Противоестественно

Соуп на самом-то деле и не знал толком, как об этом с Гоустом заговорить, на какой кривой козе подъехать и вообще. Не был даже уверен, что оно стоило обсуждения — сомнение, не дающее ему покоя. Просто, типа… они же были вместе, да? А застряли на ебучей третьей базе. Не то чтобы ему улыбалось оказаться в позиции кэтчера, но… за мифическую гетеросексуальность держаться больше не представлялось возможным. А Гоуст, ну, и без того сделал достаточно первых шагов. Надо было отыскать у себя яйца. Даже если это означало подставить задницу. Это же ничего не изменило бы, верно? Они бы остались равными. И Гоуст… Гоуст тоже собирался однажды… Интересно, как это ощущалось бы, а, элти? Чувствовать тебя в себе; быть в тебе; дискомфорт и пульсация; узость и жар. Должно было пугать — всё это. Как-никак он был альфой. Они оба были. Но… не пугало. Разве что будоражило. Наклёвывался неутешительный вывод о шаткости и хрупкости его моральных принципов, но знаете что? Да поебать на них. В общем, в этот чудный воскресный день, с лёгкой руки кэпа объявленный выходным для всей базы, Соуп намеревался решиться. Дойти до конца. Доиграть этот ебучий бейсбольный матч, в конце-то концов. Он даже задницу побрить хотел. Битый час проторчал в душе в ебучую рань, намыливаясь и поглядывая на бритву. Но потом плюнул на это дело и решил, что его мохнатость Гоуста должна была волновать в последнюю очередь. Соупа на его месте не волновала бы. С Гоустом они вообще размывались, эти рамки того, что могло и что не должно было ему понравиться — великая, мать её, сила любви. Не считающейся ни с какими «противоестественно». Они торчали в спортзале, устроившись на матах. Неплохой вариант для совместного времяпрепровождения, вполне себе приличный — если сюда зайдёт какой-нибудь придурок, решивший потягать железо в воскресенье, они сделают вид, что отдыхают после тренировки. А что Соуп лежит башкой у Гоуста на бедре — ну так все натуралы так делают. Вы что, нет? Хуёвая у вас какая-то дружба. Ненастоящая, ага. Бедро было жёсткое и твёрдое. Под щекой ощущалась постепенно нагревающаяся через слой плотной ткани кожа. Соуп вообще плюхнулся на Гоуста, типа, чтобы подразнить — прощупывал границы, — а тот неожиданно не стал возражать и даже по волосам его гладил. Так можно было и отрубиться, тем более оба молчали. С Гоустом было приятно молчать. С Гоустом много чего было приятно. Соуп поёрзал. Никто ж не просил его об этом думать, думать постоянно и ежедневно — а он, придурок, никак не мог перестать. Метаться и сомневаться, хотеть и мысленно отступать в последний момент. — Что? — рука в его волосах замерла, Гоуст посмотрел на него сверху вниз. Соуп смутился, открыл рот, чтобы отбрехаться, но неожиданно для самого себя брякнул: — Ты… делал это раньше? Гоуст уставился на него этим своим фирменным промораживающим взглядом, умудрившись остаться пугающим даже с такого ракурса, в один из самых сопливых моментов за всю их совместную историю, и Соуп поспешил уточнить: — Ну… трахался… с другим альфой? Или бетой. С кем-то, кроме омег. Фух. Сказал. Выдавил. Гоуст прищурился: — Кажется, мы занимаемся этим последние несколько месяцев. Соуп закатил глаза: — Ты понял, о чём я. Ну, типа. Хоум-ран и вся херня. Гоуст помолчал. Потом медленно, с явной неохотой ответил: — Нет. Почему? — М? — Почему спрашиваешь? Соуп вцепился зубами в нижнюю губу. Воровато огляделся, словно кто-то мог подглядывать за ними из-за тренажёров. И прошептал, отчаянно багровея: — Откуда ты знаешь, что мы… что у нас получится? В чужих глазах мелькнул проблеск понимания — Гоуст всегда раскусывал его ещё в полёте. — Хочешь попробовать? — вкрадчиво поинтересовался он. На лице сержанта МакТавиша можно было жарить яичницу, но голос, к его чести, почти не дрожал, когда он пробормотал: — Есть только один способ убедиться. Гоуст не шевельнулся и не ответил. Он изучал пылающее лицо Соупа со странным выражением в карих глазах, и тот, отчего-то пересравшись, торопливо добавил: — Но если ты не хоче… Чужая ладонь легла ему поперёк губ, обрывая поток спутанных слов. Погладила — бегло, коротко, волнующе. Гоуст весь был в этих крошечных жестах тогда, когда нормальные люди воспользовались бы словами. Соуп лизнул его шершавую широкую ладонь в самый центр, возле линии жизни, и Гоуст отдёрнул руку с глухим ругательством. — Предположим, я знаю одно место, — прошелестел он спустя целую вечность тишины. Соуп вскинул брови: — Предположим, я заинтересован. Гоуст похлопал его по плечу, понукая отстраниться. Соуп неуклюже сел. Он, на самом-то деле, и не задумывался о том, где они могли бы это сделать — не в их же комнатах, честное слово, через стенку от сослуживцев или, хуже того, от Прайса, — а вот Гоуст, похоже, задумался. Предусмотрительный сукин сын. — Подожди здесь, — тот поднялся на ноги, Соуп привычно облапил взглядом мощные ляжки и тихонько вздохнул: когда Гоуст повернулся к нему спиной, легче не стало — армейские брюки обтягивали крепкую задницу откровеннее, чем следовало бы. Кто вообще придумал такую форму? Явно такой же любитель альф, как они. — Пять минут, — сообщил Гоуст перед тем, как свалить. Пять минут, если хотите знать, могли быть охуительно длинным отрезком времени. Особенно когда кого-то ждёшь. Но Гоуст, на самом-то деле, управился за четыре с половиной: Соуп зачем-то считал. Шлялся между тренажёрами, споря с самим собой, и вёл этот неумолимый обратный отсчёт. До потери, мать её, анальной девственности. Господи ж блядь. Дражайшая матушка вычеркнула бы его из завещания, узнай она о том, как он проводит свободное время на базе. И с кем. Интересно, куда Гоуст попёрся-то? Зачем? И точно ли они оба гото… …вернувшийся лейтенант Райли даже не подозревал о том, что своим появлением пресёк новый виток его сомнений. Кивнул ему. Поднял руку. Продемонстрировал связку ключей. Чего Соуп не ожидал, так это того, что ключи эти окажутся от спортзала. Что Гоуст запрёт их изнутри. Может, стоило бы об этом спросить. О том, какого хрена — и как давно — у него были эти ключи. Сколько он это планировал. Но слов у Соупа не нашлось, а потом Гоуст поманил его за собой, в глубины зала, и он поплёлся следом, еле переставляя ноги. В животе тянуло то ли от волнения, рискующего перерасти в несварение, то ли от странного мазохистского предвкушения. Хотя что странного-то? — это же был Гоуст. Боженька наградил альф простатой не просто так, а? Во всяком случае, это немного утешало. Гоуст остановился у неприметной двери, на которую Соуп прежде не обращал внимания. Оказалось, что у него есть ключ и от неё, и он негромко пояснил, заметив, как вытянулось лицо Соупа: — Взял у Прайса. — А, — тупо отозвался Соуп. И залился краской, когда до него дошло. — Так ты что… ты… — Некоторое время ждал, пока ты не созреешь, — спокойно согласился Гоуст. В глазах в прорезях балаклавы сверкнуло веселье. Но было в них что-то ещё — что-то тёмное и влекущее. Это что-то заставило Соупа промолчать. И шагнуть вперёд, в полумрак, когда Гоуст толкнул дверь. Комнатка оказалась совсем крошечной. По всей видимости, она использовалась для хранения всяких спортивных штучек. Вдоль стен были сложены запасные маты, и Гоуст, обошедший