Лёгкими шагами по солнечным клавишам

***

[Около десяти лет назад]

      Яркая, свободная, но невозможная для танца композиция. Волшебник, создававший музыку, заставляющую танцевать. Такую же волшебную, как и он. И ей нет конца. Волшебник, заставивший мечтать.       Они впервые встретились на симфоническом концерте, куда Антона завели друзья из Академии танца, и, честно, сам бы танцор никогда на такое не пошёл. Его интересовала только та музыка, под которую можно и нужно танцевать. А классику в лице Моцарта, Шуберта, Баха или их русских коллег: Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова — он прошёл в школьные годы и там же оставил, почти, слушать все ещё приходилось. Но за него волновались. Наставник как-то оставил его после занятия и сказал ему, восемнадцатилетнему, что ни один артист не должен быть один. Авдеев на тот момент почти отдалился от сверстников, тратя всё время на раскрытие своих способностей и своего таланта. Поэтому совет оказался вовремя: он решил немного отдохнуть. Чтобы не остаться одному, чтобы не жалеть об упущенных возможностях юности.       И, когда погас свет, появился сначала лишь он. Пианист, озаряемый софитами и рампой. Его пальцы ловко и легко касались клавиш. Красиво. В тот вечер будущий артист пододвинулся к краю, практически выпадывая из балкона, чтобы разглядеть этого человека. Широкоплечий, взрослый, безумно талантливый и от этого, казалось бы, счастливый. После этой композиции вступила скрипка, а потом и другие инструменты, практически заглушая звук рояля. Полная сосредоточенность музыканта, его отрешённость от мира реального, погружённость в мир мелодии и чувств.       Последняя мелодия была авторской. От неё, казалось, начал дуть ветер, по крайней мере, юноша поверил в то, что ему подарили новое дыхание. Лёгкое. Осознание того, насколько прекрасна и беспощадна эта композиция для простого парня, желающего танцевать. Захотелось попробовать сделать невозможное, выступить против мира, в его случае пойти против правил Академии, настаивающей на том, чтобы студенты учились под мелодии, ставшие традициями. И он это сделал.       Выбрав написанную Вячеславом Геннадьевичем Штыпсом для одной танцовщицы мелодию, он стал заниматься, потому что под неё он мог это сделать. На экзамене ему еле как поставили «хорошо». Всё было чудесно, кроме одного. Это была не его музыка. И больше такими глупостями Антон не занимался.

***

[Наши дни]

      Почему-то он всё не приходит. Не то чтобы Авдеев и правда поверил в сплетни о том, что композитор собрался писать для него. Но ради этого он и должен был хотя бы приходить на каждый его спектакль. Нет. Просто… Мужчина же обещал прийти. Премьер театра продолжает постоянно выглядывать из-за кулис перед началом всего действа, ища среди зрителей Вячеслава Геннадьевича. Не находит.       Обидно. Неужели он успел его чем-то разочаровать в ту последнюю встречу? Покидая каждый раз сцену, Антону кажется, что его коллеги знают гораздо больше, чем он, но по каким-то своим причинам не рассказывают. Даже не обсуждают музыканта. Словно его никогда не было в этой реальности.       Так прошла осень и проходит зима, выдавшаяся в этом году более суровой. Как будто вся атмосфера города оказалась сейчас под стать тем характеристикам, которыми Санкт-Петербург наделили Николай Васильевич и Федор Михайлович в своих произведениях. Такое можно пережить, правда. А вот холод от зрителей и театра нет. Антон Авдеев теряет интерес людей к себе. Но непонятно, почему, ведь артист балета не меняется, изменяя себе, продолжает радостно собирать букеты, которые заметно поредели. Видимо, от него просто устали. Все главные партии пока что его, это радует. Огорчают лишь слухи о том, что на те же роли готовят Виталия Головкина, человека, на несколько лет застрявшего на втором плане.       Но премьер не хочет этому верить, продолжая свой танец. Сольный танец.       В середине февраля танцовщик замечает, что об известном композиторе ничего не говорит. На афишах не стоит его имени, люди не обсуждают новую его мелодию — её и нет. Что-то явно не так. — Ростислав Вячеславович, Вы же общались с ним, почему он не приходит? Что с ним? — всё-таки решается узнать правду артист, в какой-то момент остановивший художественного руководителя. — Ты не знал? Я думал, твоя отрешённость и отдалённость от всех нас — скорбь по нему. — Он… умер? — нервно сглатывает молодой человек, поджимая губы. Почему-то рука дрожит. — Попал в аварию ещё в октябре, но можно и так сказать, умер его талант и он как музыкант. Я пытался с ним поговорить, хотя он и слушать никого не хочет, совсем от людей закрылся, — вздыхает художественный руководитель Мариинского театра оперы и балета, а после соглашается выслушать просьбу солиста.       В этот день Антон уходит раньше обычно, ведь не может морально собраться к завтрашнему выступлению, потому соглашается на замену, а такого не было почти никогда. И встанет на его место Виталий Головкин, который давно мечтает о главной роли. Оказывается, слухи не врали.

