Противоестественно

После иракского пиздеца всему отряду оперативно организовали увал. Соуп подозревал, что такая роскошь досталась им с лёгкой руки кэпа: Прайс, снявший их с Гоустом с вертолёта на базе, был практически серым от волнения. — Порядок, парни? — спросил он тогда, и в его голосе были такие нотки, что Соупу захотелось сказать ему, что нихрена в порядке не было. Типа, поплакаться бате в жилетку. Дебильное чувство. — Вот и хорошо. Вот и славно. Вживую он явно переживал больше, чем была способна передать рация. В любом случае, домой их отпустили сразу после торопливого осмотра и перевязки — когда убедились, что ни одно из их повреждений, даже простреленное плечо Гоуста, не угрожало жизни. В том числе половой, пошутил бы Соуп, но с недавних пор такие шутки в их с Гоустом контексте приобрели слишком уж буквальное значение. Дерьмище. Ёбаная срань, не иначе. Когда-то этот вопрос предстояло решить. Когда-нибудь потом. В данный момент Соуп был к этому не готов. Может, в следующий раз. Может, когда это наскучит и приестся им обоим. Наскучит? Приестся? Имей мужество признать очевидное, МакТавиш. Подсознание могло пройти на хуй. И, пожалуйста, давайте без мыслей об одном конкретном хуе? …а ведь он, к слову, набрался смелости на этот в высшей степени тупой поступок — подойти к Гоусту перед отъездом. Сам не знал, чего хотел (а может, знал и просто не был способен это принять). Но дверь оказалась закрыта, а Прайс, выглянувший из своей комнаты на его лихорадочный стук, удивлённо поинтересовался: — Он тебе не сказал? — Не сказал что? — переспросил Соуп. Теперь, стоя в коридоре штаба в штатском, с лямкой тяжёлой сумки на плече, он чувствовал себя глупо. Типа, лишним. И здесь, и там, в Лондоне. Это всегда было так. Да и могло ли быть иначе? В конце концов, за время службы успеваешь прикипеть сердцем даже к ненавистному армейскому душу, и потом мирная жизнь со всеми её прелестями и удобствами кажется тебе незнакомой и чуждой. Впрочем, отвыкать от неё обратно тоже нелегко. — Саймон уехал ещё на рассвете, — негромко ответил тем временем кэп. — Думал, ты в курсе. Вы ведь друзья. Друзья. Соуп помолчал. Пожевал нижнюю губу. Сосчитал удары сердца — билось оно чаще и резче положенного. А затем, рвано кивнув, сдвинулся с места. Шаги давались тяжело и неохотно, но под внимательным взглядом Прайса, вполне способного понять, что он к Гоусту не только чтобы убедиться, что тот в норме, наведался, Соуп запретил себе останавливаться и даже дышать. Выдохнул только когда оказался на лестнице. Выдохнул и зажмурился, привалившись к стене дрогнувшим плечом. Ну конечно. Естественно, придурок. Чего ещё ты ждал-то? С чего бы Гоусту делиться с ним своими планами на отпуск? С чего бы ему, Соупу, входить в них? С чего бы тому, что произошло в Ираке и до него, что-то значить? Настроение, ещё недавно пробивавшее максимальные отметки, скатилось в ебеня. Долгожданная свобода вдруг сделалась бессмысленной, как будто ему нечего было делать там, на гражданке. Нечего — без Гоуста. Соберись, нюня. Вы всего лишь напарники, заигравшиеся в голландский штурвал. Это верно. Это было охренительно верно. Гоуст всегда расставлял чёткие границы: это вполне могло быть одной из них. Типа, я не прочь дать тебе подержаться за мой болт, Джонни, но на гражданке каждый сам по себе. Усёк? Усёк, хер ли. Как тут было не усечь. Увал предстоял долгий и унылый. Во всяком случае, Соуп планировал провести его в постели в окружении крошек от начос. Не было желания вообще никуда выбираться. Тем более его берлога, за которой в его отсутствие присматривала пожилая мексиканка — как там её звали? Марисоль, что ли? — встретила Соупа толстенным слоем пыли, и пришлось выяснять отношения с клининговым агентством и пидорасить хату, когда по телефону ему сочувственно сообщили, что Марисоль вышла на пенсию, а ключ не передала. Упахался Соуп на этих пятидесяти квадратных