Кванджу, 1980

14 марта, 1980 год. 

Город Кванджу. 

      Пожар слов и волнений разгорелся в университете Чосон. И с каждым днём языки пламени становились ярче, а рёв оглушительнее.        Чонхо сидел на крыше университета и, подняв голову, наблюдал за плывущими красными облаками. Солнце растворялось в закате, его свет лился между домами, на дорожках, ветер игрался с угольными волосами.        А вдалеке был слышен крик птицы, что парила высоко, задевая звёзды. Она была свободна от бед, слёз, истязаний. Просто летела туда, куда вела её душа.        Чхве, подняв руку ввысь, пытался поймать её. Но в руках была пустота, холодный воздух проходил сквозь пальцы, покрытые мозолями.  — Не страшно тут сидеть? — вдруг раздался до боли знакомый голос.        Чонхо, обернувшись, тут же улыбнулся.  — Ёсан, — имя, что теплом отдавалось в сердце. — У вас закончились уже лекции? — Да, только что, — Ёсан, подойдя к нему, лениво облокотился об каменную ограду. — Красивый вид… я тоже тут люблю иногда сидеть. Будто весь Кванджу на ладони.  — Да…  — О чём думаешь? — тут же заволновался Кан, тут же заметив печальный взгляд Чхве. — Что-то случилось? — Что? — недоумевал тот, моргая. — Н-нет… ничего. Просто устал, наверное.  — Хм… Ну, хорошо.        Они в молчании наблюдали за тем, как красное солнце сгорело дотла за горизонтом, а тёмная синева сильнее расплывалась в небе. Сумерки опустились на город, до сих пор гудящий от молвы и перешёптываний.  — Ёсан, — вдруг обратился к нему Чонхо, смотря куда-то вдаль, будто в поисках ответа, — вы… чувствуете ли вы себя свободным?       Ёсан, сжав кулаки, задумался. Он… не мог ответить на этот вопрос. Всю жизнь жил в ежовых рукавицах воспитателей, журналистов — чужих глаз, что наблюдали за каждым его шагом, повесили на него тяжёлое знамя племянника президента.        Но в душе не было потребности вырваться из этого мира: пока есть до блеска отполированная серебряная посуда, шелка и тепло, его не волновало ничего.        Но как только все начали говорить о свободе, Кан не понимал их. Он был не свободен, но в то же время не знал, о каких тяжбах неволи говорили все. Поэтому, громко выдохнув, сказал:  — Я не знаю. Я не могу сказать, что несвободен, но и свободным себя назвать не могу, — Ёсан повернулся. — А ты… ты чувствуешь ли себя свободным?       Чонхо, слабо улыбнувшись, лишь ответил:  — Нет… не свободен. И, возможно, никогда не буду.  — Почему? — недоумевал Кан. — Разве ты не надеешься быть свободным, делать что-то для этого? — Не все в мире вещи зависят от меня, — Чхве посмотрел на него, в глазах блестела печаль. — Я не тот человек, от которого зависит всё. И вряд ли я застану времена, когда мы все будем свободны. Но…  — Но?  — Просто так сидеть на месте не хочется, просто ждать перемен. И думаю… остальные тоже, раз в Чосоне стало очень шумно.        Прохладный ветер растрепал волосы Ёсана, они перекрыли его лицо. Чонхо, улыбнувшись, завёл непослушные пряди за ухо, и, смотря ему прямо в глаза, говорил:  — Как вы думаете… правильно ли всё это?       Яркий румянец тут же расцвёл на щеках Кана, и, отводя взгляд, он тихо проговорил:  — Я… у меня, наверное, нет права что-то говорить. Я вас не понимаю, вот и всё. Но честно… хотелось бы понять именно тебя.        Глаза Чхве заискрились, он, чуть усмехнувшись, сказал:  — Я рад, что вам не всё равно на меня и мои чувства.  — Расскажи о них, — тут же вымолвил тот. — Я хочу… знать, о чём ты думаешь.  — Я думаю, что грядут новые времена. Я воображаю, что произойдёт. И я надеюсь… что застану своими глазами то, как это закончится. Стану, словно птица: свободным, вольным, не обречённым на вечное рабство тут…