Противоестественно

О новом задании Прайс сообщил им в тот же день, через пару минут после того, как все оказались на твёрдой земле. — Россия, парни, — сказал он таким тоном, что сразу же стало ясно: дело дрянь. — Завтра утром жду всех в переговорной, обсудим наши действия. И, Ройс… — его взгляд сделался напряжённым. — Постарайся больше не падать. Намёк был прозрачен, как слеза девственного омежки. Блестяще, блядь. Значит, придётся карабкаться по реальной горе. И почему им не доплачивают за такую херню? Кто-то явно разделяющий чувства Соупа застонал. Прайс милостиво пропустил это мимо ушей — лишь покачал головой и приказал: — Приведите себя в порядок. Значит, наконец-то отпускал. Экзекуция была завершена. Соуп, ещё несколько минут назад отчаянно мечтавший свалить куда подальше от тренировочной арены, команды и, самое главное, Гоуста, неожиданно ощутил острое желание остаться здесь. Он даже согласился бы на пятьдесят лишних кругов по плацу. Только не русские, Бога ради. Миссии в России были нечастыми — это был их несомненный плюс. Но они стабильно заканчивались пиздецом — это был их безусловный минус. Насколько было известно Соупу, сейчас в их отношениях с русскими наступило шаткое перемирие; значит, с ними — теоретически, потому что хер знает, что там взбрело в голову штабу — воевать не придётся. Но если нужно будет воевать за них, то, сами понимаете… Это, типа, ненамного лучше. Когда эти ребята перестают справляться со своим дерьмом сами, это знаменует Одну Огромную Задницу для всех, кого они привлекают себе в подмогу. Кушайте, не обляпайтесь. Мы же теперь союзники. Союзники должны помогать друг другу. Оху-сука-ительно. А ещё это наверняка было надолго. Ну, задание такого рода. Любило их командование ссылать их на разведмиссии, и сиди себе где-нибудь в горах Кавказа, среди безмозглых козлов (вообще-то в буквальном смысле, но метафорически тоже прокатит), плюй в потолок, надеясь не отморозить яйца при следующей попытке отлить в минус двадцать. Ни тебе горячего душа, ни какой бы то ни было приватности, ни, ясное дело, возможности как следует потрахаться. То, что на этой — последней — мысли Соуп, до сих пор старавшийся избегать Гоуста даже взглядом, уставился на него в упор, не объяснялось ничем, кроме не диагностированной контузии. Бесповоротных и необратимых изменений в его мозгу. Критического нарушения работы нейронных связей. МакТавиш, ты же не собираешься… — Ты идёшь? — хлопнул его по плечу Мит, и опомнившийся Соуп слабо усмехнулся: — Хочешь, чтобы я потёр тебе спинку? — Мечтай, — заржал тот и всё-таки свалил. Наверное, реально испугался, что с Соупа станется воплотить угрозу в жизнь. Соуп встретился с безразличными глазами Гоуста, не сдвинувшегося с места, хотя практически все члены команды уже покинули площадку, и его передёрнуло. Нет. Понятное дело, он не собирался. Никаких больше дебильных выходок. Гон кончился, ладушки? В яйцах всё ещё свербело, но уже не с такой силой, чтобы даже кулак напарника начал казаться отличным местом для того, чтобы пристроить хер. Он любил омег. Он трахался с омегами. Он, в конце концов, собирался когда-нибудь жениться. И навсегда вычеркнуть из своей памяти ту в высшей степени неловкую сцену в палатке. То, как блестели глаза Гоуста, в полумраке казавшиеся чернее самой черноты. То, как Гоуст двигал рукой, уверенно и грубовато, безжалостно, почти насухую. И то, как ощущался чужой член в его собственной ладони — толстый и длинный, пульсирующий, нихерашеньки не напоминающий омежий. Господи. Да уж, придурок. Если хочешь об этом забыть, постарайся для начала не вспоминать. Соуп откашлялся, оборвал этот идиотский зрительный контакт и буркнул: — Ну, погнали? Бля, не в том смысле, что… — А то парни сейчас всю горячую воду израсходуют, — побагровев, торопливо добавил он. Фух. Вроде вышло не по-гейски. Или это всё ещё звучало для Гоуста как приглашение принять душ вместе? Как он это воспринял? Что подумал? Может, в глубине души он ржал как проклятый над недоумком МакТавишем, даже