метрах сильнее, чем на тренировках. Зато вроде как расслабляло. Успокаивало. Очищало, мать его, сознание. Помогало не думать о на кой-то хер поставленном на зарядку телефоне, который периодически пиликал новыми уведомлениями. Того, которому Соуп был бы рад, среди них не было. Писала мать. Интересовалась, когда он заедет в гости. Соуп уже жалел, что сообщил ей об отпуске: теперь реально пришлось бы тащиться. И выслушивать стандартный перечень фраз из Классического Родительского Пилежа. Мозги на тему необходимости женитьбы дорогая матушка полоскала ему регулярно, даже на расстоянии, а уж при реальной встрече и вовсе рисковала притащить какую-нибудь скромную омежку, «раз ты, остолоп, никак ни с кем не познакомишься». Где ему было, блядь, знакомиться-то? В штабе? Он вообразил себе, как представляет Гоуста родителям — ма, па, знакомьтесь, это будет жить с нами, — запнулся и едва не полетел носом вниз на свежевымытый пол вместе со шваброй. Нахуй, нахуй, нахуй! Никакого Гоуста в его голове. Хватит. Сколько можно-то? Ещё написала пара старых школьных приятелей. Звали пересечься. Соуп скипнул уведомления, пообещав себе ответить им позже, и, конечно, впоследствии забыл это сделать. В своё оправдание он мог бы заявить, что у него был очень плотный график: накопившиеся за время отсутствия стабильного интернета сериалы сами себя не посмотрели бы. Загадочно лайкнул обновлённую фотку на фейсбуке, в который Соуп заходил ровно раз в тысячелетие, стародавний бывший. Соуп позависал, разглядывая его аватарку: похоже, успел перекраситься. Или он и был светловолосым? Блондины с недавних пор ассоциировались совсем не с Тони. Даже, блядь, тут всё кричало о Гоусте, который и пары слов ему черкнуть не удосужился после того, как удерживал его руку на своём простреленном плече в лучших традициях сомнительных любовных романов. Соуп почувствовал себя жалким и закрыл фейсбук. …на шестые сутки добровольного затворничества он заскучал. Неумолимо приближалось возвращение в штаб, выданная ему неделя истекала, и Соуп, проебавший весь увал на генеральную уборку, жратву и избегание каких бы то ни было социальных взаимодействий, невесть почему почувствовал, что и на базу его не тянет тоже. Будто… страшно. Или просто обидно, что ли. Там, на базе, был бы Гоуст, который, возможно, снова припёр бы его к столу, и надавил бы бедром на его член, и заставил бы его кончить — а здесь, на гражданке, Гоуст на него забил. Будто они и правда были лишь постельными приятелями в рамках штаба. Это даже звучало мерзко. Ещё более мерзким было то, как много всякой хуйни Соуп по этому поводу чувствовал. Джон «это просто дружеская дрочка» МакТавиш. Как же. — У тебя депрессуха, братан, — авторитетно заявил дозвонившийся-таки до него Райан, один из старой компашки его приятелей, когда Соуп всё же взял трубку. — Ты сколько жопу просиживал на своей службе-то? И чем занимаешься сейчас? — Ну… — Соуп уставился на свой живот, на котором была пристроена глубокая миска с чипсами. — Не отвечай, по голосу слышу, что хуйнёй, — отрезал Райан. — Жду тебя в Поп-Брикстоне к восьми вечера, понял меня? И только попробуй слиться. Клянусь, о твоём милипиздрическом достоинстве узнают все омеги Лондона. Соуп заржал и вдруг подумал: а какого хера нет-то? Гоуст ведь так и не написал ему. Даже не ответил, хотя Соуп, тупорылый еблан, отправил ему торопливое и неловкое «как твоё плечо» ещё пару дней назад. Стоило удалить сообщение — оно так и висело в непрочитанных. Саймон «если ты не понял, мне поебать» Райли. — Ладно, — буркнул Соуп в трубку. — Приеду. — Ну наконец-то! Давай, большой парень, омежки любят военных. А военные предпочитают альф. От этой непрошенной, неправильной, противоестественной мысли Соупа замутило, но он малодушно списал всё на чипсы с креветкой. К восьми — как и условились — он был в Поп-Брикстоне. Лет, может, пять назад, ещё до его службы, они с Райаном и ещё