Противоестественно

Это действительно оказался Гоуст. То есть, ну, а кто ещё это мог быть-то? Кто бы припёрся в берлогу Соупа к ночи ближе, через полчаса после тех по-идиотски взволнованных сообщений? Так-то оно так, но, пока Соуп преодолевал это бесконечное расстояние до двери, уверовать он готов был во что угодно. А когда распахнул её — до нелепого стремительно и слишком рано, бесконечность сузилась до пяти широких шагов, — сразу напоролся взглядом на чужую маску. В части был только один придурок, который в ней жрал, спал и передёргивал. — Привет, — глупо сказал Соуп. — Привет, — тихо ответил Гоуст. Всё в нём было таким же, как и всегда. Ну, плечищи эти, глаза уставшие. Соуп знал вот этот вот участок вычерненной углём кожи наизусть. Да он с недавних пор даже хер Гоуста знал, до последней, мать её, венки. До самого узла. Чего было трястись-то? Неужто над гордостью альфы, или как там оно называлось, это дерьмо, которое он собирался послать к хуям? — Ты это… проходи, — промямлил Соуп и махнул рукой. Рука дрожала. Гоуст хмыкнул. Вот сейчас он мог бы развернуться и молча свалить к себе: то, что творилось между ними, не тянуло даже на хрупкое перемирие, а Гоуст, очевидно, был за что-то взъёбан на него всерьёз — и дело было даже не в том ударе. Не в отбитых яйцах и лёгком привкусе унижения. Скорее уж в ледяной стене безразличия, выстроенной Гоустом после этого. Но он милостиво остался. Переступил через порог, позволив Соупу закрыть за ним дверь. Огляделся. Соуп не помнил, бывал ли элти в его конуре раньше — может, и случалось. Ничего особенного тут не было. Комната как комната, стандартной планировки. Только, в отличие от мёртвой стерильной чистоты обиталища лейтенанта Райли, здесь царил хаос. Соуп панически подумал, что стоило бы прибраться. — Извини за срач, — буркнул он, запихивая ногой под кровать какой-то цветастый ком, в котором угадывалась коллекция грязных футболок. — Я не удивлён, — медленно отозвался Гоуст. С такой паузой, будто сам не знал, стоит ли идти на контакт. И всё-таки, мать его, пошёл! Значит, не всё было потеряно?.. — Да ну? — Соуп криво ухмыльнулся. Должно было выйти развязно, а получилось нервно. И закашлялся, когда Гоуст выразительно уставился на горсть использованных салфеток, брошенных на прикроватной тумбочке. Бля-а-а-а… Соуп сгрёб их с тумбочки и швырнул в мусорное ведро так стремительно, будто это было, типа, доказательством его причастности к серии зверских убийств, а не банальным свидетельством утренней дрочки. Он, впрочем, предпочёл бы словить лёгкую контузию и напрочь забыть о том, на кого наяривал. Гоуст следил за ним молча, этим своим пугающим и жутким взглядом мертвеца. Не хохмил и не фыркал. Не пытался застебать. А когда Соуп, уже красный от неловкости, вновь повернулся к нему, сдержанно произнёс: — Ты сказал, что это важно. — А? — Соуп моргнул и лишь спустя длинную паузу понял, что Гоуст говорит о его сообщениях. — А. Да. Да, чувак, я… Бля, да почему это должно было быть так неловко?! Подумаешь: всего-то и нужно, что решиться! Так с хера ли он не решался? Гоуст пялился. Равнодушно и отстранённо. Не подталкивал, не торопил, не переспрашивал. Ему, может, вообще в хер не впёрлись извинения Соупа. Он, может, для себя всё уже решил. Соуп приблизился к нему. Теперь между ними оставался какой-то шаг. Он открыл рот, чтобы сказать что-то важное, что-нибудь вроде честное слово, чувак, я не хотел тебя обидеть, или ты всё ещё мой лучший друг, или мне снится то, как ты держишь меня за прибор, и это, на минуточку, самая ёбнутая дичь, которая со мной