И нас пожирает пламя

      Окончание двухнедельного «домашнего ареста» было долгожданным. Кроули переделал все дела в первые пару дней. Его квартира сияла чистотой и впечатляла порядком, все вещи были выстираны, высушены и разложены в аккуратные стопки в шкафу. Он даже успел пересадить комнатные растения, которым становилось тесно в их старых горшках, и приобрел пару новых. Кроули пытался смотреть сериалы, но ничто его не цепляло дольше, чем на пару серий, пытался занимать себя тем же, чем себя занимают все остальные, и ничто его не могло по-настоящему отвлечь от собственных мыслей, повторяющихся по кругу, назойливо жужжащих в голове, как рой пчел.       Он мельком подумал, что, возможно, Вельзевул был прав и ему стоило бы поговорить с кем-то об этом. Если бы он не был уверен, что попытки докопаться до сути, до причин собственных действий, до значения беспорядочных мыслей сделают только хуже. Кроули заключил сам с собой своего рода пакт: он не будет обращать внимания на творящийся в его голове бедлам взамен на существование без постоянного чувства вины.       Чем дольше он оставался без дела, тем труднее было не начать копаться в себе и разбираться в том, как он пришел к тому, что ему даже некому позвонить или написать, чтобы позвать на ужин или просто пообщаться. У него оставалась еще пара старых друзей, с которыми он поддерживал какой-никакой контакт, и даже решился им написать, на что получил почти одинаковые ответы, говорящие что-то вроде «Отличная идея встретиться, НО… уже есть планы / дела, возможно как-нибудь в другой раз, когда-нибудь, только не на этой неделе / и не на следующей / скорее всего не в этом месяце, но когда-нибудь определенно стоило бы увидеться».       Кроули занимал себя, чем мог, представляя, что оказался посреди неожиданного длительного отпуска, и ему нужно распланировать каждый день таким образом, чтобы не успеть заскучать. Получалось не особо удачно, но планирование само по себе работало куда лучше, чем бездействие. К середине первой недели он составил для себя своего рода распорядок дня, которого строго придерживался. Лучшее, что он смог придумать, это занять себя готовкой, которую он никогда не любил, но она отнимала приличное время, требовала достаточно внимания, чтобы не думать о чем-то ещё, и в добавок ко всему он чему-то учился.       Труднее было придумать, чем занять промежутки между приемами пищи. Он гулял или ходил по магазинам, ближе к вечеру, когда открывался паб, он шел туда. Не для того, чтобы выпить, просто чтобы побыть среди других людей, слушать их разговоры, и, если ему повезет, найти себе собеседника на вечер-другой. Или что-то еще лучше. Он не питал на это больших надежд, будучи не особо в настроении активно заниматься тем, чтобы в толпе замечать кого-то столь же одинокого, как он сам, ненавязчиво начинать разговор и рассчитывать на то, что это приведет к чему-то интересному.       По итогу, он начал привыкать к новому распорядку, начал осязать едва уловимое удовольствие в рутине и свободе делать, что заблагорассудится. И едва он подумал, что все это на самом деле не так уж и плохо, настало время возвращения на работу. Которому, как ни крути, он был рад. Единственное, чего он опасался, это реакции на его возвращение со стороны товарищей по бригаде. Кроули не был уверен, что они думали о том случае, о нем самом и о его вынужденном отсутствии.       Он пришел на станцию, поприветствовал всех, как ни в чем ни бывало, и отправился прямиком в раздевалку. Эрик нерешительно подошёл к нему и, прокашлявшись, чтобы привлечь внимание, сказал: — Я, как и все остальные, считаю, что ты поступил правильно. Это было рисково, но… В общем, мы все рады, что ты снова с нами.       После чего он подошел к Кроули и дружески хлопнул его по плечу. Кроули кивнул в ответ, не зная, что на это ответить. И это было все «обсуждение» произошедшего. По крайней мере на первое время. Кроули почувствовал облегчение от того, что все прошло на удивление гладко, без лишних вопросов и косых взглядов. Гораздо лучше, чем то, на что он рассчитывал.       Первый день его возвращения прошел относительно спокойно. Никаких серьезных происшествий, никаких странных разговоров или вопросов. Все как раньше. Последних двух недель и одного дня будто бы и не было. Они смялись в один дурной сон.       