Fyodor's Brilliant Plan

      Новое утро такого же прекрасного нового дня, встречает Дазая холодным одиночеством в постели. Рука проходится по алым простыням, не натыкаясь на чужое тело. Он один. Сил разлепить глаз почти не находится, ещё и голова при первых же весомых мыслях отдается глухой болью. Перепил. Во рту сухо, как в пустыне, а за один глоток воды Дазай готов отдать полжизни, если и не всю свою жизнь, хоть бы даже и самому заклятому врагу.       В памяти смутно распускаются цветы воспоминаний вчерашнего вечера. Дазай вспоминает всё своё бесстыдство, вплоть до тонкостей того, как обжигающе холоден был Фёдор под его губами, как он был точен и груб своим холодом, но и как от этих ласк демон становился теплее, как разгонялась его кровь и как блестели тёмные глаза. Приятно, хоть и очень, очень странно. Полезть с приставаниями к Достоевскому, ещё и в не самом трезвом виде и остаться живым... Ему либо повезло, либо место, куда перенеслась душа детектива слишком похоже на его обычный и бренный мир.       Шатен раскрывается. Тонкое одеяло скатывается на пол, пока Дазай лежит в позе звёзды. В квартире тихо, но он отчётливо слышит лёгкое копошение где-то со стороны кухни. Где-то, где возможно была кухня, ведь детально изучить квартиру Достоевского Осаму не удалось. Ознакомительных экскурсий ему никто не устраивал, ровно также как никто и не спешил проверять то, встал ли Дазай и бодрствует или ещё спит. Время, должно быть уже близилось к обеду.       Ухо Дазай держал в остро, поэтому он даже было услышал приглушённый телефонный разговор своего новоиспечённого супруга. Значит демон ещё дома. Фёдор чем-то увлеченно интересовался, но разобрать его речь было невозможно. Да есть ли Дазаю дело до того, с кем с утра так спешит перекинуться парой слов эспер?       Осаму сел на кровати, опираясь на отставленные назад руки, смотрел, как солнечный свет заливает комнату, сквозь тонкую щель атласных штор. Он чувствовал, как теплый воздух ласкает кожу там, где распахнулась его свадебная рубашка, и поднимается к открытому горлу. Точно. Он ведь было совсем не припоминает того, куда исчез его пиджак и туфли. Другой одежды с собой шатен не имел.       — Ты не оставил мне выбора.       Дазай поднимается с кровати, закутываясь в лёгкое, поднятое с пола одеяло, как в римскую то́гу*, а затем выходит в коридор, следуя на голос Достоевского. Детектив заходит на кухню ровно в тот момент, как Фёдор завершает свой телефонный разговор. И в свою очередь, Фёдор успевает сразу же ответить на ещё незаданный вопрос, лишь мельком взглянув на шатена.       — Надо было лучше искать, — снисходительно, но не преминул подколоть Достоевский. — Детектив, который не нашел одежду в шкафу?       — О! — удивился Дазай, в своём образе Цезаря садясь на мягкий кухонный диван. — Туда я не заглянул.       Достоевский закатил глаза:       — И с этим человеком я собираюсь жить.       — Тебя никто не просил, — огрызнулся Осаму и удивился: их разговор выглядел так, будто бранилась пожилая пара, прожившая долгую жизнь вместе. Не хватало только фразы: «Я отдал тебе лучшие годы жизни».       «Неужели совместное распитие спиртных напитков так сближает? — напрашивался сам собой странный вопрос в голове Дазая, пока кареглазый следил за тем, как Фёдор сидел напротив и медленно цедил свой горячий черный чай. — По нему и не скажешь, что он пил также, как и я. Может опять я что-то упустил? Всё может быть...»       — Так и будешь пристально смотреть в мой лоб? — Дазай выходит из странного транса, когда к нему вновь обращаются. — Складывается впечатление, что будь у тебя вместо глаз винтовка, ты бы непременно выстрелил, чтобы узнать содержимое моей головы.       — М? — Осаму плюёт на всю культуру, прилегая грудью на стол и складывая руки под своим подбородком. — Нет, не хочу быть вдовцом на первый день после свадьбы. Мне известно, что находится в человеческой черепной коробке. Просто по твоим морщинам пытаюсь понять, сколько же тебе лет. Но лицо у тебя слишком чистое, словно из воска отлили.       — Тебя интересуют такие обыденные вопросы? — Достоевский застывает с чашкой в руке. Тонкие пальцы уверенно держали белоснежную керамическую чашу. — Вчера, особенно под вечер, тебя это почти не волновало.       — Сколько тебе лет, Феденька? — игнорируя провокацию гнёт свою линию Осаму, улыбаясь сладким ядом своих губ.       — А есть какая-то разница?       — Ну всё же, — в улыбке Дазай обнажает и ряд белоснежных зубов, а взглядом при этом смотрит нежнейшим, чарующим.       — Давно не двадцать, но ещё и не сорок.       — Около тридцати? — приходит к умозаключению детектив. — Ты же почти мальчик, мой любезный друг~       Фёдор приподнимает бровь, глядя на вальяжно разлеживающегося детектива на столе. Взглядом демон прожигает насквозь, нет чего-то, что могло бы скрыться от его глаз. Не спеша ставя чашку на стол и скрещивая руки в замок, Достоевский, после специально выдержанной паузы говорит :       — Осаму, в льщении нет украшения ни для собственного сердца, ни для чужого. Лесть - это низкопробная монета.       — А глубина твоих глаз ответила мне совсем по другому.       — И что ещё интересного тебе рассказала глубина моих глаз?       Дазай просто хмыкнул, многозначительно подмигивая. Он хорошо умел читать по глазам. И пусть Достоевский никогда не был простой книгой, но пару строчек, в самые неожиданные для того моменты, можно было выудить с элементарной лёгкостью. Они нашли друг в друге высокий интеллект, особый такт, приятную сухость. Детектив не в самом центре правды. Однако, не так далеко и от экватора. Шаг влево, шаг вправо и вот! Уже можно обжечься, попасть в самое жерло вулкана, что Везувием спит внутри демона.       — Тебе нравится, что тебя пытаются разгадать, но одновременно, в этом ты видишь и глубочайшее своё оскорбление.       Фёдор промолчал. Прикрыв глаза, он вернулся к своему чаю и медленно протекающей утренней рутине. А Дазай в этот момент вспомнил о том, что уже как целое утро умирал от похмелья и от сухости во рту. Он мученически что-то промычал в стол, упираясь лбом в прохладную поверхность дерева. И тут ему в локоть убирается что-то. Осаму поднимает свои коньячно-янтарные глаза и с удивлением замечает рядом с рукой вторую чашку с чаем. С горячим и свежим, таким темным, что восходящий пар клубится белым мелким дымком. Детектив переводит взгляд на Достоевского.       — М? В твоих обязанностях готовить мне завтрак?       — Тебя слишком быстро выбила из строя водка, — Фёдор поднимается со своего места и забирает с собой чашку, ставя её в раковину. — Чай отличный напиток с утра.       — Я больше предпочитаю кофе.       — В доме этом его не водится, — спокойно пожимает плечами Фёдор, заглядывая в окно, чуть морщаясь в лице от яркого солнечного света. — Мне нужно уйти по делам.       — Уйти по делам? И долго мне тебя ждать? Дай угадаю, — Дазай садится прямо, все же беря в руки чай. — Никаких вопросов по поводу твоей работы я задавать не должен.       — Верно. Работа остаётся за порогом этого дома.       — Даже если на работе мы столкнёмся как враги?       А Фёдор, казалось, только и ждал этого тонкого и точного удара по самому хрупкому месту.       — Даже как враги. Всё будет только за порогом этой квартиры. Но мне пора, — от Достоевского не стоит ожидать поцелуя на прощание или доброго взгляда. Зато Дазай с удивлением заметил то, что он вчера оставил засос на шее эспера. Маленькое сливовое пятно, скрывающееся за россыпью смольных черных прядей. И Фёдор не посчитал нужным его скрыть даже воротом длинной рубашки или водолазки. — Ещё увидимся.       — Пока-пока, любимый~