***

      Вячеслав смотрит на свои пальцы, пытаясь их согнуть. После нескольких операций совершить это действие уже не больно, хотя все равно они сгибаются нелегко. Мужчина пытается сыграть мелодию, которую учили в детстве почти все занимающиеся игрой на фортепиано. У него получается, но медленнее нужного.       Со вздохом музыкант, кажется, теперь бывший поднимается из-за своего инструмента и оглядывает комнату, кажущуюся сейчас слишком серой, мрачной. Не хочется её покидать, не хочется видеть сочувствующие взгляды тех, кто его знает, просто знакомых и весь мир, для которого он умер в день аварии. Раньше композитору говорили, что люди незаменимы, но это не так, иногда просто замена не сразу находится.       Мужчина проходит возле стола, на котором лежат нотные листы, чистые и с записями прошлых его творений. Дурацкая привычка и такой же страх. Почему он не записал те наброски для Авдеева? Их теперь не вспомнить, только внутри мысли об этой нерожденной мелодии отдаются тоской и вялой надеждой, которой у него теперь нет. И Музы нет, она лишь является к нему во снах и терзает в них же. Она заставляет страдать от её света, тепла и невозможности быть. Даже не рядом, просто быть.       Штыпс в который раз пересматривает выпуски новостей на канале «Культура», но выключает сразу, если видит на экране премьера. Все ещё улыбается. От этого у сорокатрехлетнего композитора на лице проступает грустная ухмылка, ведь даже он про него забыл. Конечно, легче стереть из памяти, чем играть лживое сострадание, это же не их проблема. Не их жизни полностью изменилась, рухнула.       Музыкант кладёт ладонь на лицо, делая глубокий вдох, тем самым успокаиваясь. От постоянного бесцельного сидения дома голова едет. Агата ведь ему говорила, что просто надо найти новое занятие. Эта взрослая девушка приходится ему соседкой, правда, живёт на три этажа выше его собственного. Когда-то она ходила к нему учиться играть на пианино, но скоро и ей, и ему стало понятно, что это совсем не её сфера. Но с тех пор семья Вавиловых звала его постоянно в гости или девушка часто забегала к нему просто так; сейчас именно Агата является его спасательным кругом: составляет компанию, когда не сильно занята на работе, покупает продукты, помогает с готовкой и просто заново учит жить. Хотя вышло только физически, да, он существует, но не живет. А если так подумать, то она всего на два года младше Антона. И снова композитор вспомнил о нём. Всё-таки надо перестать зацикливаться на балете.       Раздаётся стук в дверь. Вячеслав Геннадьевич ясно понимает, что его подруга должна сейчас быть на работе. Какие-то мошенники? Но даже если они, то почему стучат, а не звонят в дверь? Слишком неуверенные и надеются, что мужчина их не услышит? Звучит странно и точно не реалистично. Пианист все же решает рискнуть, открывая дверь, закрытую на верхний замок, и тут же желает вернуть все обратно, ведь прямо перед ним сейчас стоит Антон Авдеев, артист театра оперы и балета.       Молодой человек, кажется, и сам немало удивился, увидев Штыпса. А хозяин квартиры в это время порассуждал о том, что ему это все снится или он просто сошел с ума, раз воображение подкидывает ему такого гостя. Не мог же он узнать его адрес, ведь так? Полное отчуждение и закрытие от мира даёт свои результаты. — А, здравствуйте, — говорит видение, подтверждая тем самым, что оно является настоящим. — Наверное, я помешал, да и вообще не должен был приходить, ведь Вы меня не ждали, — начинает быстро объясняться балерун, переминая пальцы на руках. Такой неловкий, словно мальчишка в день первого свидания. И почему-то мужчина от этого усмехается, понимая, что Антон явно не мальчишка. И не девственник. Ему же двадцать шесть или уже двадцать семь? Композитор определенно запутался в датах. — Зачем-то пришли? — слегка хрипло интересуется хозяин квартиры, немного отступая назад, тем самым давая гостю пройти внутрь. А в последнюю их встречу — почему-то резко это вспомнилось — он всё-таки перешел на «ты». — Нет, просто захотелось прийти, посмотреть… Как Вы, — делает в предложении легкую паузу Антон, осматривая незнакомую квартиру, где его и правда быть не должно. Такая темная и мрачная, но, видимо, прекрасно отражающая внутренний мир своего хозяина. Действительно ли этот человек сейчас себя чувствует именно так? Как ужасно. — И как я? Что-то заметили? — грубо спрашивает Штыпс. Как же он сейчас злится на Авдеева, злится на то, что всё-таки оказался реальным, что пришел, буквально показывая всем своим видом то, что Вячеслав потерял. А этот парнишка стоит перед ним, даже в печали озаряя темный мир мужчины светом. Словно принц пришел спасти… На принцессу композитор не похож.       