когда-либо приключалась. — Знаешь про миссию? — ляпнул он вместо этого всего. И немедленно пожалел о сказанном: глаза Гоуста, и прежде не искрящиеся теплом, моментально сделались двумя ледяными пустынями. — Знаю, — ответил он таким тоном, словно планировал прострелить Соупу башку. С-сука. — И… что думаешь? — жалко проблеял Соуп: отступать было уже поздно. Гоуст даже плечами не пожал. — Ничего. — То есть, типа, тебя не парит то, что она достанется другим? — голос Соупа дал петуха. Гоуст не ответил. В том, как он смотрел на него теперь, было что-то от неуловимой досады или, может… …да. Да, точно. Разочарование. Странное дело — Соупа оно ударило наотмашь, будто Гоуст снова решил ему навалять. Заехало прямо по лицу, со всей дури. Он захлебнулся вдохом. — Послушай… — прозвучало так жалко, что Соупу стало неловко. — Элти, я не о том на самом деле… — Уже поздно, — перебил его Гоуст, поправляя балаклаву. Соуп знал, что он делает так только когда взвинчен и напряжён. — Мне лучше вернуться к себе. Соуп потерянно замер. В висках пульсировала кровь. Долгожданного примирения не случилось, блядская Вселенная и не думала хоть сколько-нибудь помогать ему. Гоуст отвернулся от него и сделал шаг к двери. Это получилось, типа, само собой, как если бы до сих пор Соуп копил смелость, а теперь наконец набрал необходимый минимум. Он влетел в Гоуста сзади, сбить с ног не сбил, но стену им протаранил. Гоуст сориентировался быстро, Соуп получил локтём по морде, взвыл: удар пришёлся в только-только подзажившую губу, попытался выкрутить Гоусту руки и, ясное дело, не смог, получилось только задержать его, снизить, м-мать его, масштабы разрушения, уйти от попытки вломить ему башкой. А потом Гоуст — каменно-твёрдые сгустки мышц, горячая даже через одежду кожа — выкрутился из его хватки, развернулся. Оказался лицом к нему. Ну, как лицом… Маской. Глаза в её прорезях были раздражёнными и злыми. Это были «какого хуя ты творишь», и «потрудись объясниться», и «отвали от меня немедленно» глаза. И Соуп вдруг осознал, что если он промолчит, если опять засунет язык в жопу, то Гоуст уйдёт, и на этот раз то, что уже надломано между ними, будет разрушено окончательно. Решайся, придурок. Гоуст всё ещё вжимался лопатками в стену, соседствующую с коридором. В каком-то шаге от двери. Соуп всё ещё удерживал его в таком положении всем своим весом. Во рту было мокро, а глаза, наоборот, ощущались очень сухими и воспалёнными. Ёбаный Гоуст. Ёбаная стратегия ТС. Ёбаные решения ёбаного сержанта МакТавиша, из-за которых теперь приходилось расхлёбывать последствия. Ёбаная противоестественная, больная, неправильная жажда, граничащая с одержимостью. Ну же. Или сдрейфил? — Только не заряди мне снова по яйцам, ладно? — еле слышно просипел Соуп. И убрал руки, до сих пор блокирующие чужие попытки вырваться из его хватки. За те две секунды, что он медлил, Гоуст ещё мог бы заехать ему по морде. Соуп даже видел в его взгляде это смутное желание, нечто животное, нечто тоскливое. Когда Соуп опустился перед ним на колени, наверняка нацепляв на штаны пыли, это нечто сменилось… Да ладно, элти. Я и не знал, что ты умеешь чувствовать что-то подобное. …растерянностью. Соуп вдохнул через нос. Выдохнул через рот. Это, ну, не должно было быть охренительно сложно, да? Взять за щеку. Подумаешь, по-пидорски. Ну и что? Малая плата за то, чтобы показать Гоусту, что Соуп всего этого пиздеца не хотел. Что Соуп доверяет ему. Что Соуп готов предоставить ему такого рода компромат на себя, после обнародования которого только в петлю. Что Соуп, типа, до каких-то