если в реальности сохранял кислое щачло? Это было бы вполне в его духе. Ты угомонишься вообще? Он, блядь, пытался. Изо всех, мать их, сил. Порядка пяти минут у Соупа это даже получалось. Ну, типа, он дотащил свою задницу до душа, стянул мокрую насквозь футболку, вытряхнулся из штанов и трусов. Обменялся парой сомнительных комплиментов с Роучем под соседней лейкой. Подставил под холодную, медленно и неохотно нагревающуюся воду пылающее лицо. Облегчение было почти физическим — Соуп чуть не застонал сквозь зубы. Наскоро вымыл башку, благо с его-то короткими волосами это было делом одной минуты. Ополоснулся весь, смывая с себя запах пота. Подумал о жизни, конечно, разглядывая мыльные подтёки, исчезающие в сливе. А когда выключил воду, как-то неожиданно понял, что в душевой он остался совсем один. Такие моменты были просто охуительными, если хотите знать. Не то чтобы ему было чего стесняться, он знал своих сокомандников не первый месяц и привык к некоторым издержкам службы: здесь не было и не могло быть понятия личного пространства, только пять душевых леек на несколько здоровых мужиков — так что мойся поскорее, за тобой уже очередь заняли. И постарайся не глазеть по сторонам, а то, знаешь ли, парни могут неправильно тебя понять, если уставишься на чей-то болт. Дело житейское. И всё же, когда ему удавалось остаться в душе последним (что было большой редкостью, сами понимаете), это всегда ощущалось как… типа, как каникулы у школьников. Вот такая же херня — предоставлен самому себе, делай что хочешь, пялься куда хочешь, можешь даже в полотенце не заворачиваться, так и шляться, размахивая шлангом. Или, как вариант, передёрнуть. После выматывающей тренировки самое то. Зачем платить за психотерапию, если можно совершенно бесплатно отдохнуть душой и телом в опустевшей душевой? А, гражданским не понять. Так вот, почему речь о пяти минутах, если всё так радужно и прекрасно? Да потому, блядь, что Соуп, тупоголовый баран, даже не проверил, точно ли он остался тут совсем один. Типа, не окликнул никого, не заглянул в раздевалку, не убедился, что все парни съебались. Только включил воду обратно и, предвкушая славную дрочку, взялся за прибор. Хватило нескольких движений, чтобы в паху потяжелело. Соуп выдавил на ладонь немного жидкого мыла из дозатора (с недавних пор твёрдого у них тут не водилось, и у него были все основания полагать, что это было сделано с целью уменьшения количества шуток про уроненное мыло, количество которых неминуемо возросло с момента его присоединения к ОТГ-141). Растёр по груди и животу, размазал по члену. Воняло персиком. Если закрыть глаза и прибегнуть к помощи фантазии, которой в данном случае потребовалось бы немало, можно было вообразить, что это запах какого-нибудь омежки — который, типа, лапает его за хер и собирается ему передёрнуть. Воображения Соупу было не занимать. Он вполне мог живо визуализировать себе совместный душ с кем-нибудь тёплым, податливым и отзывчивым, даже понимая, что это не по-настоящему. …а вот что было по-настоящему, так это раздавшиеся вдруг рядом шаги. Кто-то встал рядом с ним, в нескольких дюймах. Соуп окаменел, замер, как был, весь в мыле, с членом в кулаке и закрытыми глазами. А потом различил шум воды: некто выкрутил кран. Самой правильной стратегией в подобном случае было бы наскрести в себе мужество повернуться к сокоманднику, похоже, тоже дожидавшемуся, когда все свалят к хуям, и отделаться сомнительной юмореской. Ну, предложить на брудершафт и всё такое. Дрочили-то все, не было ничего такого уж ужасного в том, что кто-то из парней застал его за этим делом. Хотя, конечно, попавшийся неминуемо становился мишенью для шуточек на ближайшие несколько недель — но Соуп и сам подтрунивал над теми, кого заставал не в то время и не в том месте, так что по всем законам кармы тоже должен был однажды огрести. Проблема была в другом. Проблема была в том, что когда Соуп всё-таки открыл глаза, слева от него стоял ёбаный Саймон Райли. Гоуст, одетый в одну только балаклаву. ох блядь