Балерун лишь опускает голову, ничего не говоря. Явно заметил. Композитор сжимает губы и отворачивается от гостя, после тяжёлого вздоха идя на кухню, чтобы поставить чай. — С сахаром или без? — Без, — слегка удивленно отвечает Антон Сергеевич, кажется, он этого не ожидал. Хотя за пятнадцать минут, проведенные в этой квартире, молодой мужчина понял одно: всё помещение буквально скорбит вместе со своим хозяином. На чужой кухне танцовщик замирает, глядя на то, как Штыпс разливает чай по кружкам. Руки у него дрожат, брови нахмурены, но он не хочет показывать свою слабость.       В это мгновение Авдеев думает о том, что Вячеславу больно делать даже самые обычные вещи, что тут говорить про написание музыки. Премьер театра невольно прикладывает ладонь к груди, нервно сглатывая и пытаясь собраться с мыслями. Но почему-то вместо этого делает пару шагов вперед, кладя ладони на чайник, тяня его на себя, отнимая его у хозяина. А тот словно приворожённый смотрит на чужие руки с длинными и тонкими пальцами. Раньше на это композитор не обращал внимания. Но. Парнишка вполне мог бы играть на пианино. Даже это он мог бы сейчас сделать в отличие от него. Это раздумье, смешанное с лёгкой агрессией в сторону, казалось бы, невиновного во всем происходящем человеке, прерывается падением почти нового чайника, купленного Агатой прошлой весной. Летом. — Простите, просто горячо, а я взялся. Я такой неловкий, правда, простите, — говорит балерун, не поднимая глаз, после того, как уже поднял прибор с пола. Наверное, это и правда может разозлить, но лишь смешит такая почти детская реакция. И смешок Вячеслава Геннадьевича не остаётся для артиста незамеченным, ведь зрачки сужаются от удивления. — Тряпки позади тебя, поможешь убрать? — вновь спокойно и слегка устало интересуется музыкант, вновь подходя к раковине, чтобы набрать воды. Интересно, всегда ли этот идеал такой неловкий?       За чаем разговор не клеится, ведь Штыпс не знает, о чём им говорить, если не о музыке или балете. А Антон просто задумчиво смотрит на темные шторы, попивая обычный чай без сладкого. Танцоры должны себя сдерживать в питании, чтобы не поправиться, ведь дело не столько во внешности, сколько в привычке. Да и делать движения становится тяжелее и непривычнее, если появляются лишние килограммы. — Нет, я не на диете, просто отвык от подобной пищи, да и не голоден. Правда, мне все говорят, что я в любом случае не поправлюсь. Быстро теряю вес из-за лишних физических нагрузок, — неловко улыбается Авдеев, глядя своими голубыми глазами на сидящего перед ним мужчину. Всё-таки авария его сломила, ведь он потух, словно спичка.       Когда композитор отходит на пару минут, оставив гостя одного на кухне, то по возвращению сначала слепнет от яркого света. И среди этого яркого сияния стоит Ангел, озаряемый зимним слабым солнцем. Его умершая в тот осенний день Муза. Эта мягкая улыбка, в которой нет ни капли сожаления за это своеволие. И как же это злит. — Тут было слишком темно, не хорошо все время сидеть в такой тьме, Вы словно пытаетесь в ней спрятаться, не делайте этого, пожалуйста. Не хочу, чтобы Вы запирались от всего мира, — произносит парнишка, вздыхая. И вроде бы он ничего не сказал про аварию, про то, что Вячеслав Геннадьевич пропал, но такая по-детски наивная просьба бесит сильнее, ведь в этих прекрасных глазах читается одна жалость. Он его жалеет. Никто не любит такого чувства по отношению к себе, особенно такой гордый и одинокий человек, каким и является музыкант, ведь это показатель его слабостей для всех них. — Уходите. Сейчас же, — сухо и резко говорит Штыпс, облокачиваясь на стену, закрывая лицо ладонью, чтобы не видеть, как артист балета, не понимая, почему его выгоняют, озадаченно и удивлённо глядит на него. — Но… Простите, я не… — Но мужчина лишь повторяет свою фразу, не смотря в сторону балеруна. Вскоре русо-каштановые пряди волнистых волос слегка вздрагивают, когда танцор переступает, почти перепрыгивает через порог. Краткое прощание и закрытие двери. Композитор понимает, что натворил. Он выгнал человека, который по какой-то причине к нему пришёл, когда о нём все забыли. Антон стал первым, кто его навестил, а не отделался письмом на электронной почте или кратким звонком, состоящего сплошь из клишированных фраз, за исключением Агаты. И прогнал тупо из-за своих надумок и зависти к нему, его таланту, его молодости, из-за самого себя и собственной ничтожности.       Но шторы он занавесить так и не может, ведь когда пытается, то видит чужую макушку, быстро удаляющуюся от его дома. Сердце ноет от собственной глупости, поэтому рука отпускает ткань. Слава не посмеет вновь опуститься в эту тьму, в это одиночество, хотя теперь композитор не сомневается в последнем. Мужчина осознает одну вещь — он даст шанс этому солнцу, если ещё тот вернется, конечно.

