Кванджу, 1980

Восстание рождалось не только в словах, не только в криках. А ещё и в сердцах, в глазах, и даже в пульсации крови в венах.

18 марта, 1980

Город Кванджу

      Весенний ветер танцевал с розовыми лепестками цветущей вишни, разносил их по всему университету, вдыхал красоту в проснувшийся от зимы Чосон.       Но она казалась такой чужой, неестественной и несуразной. Ведь в лицах студентов не было ничего, кроме боли и отчаянья, а в засохших от слёз глазах блестело желание.       Листовки с призывами к свободе, написанные неровным почерком, валялись на ступенях зданий, застревали в дверных щелях. На них были слова, которые многим казались запретными:

«Справедливость»

«Свобода»

«Против репрессий».

      Кто-то проходил мимо, не обращая внимания, а кто-то наклонялся, поднимал и быстро засовывал в карман, будто хранил секрет.       Ёсан стоял в стороне, наблюдая за всем хаосом. Он чувствовал себя чужим, словно смотрел на происходящее сквозь помутнённое, старое стекло.       На площади перед ним собралась толпа. Их лица отражали смесь боли, гнева и надежды. Студенты выкрикивали лозунги, голосами срываясь на крик. Другие молча стояли с плакатами, на которых жирными буквами было написано:

«Свобода или смерть!»

«Долой репрессии!»

«Справедливость для всех!»

      Некоторые плакали, буквально рыдали, их руки судорожно сжимали друг друга, и, казалось, они искали утешения.       Кто-то сжимал фотографии когда-то улыбающихся студентов, кто-то падал на землю и просто кричал.       Юнхо стоял в центре толпы, чуть выше, на ступенях главного здания. Его бархатный, нежный голос перекрывал оглушающий шум вокруг.       «Это не человек. А нечто», — кто-то перешёптывался. Чон говорил, размахивая руками, будто дирижёр, управляя какофонией слёз, страданий. — Нас можно заставить молчать! — кричал он, и его голос резал воздух, будто самый острый клинок. — Но кто заставит нас бояться?! Они думают, что нас можно сломать, но мы будем сильнее!       Каждое слово Юнхо сопровождалось восторженным гулом. Люди кричали в ответ, их лица пылали. Кто-то бросил вверх горсть «конфетти» из порванных листовок, и они кружили в воздухе, как пепел. Пепел прошлого страха.       Позади толпы кто-то стучал по фонарям, из-за чего площадь наполнилась звоном. Студенты хлопали в ладони, создавая громкий, рваный звук, который эхом отдавался в стенах зданий. Даже случайные прохожие, которые пытались пройти мимо, останавливались. Они не могли отвести глаз от этой сцены, смеси боли, ярости и надежды.       Ёсан невольно сжал руки в кулаки до белых костяшек. Ему было не по себе. Он не понимал, как эти люди могут быть такими страстными, такими безрассудными. Их крики, их рыдания казались ему чуждыми и пугающими, но в то же время… невероятными. Кан знал, что никогда их не поймёт, поэтому в душе скрипнула боль.       Внезапно он заметил Чонхо. Тот стоял в первой линии толпы, чуть в стороне от Юнхо. Его лицо было серьёзным, глаза блестели, будто от слёз, но он не плакал. Он поднял руку, сжимая один из тех же плакатов, и крикнул вместе с толпой: — Мы больше не будем молчать!       Эти слова, громкие и ясные, ударили Ёсана в самое сердце.       Он едва узнавал его. Это был не тот Чхве, которого он знал, тихого, скромного, всегда готового уступить. Перед ним стоял другой человек — человек, готовый бороться, готовый рискнуть. Даже своей жизнью.       Кан стоял. Безмолвно. Его сердце стучало так громко, что, казалось, все вокруг слышат его пульс.       Толпа ревела, кричала, молила, их эмоции накатывали волнами, захлёстывая пространство, а вместе с ним и Ёсана.       Он хотел уйти. Нет, он должен был уйти. Но ноги будто приросли к земле, а внутри него что-то разрывалось.       Эти люди, их боль, их крики, казались чужими, почти нереальными. Он не понимал их, да и вряд ли когда-нибудь поймёт. Как можно так громко рыдать, так страстно кричать о свободе, будто она стоит больше, чем жизнь.       Юнхо стоял на ступенях, высокий, уверенный, как скала, вокруг которой бушует море. Его голос убивал все сомнения внутри, а слова вонзались в толпу, как стрелы. — Если вы не готовы бороться за свободу, то вы уже рабы! Вы выбираете цепи вместо жизни! — громко выкрикнул он, и толпа взорвалась одобрительными возгласами.       Кан вздрогнул, словно эти слова были обращены лично к нему. Он опустил стыдливо голову, не желая встречаться взглядами ни с толпой, ни с Чонхо, который стоял рядом с говорящим.       Ёсан стиснул зубы.

