Тени на серебряных парусах

      Меллор не знал, что такое любовь. Он знал лишь страх одиночества — невыносимую пустоту, вползающую в душу по ночам. Он знал холод тех ночей, когда темнота, как живое, извивалась вокруг, и он чувствовал, что за каждым теневым движением прячется чья-то злая воля. Он знал, как мама часто глушила свои рыдания, уткнувшись в подушку. Он знал и помнил только неясные силуэты старших братьев и сестры, исчезнувшие, оставив его одному.       Имя его казалось ему насмешкой. Какой из него друг, если все бегут, лишь услышав его имя, как от опасности? Даже материнское имя, с его мягкостью и укрывающей теплотой, казалось ближе, чем имя отца, которого он давно не помнил. Ночами ему снились силуэты, полыхающие в огне, ледяные пустоши, из которых холод проползал в его сны и ломал дыхание, но затем его охватывали чьи-то огромные руки, и этот лед отступал. Над ним шелестели длинные волосы, как мягкая, обволакивающая завеса, и где-то вдали слышался тихий смех — бархатистый, как утешение, дяди Артафиндэ, а над ухом были глухие смешки того, кто держал его на руках.       Но никто не держал его больше. Он привык быть один. Прикосновения обжигали, громкие шутки раздражали, как занозы, и только книги, одинокие, молчаливые, были ему утешением, как когда-то рука дяди. Он не понимал тоски по Благосклонным краям, но тянулся к морю, как к призраку чего-то давно потерянного. Он бежал от матери к побережью, замирал там, когда ледяные воды касались его ног, будто оживали. Меллор часами сидел на краю обрыва, где острые камни внизу манили и пугали, пока Луна одна восходила на ночное небо, оставляя его среди тишины и одиночества, что тянулось, словно его собственная тень.       Меллор вился рядом с дедушкой, будто ища в нём то тепло и понимание, что были так редки в его жизни. Он слышал тихие шёпоты двора, намеки на то, что его собственный отец имеет те же черты, ту же прямую осанку и чуть заметную мягкость во взгляде. Дедушка добродушно улыбался, как будто знал, как растопить его маленькое сердце, дарил ему кинжалы, слишком большие для его возраста, но всегда такие, что сияли, как будто заряженные его добротой. Иногда дедушка заплетал ему тонкие косички, ловко переплетая пряди и шепча что-то едва слышное, словно напев из прошлых времён. Когда плетение было закончено, он мимолетно целовал его в макушку — жест короткий, будто ворованный у их прошлого, но для Меллора каждый такой поцелуй был драгоценностью.       Однако дедушка часто уходил куда-то далеко. Никто не говорил, куда и зачем, а вокруг оставался только приглушённый, осторожный шёпот. Однажды мама случайно проговорилась, что рядом с ним бывает и его отец. Сначала Меллор не верил, но потом замечал: иногда в доме оставались письма с чужим почерком, то полные надежд, то прерывающиеся на полуслове. И мама, когда не успевала их спрятать, глухо просила не прикасаться к ним. Но Меллор знал, что отец на войне, где-то далеко, но всё же рядом — как неизбывная тень, как призрак, который нельзя прикоснуться.       Дядя Артафиндэ, напротив, был словно свет самой жизни. Его любили все, кто знал его, словно он обладал даром привлекать к себе сердца. Его улыбка, тёплая, искренняя, казалась спасительным огоньком, пробивающимся сквозь тусклые будни. Не было эльдара, который бы так рьяно презирал светлого эльду, но в то же время не испытывал к нему странного благоговения. Меллор тоже любил его — любил почти отчаянно, как ребёнок, который хватается за каждую тёплую частичку, что не выскользнула ещё из его жизни. Он тянулся к Артафиндэ, как к солнцу, и это чувство согревало его холодными ночами, когда дядя уезжал далеко, оставляя его в пустоте рядом с матерью.       Мама порой появлялась рядом, но её присутствие всегда было как странный, неуловимый свет. Она двигалась тихо, под ногами её шелестела трава, платье тихо шуршало, словно ветер нашёптывал забытые мелодии. В такие моменты он, затаив дыхание, ложил голову на её колени, ощущая её руки, тяжёлые и почти отчуждённые. Он боялся разрушить это мгновение, едва касался её ладони, не смея шептать о любви или жалости. Часто она смотрела вдаль, молчала и вдруг начинала говорить, но слова её были словно из другого мира. Она говорила, что отец скучает, что старшие братья и сестра ждут встречи, но в её голосе не было уверенности, и Меллор не знал — говорила ли она правду или лишь кормила его душу пустыми надеждами.       