Ближе нельзя

      Прошёл месяц, прежде чем Санву Мэй решилась ещё раз навестить Кадиса Этраму Ди Райзела и его дворецкого, Франкенштейна. Её тянуло туда, где она чувствовала себя желанной гостьей. Ей, растущей и познающей мир маленькой девочке, хотелось с кем-то разделить впечатления от найденного на дороге необычного по форме камушка, и от найденного гнезда какой-то птицы с крохотными голубыми яйцами и от большого бледно-серого гриба, оставившего на её ручках неприятный запах, и ещё много от чего. И Кадис на эту роль бесценного слушателя подходил как никто — он мог выслушивать её длинные, часто бессвязные рассказы, и, казалось, ему совсем не было скучно. Он был немногословен, но очень внимателен, а Мэй могла болтать без умолку сколько угодно. С Франкенштейном, которого она называла «Фланель» из-за невозможности выговорить столь труднопроизносимое имя, ей было комфортно почти так же, как с отцом. С тем ещё любящим, обожающим отцом, который, как говорили все в доме, заболел, поэтому больше не любит Мэй. Но скоро он выздоровеет и снова обнимет её, и прочтёт сказку на ночь, и расскажет о маме…       Мэй всхлипнула, обернулась к двери комнаты, которую любящий папа уже давно не отворял. Он словно забыл о ней. Она вздохнула и перекинула ноги, сидя на подоконнике, в открытое окно. Снова оглянулась, с сожалением, с неким ожиданием. Но в её комнату даже горничные стали заходить очень редко. Она посмотрела вдаль, туда, где за высоким забором и густыми деревьями находился дом Кадис-нима, и, широко улыбнувшись, хлопнула в ладоши, таким образом отмахиваясь от печальных мыслей. Настроение поднялось, в груди забилось восхитительное чувство от скорой встречи, и, больше не раздумывая, спрыгнула вниз.       После этого решительного прыжка она стала часто бывать в гостях у своих новых друзей. Иногда даже оставалась на несколько дней, не боясь, что её потеряют. В этом ей помогал сын одной из кухонных работниц — Хо Куан*. Если Мэй начинали искать, он мигом прибегал к дому Райзела и стучал в двери до тех пор, пока на пороге не показывался дворецкий, Франкенштейн. В скором времени специально для него, ввиду ещё маленького роста, повесили звонок, до которого он мог дотянуться. Но меньше шума от этого не стало: обеспокоенный Хо Куан звонил беспрерывно до тех пор, пока дворецкий или Мэй не выходили наружу, чтобы вместе поспешить домой. Хо Куан очень переживал за неё, но почти всегда её искал кто-нибудь из служащих, Сок не прознавал о том, что дочь сбегает из дома, поэтому наказания не следовало. Сама же Мэй до дрожи в коленках боялась наказаний, боялась разгневанного отца, но няня утверждала, что все наказания заслуженны: глава клана болен, а Мэй своим непослушанием только ворошит его болезнь, не понимая, что должна быть мягкой, кроткой, внимательной, знать, когда следует что-то сказать, а когда нужно промолчать. Мэй не знала, когда следует молчать, не понимала, чем же она провинилась перед отцом, но няня была взрослой и единственной, кто говорил с ней об отце, и Мэй очень старалась стать понимающей, как от неё и требовали. Только у неё не получалось. И никто не мог ей подсказать, как именно это сделать. С Кадисом и Франкенштейном она не говорила об отце по нескольким причинам. Во-первых, они мужчины и не умеют быть покладистыми, какими должны быть женщины, им это не нужно. Во-вторых, она боялась, отчаянно боялась, что её новые друзья тоже разглядят в ней этот грех — непослушание, непокорность, её женскую непокладистость, и заболеют, как отец. Тогда она потеряет друзей. Ведь Мэй, хоть и была ещё маленькой неопытной девочкой, уже понимала, что взрослые всегда встают на сторону друг друга — этому её научила ситуация в доме: когда глава клана заболел, остальные взрослые хоть и не сразу, постепенно стали прохладно относиться к Мэй. Никто больше не играл с ней, гувернантки отказывались приносить ей цветы из сада, а потом няня сообщила, что глава приказал очистить весь сад от цветов и персиковых деревьев. Этого Мэй сама видеть не могла, её переселили в другую комнату, небольшую, с одним окном и выходящую на задний двор, где всегда простирался пустырь, окружённый забором. В прошлом, ещё во времена, когда главой семьи был отец Амирины Санву, в этой комнате держали провинившихся служащих. Из