больных и ёбнутых пределов его хо… Надоело пиздеть самому себе, а? …на его плече сомкнулась стальная хватка чужих пальцев. — Что. Ты. Делаешь? — голос Гоуста вибрировал яростью. Соуп дёрнулся в попытке стряхнуть его руку, но Гоуст вцепился всё равно что клешнями. — Вставай, — ледяной голос сочился напряжением. Соуп не пошевелился. Только опустил ладони на чужие бёдра, знакомо-твёрдые, совсем не по-омежьи мускулистые. Проехался. Прошёлся. Заново вспоминая, каково это — касаться Гоуста. Касаться другого альфы. В этом даже что-то было. Что-то, типа, волнующее. Интересно, это считалось психическим заболеванием или всё-таки было генетикой? Папаша с ним такими подробностями своей юности никогда не делился, но Соуп, блядь, ничему бы не удивился уже. Подумаешь. С кем не бывает. От недотраха и на альфу встанет, а тут — ну прямо-таки образцовый. Ты же знаешь, что дело не в этом. Господи, он сходил с ума. Пора было паковать манатки и уёбывать в дурку. Гоуст, похоже, подумал о том же самом, потому что выплюнул: — Ты не расслышал приказ, сержант? Да, блядь. Тебя не расслышишь. Ненавязчивое давление сверхтяжёлого танка. Соуп не ответил, только чуть сдвинулся, ближе к нему, плотнее, откровеннее: пол был холодным, и колени начинали затекать. С такого ракурса Гоуст казался просто-напросто огромным. Гора мышц, чёрные провалы глаз в прорези балаклавы. Пасовать поздно, приятель. — Джонни. Из всего диапазона интонаций, обычно сопровождающих эту по-ублюдски мягкую форму его имени, лейтенант Райли выбрал что-то вроде предупреждения. Раньше предупреждать надо было. До того, как мы до всего этого докатились. — Ни слова, — выдохнул Соуп, воюя с тяжёлой пряжкой его ремня. Гоуст еле слышно вздохнул там, над его головой: — Ты ненормальный. — Спасибо, что просветил. — Если это из-за миссии… — Да завали ебало, твою мать! — рявкнул Соуп, наконец расправившийся с чужой ширинкой. — Просто помолчи, пока я пытаюсь показать тебе, что я не такой уж и мудак! Гоуст выглядел так, будто хотел что-то сказать — вероятно, отвесить совершенно справедливый и здравый комментарий в духе ну, показывать подобное можно и не стоя на коленях, с лицом на уровне болта другого мужика, — но милосердно заткнулся. А может, это и не было милосердием-то: к тому моменту Соуп, стянувший с него плотные армейские брюки вместе с трусами, обхватил кольцом пальцев чужой член. Уже твёрдый. Интересно, на что именно у Гоуста встало? На их трёхсекундную драку или на то, что Соуп плюхнулся перед ним на пол с совершенно очевидным и безошибочно угадывающимся намерением ему отсосать? Он подумал, что за себя в такой ситуации точно не поручился бы. Может, и Гоуст не знал. Это оказалось странное чувство: дрочить ему сейчас. Одно дело было передёргивать друг другу прежде, убеждая себя в том, что всё это укладывается в рамки их исключительно братских, ноу хомо взаимоотношений, и совсем другое — елозить кулаком по чужому прибору, собираясь взять его в рот. Типа, принципиально разные вещи. Тут уже не отмажешься. Не прикроешься недотрахом. Не скажешь, что вообще-то любишь омег. Интересно, насколько это теоретически ущемляло его альфа-сущность по шкале от одного до десяти? Когда Соуп неловко прижался ртом к чужому бедру, вылизывая бледную кожу в том самом месте, где розовел старый шрам, он подумал, что это тянет на твёрдые двенадцать. А когда Гоуст там, за пределами его видимости, издал едва уловимый загнанный вздох, показатель как-то внезапно и стремительно скакнул до шести. Шесть — это ещё ничего. С этим можно работать. …головка оказалась горячей и