А потом мама уходила в свои холодные покои, и образ её медленно растворялся, как призрак, оставляя его снова одного. Меллор пытался понять, что такое любовь, — и был ли этот короткий, почти ворованный свет частью её? Может, любовь была такой же тёплой, как усмешки дядей, или как смех дедушки, что кружил его под восторженные взгляды двора? Или же любовь была такой же мимолётной, как сладость, что иногда давали ему, исчезающей, едва коснувшись его языка? Никто не дал ему ответа, и со временем этот вопрос погас в его сердце, оставив его в вечной, неугасимой пустоте.       Первый раз Меллор увидел брата на рассвете. Они оба стояли на краю густого леса, окутанного тонкой дымкой утреннего тумана, и серебристые пряди волос незнакомца сверкали в первых лучах солнца. Сначала ему показалось, что это просто бродяга, чей путь пересекся с их владениями, но потом он уловил в чертах его лица нечто родное и… болезненно знакомое. Высокий эльф сдержанно улыбнулся, как будто этот миг был для него чем-то не менее значимым, чем для Меллора. — Я вижу тебя, — тихо произнёс он, словно пробуя слова на вкус, будто не был уверен, что это тот, кого он ждал.       Меллор замер, его сердце заколотилось от странного, неясного чувства. Он едва осмелился поднять голову, смахивая с лица неровные пряди волос. Что-то горячее и горькое подступило к его горлу, когда он заметил, что у них одинаковые глаза — одно и то же отражение, застывшее в полутени. — Я тебя тоже, — ответил он еле слышно, но тут же отступил, словно ощущая, что не должен оставаться в этом взгляде дольше, чем позволяет его внутренняя тревога.       Он пятился назад, ближе к дому, стараясь скрыться за его стенами, и слышал, как брат, неотрывно глядя ему вслед, тоже оставался на месте, словно скованный невидимыми цепями прошлого. Через мгновение Меллор услышал, как из глубины дома доносится знакомый звук — мать шагала, как обычно, с осторожностью, но теперь её шаг становился всё быстрее, пока не превратился в бег. В следующую секунду она буквально бросилась в объятия брата, охваченная мгновенной, безоговорочной радостью.       Они стояли рядом, и, впервые за много лет, Меллор осознал, как сильно они похожи. Они были почти одним целым: одна и та же линия губ, один и тот же взгляд, одна и та же мягкость в чертах. Он чувствовал себя чужим рядом с ними, словно это была целая семья, которая продолжала жить своей жизнью, отделённой от него, даже когда он был совсем рядом. Словно это был чужой мир, из которого его исключили задолго до его рождения.       Позже, когда день подходил к концу, брат и мать, стоя у костра, начали тихо беседовать, а Меллор наблюдал за ними из тени, не решаясь подойти. Ему казалось, что они говорили на языке, что был ему недоступен, слишком далёкий и чужой, и всё же нечто внутри не отпускало его. — Почему ты уезжал? — наконец решился он спросить, выйдя из тени.              Его голос дрожал, и слова повисли в воздухе, будто неуверенные в своём праве быть услышанными. Брат замолчал, повернувшись к нему, и что-то древнее, чуть горькое мелькнуло в его глазах. -Мы шли разными путями, — ответил он медленно, сдержанно, — но у нас была своя дорога. Мама… и отец.       Эти слова были как удар. Он не знал, что брат уезжал с остальной частью семьи. Не знал, что его собственные родители когда-то шли другим путём, оставив остальных позади. Брат стиснул руку матери, их пальцы переплелись так, как никогда не переплетались пальцы Меллора с ней. Меллор почувствовал себя не только лишним, но и забытым, как будто его существование было лишь досадной помехой, случайной тенью на пути семьи. — А я? — тихо, едва слышно спросил он, почти не надеясь, что его голос дойдёт до них.              Брат посмотрел на него с мягкостью, но в его глазах не было ответов. Только тень сожаления. Он наклонил голову, словно собираясь что-то сказать, но потом просто коснулся его плеча — жест мимолётный, почти символический, — и снова отошёл, оставляя его в ещё более густой пустоте, чем до их встречи.       Маленький, потерянный ребёнок, выросший в окружении призраков прошлых теней. Он был тем, кто с самого начала был отдан под опеку молчания и одиночества. В его мире было мало радости и тепла — лишь холодные отблески прошлого, обрывки памяти и неровные тени на стенах. Меллор цеплялся за образы, за отголоски утраченного, отчаянно пытаясь найти своё место среди них. Он жил среди смерти и горя, среди шёпотов, которые обжигали, но не утешали, и с каждым днём на его ладонях появлялись новые царапины и порезы — следы внутренней борьбы, непонятной никому, кроме него самого.              