***

       После того, как Достоевский ушел, а Дазай выпил чай и произвёл ревизию в пустой холодильник, детектив вернулся в спальню. Правда перед этим, он всё же счёл нужным помыть за собой и своим супругом посуду. Жизнь научила не выстраивать небоскрёбы из немытых чашек и тарелок.       В шкафу действительно висели костюмы и рубашки, новые и дорогие. Фёдор частично поменял его гардероб, при этом сохранив стиль и основную палитру кареглазого. Пока Дазая всё устраивало. Осаму оделся. Кремовая рубашка и темные брюки идеально подошли по размеру, будто Достоевский в одну из ночей явился к нему домой и измерил его с ног до головы. Удивило бы это Дазая? Вряд ли, все же, гениальные люди гениальны во всём, хоть и со своими странностями.       Следующим шагом было обследование квартиры, которая окнами выходила на небоскрёбы Портовой Мафии и море. Дазая удивило, насколько она была безликой. Никаких личных вещей и мелких безделушек, которые хоть что-то говорили о её хозяине. Все утонченно, сдержанно и дорого, видна работа хорошего дизайнера. Сам хозяин не вносил диссонанс в первоначальный замысел художника. Квартира больше напоминала музей, где вещи годами находятся на своих местах. А запах дорогого дерева только сильнее погружал в ощущение этой странной экскурсии без экскурсовода.       « Фёдор хочет показать, что ему нечего от меня скрывать, — размышлял шатен, проводя пальцем по полированной поверхности из темного дерева, на которой аккуратно стояли томики книг, но явно не на японском языке. — Ведь разрешая мне исследовать территорию самому, он точно ставит на то, что интерес во мне победит. Я начну искать компромат.»       Но то, что можно было бы назвать компроматом, детектив не находит. Зато Дазай нашел дверь с приклеенным на нее стикером «Твой кабинет». Когда вошёл, то увидел, что на большом столе, стоящем у окна, лежат ключи от квартиры и записка: «Ты не пленник, помни о своей работе и обязанностях».       — Как щедро, выделить мне целый кабинет, — Дазай проходит к окну, ставя руки на подоконник и открывая створку. Шторки заколыхались. — С таким чудесным видом...И защитой на окна. Пхах, предусмотрительно.       Любуясь солнечными видами Йокогамы, слушая пение дроздов и неизвестных шатену птиц, Дазай какое-то время игнорирует пиликание своего телефона. Но потом, все же достаёт его и открывает экран. Ацуши: — Дазай-сан, доброе утро...Как вы? С вами все хорошо? — Вы не пришли на работу. — Не то, чтобы это было удивительно! Но может вам нужна помощь?       Дазай издает смешок, открывая переписку и отвечая на сообщения от мальчика-тигра.

Дазай : — Ну да. Ты же подружка невесты, а значит, должен всё знать.

      Выждав паузу и представив себе максимально удивлённое и застывшее в волнении лицо Накаджимы, после своих сообщений, детектив дописывает :

Дазай : — Ничего не было. Мы напились, и я, по всей видимости, отключился.

Ацуши : — Дазай-сан! Значит вы не пришли просто потому что перепили? Какое облегчение!

Дазай : — Ацуши, иногда такие подробности лучше держать при себе.

Ацуши : — Простите.. — Вы придёте сегодня?       Дазай осмотрелся. Его собственный кабинет стал самым удивительным подарком. Выполненный в изумрудных тонах и шоколадных пород дерева. Большой рабочий стол, окна на солнечной стороне, одна свободная стена(видно Фёдор оставил её для того, чтобы Дазай сам создал себе свой уют), камин, а перед ним два кресла, стеллажи уходящие в пол. Где-то лежали книги, а где-то место без пыльно, но пустовало.

Дазай : — Да. — Но опоздаю. — Неприлично опоздаю.

      Заканчивая осмотр апартаментов Достоевского, Дазай находит и кабинет Фёдора. Он был недалеко и оказался не заперт, на компьютере даже не стоял пароль. Это наводило на мысль, что ничего интересного Осаму там не найдет. И действительно, компьютер был пуст, даже история поиска и просмотра была предварительно очищена. Компьютер был таким же безликим, как и квартира, со стандартными заставками, хотя и из серии «последнее слово техники».       Единственное, что привлекло Дазая в кабинете Достоевского, так это смятый листок, валяющийся возле урны. Детектив поднимает его. В символах он узнает что-то знакомое. Ноты. Ноты для музыкального инструмента, который детектив ещё не нашел.       — Интересно, — Дазай выпрямляет листок, просвечивая его на свету. — Собственного написания... А Фёдор не так прост, — шатен переворачивает рукопись, замечая приписку. — Violoncello. Solo. Значит виолончель и сольно? Удивляет.