мебели в комнате была узкая кровать, простой платяной шкаф для одежды, столик для умывания с висевшим над ним крохотным зеркалом. На каменном полу в виду отсутствия камина положили толстый ковёр. Мэй не особо расстроилась из-за новой комнаты, ей было даже удобнее сбегать. Она находилась в дальнем углу особняка, по этой причине к ней почти никогда не заглядывали, и не звали на учёбу или к отцу, к тому же Мэй кормили теперь только тогда, когда она сама приходила на кухню и просила еды: шеф-повар, сочувствующий девочке, но не имеющий в доме права голоса, кормил её до отвала и давал с собой перекус, состоящий из печенья или булочек, иногда пихал ей в карман маленькую баночку персикового варенья, ещё хранившегося у него в запасах в небольшом количестве. Вследствие всего этого девочка считала себя очень удачливой: за ней никто не следит и она может делать всё, что вздумается. И довольно часто ей думалось навестить Кадис-нима. Но какой бы удачливой себя ни считала Мэй, иногда ей приходилось возвращаться домой, не повидавшись с Райзелом и Франкенштейном: к первому наведывалась в гости не только она, но и каджу. Из-за запрета отца она не могла с ними видеться, а с главой клана Агвейн и не хотела, даже не зная причины, почему он был ей неприятен. Она была ещё слишком мала, чтобы попытаться разобраться, чем не угодил ей глава клана, поэтому она просто морщилась, завидев его издалека, показывала язык и убегала до того, как будет замеченной и пойманной.       Разумеется, Мэй не только заговаривала Райзела, они также часто играли, а с Франкенштейном пекли пироги, поливали цветы, которых по всему особняку было расставлено великое множество. К слову, Кадис-ним не знал много игр, он вообще не знал ни одной до появления Мэй, а Франкенштейн за давностью лет ничего уже не помнил, кроме карточных игр и шахмат. Легко обучающаяся Мэй мгновенно освоила эту игру, но считала её очень скучной, поэтому в приоритете были карты. Особенно ей нравилось показывать Кадис-ниму фокусы. Казалось, самому Райзелу они тоже пришлись по душе, потому что он всегда искренне удивлялся, даже если у Мэй не получался трюк, тем самым вызывая у девочки лучезарную улыбку. Когда карточные игры надоедали, Санву и Кадис садились за мольберты и рисовали. Если он рисовал то, что ставил перед ними Франкенштейн, — это были обычно ваза с фруктами или с цветами, — то Мэй не ограничивала себя такой примитивщиной, Франкенштейн от этого слова недовольно морщился и рисовала, что в голову взбредёт. Это были животные, игрушки, которых у неё больше не было, пиратские корабли в море и ведьмы, рассекающие на мётлах. Однажды она нарисовала портрет Кадис-нима, который Франкенштейн с минуту то поворачивая под разными углами, то смотря издалека, сначала принял за рисунок лошади, обидев этим девочку до слёз. Райзел же уверил её, что рисунок имеет невероятное сходство с оригиналом, и заверил, что повесит свой портрет в спальне. Мэй, довольная, как кот на солнцепёке, показала Франкенштейну язык и в качестве извинений получила от него мороженое.       Впервые видя перед собой большой холодный шарик в глубокой миске, Мэй скептически посмотрела на Франкенштейна. Потом прикоснулась к подтаявшему шарику пальцем. Поднеся руку к лицу, она для начала принюхалась, учуяв аромат сливок, а потом с сомнением слизнула липкое, сладкое лакомство. Когда её глаза широко распахнулись, Франкенштейн добродушно рассмеялся: — Маленькая леди никогда не пробовала мороженое? — Нет, — пробормотала, словно пыльным мешком оглушённая, шокированная Мэй. Она впервые пробовала что-то настолько вкусное, что затмевало даже её любимое персиковое варенье. — Что это такое, Фланель? — Это называется мороженое. Делается из сливок, — мужчина подал серебряную ложку. — Я вижу, вам очень понравилось. Но лучше кушайте приборами.       