Среди прекрасного сада, в котором он родился, он был сорняком, тихо пробивающимся через сквозняки и незримые стены. Он всё больше чувствовал себя лишним, ненужным звеном, отброшенным за ненадобностью. Дни тянулись в бессмысленном ожидании чего-то, что могло бы подтвердить его значимость, но эти мечты оставались недосягаемыми. Всё, что он мог, — это смотреть на закрытые покои матери и наталкиваться на забытые письма отца, которые оставались неотвеченными, как будто он был для них невидимкой.       Он рос, превращаясь в наблюдателя, в тень, в безмолвного свидетеля чьей-то чужой жизни. Вся его боль, одиночество, горечь становились для него привычной ношей, частью его собственного мироощущения. Он видел, как отец иногда приходил домой, уже не просто таинственным эльфом, а высококровным, статным существом, с причудливой косой на спине и холодным взглядом, который оставлял шрамы глубже, чем любые слова. Каждый раз отец уходил, оставляя за собой пустоту, и Меллор вновь обрывал отросшие волосы, пытаясь загнать ненависть глубже внутрь себя.       Время шло, а жизнь Меллора продолжала тянуться, как замшелая тропа, где каждое воспоминание обрастало густым бурьяном. И когда стали приходить письма — новые, с твёрдым, выверенным почерком, так похожим на отпечаток старых шрамов, — он лишь горько усмехался. Этой любви больше не было места в его сердце: всё давно заросло колючей травой и покрылось инеем, будто замёрзло в самом сердце тёмного леса, где некогда пыталась прорасти надежда. Любовь запоздалая была для него как вьюнок, впившийся в холодную землю, где никогда больше не расцветут цветы.       Письма громоздились на столе неаккуратной кучей, а он всё так же нерешительно и болезненно перечитывал короткие строчки, в которых отец пытался передать ему своё раскаяние. Но каждый раз, когда Меллор брал их в руки, его сердце сжималось в привычный, тяжёлый узел. Слова словно оживали перед ним, но они не могли пробить ледяную скорлупу, которой он оградил себя. Всё уже ушло глубоко под почву, туда, где было похоронено его детское стремление к теплу и ласке, то стремление, которое уже давно стало увядшим прошлым. Иногда ему казалось, что отец стучится в запертую дверь, но за ней — лишь холодное эхо, словно бы эти письма исходили из другого времени, из жизни, в которой он больше не жил. Любовь, которой он когда-то жаждал, теперь казалась чем-то ненужным, как отцветшая роза, давно сбросившая свои лепестки.       А потом появились и приглашения. Впервые отец приезжал во двор ради него, с нескрываемым желанием увидеться, и это заставляло Меллора чувствовать что-то странное, незнакомое. Он больше не приходил в дом, не отвлекался на мать и её безмолвие. В те дни, когда отец оставался с ним, всё остальное будто теряло значение. Они уходили подальше от дома, туда, где не было призраков прошлого, туда, где можно было остаться наедине с собой. Ночами, сидя у костра под звёздами, отец рассказывал ему истории о покинутом Амане, о далёких краях, которые они больше не увидят, и вдруг в его голосе звучала горечь, с которой Меллор был знаком с самого детства.       И вот, впервые с тех пор, как он был маленьким, Меллор ощущал настоящую близость. Отец поправлял его волосы, как когда-то делал дядя, обнимал его, ровнял неровные пряди, и тот, стиснув зубы, позволял этим жестам произойти. Он хотел оттолкнуть его, зная, что за этим теплом кроется слишком много боли, но оставался. Ему казалось, что любое случайное прикосновение обжигает, но вместе с болью приходило чувство, которого он так жаждал. Теперь он был не просто чужаком в этом доме, не лишним звеном.       С каждым днём отец словно узнавал его заново, и чем больше они проводили времени вместе, тем явственнее становилось, что их объединяет нечто большее, чем просто кровь. Меллор начинал чувствовать, что он нужен, что в этом мире есть место для него, что даже в его хрупком, раненом сердце могут отозваться слова любви, пусть и такие запоздалые, пусть и скрытые за стенами множества лет.       Когда отец ночью рассказывал ему о своих далёких странствиях, Меллор тихо смотрел на него и понимал, что не смог бы отпустить его снова.              