***

      Но стоит вернуться в минувший день, чтобы рассказать одну удивительную историю, которая оставила осадок на сердце Накахары Чуи.       Он покинул свадьбу рано. Неприлично рано, не дожидаясь первых тостов за здравие молодожёнов и свадебного торта, почти швырнув в лицо брюнета свой свадебный подарок, скрываясь с сего мероприятия так скоро, что силуэт его не успел остаться в памяти других гостей. Злобные мысли стаей птиц атаковали его голову. Чуя даже пожалел, что написал только "Дурак", а ведь фантазии могло бы хватить и на что-то большее, на что-то более обидное и яркое. Но, однако, что-то удержало его от написания бо́льших оскорблений.       Чуя не располагал большим количеством времени на внутренний самоанализ, потому он же и отгонял от себя все подозрительные и навязчивые мысли, которые затрагивали что его, что его действия за этот день. К чему был этот лоск его костюма? Эта щедрая подачка денежных ассигнаций, с милым упоминанием того, что Дазай - дурак? А сладкая улыбка, с которой он подошёл к Дазаю, чтобы исклевать его душу? Эти вопросы не первый раз гуляют на подкорках его сознания. Накахара ведь имеет силу признаться самому себе, что это всё было ненатурально, наигранно и искусственно. Можно было обойтись и без пафоса, но что-то просто не позволило...       Обида.       Только это слово коснулось его мыслей, как Чуя плотно сжал свои губы, сжимая кулаки в карманах брюк. Сегодня мафиози хотел отыграться за всё. Упиться тем, что шатен получит по заслугам, что избранник его - не избранник вовсе, а тот, кто счастье вряд ли принесёт. Облегчить душу можно было и несколькими точными ударами по приготовленному ко свадьбе самодовольному лицу, но даже их Накахара не сумел оставить, как в вечную о себе память.       Как тот, кто хочет познать себя и свои мысли, но как человек, не умеющий этого делать, Накахара решается пройтись пешком, тратя энергию и силы не на мысли, а на действия. В одиночестве, он входит на пустынную и пыльную дорогу, окружённую смольным лесом и заливными лугами по двум сторонам. И в округе ни души, всё живое на свадьбе, в городе, в лесу, на ближайшей станции, но точно не здесь.       Чуя оглядывается. Взгляд его блуждающий и пустой, лицо вроде бы и беспристрастно ко всему, но что-то в нём есть тоскливое. Смотрит мафиози на солнце, которое стремительно опускается за горизонт, окрашивая небо в тёплые тона, пока рука почти на автомате, монолитным и быстрым движением достаёт сигарету, отправляя её в рот. Вспышка зажигалки. Затяжка. Едкий дым.       Курение - отвратительная привычка. Дорогой пиджак провоняет и его придётся отвезти в химчистку. Зато с сигаретой в зубах приходит мимолётное успокоение... Ещё чувство странного душевного томления успокаивается от хвойного запаха елей и летнего аромата японских полей, но не так сильно, как от дуэта сигареты и умеренно-раскидистого шага. Чуя мог бы и побежать, не разбирая троп, но...Не бежал.       Не унижал себя ещё пущим побегом, какой он провернул на свадьбе. Он должен был остаться и наблюдать за всем до самого конца, наслаждаясь тем, что бы он видел перед собой. Да не остался. Никакого удовольствия не произвел на него акт передачи подарка. Дазай опять оказался выше, опять залез туда, где его меньше всего ожидалось увидеть, перевернул всё вверх дном и с наполеоновской улыбкой выскочил замуж, оставляя в дураках никого иного, как Чую.       Можно было вечность чертыхаться, вечность идти по этой дороге, сетуя на то, что судьба несправедлива, что Накахара устал от её переломов и удавок на шее. Но понять он не мог одного. Почему сейчас, будучи недавним свидетелем того, как человек причинивший ему столько боли и убивший в нем столько нервов получает по заслугам и даже не догадывается о том, на что он себя подписывает, а Накахара не рад? Он скорее потерян и третьесортно наблюдает за тем, как главные герои выходят на сцену под бурные аплодисменты, встречая свой счастливый конец в лучах славы и откликах "Бис!" и "Браво!". И свой час славы они встречают даже без Накахары. Ведь мафиози принял решение удалиться.       