В тот день Вельзевула не было на смене. Он появился на следующий. В первой половине дня он, как и остальные, старательно делал вид, что ничего не произошло, и все по-старому. Только после обеденного перерыва он непринужденно подошел к Кроули, сидящему снаружи в одиночестве, присел рядом и все-таки завел неизбежный разговор. — Как прошли две недели? — Замечательно, — процедил Кроули сквозь зубы с нескрываемым саркастичным тоном. — Ты обдумал мои слова? — спросил Вельзевул, решив продавить сквозь его очевидно защитный настрой. — Обдумал, — выплюнул он в ответ. — И? Тебе есть что сказать? — Что ты хочешь от меня услышать? — сказал Кроули раздраженно. Он терпеть не мог, когда ходили вокруг да около. Если от него что-то требовалось, он предпочитал услышать об этом напрямую. — Я бы не отказался от правды, — невозмутимо ответил Вельзевул. — Я знаю, что мой поступок был против правил, — сказал Кроули после непродолжительной паузы, которая ему понадобилась, чтобы собрать мысли в нечто осмысленное. — Я знаю, что ты считаешь, что я мог подвергнуть опасности других из-за своей глупости. Но если бы ты слышал крик ребенка в на ладан дышащем здании, ты бы поступил точно так же. Не говори, что это не так, я не поверю. — Ты так ничего и не понял, — покачал головой Вельзевул. — Ты прав, меня там не было. Меня не было там потому, что ты решил сделать все в одиночку. Ты все чаще забываешь или предпочитаешь игнорировать то, что ты не один. Твои коллеги, твои друзья всегда рядом. Неужели ты думаешь, выйди ты в тот момент наружу и скажи мне как обстоят дела, я бы оставил людей умирать? В этом твоя проблема. Ты по какой-то причине считаешь, что лучше справишься один, и, в любой другой ситуации, зная тебя, я бы закрыл на это глаза, но не тогда, когда на кону несколько жизней.       Он остановился на мгновение, потерев рукой лоб. — Я не хочу в очередной раз читать тебе нотации, Кроули, — сказал он. — Я только хочу, чтобы ты наконец понял, что ты можешь и должен доверять остальным. Чтобы ты наконец осознал, что мы гораздо сильнее и защищеннее вместе, и что КАЖДЫЙ из нас заберется в самый ад, если нужно.       Кроули вздохнул. Он прекрасно это понимал и именно поэтому, когда смотрел в глаза опасности, предпочитал справляться с ней в одиночку. Чтобы не пришлось другим. Чего бы это ему ни стоило. — Ты поговорил с кем-нибудь об этом? — спросил Вельзевул, решив немного сменить тему. — Вроде того, — ответил Кроули, едва заметно ухмыльнувшись.       В голове промелькнул один из вечеров, который он провел в баре недалеко от дома. По самому ему не понятной причине он выпил чуть больше, чем стоило бы, и, почувствовав приятную легкость в голове, решил попытать своего счастья с незнакомцами. Один из посетителей, будучи почти настолько же навеселе, как и он сам, на удивление не ушел, услышав его жалкие попытки завязать разговор, а остался и слушал, даже что-то отвечая. Вот ему-то он и начал вываливать все то варево из мыслей, размешанное алкоголем, начал делиться с ним своими проблемами, будто на приеме у психолога. Он не слышал в ответ «И что вы при этом чувствуете?», он слышал «Дааа, вот дерьмо» и ему становилось будто бы легче от того, что его действительно слушали. Но только до тех пор, пока вечер не закончился, уведя за собой незнакомца, который на следующий день не вспомнит ни слова из того, что услышал, а ощущение облегчения не растворилось вместе с остатками алкоголя, оставив после себя похмельную головную боль. — «Вроде того»? Что ж, уже можно считать за достижение, — сказал Вельзевул и улыбнулся.       Он не стал больше донимать его расспросами, и Кроули был благодарен за это. Уилл был его лучшим другом, единственным голосом разума в его жизни, который возвращал его вновь и вновь обратно на землю. Кроули хотел к нему прислушаться, понимая, что он пытался до него донести, стучась сквозь толстую стену, но стоило ему остаться одному, и вся его решимость исчезала без следа. Поэтому он старался держаться людей, держаться своей работы, держаться вырезанных в памяти должностных инструкций настолько, насколько он мог.       В один день все вдруг перемешалось в его голове. В тот день, когда Азирафаэль внезапно решил прийти, чтобы поблагодарить его за спасение. Благодарность, которой он не хотел и которой он не заслуживал. Кроули почувствовал в тот момент нечто странное. Старые ощущения внезапно пробудились, стряхнув с себя вековую пыль, потянув за собой давно дремлющее желание узнать другого человека поближе, дряхлая заинтересованность показала свой нос. Ему впервые за долгое время не хотелось возвращаться к работе, думалось о чем-то ещё, кроме перемывания костей давнему прошлому и копания в самом себе, что ощущалось, как внезапно появившаяся тонкая щель в погруженном во тьму помещении, через которую сквозил теплый свет и проникал свежий воздух. Кроули тянулся к этому свету, пытаясь понять откуда он взялся, стараясь сохранить хрупкое дыхание надежды.       