его со спины, стащил один из них и бросил на пол. Соуп представлял это… как-то не так. Скрипнула дверь. Закрылась. Они остались вдвоём на этих десяти квадратных метрах, в полутьме, едва позволяющей различить очертания друг друга. Соуп огляделся и пробормотал: — А что если кто-то решит потрени… — Зал закрыт, — перебил его Гоуст. И приблизился к нему, оторвавшись от двери, к которой успел вернуться. Соуп метался ровно до этой секунды — пока Гоуст не задрал балаклаву, и не привлёк его к себе, и не мазнул губами по губам, в своей знакомой сдержанной манере, всегда перерастающей в нечто нетерпеливо-жадное. С зубами, с языком, со слюной, с боем за инициативу, который Соуп в этот раз проиграл без сожалений. Ублюдок целовался так, что можно было и пожертвовать задницей. Так, что даже хотелось ею пожертвовать. Он не знал, в какой момент это произошло, когда поцелуй — мокрая непристойная битва — из вертикальной плоскости перерос в горизонтальную: просто под лопатками вдруг очутился ебучий мат, а Гоуст навис сверху, соприкасаясь своей грудью с его, и губы у него были влажные, а глаза блестящие, совершенно чёрные, больные, голодные. Соуп дёрнул его к себе, вжался ртом в шею, вылизал, прикусил, добился сдавленного вздоха. Зачем-то прошептал, типа, засомневавшись в последний момент: — Ты… точно хочешь? И замер испуганным зайцем. Гоуст хмыкнул. Чуть отстранился, перенеся весь свой вес на вытянутую руку. Вклинил колено между его ног, надавил, притёрся, знакомо и требовательно. Соуп поперхнулся воздухом, которого резко стало не хватать. Попытался схватить Гоуста за плечи, но тот ушёл от попытки притянуть себя ближе. А потом сделал то, чего Соуп от него не ожидал. Одним рваным решительным движением, будто отдирал присохшую к ране повязку. Снял ебучую маску. Ох. Ох, господи боже мой. Конечно, света здесь, в этой маленькой подсобке, не было, но прищурившийся до рези в глазах Соуп всё равно смог различить черты чужого лица. Неожиданно, в первый раз открывшегося для него целиком. Будто бы ему платили откровенностью — в ответ на откровенность. Будто признавались в чём-то, о чём они не говорили вслух. ты и правда Гоуст был светловолосым — это Соуп знал. У него были тяжёлая челюсть, испещрённая следами шрамов, и неожиданно чувственные, хотя и строгие губы — это Соуп знал тоже. Но он как будто бы… оказался не готов к тому, что увидит — сразу всё. Разлёт широких бровей; и явно сломанную когда-то переносицу; и затемнённый углём участок кожи вокруг глаз; и линии скул; и… блядство элти ну что же ты …задохнулся: Гоуст лёг на него, опустился всем весом, пришпилил к ебучему мату. Притёрся. Вжался. Толкнулся. Будто уже… Будто уже — был в нём. Почему-то в его голове это прозвучало совсем не дико и не противоестественно. — Хочу ли я трахнуть тебя, Джонни? — шёлковым голосом переспросил Гоуст. Соуп потерянно охнул: чужие бёдра проехались по его собственным, почти больно, практически мучительно. Плотная ткань армейских брюк не скрывала ни-ху-я. — Как ты считаешь? Соуп считал, что это был удар ниже пояса — снять блядскую балаклаву и прижаться к нему стояком. Такими темпами они могли не дойти до конечной цели — он бы спустил прямо в штаны, стремительно и позорно. — Как ты думаешь, — продолжил Гоуст, всё ещё вжимаясь в него всем телом, этим толстым пульсирующим стволом, который Соуп ощущал так отчётливо, будто одежды на них не было, — насколько. Давно. Мне. Этого. Хочется? Каждое слово было толчком, и движением руки, умостившейся Соупу на горло, и дразнящей близостью губ, снова и снова уходящих от поцелуя. И, когда чужая