***

      Авдеев один в большой комнате, полной зеркал, замечает в каждом из них свою грусть и усталость. Он просто хочет забыться в танце, отдать всего себя в него, чтобы заглушить собственные мысли. Небольшой перерыв на утоление жажды, а потом снова работать, оттачивать и до того идеальные движения, которые буквально въелись не только в его сознание, но и в тело. Поворот, а потом changement depied. Но прыгать тяжело, трудно без концентрации. И не выдерживая, приземляясь неправильно, артист балета падает.       Перед глазами белый высокий потолок, в теле боль от падения, а в голове образ одного композитора, явно про него не думающего. Хотя родители учили, что ему на это должно быть все равно, это мешает двигаться вперед, становится только лучше. Странно, что такие вещи ему действительно говорили люди, яро выступавшие против его занятий балетом, но, кажется, сейчас они им довольны, ведь их мальчик прославил их фамилию. Наверное. Как-то он мало о подобном думал. — Не помешал? — спрашивает отдохнувший и довольный Виталий, проходя в танцевальный зал. Всё-таки спектакль с ним в качестве Ромео прошёл успешно, хотя и были те, кто расстроился такой резкой заменой. Но всем почему-то казалось, что в отличии от поклонников музыкального или драматического театров зрители балета меньше желали увидеть кого-то определенного на сцене. — Нет, проходи, — улыбается премьер, поднимаясь с пола и разминая ступни. Он поднимает глаза на висевшие над входом часы: полдвенадцатого, значит скоро придут на репетицию артисты второго плана. А после двадцатишестилетний танцор чувствует на себе долгий взгляд Головкина. — Ты… Что-то хочешь? — Да просто Ростислав Вячеславович посоветовал с тобой сначала обсудить. Ты в последнее время уставший и где-то… не здесь, вот все и волнуются за тебя, а ты же никогда не скажешь, что устал. Вот и… Может, ты не против разделить со мной постановки, чтобы успевать отдыхать? Хотя ты можешь взять роли с меньшими партиями, — спокойно говорит танцор. Он старше Авдеева на пять лет. Вроде бы небольшой отрыв, но не для тех, кто работает в подобном виде искусства. Пенсия наступает быстро, да и с возрастом многие роли уходят от балеруна. — А… Не знаю, правда, — на такое сразу и не ответить, танцовщик сразу старается отшутиться, но получается не очень. Всё же смещают, меняют. Видимо, такие, как он, быстро взлетают на вершину и так же быстро с неё падают. Для ответа не хватает сил и какой-то мудрости, ему нужен совет от кого-то взрослого… И вновь все мысли сводятся к одному человеку.