Кадису тоже досталась своя порция. Он оказался таким же сладкоежкой, как и Мэй. По совету Франкенштейна они ели не торопясь, прихватывая ложечкой подтаявшее мороженое по бокам, и с тоской смотрели, как оно становится всё меньше. А Франкенштейн тем временем делился знаниями: когда и кем оно было придумано, как со временем рецепт претерпел изменения. Мэй слушала внимательно, Франкенштейн всегда рассказывал очень интересно, казалось, нет чего-то, о чём бы он не знал. Что бы Мэй ни спросила, Франкенштейн давал ей ответ. Это восхищало девочку, ей хотелось стать такой же умной, как и он. Не только ради похвалы. Из-за того, что занятия были отменены, она боялась остаться необразованной, глупой и скучной, а значит, потерять своих новых друзей, которым точно не захочется иметь в своей компании невежественную девчонку. Чтобы избежать подобного, Мэй читала книги, что были в домашней библиотеке, но слишком многого не понимала, к тому же часто ей попадались незнакомые языки, а разъяснить было некому — учителя, один за другим, стали избегать её. Разумеется, она не знала, что служащие боялись главу клана, ведь когда он наказывал Мэй, то мог и наказать тех, кто оказался рядом и, по мнению Санву Сока, был виновен в очередном проступке его дочери. Кто-то даже считал, что девочка сама виновата в тяжёлом отношении Санву. И Мэй считала точно так же. Это по её вине болел отец, из-за того, что она была «неправильной» дочерью. Никто не хотел рассказать ей, как быть правильной, поэтому она сама искала ответы в книгах. Книги из их особняка не подходили, о существовании Общей Библиотеки, находящейся в замке лорда, она не знала и просила помощи у Франкенштейна — до того, как стать дворецким у Кадиса, он был учёным, и в его кабинете книг было немереное количество, но кроме них там присутствовали разные, очень интересующие девочку вещи. Несколько глобусов всевозможных размеров, различные карты на стенах, и на каждой были свои отмеченные места, необычных форм непонятные приборы. Но более всего Мэй интересовал небольшой шкаф с баночками, в которых пестрели разноцветные жидкости. Однажды в её присутствии Франкенштейн сделал воздушные пузыри: он смешал понемногу жидкостей из баночек в деревянной миске, всё тщательно перемешал, а потом с помощью деревянной ложки, в которой он вырезал дыру, надувал пузыри. Они разноцветно переливались на солнце, дрожали, поднимаясь всё выше, и в конце концов лопались, разлетаясь множеством мелких капель. Мэй была на седьмом небе от счастья, пыталась поймать, но пузыри лопались, едва она их касалась. У Райзела также не получалось их поймать, что заметно его огорчало, но тут даже Франкенштейн не был способен чем-то помочь.       В следующий раз, когда Мэй пришла в гости с намерением вновь порезвиться с пузырями, выяснилось, что Франкенштейн был занят поручением мастера и потому отсутствовал. Тогда Мэй попросила у Кадис-нима разрешение войти в кабинет учёного, чтобы взять одну из книг и почитать вместе, на что получила согласие. Обрадованная, не теряя времени, она тут же поспешила за сборником сказок, но, войдя, совершенно забыла о нём, её внимание привлёк шкаф с баночками. Решив, что она сама может сделать пузыри, помня все действия Франкенштейна. Воодушевлённая, она поспешила открыть стеклянные дверцы шкафчика, который Франкенштейн не находил нужным запирать на ключ. Взяв три баночки, Мэй поставила их на стол. Откупорив все три, она спохватилась. — А миска?!       И поспешила на кухню за посудой и той самой деревянной дырявой ложкой. Потому она не увидела, как из двух баночек повалил густой дым, а в третьей забурлила жидкость.       Франкенштейн отчитывался перед мастером о проделанной работе, когда раздался оглушительный взрыв в восточной части дома. Стены содрогнулись, с потолка посыпалась каменная крошка, в окна и из-под двери повалил густой, серый, удушливый дым. Франкенштейн с недоумением посмотрел на Кадиса, убеждаясь в его целостности, облегчённо выдохнул, но когда тот коротко произнёс: «Мэй», — побелел и тут же кинулся вслед за мастером. Ему было неудобно из-за плотного тумана что-то разглядеть, откашливаясь и закрывая нос и рот рукавом, он звал мастера и Мэй, другой рукой разгоняя дым и пробираясь вперёд почти на ощупь. Из-за отсутствия потолка и стен разгулявшийся ветер разогнал дым, и Франкенштейн увидел наконец впереди мастера и Мэй. Он стоял над девочкой, ограждая её от возможных ранений. Убедившись, что внешне Мэй не получила ран, Франкенштейн рассмеялся. Отчасти от облегчения, отчасти от вида малышки. Она стояла, растопырив в стороны руки, и вся, с головы до ног, была покрыта пылью, только широко раскрытые глаза моргали с периодичностью в секунду. Его кабинета больше не существовало, как и нескольких гостевых комнат, ванной комнаты, спальни и гардеробной Кадиса. Только полуразрушенные стены, обрывки одежды и книг, горы камней и стёкол. Спохватившись, Франкенштейн поспешил взять Мэй на руки и унести подальше от особняка, точнее, от того, что от него осталось. Только поставив девочку на землю, он присел перед ней и, отряхивая одежду от пыли, спросил: — Мэй, ты цела? Что-нибудь болит? Что произошло? — Не-пф-ф, я, — она выплюнула каменную пыль, осевшую на губах. — Я хотела пузыли, воздушные.       