ладонь пробралась от его шеи по груди к животу, когда расправилась с пуговицей и ширинкой, когда обхватила его — там, Соуп оказался способен лишь на жалкий хныкающий звук. А потом Гоуст сдёрнул с него ёбаные штаны вместе с боксерами — и Соуп замер на блядском мате, и налившаяся кровью головка влажно шлёпнула по его поджавшемуся животу, и прохладные пальцы Гоуста скользнули по внутренней стороне бедра, к звенящим яйцам, к шовчику на мошонке, спустились ниже, но не проникли, лишь очертили сжатую дырку, коснулись, как не касался никто, и Соуп сглотнул, а Гоуст издал сдавленный вздох. — Джонни, — вышло почти мурлычуще; он навис сверху, тронул губами дрогнувший кадык, Соуп запрокинул голову, жмурясь до рези в глазах. — Посмотри на меня. Лучше бы не смотрел — глаза у Гоуста были такие, что Соупу захотелось всхлипнуть. Но ладонь, опустившаяся на его член, прошлась по всей длине уверенно-отточенным движением, в котором этого всего — жадного нетерпеливого безумия его взгляда — не было. Почти. Соуп облизнул пересохшие губы, толкнулся бёдрами навстречу чужим пальцам и глухо охнул, когда они соскочили ниже, к самому основанию, к потихоньку набухающему узлу. — Не забывай дышать, — шепнул Гоуст ему в губы. И — вдруг, без предупреждения и объявления войны — соскользнул ниже. Они уже всякое друг с другом попробовали. Выучили, типа, где у кого были чувствительные точки. Проблема была не в этом. Проблема была в том, что, если речь шла о Гоусте, Соуп становился одной огромной чувствительной точкой — весь, сука, с ног до головы. А если взять Гоуста без балаклавы, Гоуста-смотри-я-тебе-доверяю, Гоуста-я-буду-нежен… Ох, вашу мать-то. Горячий влажный рот накрыл его сосок, вылизал, прикусил, до лёгкой волнующей боли, и Соуп глухо взвыл, вцепившись пальцами в мягкие волосы. Но Гоуст тряхнул головой, и его рука бессильно упала на мат. Соуп приподнялся на локтях. Перед глазами всё плыло, но он всё равно смог увидеть — и почувствовать, бля-адь, как же охренительно чётко он всё почувствовал, — как Гоуст скользнул ниже, прошёлся мокрой дорожкой языка по его животу, оставил лиловый росчерк засоса на бедре, там, где никто не увидел бы под одеждой, спустился к члену… Обхватил губами. Взял в рот. Лейтенант Райли с хером за щекой был ёбаным произведением искусства — вот что Соуп мог бы уверенно заявить миру. Но вслух вышел только глухой скулящий стон. Сменившийся рычанием, когда Гоуст взял глубже. Горло у него было тугое и влажное, горячее, пульсирующее — охуительное, мать его, горло. Лучшее во вселенной. — Ты, блядь… — выхрипел Соуп, сражаясь со сбивающимся дыханием, — мог бы победить… на мировом чемпионате… с-с-су-у-у-ука… по отсасыванию… Гоуст издал еле слышный смешок — этим грёбаным узким горлом. Вибрирующим. Влажно-пульсирующим. Соуп не кончил только потому, что чужие пальцы пережали ему болт у основания. А потом спустились ниже, и Гоуст завозился, впрочем, не отстраняясь от него, и раздался глухой щелчок, как если бы открылась какая-то крышечка. Соуп не успел подумать о том, что это должно было значить. Соуп даже не сразу понял, как это произошло. Просто, типа… Гоуст сделал это одновременно, врубаетесь? Насадился на его ствол тесной глоткой — и протолкнул в тугую дырку первый палец. Это оказалось… необычно. Соуп знал, что другие альфы, даже предпочитающие сугубо омег, иногда баловались… всяким, но он к ним не относился никогда и пальцы себе в задницу пихать не позволял. До этого, конечно, момента. Думал, это совсем пиздец, и после такого только в петлю. А оказалось — приемлемо. Тянуще, и горячо, и ещё влажно. Влажно