***

— То есть я верно понимаю, что ты выгнал того парня, которому писал песню, часами сидя у фортепиано? Ладно, соглашусь, ты забыл всё, что делал, но ты его реально выгнал. Не помню, чтобы кто-то ещё пытался с тобой поговорить, не прося вернуться в мир музыки, не обсуждая вопросы увольнения и тому подобное. Я удивлена! — довольно грубо говорит Агата, сидя на чужой кухне так, словно сама является хозяйкой этой квартиры. — И ты реально думаешь, что он ещё вернется? Зачем? Чтобы ты снова его прогнал? — вздыхает подруга Вячеслава, заметив, что давно к мужчине гораздо старше её обращается на «ты». Ну и ладно. Сейчас композитор выглядит котенком, натворившим что-то ужасное. — Напиши ему сам, извинись, пригласи в гости. — У меня нет его номера, — произносит мужчина, мешая черный кофе в кружке, подаренной в честь какого-то события филармонии имени Д. Д. Шостаковича. Правда, рисунок на ней уже слегка размылся. — Да и не придёт он, Агат, не глупый же, всё понимает, — Штыпс смотрит на свою молодую подругу, осознавая, что она права. Антон не вернется, потому что он его почти вытолкнул из квартиры. Никто бы не вернулся после такого, посчитав, что ему здесь никогда не будут не рады. — Так узнай. Явно можешь, — советует Вавилова, потягиваясь. Всё-таки здесь были крайне не удобные стулья, гостей у него и до аварии было немного, а сам мужчина средних лет предпочитает пить кофе в спальне, а есть в гостиной, читая книги, мемуары, сценарии и договоры. Но больше всего времени Вячеслав Геннадьевич проводил за своими набросками или музыкальными композициями. Раньше.       Хотя и такого серьёзного человека, как оказалось, могут отвлечь. Иногда девушка видела, как из квартиры музыканта уходили его любовницы и любовники, чаще всего однодневные, максимум на неделю. Была, конечно, одна женщина, но с ней отношения продлились два месяца, а потом она ушла, встретив вариант получше. Короче говоря, все вокруг понимали, что на композиторе с юности висит клеймо вечного холостяка. — Ладно, я на работу, не скучай, — добавляет темноволосая, застегивая в прихожей длинные кожаные сапоги, а после накидывает на себя теплое пальто и открывает дверь, чуть не сбивая подходящего к ней молодого человека. Авдеев успевает отойти, неловко улыбаясь и с лёгким удивлением и страхом глядя на Агату.       Артист балета удивляется, смотря на незнакомку, покидавшую чужую квартиру. Его подруга? Или… Премьер театра немного нервно сглатывает, не понимая, почему его это так волнует. Наверное, он снова мешает. Хотя его всё равно не звали. — О, ты тот самый, давай проходи, чего стоишь, — со смешком кивает прекрасная особа в сторону открытой двери, понимая, что иначе её друг так и продолжит стоять, не зная, какие подобрать слова, чтобы извиниться за прошедшее.       Сам же Вячеслав не может отвести взгляд от стоящего перед ним танцора. Сейчас, после легкого питерского мороза, которого и так мало, а тем более в конце февраля, его щёки алеют, взгляд кажется ещё чище, а вьющиеся волосы завились подобно шёрстке барашка из-за влаги и вязаной шапки. Красивый в своей чистоте. И лёгкий щелчок раздаётся в голове, принося с собой ноту утерянной мелодии, такой родной и столь же ненавистной. Нота «Ля».       Музыканта словно обдаёт прохладным ветром из-за того, что он вспомнил одну ноту и две последующие за ней. Мягкие, красивые, прямо как премьер. Но всё-таки почему именно сейчас? Потому что они сделали первый шаг друг к другу, хотя скорее Штыпс просто не отступит в этот раз. — Проходите. Я рад, что Вы пришли, — прочистив горло, всё же высказывается мужчина, не замечая из-за собственных мыслей то, как блеснули голубые глаза напротив. Оказывается, так легко сделать человека счастливым, особенно если в этом человеке еще немного живут мечтатель и ребёнок.       И вновь они пьют чай, на этот раз каркаде, больше подходящий к лету, ведь его вкус в полной мере раскрывается только тогда, когда он остывает. А пить холодный чай даже в теплую зиму они позволить не могут, ведь композитор желает согреть человека, который почему-то к нему всё-таки вернулся. Антон рассказывает о своих выступлениях, говорит о прошедшей учёбе, любимой погоде, своих детских мечтаниях и надеждах. — Когда светло, уже не так грустно, не так ли? — с какой-то печальной улыбкой спрашивает танцовщик, допивая чай из светлой кружки, украшенной голубыми цветами в стиле урало-сибирской росписи. Вячеслав Геннадьевич кивает, смотря на молодого артиста, пытаясь понять причину его грусти. В этот раз Авдеев ничего не говорит о том, что его тревожит и печалит, хотя пришёл он изначально за этим.

***

      А в другие дни они стали говорить о многом: о себе, про интересы, о воспоминаниях, о мире. У них слишком много тем. Так Антон узнал, что музыканту в детстве нравились одни клубничные конфеты-тянучки, а мужчина — о той части танцора, которую он не раскрывал ранее. Страхи, неуверенность в себе, почему-то этим захотелось поделиться именно со Штыпсом. Словно тот его понимает через невидимую для них обоих крепкую нить. Ту самую, которая, согласно китайским поверьям, связывает души. Их явно, потому что премьер часто ловит себя на мысли, что рядом со взрослым мужчиной ему гораздо легче дышится, по сравнению с танцевальным залом. Но что делать с заменами и понижениями в ролях на некоторых спектаклях он по-прежнему не знает.