парочкой парней отжигали здесь как в последний раз чуть ли не каждую ночь, стабильно сваливая из клуба с новыми омежками, от которых наутро оставался лишь шлейф духов или — если очень подфартило — запаха течки. Соуп вообще тогда не был склонен к серьёзным отношениям. Это потом нахуя-то ввязался в шуры-муры с одним из этих, клубных. Но и они развалились, как только он вступил в ОТГ-141. Не то чтобы он жалел. То есть раньше, конечно, переживал вроде как, а теперь и не знал, был ли когда-либо влюблён в Тони. Знает ли он вообще о том, каково это — влюбляться. Не просто хотеть отзывчивое тело под боком, а, ну… в горе и в радости, до гробовой доски, или как оно там говорится. Райан совсем не изменился за прошедшие с их встречи годы, только обзавёлся ультракороткой стрижкой — а ведь Соуп помнил его с рокерской гривой — и чуть раздался в плечах. А в целом был таким же: темноволосым, темноглазым, высоким и улыбчивым. — Ну ты машина, бро! — заорал он, кинувшись обниматься, едва завидел его. Соуп неловко похлопал его по спине, рецепторы щекотнул запах цитруса, но, к его внутреннему облегчению, в животе не потянуло, а в горле не встал ком. Всё-таки не пидор. За одним, мать его, исключением. — Погнали, — Райан уже тащил его внутрь, — выберем тебе самого хорошенького! Соуп попытался вяло отбрехаться, но Райан не стал его слушать, а минут через пять, когда они пробились к барной стойке через плотную череду танцующих, практически силой всучил ему стакан вискаря. — Пей давай, чё уставился? — таким суровым тоном впору было наставлять придурковатых детей. — Твоя кислая исцарапанная рожа никого не приманит. Тут он ошибся. Точнее, правильным оказалось другое его утверждение — предыдущее. Омеги действительно любили военных. Хотя редко дожидались их со службы. Но он ведь здесь не для того, чтобы его потом ждали, верно? …у него были чуть раскосые глаза, зелёные или серые, в семафорящем свете было не понять; и длинные светлые волосы; и тонкие запястья, обнажившиеся, когда он потянулся, и рукава рубашки задрались. Он был красивым, этот омежка, представившийся Оливером. Красивым — и текущим. Даже через слой резковатых духов ощущалось. Соуп, к тому моменту успевший выпить не менее пяти профилактических доз виски под неусыпным бдением Райана, лишь недавно отвлёкшегося от него на другого омегу, теперь и не вспомнил бы, кто из них к кому подошёл первым. Кажется, Оливер налетел на него в толпе, запнулся, а он придержал его за талию, не дав упасть, и этим инициировал знакомство. Стандартная омежья хитрость. — Друзья зовут меня Олли, — авторитетно заявил Оливер, как только фаза неловких извинений завершилась. И окинул Соупа выразительным взглядом — от облегающей мышцы груди футболки до обтянутых джинсами бёдер. — А ты можешь звать замуж. Это, вроде как, Олли всё за него решил. Во всяком случае, Соуп не помнил, чтобы ответил на его флирт чем-либо, кроме хриплого смеха. Кажется, ещё он попытался сморозить шутку — ну, из своего арсенала незабвенных юморесок, — но то ли Оливеру она не понравилась, то ли тот просто устал ждать, когда до этого безмозглого громилы дойдёт: он вдруг подался вперёд, так, что Соупа обдало с ног до головы его цветочным ароматом, и промурлыкал: — Как насчёт того, чтобы продолжить знакомство в… более интимной обстановке? Соуп закашлялся. Его нечасто клеили вот так, открыто, в лоб. С Гоустом они вообще не… Да ты прекратишь вообще о нём думать? — А ты не из робких, — сдавленно заметил он, с усилием прогнав из головы вставшее перед его глазами лицо в идиотской маске. Оливер улыбнулся и вскочил со стула. Протянул руку. Соуп сжал его пальцы своими; в его лапе хрупкая омежья ладонь ощущалась непривычно. Совсем позабыл уже, как оно — когда вместо мозолей ощущаешь нежную кожу. Оливер наверняка был нежным — весь, даже под одеждой. Ничуть не напоминающим того, о ком Соуп запретил себе вспоминать. А, да к чёрту. Нахуй