было там, внутри; влажной была кожа рядом; влажными были пальцы Гоуста. Смазка. Значит, и в самом деле — давно. Гоуст хотел его. И не сделал ни единой попытки его трахнуть, пока Соуп не заговорил об этом сам. Ох, с-сука. Гоуст пошевелил пальцем там, внутри, Соуп неуютно завозился, но вокруг его ствола сжалось чужое горло, и лёгкий дискомфорт отошёл на второй план. Да вообще на всё насрать стало, если начистоту. Он даже не понял, в какой момент пальцев в нём стало два. Ждал какой-то резкой разрывающей боли, но боли не было — одно только жжение, и чувство наполненности, и о боже ёб твою мать это тесное горло, в которое хотелось толкнуться и спустить. Соуп держался. Жмурился до невольных слёз и царапал гладкий скользкий мат. Кусал губы. Давился стонами. Чуть не заорал, когда Гоуст вставил третий, а после и четвёртый палец — потому что сначала стало плохо, реально, блядь, хреново и неприятно, а потом… хуй бы знал, что он такого сделал… но Гоуст, типа, провернул пальцы внутри, и чуть согнул, и потёрся костяшками, и… …и Соуп взвыл, вскинул бёдра, прогнулся в спине до хруста: вспышка удовольствия оказалась мимолётной, но оглушительной. Почти довела его до грани. — К-какого… хуя… — слабо прохрипел он. Едва не всхлипнув, когда Гоуст — с непристойным хлюпающим звуком — выпустил его член изо рта. И поднялся к нему, на уровень его лица — знакомый и незнакомый без этой своей маски. Соуп потянулся за поцелуем, в котором потерялся чужой смешок. — Познакомься, — шепнул Гоуст, прервавший его первым, — твоя простата. — П-пошёл ты, — Соуп попытался рассмеяться, но Гоуст снова как-то по-особенному пошевелил пальцами там, внутри, и его подкинуло на сраном мате. — Туда я и собираюсь. — Прид-дурок. Гоуст хмыкнул. Бегло огладил его бедро. А потом отстранился и вытащил пальцы — Соупа, ещё недавно никаких положительных эмоций от факта их нахождения в нём не испытывавшего, продрало пронзительным ощущением потери. Выпрямился, встав на колени. Глухо звякнул тяжёлой пряжкой ремня. Соуп смотрел за ним молча, часто и судорожно дыша. За тем, как Гоуст раздевался: дюйм за дюймом, медленно и неторопливо, будто это не от него фонило жаждой, граничащей с бешенством, с безумием, с помешательством. Лейтенант я-всё-контролирую Райли. Восхитительный говнюк. Болт у него был реально огромный. Налившийся кровью, прижатый к животу. Соуп сглотнул и пробормотал: — Это… в меня… не влезет. — Влезет, — уверенно ответил Гоуст. И, нависнув над ним, вздёрнул его бёдра вверх, протащил — по мату, голой спиной, потому что футболка задралась и сбилась в непонятный ком в районе часто вздымающейся груди. Притёрся — членом к члену, обхватил оба ладонью, это было знакомо и уже привычно, Соуп хрипло застонал, толкнувшись навстречу, а Гоуст шепнул: — Приподними бёдра. В этом было что-то охуительно неловкое — в том, как ему под поясницу подложили какой-то мягкий валик. Поза сразу стала открытой, непристойной, приглашающей — а Гоуст смотрел, Гоуст, блядь, пялился так, что хотелось то ли прикрыться, то ли… — Ну? — хрипло осведомился Соуп, выбрав вторую опцию. И едва не заорал, когда на него навалились всем весом — тяжестью мускулистого тела, и поцелуем в плечо, и… и, с-с-с-сука… Кажется, он всё же закричал — когда Гоуст толкнулся внутрь, проминая сопротивление тугих непривычных мышц. И это было больно, пульсирующе, распирающе, и поясница заныла, а бёдра задрожали, и Соупу захотелось отстраниться, слезть с этого здоровенного болта, встать, блядь, и уйти, сохранив остатки гордости, и… …и Гоуст вжался тёплыми губами в его висок, слизывая предательскую