Они ушли вместе. В одну тихую ночь, когда луна скрылась за туманом облаков, они покинули тот дом, хранящий в себе слишком много теней и слишком много невыносимого горя. Меллор чувствовал, как его сердце болезненно сжимается, как будто сам дом не хотел его отпускать. В глубине души ему было жаль. Как и все дети, возводящие свою мать на пьедестал, он страшился оставить её одну, одну в этих застывших холодных покоях, где каждое дуновение напоминало о зимнем морозе. Одиночество её стало бы ещё тяжелее, а для него она была чем-то святым, неприкасаемым — даже если он никогда так и не получил от неё того тепла, о котором мечтал.       Они стояли внизу, у порога, и Меллор молча смотрел на дом, полный воспоминаний, которые, как он надеялся, удастся оставить позади. Он крепко держал в руках конверты с письмами, цепляясь за них, как за последнюю нить, соединяющую его с прошлым. На краю сознания возникала мысль о прощании, о последнем взгляде, но пальцы не слушались его, будто застопорились на краю прощального письма, которое он так и не решался отпустить.       Он чувствовал, как отец нежно тронул его за плечо, мягко подталкивая вперёд, и от этого касания ему стало тепло и немного легче. Сколько раз за свою жизнь Меллор мечтал, чтобы отец забрал его отсюда, чтобы он был рядом, чтобы они могли уйти из этого дома, полного горя и холода, не оглядываясь назад. Теперь это случилось, но боль осталась — как шипы, глубоко вросшие в душу, не отпускающие, не позволяющие до конца сделать этот шаг.              В последний раз он оглянулся. Перед ним стояли тёмные окна, за которыми пряталась мать, казавшаяся ему теперь такой далёкой, как звезда за облаками. И в этот момент он вдруг ощутил, как всё, чего ему когда-то так недоставало, вырывается наружу с тихим стоном. Страх оставить её, оставить эту часть своей жизни, был до боли реальным.       Меллор ломанно улыбнулся, поворачиваясь спиной. Эта улыбка — как трещина на фарфоровой маске, от которой он так устал. Ломанная, безвольная кукла, ширма, пустая оболочка, за которой никому не видно его страха и боли. Он часто ощущал себя так — слыша едкие шёпоты, наблюдая искоса, как другие находят своё место в мире, обретают свою силу. Он был пустышкой среди россыпи алмазов — его братья были сильны и талантливы, сестра — благородна и грациозна, как луч света, которого ему никогда не достичь. Но его свет, если он вообще был, погас ещё тогда, когда он был совсем мал, и с тех пор внутри осталась лишь пустота.       И он сбежал. Сбежал от болезненного одиночества и горя о утраченных днях. Сбежал чтобы вздохнуть чистый запах леса, и ощутить вновь то болезненно нужное чувство тепла и любви.       Долгие годы он был лишь молчаливым наблюдателем за чужой жизнью — отца, бесчисленных дедов, от которых остались лишь крохи воспоминаний. Где-то глубоко в нём ещё тлели слабые, почти угасшие эмоции, но ночами он всё так же прятал лицо в подушку, украдкой глядя на бледный свет луны, проникающий через приоткрытое окно, будто и он был чем-то чужим, далёким.       Кровь внутри как будто замерзала. Всё тепло, вся жизнь словно утекали сквозь пальцы, оставляя за собой пустоту и холод. И он, словно во сне, проводил ладонями по лицу, по щекам, оставляя тёмные разводы, размытые следы того, что уже невозможно было назвать жизнью. Он снова и снова уходил, в попытке убежать от боли, и снова возвращался, каждый раз натыкаясь на ту, что звалась его матерью. Мать, что успела забыть его, успела начать новую жизнь, легко стирая прошлую. Та, что не написала ни одного письма, не спросила ни разу, как он живёт. Та, что втайне гордилась новым мужем, ровесником её младшего сына, что носилась с младшей дочерью, как будто у неё не было других детей. Он смотрел в её глаза, когда она проходила мимо, — холодные, синие, чужие, как ледяные осколки. И каждый раз что-то в нём снова рвалось, снова обрушивалось, как растревоженная старая рана. Это был какой-то нескончаемый кошмар: вернуться туда, где когда-то были тепло и свет, и найти лишь пустые тени прошлого, забытые, брошенные.       Теперь его дом был мёртв. В этих залах, опустевших и заброшенных, не осталось ни капли тепла, только шёпот былых дней, отголоски её голоса, еле уловимые следы того, что когда-то согревало его детство. Всё вокруг было чужим, и он сам был чужим. Мальчик, брошенный на краю мира, среди руин, среди холодного камня, одинокий мальчишка, который пришёл сюда, чтобы исчезнуть.