***

— А можно я посмотрю на Ваши композиции? Точнее на пластинки и диски, но… Просто любопытно, — интересуется гость, глядя на то, как музыкант с осторожностью моет посуду, понимая, что не смеет предложить свою помощь. Просто хочется увидеть что-то большее, нежели кухню, на которой они и так постоянно встречаются, и хотя бы краем глаза самую обыкновенную гостиную. — Хорошо, — почему-то сдаётся без боя хозяин квартиры, выключая кран с водой и морщась из-за легкого покалывания кожи на пальцах. Он просто задумывался до этого о тех нотах. Других не было.       Балерун долго и с интересом разглядывает вещи, хранящиеся в спальне мужчины. Просто сокровища, раритет. Авдеев слегка хмыкает, читая знакомые номера композиций. Прекрасные из-за своей простоты, ведь молодому человеку все ещё кажется, что не названные мелодии гораздо больше привлекают, манят и очаровывают. — Эту помню, я тогда случайно попал на Ваш концерт, — улыбается Антон, вспоминая этот странно-новый для него вечер. И музыку, открывающую душу и подарившую силы. Тогда мелодия, сотканная руками волшебника, лилась по всем улицам, выплескиваясь из витрин музыкальных магазинов. — У меня был любимый композитор, он создавал чудесную музыку. Она словно наполняла меня силами, и надеюсь, он снова начнет играть, — мягко говорит парень, подбирая слова и прижимая к себе виниловую пластинку.       Для Славы это становится открытием: оказывается, вот с какого момента начались Они. Души, зачем-то связанные влечением друг к другу. И вроде бы он не против, потому что понимает свою тягу к этому человеку. Танцора слишком много и одновременно чем-то недостаточно. И это не он нашёл этого премьера, выделил его среди всех, как случалось до этого, паренёк сам выбрал его. Как странно. — Не уверен в этом. Прости, я плохой музыкант.

***

      А сон все снится. Ужасный сон, где в большом зале, среди тысячи зрителей, под свет рамп танцует он, чертя узоры и распускаясь одними и теми же цветами. Цветов очень много, потому что Авдеев для них рожден, красивый сон, кошмарный сон. Только двигается он без музыки, иногда обжигая музыканта холодным взглядом, задавая один и тот же немой вопрос: «Почему ты не закончил её?», а потом всё рассыпается серой пылью. И снова головная боль от пробуждения, которая не пройдет ещё день.       Столько недосказанности в их отношениях, нелепого молчания. Штыпса тянет, манит всем телом, каждой клеточкой… Нет, не телом, слишком пошло оно для нежного чувства, которое зародилось в сердце. Почему та чёртова композиция к нему не приходит? Разве он не понимает балеруна лучше других? Разве не видит всю его слабость и силу, разве он не понимает, как её показать всему миру? Чего тогда не хватает?       Зачем Вячеслав тогда садится за инструмент, если выходит лишь подобие, жалкая пародия шедевра. Каждая неудача портит всё, заставляет вновь и вновь возводить стену между ними, потому что… Не хочется тянуть солнце за собой, не хочется видеть, как эта свеча погаснет в его тени. Композитор лучше погибнет один в этой тьме, наблюдая за чужим светом. Он этого же не заметит, забудет, найдет кого-то лучше.