Мэй всхлипнула, опуская глаза в ожидании наказания. Поймав на себе взгляд Райзела, Франкенштейн виновато опустил голову и покаялся: — Я виноват, мастер. Я всё исправлю.       Райзел кивнул, а Франкенштейн бережно взял ладони Мэй и погладил пальцами, пытаясь успокоить её. — Мэй, моя маленькая леди, ты испугалась? — Не-не-ет, — заикаясь от наваливающегося страха, едва смогла произнести она. — Тебя следует помыть, — с теплотой в голосе озаботился Франкенштейн, а Мэй ещё сильнее всхлипнула. Она не понимала, почему никто не говорит, какое наказание её ожидает, и страшилась с каждой секундой всё больше. — Мне нельзя тепель плиходить к тебе? — Она поджала дрожащие губы, по щекам ручьём покатились горячие крупные слёзы. Франкенштейн с недоумением переглянулся с Райзелом, потом улыбнулся и вновь накрыл ладони Мэй пальцами. — Мэй, не плачь, — он хотел порыться в карманах в поисках платка, чтобы вытереть испачканное лицо ревущей девочки, но решил, что в данный момент ей необходима поддержка, поэтому не отнял свои руки от её. — Послушай меня внимательно и обязательно запомни, — он дождался нервного кивка и продолжил: — Что бы ни случилось, что бы ты ни сделала, моя маленькая леди, ни я, ни мастер, никто из нас не будет тебя наказывать. И не позволим другим сделать этого, да? Ты в праве делать всё, что тебе заблагорассудится, я тебя поддержу в любом случае, запомни это, Мэй. Помнишь, что я твой самый первый друг? Разве могу я обратить внимание на такую мелочь, как разрушенный… — Франкенштейн запнулся, но продолжил почти сразу же, с широкой улыбкой: — особняк мастера? — Мэй не плохая? — с надеждой спросила девочка. Слушала Франкенштейна она с широко распахнутыми глазами, крепко держась за его пальцы. Они были ледяные, и это успокаивало её, как и слова мужчины. Слёзы перестали литься, лицо зудело, но она не могла отпустить Франкенштейна, говорящего то же самое, что когда-то говорил ей отец. Если она отнимет руки, а он так же заболеет? Почти унявшаяся дрожь начала сотрясать её тело с новой силой. Но вот учёный подхватил Мэй на руки, поднялся и продолжил так же по-доброму улыбаться, он не выглядел заболевающим. — Мэй не плохая, — утвердительно ответил он. — Ты самый прекрасный цветок Лукедонии.       Девочка смутилась, хихикнула и перевела взгляд на Кадис-нима. Он стоял рядом, смотрел на особняк, то ли любуясь, то ли оценивая ущерб. Пыль уже полностью осела, почерневшие осколки стёкол казались тёмными каплями среди серого моря каменной, серой пыли. Со стороны было видно, что отсутствовала одна треть особняка, и это выглядело так, будто огромный дракон решил на ходу перекусить и отхватил зубастой пастью приличный кусок дома. Пожевал и выплюнул. — Мастер, к нам гости.       Кадис уже увидел спешащих к нему рыцарей и коротко кивнул. Франкенштейн тут же скрылся с Мэй на руках, чтобы она не встретилась ни с рыцарями, ни со спешившими сюда каджу. Он увёл её в умывальную комнату, ту, что была цела и находилась в другом, от разрушенной части, конце особняка, и тщательно умыл девочку и очистил её платье от пыли. И всё это время отвечал на её вопросы по типу: — А если я лазлушу весь особняк, ты будешь меня лугать? — Нет, — улыбался учёный, надеясь, что Мэй не приведёт свои слова в исполнение. — А если замок лолда? — И в этом случае я не стану тебя ругать. — А если, — Мэй перешла на заговорщицкий шёпот, — а если я удалю главу Улокая?       Франкенштейн с лёгким удивлением, но довольный, посмотрел в широко распахнутые, ожидающие глаза Мэй и таким же шёпотом ответил: — Я даже покажу тебе несколько приёмов, чтобы ему было больнее.       Девочка моргнула и прыснула со смеху. Домой она вернулась в хорошем настроении и впервые за долгое время спала без кошмаров, ни разу не проснувшись в неясной тревоге.