это всё. Может, ему просто нужно было покувыркаться, чтобы попустило. Вспомнить, почему природа предназначила для альф омег. Пристроить хер в гостеприимное, мокрое, горячее нутро. Такси — под одобрительный свист Райана с другого конца барной стойки — вызвал он, но адрес продиктовал Оливер: видать, хотел — на своей территории. У Соупа по этому поводу предпочтений не было. Соуп вообще впал в прострацию, лишь отчасти объясняющуюся количеством вылаканного им вискаря, и очнулся уже в чужом лифте. Когда Оливер прижался к нему, сцепив пальцы на его пояснице, а Соуп уставился на их отражение в большом зеркале рядом с панелью с кнопками и вдруг подумал о том, что вот это — невысокий и хрупкий омега рядом с широкоплечим альфой — было правильно, и естественно, и так, как должно быть. Почему тогда?.. — Ты всегда такой? — спросил Оливер, тепло и щекотно выдохнув ему в шею. Поднял голову. Ткнулся губами в подзаживший след от пули на скуле. — Какой? — рассеянно переспросил Соуп, оставшись на месте лишь усилием воли: ему захотелось отпрянуть. Оливер хихикнул: — Джентльмен. Видать, намекал на то, что он продолжал течь — Соуп ощущал, как сгущается и плотнеет его призывный запах, запертый в пределах кабины лифта, — а к нему до сих пор не залезли в штаны и даже не засосали. — Просто предпочитаю делать это за закрытой две… — начал было он. И осёкся. Потому что тонкие пальцы вдруг сжались на его члене. Соуп рвано, с присвистом втянул воздух ртом. У него стояло — ничего особенного, обыкновенная физиология, реакция на течного омегу рядом. Но он вдруг с омерзительной, пугающей ясностью понял, что головой этого всего не хочет. Что не хочет — его, податливого, тёплого, готового на всё. Двери лифта разъехались в стороны. Олли отцепился от него, убрал руку — с манящей улыбкой, — сделал пару шагов по площадке. Соуп остался в кабине. Оливеру потребовалось несколько секунд на то, чтобы понять, что за ним не последовали. И он развернулся. — Ты чего? Глаза всё-таки были зелёные. Красивые, большие, в обрамлении пушистых ресниц. На переносице виднелись веснушки — Соуп не заметил их раньше. Оливер-из-клуба был по всем показателям образцовым омегой, и ещё какие-то месяцы назад Соуп приложил бы все усилия для того, чтобы затащить его в койку. Почему теперь вдруг не чувствовал себя способным сделать это? Не чувствовал, что ему этого хочется? — Эй? — Оливер подошёл ближе. Теперь он казался растерянным. — Что-то не так? — Извини, — выдавил Соуп через ком в горле. — Я… не могу. — Не можешь? — аккуратно выщипанные брови взлетели вверх. На мгновение Оливер показался ему значительно более юным, чем был — или чем ему полагалось быть, чтобы его пустили в ночной клуб. А потом, внезапно, разом — уязвлённым. — Ты что, женат? — Нет, но… — начал было Соуп, однако ему даже не дали продолжить — Оливер, вставший между дверьми лифта, чтобы они не закрылись, воинственно скрестил руки на груди: — У тебя кто-то есть, да? Соупу мучительно захотелось ответить «да», хотя это оказалось бы ложью. Не было ведь у него — Гоуста. Оливер, сделавший какой-то свой вывод из его молчания, хмыкнул. И неожиданно грустно добавил: — Конечно, есть. Вот почему ты не… — встряхнул растрепавшимися волосами. — Зачем ты вообще тогда со мной поехал?! — Я не знаю, — искренне ответил Соуп. Оливер улыбнулся дрожащими губами. Глаза у него влажно блестели. Соуп боялся омежьих слёз, никогда не понимал, что с ними делать, не был мастаком в том, чтобы утешать других. Тем более в такой ситуации. Но Оливер, к его чести, плакать не стал — только выдохнул: — Ясно. — Послушай, — заговорил Соуп, ощутивший себя распоследним мудаком, — мне правда жаль. Ты очень красивый. И пахнешь просто отпад. Но… — Но тебя это не интересует, — договорил Оливер вместо него. И отступил на шаг, позволяя дверям лифта закрыться. Последним, что Соуп увидел перед тем, как они сомкнулись, было его разочарованное лицо.