каплю. Втиснул между их напряжёнными телами руку, обласкав его слегка поникший член. Шепнул: — Сейчас. Сейчас станет легче. Соуп собирался сказать, что легче нихуя не становилось, но Гоуст повёл бёдрами по кругу, протискиваясь в него глубже, и, видимо, снова задел эту ебучую точку внутри — блядскую простату, — потому что Соупа переебало, как разрядом тока, вспышкой удовольствия. Не отменяющей и не умаляющей жжения внутри, но… — Ты так сжимаешь меня, — выдохнул Гоуст загнанно. Горячей волной воздуха в его дрожащие губы. — Джонни. Соуп всхлипнул. Вцепился в чужие плечи с такой силой, что наверняка оставил синяки. Поймал расфокусированный взгляд — глаза у Гоуста потемнели до черноты. И прохрипел: — Сделай… так… ещё. В нетерпеливом мокром поцелуе потерялся чужой ответ, Гоуст огладил его бёдра, толкнулся — снова, под тем же углом, Соуп взвыл, зажмурился, укусил его до крови, это было больно, больнее, чем он надеялся, но было что-то кроме этой боли, что-то сильнее, чем она, что-то, что задвигало её на задворки сознания. Гоуст подхватил его под колено, Соуп понятливо обхватил ногами его бёдра, раскрылся сильнее, открывая больше пространства для движений, и Гоуст… ох-х-х, блядь, Гоуст — двигался. Короткими чёткими толчками, не проникая глубоко, но каждый раз попадая по цели. Соуп скулил, и охал, и рычал, и шипел, и даже, кажется, говорил что-то — между бесчисленными поцелуями-укусами, — что-то между «я сейчас сдохну» и «господи, как охуенно», и стискивал чужие бёдра коленями, и вжимался, и елозил ногтями по широкой спине, и в какой-то момент этого — того, как Гоуст осторожничал — стало мало. Пиздецки недостаточно, на самом деле. — Давай, — Соуп стиснул светлые пряди в кулаке, прогнулся в спине, подтолкнул Гоуста пятками. — Давай, н-ну! И Гоуст — тяжёлое дыхание, глухие стоны, благословенная тяжесть на нём — дал. Гоуст дал настолько охеренно правильно, что Соуп, кажется, сорвал-таки к херам голос, пока прогибался, и подмахивал, и толкался в кольцо пальцев, скользящих по его члену, и просил ещёещёещё. Это не оргазм был, блядь — это была ёбаная клиническая смерть. Сбой и перезагрузка системы, не иначе. Соуп то ли заорал, то ли только захрипел — голосовые связки не справлялись с нагрузкой, — вцепился зубами Гоусту в плечо, зажмурился до рези в глазах. И кончил, заляпав их животы спермой. Гоусту потребовалась ещё какая-то пара толчков, прежде чем он — разгорячённый, тяжело дышащий, с расфокусированным звериным взглядом — выскользнул из него и обхватил собственный болт ладонью, додрачивая. Бедро обожгло. Сперма растеклась по коже тёплой и вязкой влагой, стремительно подсыхающей. Следовало стереть её, пока не стянулась до корочки, но Соуп решил, что это может подождать. Что угодно могло подождать — сейчас, пока Гоуст нависал над ним, вжимаясь своим мокрым лбом в его, и от него волнующе пахло потом, и похотью, и бензином. Лучшее, м-мать его, сочетание запахов в мире. На какие-то минуты мир сузился до этого — их рваного дыхания в унисон, и сбоящего сердечного ритма, и жжения в растраханной заднице. — Порядок? — глухо спросил Гоуст наконец, эти вечные минуты спустя. — Даже… не знаю, — отдышавшись, просипел Соуп. И рванул его на себя, опрокидывая, когда Гоуст настороженно дёрнулся. Облапил, облепил всеми конечностями. Пробормотал, давясь отголосками стонов и смехом: — Думаю, надо… проверить ещё раз. Гоуст вскинул брови. Соуп поёрзал, неудачно шевельнулся на мате и чертыхнулся: поясница болела немилосердно. — Только не в ближайшее время, — торопливо добавил он. Да. Определённо стоило взять небольшой перерыв.