело сделали, входит без боли, хоть и ощущается так тесно. Разумовский подается дальше, и я вскрикиваю, заставив его замереть. — Не больно, — предупреждаю, надавив ладонями на его поясницу. — Наоборот. Еще, пожалуйста… Птица приподнимается, смотрит на меня. Судя по всему, видит он именно то, что нужно, потому что входит глубже и уже через секунду до конца. Замерев во мне, прижимается всем телом, утыкается в плечо и тяжело дышит. — Как… Как тебе нравится, мышка? — спрашивает он, пока я глажу подрагивающую от напряжения спину. — Сейчас медленно, нужно привыкнуть. — Я веду ногтями от лопаток до поясницы и обратно. — Потом как захочешь. Я по всякому люблю. — Не хочу делать тебе больно, — шепчет он. — Я скажу, если сделаешь. Птиц, пожалуйста, двигайся, я… Задыхаюсь, потому что он слушается и подается назад, выходит почти полностью, а потом медленно погружается снова, повторяет, словив мою руку. Переплетает со мной пальцы и, глядя в глаза, продолжает медленно… Слово «трахать» вообще не передает весь спектр, даже на четверть. Это что-то большее, что-то сильнее и ярче, теплее, но я не пытаюсь давать определение. Он берет меня, сводит с ума каждым движением и смотрит, так смотрит, что все внутри переворачивается. Мне жарко и так хорошо, физически и морально хорошо, настолько, что удовольствие бьет по нервам, не давая даже шанса сдержать голос. — Быстрее, — кое-как выдыхаю. — Я готова, пожалуйста. Птица ускоряет темп, и становится только лучше. Сначала он все равно колеблется, смотрит за тем, как я реагирую на его действия, и, осознав, что мне нравится, немного отпускает себя, входит быстро и глубоко. Тело идеально подстраивается под него, принимает каждый толчок, снова и снова пропуская по каждому сосуду электрический ток. Птица вздрагивает, ускоряется еще, и выстанываю его имя, вернее, почему-то прозвище, выгибаюсь навстречу, чувствуя, как он вбивается последний раз и застывает. Боже, как же хочется все это ощутить без таблеток. Но и так хорошо, потрясающе. — Прости, — тихо произносит он, тяжело дыша. — За что? — спрашиваю, обнимая его. — За несдержанность. Это… слишком много. — Он приподнимается на локтях, выскальзывает из меня. Коротко поцеловав, произносит: — Как мне сделать это для тебя, мышка? Что угодно, просто расскажи. Я упираюсь ладонью ему в грудь, и Разумовский встает с меня, стягивает презерватив. — Все нормально, Птиц, — говорю я, улыбнувшись. — У меня вряд ли получится, лекарства все-таки. Не заморачивайся, ладно? Мне было очень хорошо и так. Пойду в душ. Почему-то становится очень стыдно и хочется прикрыться. Я свешиваюсь с кровати, поднимаю футболку и расправляю ее, собираюсь надеть. Ну, вот и приехали. Разумовский молчит, а я сижу к нему спиной и не вижу лица. Да и не очень хочу. Что он думает, интересно? Уже жалеет, что связался? Вот тебе и гиперфикс, называется, запал на девушку, которая даже кончить нормально не может. Чего греха таить, раньше тоже не получалось часто. Мне нужна внешняя стимуляция, я не могу получить оргазм только от проникновения. Андрей говорил, что это из-за того, что я не способна расслабиться. Еще добавлял, что даже тут я проблемная. Меня это задевало, а потом стало уже как-то все равно. Есть вибратор и пальцы, сама могу. Птица забирает у меня футболку, кидает ее обратно на пол. Рядом приземляется завязанный в узел презерватив. Ну елки-палки, кто так делает? Разумовский, не слушая протестов, утаскивает меня снова на кровать, укладывает на спину. Смотрит. — Что мне сделать? — четко и требовательно повторяет. — Давай. Говори. — Птиц, слушай… — Говори. — Оральный секс можно попробовать, — устало сообщаю, не желая разводить тут демагогию. Вообще, я ожидаю, что он откажется, но Разумовский целует меня, а потом без колебаний сползает вниз. Опомнится не успеваю, как он уже разводит мои ноги, а остановить его язык не поворачивается. Зато его язык тут же оказывается там, где нужно, а руки удерживают от моей глупой попытки уйти от ласки. — Направляй, — произносит Птица, лизнув клитор, и ухмыляется, услышав мой стон. — Я почитал и посмотрел, поэтому говори, если что. Какого черта?.. А впрочем, все равно, что там за черт и какой, я вскрикиваю от прострелившего удовольствия, а визуальная составляющая только подстегивает. Птица продолжает ласкать меня языком, и я могу только хрипло и коротко подсказывать, что чуть правее, да, вот так, и еще, пожалуйста, умоляю, еще так. Слишком, точно сказал. Не удержавшись, вплетаю пальцы в его волосы, просто так хочется глянуть, как это выглядит. Глянула. Выглядит настолько горячо, что все тело дрожит, а ноги чуть ли не немеют. И вот я уже не соображаю почти ничего, только умоляю не останавливаться и использовать пальцы внутри, что он и делает. Оргазм, сильный и яркий, выгибает тело дугой, и это совсем не похоже на то, чего я могла добиться сама. Даже до таблеток. Я раньше не любила оральный секс? Серьезно? Не помню такого. Птица отстраняется, поплывшим от возбуждения взглядом смотрит на меня. На влажных губах играет ухмылка и с ней же он опускается обратно, а я не знаю, умолять его остановиться или не прекращать. И выбираю второе.