влажной, чуть солоноватой. Когда Соуп обхватил её губами, неуклюже помогая себе рукой, Гоуст дёрнулся, будто хотел остановить его. На какое-то мгновение Соуп замер, то ли ожидая, то ли боясь, что Гоуст велит ему прекратить. Но Гоуст не произнёс ни слова. Соуп зажмурился и взял в рот, стимулируя пальцами у основания. Член лёг на язык незнакомой тёплой тяжестью. Влажно ткнулся в щёку. Ощущалось… дико. То есть как. Соуп, типа, был не из этих, ну, альфа-мачо, которые считали отсосы чем-то зазорным. Со своими омежками он всякое пробовал, особенно когда текли. Но Гоуст не тёк и течь не мог по определению. И хер у него был здоровенный даже по меркам альф. Куда уж там омегам? Подход «закрой глаза и представь какого-нибудь мальчика-зайчика», любезно порекомендованный Ройсом, потерпел поражение без боя. Ладно. Ладно. Не должно быть так уж сложно. Омеги же это делают. Вряд ли у них принципиально иная анатомия горла. Решайся, болван. Соуп зажмурился, сражаясь с собой, и попёр напролом. Попытался насадиться горлом сразу на добрую половину длины, но ожидаемо не справился и подавился, закашлялся, растерял кислород. Попробовал было снова, преодолевая рвотный рефлекс, даже смог взять чуть глубже, но Гоуст неожиданно остановил его. Потянул за отросшие волосы на макушке. Вынудил отстраниться. Член выскользнул из его рта с пугающе громким хлюпающим звуком. Этот звук мог бы стать его надгробием. — Прости, — проскрипел Соуп. Горло горело огнём, его всё ещё подташнивало. — Я сейчас… отдышусь и… — Не нужно таких жертв, — спокойно ответил Гоуст. Соуп купился бы на эти сдержанные интонации, если бы не заглянул ему в глаза и не поймал приступ дрожи от бушующего там отчаянного голода. — Я ценю это, но… — Да заткнёшься ты сегодня или нет? — перебил его Соуп, подаваясь ближе. Гоуст странно моргнул, то ли потому, что пребывал в глубочайшем ахере от его наглости, то ли потому, что Соуп вновь приник губами к тому месту со шрамом, вылизывая и прихватывая зубами кожу. Присасываясь. До отчётливого следа от языка. Кожа как кожа. Ничего необычного. Просто грубее и плотнее, чем он привык. Просто с рельефными неровностями рубцов. Просто альфа. Такой же как он. А потом Соуп потёрся об это влажное исцвеченное красным бедро колючей щекой, наверняка царапнув щетиной, и Гоуст хрипло выдохнул сквозь зубы, и его член, который Соуп вновь обхватил пальцами, взволнованно дёрнулся в его ладони, и где-то на самой периферии всех этих ощущений вдруг обнаружился запах — едва уловимый, почти неосязаемый, вполне способный быть его, Соупа, галлюцинацией, раз уж фляга у него в отношении Гоуста свистела конкретно. Запах бензина, разлитого на асфальте. Что-то подобное. Всё у тебя не как у людей, элти, хотелось сказать Соупу, но Гоуст — эти каменные бёдра — неожиданно толкнулся в его ладонь, впервые с того момента, как Соуп опустился перед ним на колени, проявив инициативу, и это стало неважным. Совершенно неважным, как, в общем-то, и его сраная альфа-гордость. На этот раз Соуп действовал осторожнее. Не пытался насадиться горлом на хер с наскока, медлил, тянул, пропускал в себя по тысячной доле дюйма. А может, помогла рука, всё ещё придерживающая его за голову: Гоуст подтормаживал его, когда Соуп пытался ускориться, направлял. И, вроде как, едва ощутимо поглаживал, чтобы утихомирить — там, где волосы были выбриты, и остался один только колючий ёжик. Неужели так хорошо себя контролировал? Саймон Стальные Яйца Райли. Запах бензина то усиливался, дразня рецепторы, то отходил на второй план, смазывался, забывался. Соуп никак не мог