ох блядь ох блядь ох блядь Боже, каким же придурком надо было быть для того, чтобы не убедиться в том, что Гоуст не ушёл? Он, с-сука, всегда мылся последним. Ему же, типа, не нравилось делать это рядом с кем-то. Он и сейчас-то наверняка пошёл в душ только потому, что заебался ждать. Господи. — Э-э… — Соуп бывал удивительно красноречив в моменты, в которые его жизнь рисковала пойти под откос. — Не знал, что ты ещё здесь, приятель. Гоуст даже не повернулся к нему. Он сосредоточенно намыливался. Белые подтёки пены на мощном плече одновременно умудрялись подчёркивать и напряжённые мышцы, и посветлевшие от времени отметины старых шрамов. Он стоял боком, но Соуп, нахрена-то уставившийся на него как на бесплатный аттракцион, всё равно смог разглядеть крепкую грудь, глубокий шрам, перечеркнувший правый сосок и убегающий к рёбрам, поджарый живот с линией светлых волосков и… Ох. Ох, сука. Сука, сука, сука! Что может быть менее гейским, чем разглядывать болт другого альфы, держась за собственный полутвёрдый хер, не правда ли? Соуп панически дёрнулся, поднял голову и обнаружил, что теперь Гоуст смотрит на него в упор. Оправдания, обречённые на провал, умерли у него на языке. — Бля, — жалко проскрипел он. — Я не… Гоуст прищурился. Интересно, как он мыл голову, если не снимал свою сраную балаклаву даже в душе? До Соупа не сразу дошло, что, должно быть, маска оставалась на лейтенанте Райли именно потому, что он был здесь не один. Удивительно: человек, с таким безразличием способный продемонстрировать собственное тело — узлы твёрдых мышц и бесчисленные шрамы среди светлых волосков, — с какого-то хера отчаянно не желал показывать лицо. Что-то кроме нижней трети. Может, подумаешь о том, как всё исправить, а не о его роже? — Джонни, — сказал Гоуст. Он звучал невыразительно и сухо, будто отдавал ему приказ, а не торчал в каких-то дюймах от него в самой немыслимо неловкой из всех возможных ситуаций. — А?.. — у Соупа пересохло в горле. — Ты пялишься. — Э-э… Соуп беспомощно замолчал, так и не сумев выдать ничего осмысленнее этого мычания. Гоуст хмыкнул. Соуп отвернул от него горящее лицо и принялся остервенело смывать с тела пену. В пизду это всё, подрочит у себя в комнате. Сейчас главное свалить, не придавая и без того нелепой сцене нотки абсурда. И — в идеале — откинуться во сне, чтобы не пришлось с утра смотреть Гоусту в глаза. После того, как он разглядывал его член в ебучей душевой со стояком наперевес. Ничего такого, братан, не принимай на свой счёт. Просто ты очень похож на моего бывшего. Люблю омег с телосложением Годзиллы. Сука, да что ж за дичь-то?! Это произошло именно тогда, когда Соуп перекрыл подачу воды из своей лейки и сделал шаг назад. Он так и не смог понять, что это было. Он вроде как поскользнулся — здесь могла бы быть ваша шутка про разлитое мыло, раз уж про уроненное шутить больше нельзя, — запнулся, споткнулся или что-то в этом духе… А Гоуст, типа, удержал его от падения. Если это можно так назвать. В общем, Соуп не понял, что, как и нахуя случилось. Он просто вдруг очутился под струёй воды, силясь удержать равновесие. А Гоуст оказался прямо напротив него — с рукой на его предплечье. Очень, очень близко. Настолько, что его ёбаное бедро, по жёсткости сопоставимое с горой, по которой ему предстояло в скором времени вскарабкаться, соприкасалось с членом Соупа. чёрт Знаете, что самое ужасное в хроническом недотрахе? Гиперчувствительность, вот, блядь, что. У тебя крыша начинает ехать в моменты, когда для этого не время и не место. Ты вроде бы взрослый человек, адекватный и трезво мыслящий, а приходишь к тому, что вынужден судорожно наяривать в тесном вонючем толчке, чтобы утихомирить разбушевавшиеся после спарринга гормоны. …или — вот. — Порядок? — спросил Гоуст. Своим исключительно безразличным тоном. И в тот самый миг, когда Соуп почти наскрёб в себе силы на ответное «Просто заебись», его чёртов член решил дрогнуть и налиться кровью от этой абсолютно не подразумевающей сексуального контекста близости. Соуп это