«Это не для меня. Это их мир, не мой»

      Мысль о том, чтобы остаться здесь, среди этих криков и плачей, была невыносимой. Но ещё более невыносимой была мысль о том, что он сбежит.       Он боялся. Боялся этого огня, который горел в их сердцах. Боялся этой толпы, которая превращалась в ураган, движимый ненавистью и надеждой. Боялся потерять себя в этом вихре чужих страстей. Но больше всего он боялся, что Чонхо… будет поглощён туда без остатка.

«Почему я боюсь их?»

      Этот вопрос жёг его изнутри. Кан смотрел на эти лица: их слёзы, их гнев.       Юнхо снова заговорил, и его голос накрыл площадь, как грозовая туча. — Те, кто боится, уже проиграли. Они боятся не нас, а правды, которую мы кричим.       Эти слова били в сердце. Ёсан понял, что стоит здесь не для того, чтобы слушать Юнхо. Он стоял здесь, чтобы смотреть на Чонхо. И с каждым мгновением он понимал, что теряет его.       Кан сделал шаг назад. Его тело будто требовало одного — беги. Спасай себя от этого места, от этих людей. Но его ноги не слушались. Вместо этого он остался, застывший в своей собственной тени, между желанием понять и страхом быть уничтоженным этим огнём. И почему-то… вместе с Чонхо.

***

       Единственное, что у меня тогда было в голове: «Неужели желание свободы может так сильно разгореться огнём в душах людей?». Я никогда их не понимал, и думал, что никогда не пойму.       Мне было странно смотреть на них. Но сейчас, проходя мимо них, в моей душе только печаль. Таков был финал для них. Трагичный.

***

      В стороне послышались несмелые, тихие шаги. — Это он? — голос Минги был почти шёпотом, но в шуме толпы он всё равно был чётко слышен.       Ёсан коротко кивнул, не отводя взгляда от Юнхо, который стоял на ступенях, возвышаясь над толпой. — Да, — ответил он так же тихо. — Интересно всё это... — Я видел его пару раз. Не думал, что он... — Что? — Не знаю, — Сон покачал головой. — Не знаю, почему-то... он будто не человек. А какое-то божество. — Сегодня мы говорим. Сегодня мы кричим! Мы не будем больше молчать, потому что молчание — это их сила, а не наша!       Толпа оживала с каждым жестом, с каждым выкриком Юнхо. Кто-то размахивал плакатами, кто-то выкрикивал лозунги, кто-то стоял со сжатыми кулаками, словно готов был броситься вперёд.       Минги шагнул ближе, но всё ещё держался вдалеке, не становясь частью этого живого хаоса. Его взгляд был прикован к Чону, словно он пытался разглядеть что-то за его словами. — Он… другой, — наконец произнёс он. Голос звучал задумчиво, тихо. — В каком смысле? — спросил Кан, краем глаза глядя на друга.       Сон чуть нахмурился, не отводя взгляда от центра площади. — Он говорит так, будто действительно верит в это. Настолько, что… что это заставляет верить и других.       Между ними повисла странная пауза, что прерывалась громким сердцебиением Ёсана. — А ты? — неожиданно спросил Минги. — Ты понимаешь их?       Кан замялся. Вопрос застал его врасплох. — Нет, — честно ответил он. — А ты?       Сон усмехнулся, но эта усмешка была какой-то странной, грустной. — Я пытаюсь. Не могу понять, почему они так верят. Почему они так… горят. Но мне хочется знать.       Кан посмотрел на него, удивляясь его словам. Тот редко выражал свои чувства так открыто. Но в этот момент его голос звучал искренне, почти с отчаянием. — Ты думаешь, это что-то настоящее? — спросил Ёсан. — Я не знаю, — честно ответил Минги. — Но мне кажется, если прислушаться к ним, можно понять что-то важное. Что-то, чего я пока не вижу.