поймать его, вычислить, разложить на составляющие. Определить, как сделать так, чтобы он вновь появился, и не допустить, чтобы он снова исчез. …он был внезапным и глухим, этот раздавшийся вдруг над его головой стон, когда Соуп неумело сглотнул, пропихивая хер глубже в глотку. И, казалось бы, что уж тут такого? Подумаешь. Редкий альфа смог бы косплеить булыжник, если бы ему делали горловой, а? Но это, типа, был не какой-нибудь альфа. Это был, мать его, Гоуст. Щёки у Соупа запекло, а в паху запульсировало. Какая-то его часть — та, у которой ещё оставалась доля рассудка — ядовито сообщила ему, что ничего натурального, нормального и естественного в стояке во время отсоса другому альфе не было и что Соуп мог бы уже торжественно возложить цветы на могилу своей гетеросексуальности, но другая часть — та, что ещё проигрывала на репите тот стон и хотела услышать новый — победила. Это она, эта другая часть, отвечала за то, что Соуп склонил голову ниже, борясь с желанием закашляться, и взял в рот на полную, и почти уткнулся носом в светлые волосы в чужом паху. И что сглотнул — тоже. Гоуст там, где-то высоко, вибрирующе рыкнул. Рука в его волосах сжалась почти до боли: очевидное предупреждение. Запах бензина стал до того отчётливым, что даже резало глаза. Соуп уже знал, что это произойдёт, когда Гоуст рванул его от себя за волосы, пытаясь отстранить. Был к этому готов — не зря же впился пальцами в чужие бёдра с такой силой, будто проверял, чьи кости сломаются первыми. — Джонни… — прохрипел Гоуст очень незнакомым голосом. Соуп с радостью ответил бы ему: «Пошёл ты», но рот, видите ли, был занят. Сперма ударила в нёбо, во рту сразу же стало мокро и горько, и Соуп всё-таки закашлялся, а Гоуст всё-таки сумел отодрать его от себя. Глаза слезились, но даже через пелену перед ними Соуп успел увидеть вязкую белую ниточку, потянувшуюся от его рта и оборвавшуюся, когда Гоуст вздёрнул его на ноги силой. Сглотнул он рефлекторно, одновременно с тем, как Гоуст вмял его спиной в дверь, а Соуп лихорадочно подумал, что блевануть на него будет совсем уж дерьмово. Что это сразу же всё испортит. Но блевануть не захотелось. Даже после того, как другой альфа спустил ему в рот. Это оказалось, типа, ну… Не противно. Не отвратительно. Не ужасно. Просто… странно. Какое-то такое «странно», к которому можно было привыкнуть. Которое можно было любить. Которого можно было хотеть. Глаза у Гоуста были полностью чёрные. — Ты… — прохрипел он так, будто это он тут сжимался горлом на здоровенном болте, рискуя здоровьем и голосовыми связками. — Ты, блядь… Гоуст так редко матерился, что Соуп едва не отпустил шутку про плохого мальчика. Едва — потому что в это самое мгновение Гоуст втиснулся в него всем своим медвежьим весом, с такой силой, что пиздострадальная дверь жалобно скрипнула, рискуя слететь с петель; и ещё потому что рванул вдруг вверх балаклаву, обнажая линию рта, и вжался — неожиданно мокро, и горячо, и щекотно — губами Соупу в шею, под самым подбородком, и лизнул; и потому, что его рука вдруг оказалась у Соупа в штанах. Прямо на члене. Соуп даже не знал, от чего конкретно у него снесло крышу: может, и от всего сразу — даже от того, как загнанно Гоуст, впервые прикоснувшийся к нему помимо дрочки, впервые, типа, поцеловавший его в шею, дышал ему в кадык, или как сорванно, сбито, совершенно не в своей стандартной я-всё-контролирую манере двигал кольцом пальцев по его стояку, или как отчётливо ощущалась горечь во рту, дикая, больная, противоесте… …Гоуст как-то по-особенному прокрутил пальцы у самого основания, у