почувствовал — но это ещё было бы полбеды. Тотальный Пиздец заключался в том, что это почувствовал и Гоуст. По крайней мере, он успел заметить, как чужие глаза в прорезях маски чуть расширились. У Соупа едва не остановилось сердце — а потом вдруг пустилось по рёбрам вскачь, в бешеном и мучительном ритме. — Слушай… — жалко проскрипел он. — Извиняй, мужик, это не… И запнулся, прикусив язык, когда Гоуст толкнул его к стене. Под лопатками вдруг оказался кафель, ледяной и вряд ли такой уж чистый. Соуп панически дёрнулся, почти уверенный, что сейчас Гоуст зарядит ему по морде — и так-то будет прав, сами понимаете, когда у такого же альфы как ты, типа, привстаёт на контакт с твоим бедром, это не та херня, которую легко будет списать на буйство адреналина. Но Гоуст ему не врезал. На самом деле Соуп настолько этого ждал (может, даже хотел: это явно охладило бы его траханье), что оказался совершенно, ни-ху-я-шень-ки не готов к другому развитию событий. К тому, в котором бедро Гоуста, мокрое, горячее и мыльное, вжалось в его пульсирующий хер ближе, сильнее и болезненнее, чем раньше. Соуп отказывался нести какую-либо ответственность за хриплый скулящий звук, который он издал. И который повторился, когда Гоуст пошевелился: это движение Соуп прочувствовал каждой, блядь, клеточкой. — Ч-что ты… — начал было он, но Гоуст перебил его отрывистым: — Заткнись. Он звучал необъяснимо раздражённо. Ну, в смысле, конечно, он был раздражён — но тогда нахуй было стимулировать своим ебучим бедром, одной сплошной стальной мышцей, прибор сослуживца? В чём был высший смысл этой, с-сука, шоковой терапии? Зачем это всё? — Элти, — попытался Соуп вновь. И его практически вмяли в ебучий кафель горой разгорячённых мускулов. Глаза Гоуста оказались напротив его собственных: две карих бездны, по которым невозможно было понять, о чём он там думает и какого хера вообще творит. — Я. Сказал. Закрой. Рот, — выплюнул Гоуст практически по слогам. И надавил бедром ещё сильнее. Соуп взвыл. Клацнул зубами. Замолк. По-твоему, я кто, твоя омежка? Первая оторопь — неверие, изумление, непонимание, что угодно ещё, что можно было обдумать и переварить потом — медленно, но верно переросла в нечто вроде азарта, бездумное и исступленное желание отыграться. Соуп оттолкнулся от стены, влетел в Гоуста всем телом, попытался приложить башкой по челюсти и не смог, но зато умудрился повалить его на пол. Наверняка падение было не из приятных, по крайней мере, Гоуст издал что-то вроде хрипа, когда рухнул на лопатки. Соуп повалился вместе с ним, на какие-то мгновения оказался сверху, но быстро сдал позиции в завязавшейся потасовке. Они оба были влажными и скользкими, и это не очень-то помогало удержаться на вершине, когда Гоуст — два полыхающих яростью костра в окружении размазавшихся чернильных подтёков — пришёл в себя и трепыхнулся. Соуп отчаянно завозился, пытаясь угадать его движения, но Гоусту всё равно удалось скинуть его с себя, и Соуп не успел сориентироваться, отреагировать, пойти в контратаку. Опоздал на какую-то долю мгновения. Прямо в его горло ткнулся жёсткий локоть, Гоуст навис над ним, блокируя сопротивление, надавил коленом на его пах, с такой силой, что Соуп чуть не заорал, это должно было быть больно, это, блядь, было больно, они оба наверняка заработали кучу синяков этой нелепой вознёй на кафеле, но ещё он вдруг понял, отчётливо и с некоторым ужасом… господи ж боже …что у него всё ещё стоит. А когда Гоуст чуть сдвинулся, меняя угол давления, Соуп ощутил, что и у него — у лейтенанта, мать его, Райли — стоит тоже. блябляблябляблябля Это вообще было нормально? Что, мать их, они творили? — Это… — Гоуст надавил локтём сильнее, и Соуп замолк, отчаянно хватая ртом воздух. Лейтенант Райли склонился так низко к нему, что они почти соприкоснулись носами. И прошептал: — Когда я приказываю молчать, ты молчишь, сержант. Соуп издал нервный смешок. Ситуация била все мыслимые рекорды безумия. — П-пошёл ты, — выплюнул он сорванно. И почти всхлипнул, когда Гоуст убрал колено: облегчение, почти сразу же переросшее в что-то вроде отчаяния. И в сдавленный рык — когда Гоуст опустился на него всем весом. Он был охуительно тяжёлым, как ёбаный медведь, и горячим, как печка, и мокрым и скользким от мыла и воды, как уж. И Соуп никогда в жизни не собирался узнавать, как ощущается его твёрдый жаркий пульсирующий стояк, прижавшийся вдруг к его, Соупа, члену. Притёршийся. Дрогнувший. Влажно шлёпнувший по его животу. Соуп с ужасом подумал, что, если Гоуст толкнётся, это будет, типа, концом. Возможно, для его жизни, а может — для того оглушительно болезненного ноющего ощущения, от которого у него звенело в яйцах. Видимо, Соуп хотел избежать этого. Да, определённо хотел — вот почему он вскинул бёдра навстречу чужим, каменным и влажным. Вот почему схватил Гоуста за поясницу, буквально вынуждая сократить какую-то тысячную долю дюйма между их телами. И вот почему прошипел: — Я заткнусь, если ты перестанешь тупить. В глазах напротив вспыхнуло удивление, быстро сменившееся чем-то вроде мрачного веселья. Соуп затаил дыхание в ожидании ответа, всё ещё способного всё изменить… И едва не заорал, когда Гоуст всё-таки обхватил оба их члена ладонью. Так, что он, сука, ощутил одновременно и уверенную хватку мозолистых пальцев, и чужой толстый болт. Твёрдый и длинный, совсем как его собственный. Знаете что? Подобный опыт стоит экспериментов. Просто для галочки, ага. По крайней мере, это ведь ничего не значит, да? Всего лишь способ сбросить пар, дружеская потасовка, херня, в которой, похоже, нуждается и Гоуст, хотя он последний, кого можно было бы заподозрить в недотрахе. Адреналин, гуляющий в крови; драка вместо прелюдии; ярость вперемешку с похотью; боль в спине и жар в паху. Ноу хомо. Прямо в затылок била струя из лейки. Соуп запрокинул голову, нахлебался воды, и на этот раз она нихрена не помогла ему прийти в себя. Не пока ему наяривал сослуживец. Гоуст дрочил уверенно и рвано, в прежней грубоватой манере, но на этот раз Соуп, типа, чувствовал каждым дюймом не только его сраную ладонь. Хер у Гоуста был горячий и гладкий. Образцовый приборчик из порнушки для раскрепощённых омег. Соуп омегой не был, и было исключительно противоестественно для альфы находить чужой член чем-то почти привлекательным. Но, когда Соупа выкрутило в болезненном оргазме, это ебало его как никогда мало. Гоуст последовал за ним с разрывом в какие-то секунды — и абсолютно необязательно было это для себя отмечать, МакТавиш. Первый удар сердца после он ещё оставался на Соупе, давил этой своей тяжестью бронебойного танка. А потом отстранился. Молча. Оперся на колено. Поднялся, умудрившись не поскользнуться в луже мыльной воды: они развели тут настоящий потоп. И подал Соупу руку. Типа, ту же руку, которая только что елозила по их стволам. Было с чего ёбнуться. Соуп протянул в ответ свою. Его, в отличие от Гоуста, дрожала. А тот, кажется, не напрягся даже когда практически силой поднял его, здорового крепкого мужика, на ноги. Грёбаный киборг. И они уставились друг на друга, как два осла. Балаклава Гоуста была мокрой насквозь, из-под неё сочились на шею тёмные струйки краски. Теперь, облепив его лицо не хуже второй кожи, сраная маска напоминала жуткий слепок. Соуп решил, что это не худшее, что можно увидеть после того, как кончишь. Надо было, наверное, что-то сказать. Но, с другой стороны, а что было говорить-то? Соуп панически огляделся в попытке зацепиться за какую-нибудь мысль и брякнул: — Надо всё тут убрать, иначе нам пизда от кэпа. Более тупого способа сменить тему не существовало в природе. Гоуст прищурился. От воды его ресницы потемнели, а глаза, наоборот, казались ярче, чем Соуп помнил. — Я разберусь, — ответил он. — Можешь идти. В своём извечном я-контролирую-ситуацию тоне. Будто ничего не произошло. Будто ничего не изменилось. Будто всё было в порядке. Но уже много позже, лёжа в своей постели — сухим и чистым, со странным сытым томлением в паху, — Соуп пришёл к неутешительному выводу о том, что в порядке не было вообще нихера.