***

      Мужчина не вспомнит момент, когда заснул за пианино, но, открыв глаза, хозяин квартиры видит чужое лицо рядом с собой. Антон смотрит прямо на него, тоже лёжа головой на клавишах. Танцор привычно улыбается, замечая пробуждение Славы, но ничуть не меняет своё положение. Композитор не понимает, каким образом этот человек вновь оказался в его квартире, но не хочет этого знать. Видимо, видение. Только вот оно слишком телесно. — Вы всё-таки играете, какой врунишка, — по-детски смеётся танцор, а после поднимается, выпрямляясь и потягиваясь, и аккуратные худые пальцы ложатся на музыкальный инструмент. — Давайте Вы меня научите. Или всё же сыграете что-то? Даже неправильно и медленно, мне без разницы, я все равно не замечу ошибки. Просто хочется услышать, — звучит уже не так весело, не так повседневно.       И почему он поддается? Понятно, насколько он слаб по сравнению с этим артистом. — Один раз. Больше не буду, — хмыкает музыкант, начиная играть композицию, написанную его мастером в тяжёлые дни, она показывает легкую печаль, почти всё то, что вертится в глубине души. И почему-то сейчас он прощает себе всё: и зависть чужому прекрасному настоящему, и собственную ничтожность, и даже злость из-за того, что Авдеев решил его спасти, не спросив у него, хочет ли он этого. Почему-то становится заметно легче, хотя пальцы ноют из-за непривычки, лишний раз напоминая об аварии.       И прерывается эта плавная мелодия тем, что на правую руку ложится чужая. Мягкое касание, сцепление пальцев, тепло. Резкий вздох из-за всего осознания, медленный поворот головы и… Пауза. Зрачки расширяются, сердце издает глухой стук из-за красоты и боли картины. По чужим щекам катятся искренние слёзы, а молодой человек прикусывает губу, чтобы не привлечь к себе внимания. Вспышка. Она почти как из сна. Снова нота. — Антон… Я… — Понял, Слава, я все понял. Вы такой несчастный человек, боитесь так много, сожалеете о прошлом, не давая из-за его блеска жить в настоящем счастливо.       «Прекрати. Не видь правду. Я же стараюсь ради… Кого?..» Ответа он не найдет в себе самом. Сейчас же он видит лишь то, как сидящий прямо перед ним человек, сглатывает слёзы, собираясь с мыслями. Антону стало настолько всё понятно, что он почувствовал, как его прямо разрывает от этого осознания, внутри всё буквально горит. — Простите. Но не понимаю одного: почему среди всех людей, которых Вы знаете, отталкиваете именно меня? Почему я…. Что я не так делаю, я п-правда стараюсь помочь и ничего не прошу, — сглатывает ком в горле парень, закрывая локтем свободной руки глаза, пытаясь привести дыхание в норму. — Потому что я боюсь, что затяну тебя в свою серость, Антон. Тебе не надо быть рядом со мной, потому что ты… У тебя всё впереди, ещё так молод, а я слишком стар для тебя. Не трать свою энергию на меня, — произносит мужчина, резко (ему надо отучиться от этого) убирая руку балеруна от его лица и целуя танцора в лоб, почти по-отцовски, заставляя на миг успокоиться. — Пожалуйста, — шепчет Штыпс, тут же собираясь подняться. Тем более артист говорил о том, что у них ставится новый балет, значит ему надо чаще ходить на репетиции, а не сидеть с ним дома. Не хочется.       Оказывается, что у Авдеева сильная рука, ведь она, зацепившись за край домашней футболки всё-таки не даёт композитору уйти, притягивая его к себе. — Антон, пойми, я не хочу… — Это ты пойми меня, — начинает серьёзно, но очень грустно говорить премьер, опуская голову, закрывая красивое лицо густыми волосами и переходя на долгожданное «ты». — Если я всё равно упаду, сгину во тьме, то… Хотя бы рядом с тобой, не один. Пожалуйста, это всё, чего я хочу, — на миг берёт паузу танцор, а после вновь начинает, потому что замечает, что Вячеслав Геннадьевич хочет что-то добавить. Пока нельзя. — Не переживай. Я… Не нужен театру, и на репетиции я не хожу, потому что меня не зовут. Меня заменяют, ставят ниже. Не бойся, что я упаду, я уже падаю, уже пропадаю. Хочу лишь только… Остаться с тобой, а ты меня отталкиваешь, не давая стать ближе. Мне же больно, я же просто люблю тебя, — на этих словах голос становится заметно тише, а танцор вновь утыкается руки. — П-пожалуйста, позвольте… Не одному это надо проходить. У меня нет никого ближе.       И теперь уже мужчина понимает, насколько его Муза, его идеал хрупкий, насколько сильный, насколько слабый. Антон молчал всё это время, не рассказывая о собственной боли, продолжая улыбаться. Для него. Какой же он эгоист, раз не замечал очевидно, раз обвинял в это время самого себя, думал только о себе.       Объятья сейчас необходимы, поэтому сильные руки обнимают танцора за плечи, прижимая к телу, позволяя ему утыкаться в плечо Штыпса. Сам же мужчина, стоя на коленях, зарывается в чужие непослушные волосы, успокаиваясь и успокаивая. Совсем не по-родительски. — Прости, не хочу, чтобы ты уходил, — на выдохе говорит Вячеслав, вдыхая чужой аромат шампуня. С лимоном. Приятно. И оказывается, что его мальчик таковым не является, он тоже хочет любить, тоже может грустить и видеть мир по-взрослому. — Тоже люблю, Антон, просто невозможный, — произносит мужчина, заглядывая в чужие заплаканные глаза, слегка опухшие, но всё ещё чистые. И цвет… Не та холодная голубизна, о которой всегда думал хозяин квартиры, они подобны ясному солнечному небу, в них хочется погрузиться, чтобы дышать… Жить. — Ты меня спас, правда, просто мне пока… — Трудно подняться вновь. Ничего, я помогу, — привычно для них обоих заканчивает за Славу Авдеев, слегка усмехаясь. Лёгкий кивок, а потом словно под влиянием момента такое же лёгкое касание губ другими губами. Слегка пухлые, шелушащиеся, ведь холод ещё не отступил, несмотря на весну на календаре. И этого поцелуя они ждали оба слишком долго по их меркам, потому что Вячеслав не привык терпеть, а танцовщик не знал, как обо всём сказать. Какие идиоты. Идиоты, связанные чем-то или кем-то, и даже ясно, зачем.       Руки обвивают чужие широкие плечи, сам парень наклоняется в сторону, чтобы продлить момент. Приятно, жадно, грустно, сладко, желанно. А в голове композитора легкий дзинь и нота «Ре».