***

      Мэй сидела у кровати, прислонившись к ней спиной и прижав колени к подбородку. Сегодня она не смогла пойти к Кадис-ниму, так как в доме ощущалось сильное оживление, к ней часто заглядывали горничные, с просьбой не выходить из комнаты. Когда дверь распахнулась в десятый раз — Мэй вела подсчёт, показалась служащая, выглядящая очень возбуждённой. Подобрав юбки, она кинулась к девочке. — Ах, госпожа, вы не поверите! Наш дом посетил сам Лорд! И он требует привести вас. — Я не пойду, — Мэй вырвала руку из пальцев служащей и насупилась, пряча лицо в коленях. — Папа заплетил. — Он сам приказал привести вас, — вцепившись в плечи девочки, и поднимая её, нервно сообщила девушка. — Пойдёмте, госпожа, не следует злить господина Сока.       И Мэй послушно шла за ней, пока они не остановились у дверей, ведущих в гостиную. Наскоро осмотрев Мэй, поправив её одежду, пригладив волосы и раскрыв двери, служащая втолкнула девочку в комнату. На диванах расположились Сок, Урокай Агвейн и правитель Лукедонии. Увидев вошедшую, лорд встал с дивана и возник рядом, большой, размером с гору. Широко улыбаясь, он подхватил девочку на руки. — Такая красавица и прячется от меня, — лорд держал Мэй на вытянутых руках, рассматривая со всех сторон. — Синие глаза в маму, я полагаю? У твоей матушки, Сок, глаза были красные. — Да, мой Лорд, красные. У вас отличная память. — Ах, Сок, другой бы подумал, что ты мне льстишь, но я-то знаю, что ты пытаешься сделать. И да, я отлично помню твою матушку, — лорд вздохнул. — Мой Лорд, кажется, девочка вас боится, — заметил Урокай с лёгкой ухмылкой, переводя тему. Он не любил вспоминать об Амирине Санву. — Думаешь? — спросил лорд и внимательно, изучающе посмотрел девочке в глаза. — Милая, ты меня боишься?       Мэй едва сдержалась, чтобы не фыркнуть, и лишь покачала головой. Лорд вновь повертел девочку, словно та была куклой, и удовлетворённо кивнул. — Красавицей будет, повезёт кому-то, — довольный, словно красота Мэй была делом его рук, высказался лорд и ехидно улыбнулся. — Особенно вспоминая характер твоей бабушки, кому-то очень повезёт. Вырастай поскорее, моя девочка, хочу увидеть этого счастливца. И почему мы тебя так редко видим? — Каждый раз, когда я прихожу, она сбегает, — пожаловался Урокай, также этим обстоятельством разочарованный. Мэй, пока правитель отвлёкся, показала главе язык. — Хм, может, она просто тебя стесняется? — Лорд прошёл к дивану и сел, усадив Мэй рядом, и предположил: — Детская влюблённость? Невинное чувство маленького ребёнка. Вот вырастет тебе невеста. — Нет, мой Лорд, — вздохнул Урокай. — Я леди Санву недостоин. — Как так? — поинтересовался лорд. — Неужели Сок упрямится? Я с ним поговорю. — Я не исполнительный, не сдерживаю обещания, — признался Агвейн и вздохнул. Мэй с самым серьёзным выражением лица согласно кивнула. — Девочка мала, а в мужчинах разбирается, как взрослая, — выдал Лорд и расхохотался.       Сок всё это время не сводил напряжённого взгляда с дочери, вздрогнув от замечания правителя о Мэй, как о невесте для главы Агвейна.

***

— Фланель, я лешила, когда выласту, то женюсь на тебе, — заявила Мэй с самым серьёзным видом. — Ты хотела сказать, выйдешь за меня замуж? — удивлённо изогнув брови, поправил её учёный, впрочем, довольный выбором девочки. — Да? — Мэй задумалась, а потом согласно кивнула. — Холошо. Я выйду за тебя замуж, и ты будешь такой счастливый. Плям очень-очень. — Благодарю, юная леди, за заботу обо мне, но это не стоит твоих жертв, — Франкенштейн поставил на стол тарелки со сладким пирогом. — Я ничего не поняла, — покачала головой Мэй и обратила внимание на Кадиса, замершего с чашкой в руках и прислушивающегося к их разговору. — Не волнуйся, Кадис-ним, я потом и на тебе женюсь. После того как выйду замуж за Фланеля. Ты тоже будешь счастливый, очень-очень.       И довольная своим решением девочка, улыбаясь, смотрела на хохочущего учёного и вздохнувшего Кадиса Этрама Ди Райзела.