пульсирующих яиц, Соуп взвыл, запрокинул башку, вписавшись затылком в дверь и наверняка наделав дохуища шума, чужой рот накрыл его собственный, Гоуст целовался загнанно и зло, почти с яростью, с языком, с напором, запах бензина бил по рецепторам, Соуп практически заорал в этот похожий на нападение поцелуй… И спустил в чужой кулак. Несколько секунд, растянувшихся на тысячелетия, оба они стояли не двигаясь, и сердце Соупа колотилось с такой бешеной силой, что уже крошило рёбра. Кислорода критически не хватало. Гоуст тоже дышал заполошно, куда-то ему в висок — этот сраный Мистер Совершенство, не сбивающийся с ритма дыхания даже на самых жёстких тренировках. Оказаться кем-то, кто заставил его судорожно хватать ртом воздух, оказалось, типа… приятно? Лопатки ныли. Соуп отлип от стены и скривился: хорошо элти его приложил, наверняка до синяков. Да и хер с ними. — Салфетки, — сказал вдруг Гоуст, уже звучащий как обычно. — А?.. — Соуп проморгался и очнулся. — Да… да, точно. Сейчас. В порядок себя приводили молча. Соуп почему-то побагровел, как варёный рак, когда Гоуст обтёр собственную ладонь от его кончи. Ёбаный же стыд. Вот вам и «никогда не повторится». Вот вам и «я люблю омег». Испытывал ли Гоуст сожаление по поводу случившегося? Понимал ли, что это, вроде как, переворачивает всё с ног на голову? Воспринял ли его поступок как готовность прогнуться, уступить, принять на себя роль омеги? Соуп не был к этому готов. Соуп, блядь, не задумался об этом, когда ему в голову пришла охуительная идея ОЧЧД — Отсосать, Чтобы Что-то Доказать. А теперь вот… а теперь типа… Прополоскать бы, Бога ради, рот. — Эй, — Гоуст поймал его за плечо, когда он по стеночке двинулся к толчку. Соуп вылупился на него испуганным цыплёнком. С поправленным в штанах членом смотреть лейтенанту Райли в глаза оказалось чуть менее неловко, но это не отменяло ничего произошедшего. Если бы во взгляде Гоуста мелькнула сейчас насмешка, что-нибудь пренебрежительное, что-нибудь торжествующее… И что ты сделаешь тогда, Джонни? Расплачешься? Ну уж нет. Он всё ещё был альфой. Даже если таким. — Ты в норме? — спросил Гоуст. Насмешки, пренебрежения или торжества в его глазах не было. Только беспокойство. И ещё что-то… тёплое? Да. Да, тёплое. Не поймёшь, чего больше: этого чего-то или внутреннего напряжения. Тоже, что ли, переживал? В том, как Гоуст спросил об этом, просчитывался очевидный и не заданный вопрос что ты думаешь по поводу того, что между нами произошло?; Гоуст вроде бы не волновался — смотрел уверенно, держал твёрдо, — но была во всей его позе какая-то деталь, которая заставила Соупа облегчённо выдохнуть. Ничего не изменилось. Ну, или почти ничего. Они всё ещё были равными. Он всё ещё был альфой. — Ужасно, — ответил Соуп, понижая голос до шёпота. — Просто, блядь, омерзительно. Замолк, уловив, как изменился чужой взгляд. Целую секунду Гоуст пялился на него молча, как контуженный баран с отсутствующим чувством юмора, а потом Соуп заржал и притянул его к себе за загривок, выдохнул в самые губы, больше не спрятанные под балаклавой: — Хрипеть буду целую неделю. Ты должен мне за моральный ущерб: у тебя просто конский, мать твою. И почувствовал — всем телом, особенно почему-то сердцем, — как Гоуст, до сих пор неподвижный, как статуя, расслабился. — А у тебя, — сказал он медленно, неожиданно мягко, — довольно необычные методы примирения. — Ну, сработало же, — ухмыльнулся Соуп. И он стоил зудящего горла и горьковатого, отчётливого, совершенно неправильного привкуса спермы во рту, этот призрак улыбки, исказивший линию чужого рта.