Стервятник отрывает ещё живой кусок его души. Чувства. Их слишком много, Чуя будто бы соткан из них и они переполняют его. Голубоглазый парень ускоряет шаг, пока не останавливается озадаченный тем, что во рту оказывается ужасная горечь. Скурил до фильтра. Даже больше. Сигарета просто догорела, Чуя словно и забыл о её существовании. Мафиози оборачивается, замечая за собой старую автобусную остановку, выкрашенную в тёмно-синий цвет, с облупившейся краской возле крыши из коричневого сайдинга, который хорошо выгорел на солнце и имел серые проплешины. Рядом с автобусной остановкой была полупустая мусорка, немного левее от которой стояли три стеклянные бутылки из под алкоголя, находящиеся среди редкой россыпи окурков и бычков.       Остановка поросла дёрном и диким вьюнком, возрастающим к солнцу. И пропиталась одиночеством. Смяв сигарету и бросив её в урну, Чуя заходит под навес, отстукивая ногой незнакомый ему мотив, наблюдая за тем, как поблёскивает ботинок в заходящих лучах летнего солнца. В какой-то момент он отвлекается от своего занятия, поднимая глаза на противоположную сторону. Со стороны леса, прямо напротив Накахары стояла женщина. В руках у неё была сетка с продуктами и котомка с вещами.       Чуя перестал отбивать свой ритм и замер. Вглядываясь в её профиль, Чуя различает женщину преклонного возраста, одетую крайне невзрачно и даже бедно. Между ними проезжает редкая для этих мест машина. Ветер растрепал её седые волосы, выглядывающие из-под черного ситцевого платка. И незнакомка дрогнула. Её слабая рука разжала сетку и десяток спелых яблок выпали на сочную зелёную траву, укатываясь по низинке вдоль дороги.       — Вам нужна помощь? — Чуя действует быстрее своих слов. Он мгновенно оказывается возле женщины, присаживаясь на колено и собирая упавшие яблоки, теряющиеся в золотистой и бледно-желтой почве от цветущих чистотела и примулы.       Она повернулась и посмотрела на него или, как ему показалось, сквозь него. Чуя испытал такое чувство, словно она вторглась на запретную территорию, подчиняя её себе. Что именно Накахара вторгся к ней в пространство. Внутренне Чуя содрогнулся.       — Этот человек вытравлен из твоего сердца?       Куцые белёсые брови, переливающиеся серебряной сединой, утонувшее в морщинах лицо, с "гусиными лапками" под уголками глаз, впалые щеки, желтовато-болезненный оттенок лица, простота в прозрачном взоре, Но глаза...Невидящие зрачки смотрели прямо в душу Накахары. Сквозь пелену из серого дымка, похожие на грязные слои полиэтиленовых пакетов, на него смотрела пара воистину прекрасных глаз. Добрые, светлые. И от этой простой человеческой доброты разбегались мурашки по всему телу. Мафиози замер, так и не встав на ноги, застыв в позе за секунду до поднятия яблока, пока его не поразило новое высказывание незнакомки :       — В жизни тебе тяжело придётся. Любовь твоя тебя же погубить может, а как погубит, так и не поймёт того греха, что совершила.       — О ком вы... — с удивлением выдает Чуя, поднимая глаза на слепую. — Я никого не люблю.       — Человек не может не любить.       У Накахары оцепенели слух и взор. Что-то внутри сжалось также сильно, как его пальцы впились в спелый плод.       — По чём вам знать...       — И совершенно бессмысленно из-за этой невзаимности чувств страдать и расстраиваться.       — Страдать и расстраиваться? — внутри рыжеволосого парня начинает закипать необычная озлобленность. — КТО ЗДЕСЬ СТРАДАЕТ И РАССТРОЕН?       — Я вижу душу, её не скрыть. Она страдает.       Бестолково задул ветер, нагибая деревья и крутя пылью. В нос ударил запах жасмина и сирени. Чуя закрывает глаза, вставая на ноги и с огнем глядя на...Пустое место перед собой. О случайной встрече в этот вечер, ему будет ещё какое-то время напоминать спелое и красное, как кровь яблоко, что осталось в его руке.       — Рассердись! Я не хочу его любви, потому что сам его не люблю!       Слепая не сказала имени того коварного злодея, который вызывал в Накахаре ураган эмоций, который кипятил его кровь и холодом разливался по его телу. Он не мог исчезнуть бесследно, даже женитьба не смогла бы остановить этого дьявольского вундеркинда. И в этот момент Чуя понял, почему же так сильно болело его сердце. Плюнув в сторону и перейдя дорогу обратно к остановке, Накахара садится на лавочку, вертя в руках яблоко и...Звонко смеётся. Чуя не давал себе отчёта в том, почему через несколько секунд после такого заливного смеха, по его щеке скатилась слеза, нарушая тишину этого светлого и тёплого вечера. Это были не истерические слезы, предшествующие роковому поступку, но проявление глубоких страданий, не остановимо выступающих со слезами, как кровь через бинты. Всё просто. Он...       — Дурак...Сукин сын...Дазай, какой же ты подлец!