***

18 марта, 1980

Город Кванджу

      Тишина библиотеки была привычной, но на этот раз она казалась тяжёлой, душащей. Свет лампы отбрасывал мягкие тени на их лица, подсвечивая усталость в глазах.       Чонхо сидел напротив Ёсана, но был будто где-то далеко. Его пальцы, покрытые мозолями, машинально стучали по столу, а взгляд был сосредоточен на пустой странице тетради. — Вы ведь слышали его, — вдруг сказал он, наконец-то разбивая тишину. Его голос был тихим, но в нём звучали ноты напряжения.       Кан поднял глаза от своих записей. — Слышал, — коротко ответил он, чувствуя, как внутри всё сжимается. — И что вы думаете? — спросил Чхве, отрывая взгляд от тетради и смотря прямо на него.       Ёсан отвёл взгляд, пристально смотря на книжные стеллажи, словно искал ответ на вопрос, который не хотел задавать самому себе. — Я не знаю, — наконец произнёс он. — Может, он и прав. — Может? — Чонхо прищурился, его голос стал чуть громче. — А вы сами? Вы чувствуете, что он прав?       Ёсан снова посмотрел на него, но в его взгляде было больше усталости, чем убеждённости. Говорил ли младший из-за чистой веры в слова о свободе или же... это была попытка убедить себя в том, что скоро кошмар, в котором он пребывал каждый день, вскоре закончится? — Я просто не хочу в это вмешиваться, — признался он. — Это не моё дело.       Чхве устало откинулся на спинку стула, его глаза слегка потемнели, а уголки губ дрогнули в попытке скрыть разочарование. — Не ваше дело? — переспросил он, но в его голосе не было осуждения, только тихое непонимание. — Но это же касается всех нас. — Возможно, — говорил Кан, сложив руки на груди. Его голос трясся. — Но я не могу понять, к чему это всё приведёт. Я… просто хочу держаться в стороне. Я не знаю... мои слова звучат для тебя странно, не так ли?       Чонхо молчал, его пальцы снова начали стучать по краю стола. — Я понимаю, — наконец сказал он. — Но я не могу. — Не можешь что? — тихо спросил Ёсан, чувствуя, как его слова повисли в воздухе. — Не могу просто сидеть и смотреть, — ответил тот, в его голосе звучала твёрдость. — Когда он говорит… вы же слышали его. Это не просто слова. Это больше, чем мы.       Кану не хотелось вдаваться в это, не хотелось признаваться себе, что слова, сказанные тогда на площади, тоже задели его. — Вы ведь тоже это чувствуете, — мягко добавил Чхве. — Я ничего не чувствую, — быстро слукавил Ёсан, но его голос прозвучал резче, чем он хотел.       Чонхо наклонился вперёд, его взгляд протыкал тело старшего иглами. — Вы просто боитесь признаться, — сказал он на удивление Кану, но не с упрёком, а скорее с пониманием. — Я тоже боялся. Но теперь я знаю, что он прав.       Тот вздохнул, потерев лицо руками. — Может быть, — пробормотал он. — Может, он и прав. Но это не значит, что я должен становиться частью этого.       Чхве долго смотрел на него, прежде чем снова откинуться назад. — Знаете, — тихо сказал он, — иногда я завидую вам. — Завидуешь? — удивился Ёсан, приподнимая бровь. — Да, — ответил Чонхо с лёгкой грустной улыбкой. — Вы можете держаться в стороне. А я… не могу.       Старший снова замолчал. Он не знал, что сказать. — Просто… будь осторожен, — тихо сказал Кан, наконец нарушив молчание.       Чхве кивнул, но по его взгляду было ясно: он уже сделал свой выбор.

***

19 марта, 1980 год

Город Сеул

      Чон Духван стоял перед огромным окном своего кабинета, глядя на утренний Сеул. Небо было чистым, почти безоблачным, но в его голове клубились тучи. Внутри всё кипело от раздражения, хотя лицо оставалось привычно спокойным, почти отстранённым. — Господин генерал, поступили новые сообщения из Кванджу, — голос помощника, сдержанный, но напряжённый, раздался у него за спиной. — Что ещё? — не оборачиваясь, спросил тот.       Помощник замялся, не зная, как сформулировать новость так, чтобы она звучала не столь угрожающе. — Волнения усиливаются. Студенты… — он сделал паузу, прежде чем продолжить: — Говорят, что они требуют отмены военного положения. Собрания перерастают в массовые протесты. Говорят о свободе, о справедливости. Толпа растёт с каждым днём.       Генерал медленно повернулся, его лицо оставалось каменным, но глаза метали холодные молнии. — И что делает полиция? — Они… пока наблюдают. Говорят, что любое жестокое вмешательство может лишь усилить недовольство. Многие студенты обвиняют нас в репрессиях.       Чон нахмурился, стиснув руки за спиной. Это слово — «репрессии» —было для него как нож. Оно звучало слишком громко, слишком дерзко. — Глупцы, — бросил он, шагнув ближе к столу. — Они не понимают, что это не просто протест. Это угроза. Угрозу нужно подавить до того, как она превратится в пламя, которое нельзя потушить. — Господин генерал, — осторожно начал помощник, — но если мы будем действовать слишком жёстко… это может вызвать резонанс. Мы рискуем потерять поддержку. — Ты думаешь, я не понимаю этого? Думаешь, мне нужно напоминать о политических последствиях? — голос генерала стал громче, холоднее. — Мы не можем позволить им диктовать свои условия. Это не их страна. Это наша страна. И порядок здесь определяем мы.