***

      Слава иногда задумывался о том, какая ориентация его постоянного гостя, он же не мог надеяться после той ссоры в феврале, что однажды балерун позволит ему зайти дальше, что из спальни пропадет холод одиночества? Оказалось, да. Теперь Антон ему это позволяет.       Кардиган исчезает в самом начале, точнее, падает с чужих плеч, ведь Антону просто не до него. Темная водолазка показывает молодое тело, одновременно скрывая его. По уверенным и нежным прикосновениям становится понятно, что композитор у премьера не первый, и это хорошо, Штыпс бы не смог бы нарушить такую невинность, теперь же им не придется тратить секунды любви на борьбу с робостью, страхом, страстью. Хотя всё равно волнительно, совсем другие ощущения, в них намного больше чувства.       Поцелуи на шеи и гораздо ниже, чужие руки на брюках и ремне, какие-то глупые комментарии и улыбки. Мягкие щеки, выразительные скулы, вздохи; танцор очень мило в него утыкается и дышит так, что хочется продолжать ласки и зайти дальше, но не торопиться. Сейчас у них есть целый мир.       Лёгкая дрожь, пока ладонь спускается по бедру ниже, а губы выцеловывают область живота. Мысли у Антона плавятся из-за духоты, которую они вместе и создали. Танцор прикусывает зацелованные губы, прикрывая глаза, скорее бы. — Слава… — говорит парень с придыханием, выпрямляя красивую ногу, изрядно пострадавшую за все года танцев. Потом он чувствует небольшой массаж для ступней, который мужчина делает, чтобы расслабить партнера, чтобы доставить ему удовольствие, хотя хочется Антона невозможно. Красивый, что в костюмах, что в простой майке, что без всего.       Чувствовать тяжесть чужого тела, его близость нравится балеруну, он готов простить и то, с какой силой его придавливают к кровати, вызвав тем самым соответствующий звук и комментарий. Не мог он смолчать, не пошутить. Его возлюбленный сильный, мягкий, слегка не сдержанный, но он пытается измениться. Хотя Антону и так всё нравится.       А дальше не хватает слов для описания этого танца на двоих. Стоны, срывавшиеся с чужих губ, не хочется заглушать, но приходится, потому что их целовать стоит куда больше. Скрип постели поддерживает атмосферу страсти, заставляя делать большее. Он этому способствует. Вячеслав, наблюдая за тем, как извивается его гибкий от природы молодой любовник, даже забывает о боли в ладонях. Надо продолжать восстановление, чтобы никогда больше не болело, чтобы пальцы нормально играли. Но он теперь Антона не отпустит.       И опьяненный плетётся ритм, под который его Муза танцует для него. Под этот танец в этом неистовом забвении не хочется прекращать движение, постоянно меняющееся в своем темпе. Но всему есть начало и конец, и этот момент закончится с жадным поцелуем на губах. Потом.

***

      Утром просыпаться страшно, ведь всё может оказаться лишь плодом его больного воображения. Лучше бы им оказался тот осенний вечер. Питерское солнце ещё слабое, но чувствуется то, как оно крепчает с каждым днем весны. Вячеслав приоткрывает глаза, щурясь и выискивая будильник глазами. Всего девять утра, для тех, кто уснул позже полуночи, слишком раннее время. Композитор с тяжёлым выдохом возвращает голову на подушку, улыбнувшись, видя и чувствуя чужое тепло. В этих лучах его сонный свет кажется ещё прекраснее. Настоящий, живой и слишком хороший. Тёплый.       Прикрыв глаза, мужчина чувствует лёгкое волнение внутри, из-за чего и поднимается, не в силах вновь погрузиться в сладкую дрёму. Он хотел стать ближе Антону, чтобы понять его, узнать получше. Кажется, ближе уже некуда. И не надо, ведь музыкант уже вспомнил ту мелодию, которую создавал, ту, которую забыл. И ту, которую знает, как переделать. Его мелодию.