Он решился на то, чтобы пригласить Азирафаэля на «кофе». То, чего он давно не делал. Не с теми, кого едва знал. Не с теми, чье внимание казалось хоть сколько-то ценным. Его не испугала ответная нерешительность, он прекрасно ее понимал, его испугала собственная напористость, вынудившая его дать свой номер телефона, буквально настаивая, не оставляя бедному Азирафаэлю возможности возразить. Нечто толкало его вперед, и он не мог сопротивляться, лишь потом получив возможность обдумать, что именно творилось с ним в тот момент.       Кроули мог вспомнить собственные мысли, посещавшие его во время событий многолетней давности, мог воспроизвести их с пугающей точностью. К своему удивлению, он не мог сосредоточиться ни на чем, что клубилось в его голове пока Азирафаэль был рядом. Все было сокрыто ворохом пыли, проходило сквозь пальцы, не оставляя следов, как дым. Незнакомые чувства, неуловимые, легкие мысли. То, что он никогда прежде не испытывал. Или же испытывал так давно, что забыл об этом. Кроули хотел окунуться в них, наслаждаясь, хотел, чтобы они задержались как можно дольше.       Они испарились почти мгновенно вместе с тем, как необходимость вернуться к работе вырвала его из мечтательного небытия. И все вернулось к тому, как было прежде. Кроули решил, что по возвращении домой он вернется к этим минутам, к этим ощущениям. Что через пару дней он напишет Азирафаэлю, даже если всего пару слов и банальное «как дела?». День прошел, раздавив своей тяжестью все эти мысли, как гнилой фрукт. Кроули вернулся домой, как обычно уставший настолько, что единственное, на что его хватило, это свалиться на кровать и мгновенно уснуть, видя очередные кошмары.       Несколько дней спустя, в самый обычный из рабочих дней, бригада Кроули направлялась на ничем не выдающееся происшествие. Горел какой-то склад. Вызов не обещал больших сложностей. По прибытии на место они увидели, что пожар был достаточно небольшим и контролируемым, здание стояло в отдалении от других, в общем, идеальный случай, если бы не присутствие медиков, которых вызвали вместе с ними. Хозяин склада, пытаясь спасти свое имущество, надышался дымом и, по всей видимости, еще и обжегся. Ему повезло, что его отчаянное безрассудство не зашло слишком далеко и он смог самостоятельно выбраться наружу.       Увидев медиков, оказывающих ему посильную первую помощь, Кроули мгновенно вспомнил об Азирафаэле. И о своем решении написать ему, которое затонуло в рутине, забылось, как один из снов.       Бригада управилась с пожаром за какой-то час. Если бы все случаи были такими, это была бы работа мечты. По пути обратно на станцию, Кроули выудил телефон и долго всматривался в экран в нерешительности. Он думал о том, что, возможно, его номер телефона был стерт почти сразу же, он сам оставлен в прошлом и забыт. Возможно, его приглашение было нежелательно и он не встретил откровенного сопротивления только потому, что застал им врасплох. Возможно, все его сомнения не имеют никакого смысла, если он хотя бы не попытается что-то сделать. Кроули быстро набрал сообщение и ткнул пальцем в кнопку отправки, не оставляя себе времени на очередные раздумья.       Ответа ему пришлось ждать до вечера. «Я так рад, что ты написал. Конечно, мы можем встретиться, только скажи когда и где. Извини, что ответил только сейчас. Я был занят.»       Кроули слегка улыбнулся, вновь и вновь пробегая глазами по сообщению. Он был уверен, что получит очередной отказ и с трудом верил, что оказался неправ.       Выбрать место встречи оказалось куда проще, чем день, в который они оба были бы свободны. Кроули сетовал на то, что как раз сейчас он не отказался бы от лишнего выходного. Они все же нашли вечер, который не был отделен от них многими неделями, пусть и достаточно поздний, не совсем удобный, зато всего через пару дней. Кроули почерпнул из этих поисков то, что не он один, по всей видимости, хотел, чтобы их встреча состоялась как можно скорее, и нашел в этом своего рода знак, что он все сделал правильно. В кои-то веки. По крайней мере, он на то надеялся.       Чем ближе подбирался день встречи, тем больше Кроули думал о том, что он будет говорить, как ему себя вести, не было ли все это ошибкой. Он знал, что не может удержать людей, его друзья были тому самым ярким подтверждением. Он знал, что его депрессивная натура рано или поздно переведет любой разговор в русло жалоб на жизнь и ее несправедливость. Никто не любит угрюмых нытиков. Кроули был уверен, что ничего хорошего не выйдет из их встречи. Уже успел об этом погоревать и принять это как данность. В любой другой раз, с кем угодно другим, он бы просто отменил все, сославшись на выдуманную причину. Почему-то с Азирафаэлем ему не хотелось так просто сдаваться.       Кроули заключил, что им двигало желание узнать, что на самом деле произошло в тот роковой день. Он подозревал, что дело было не только в этом, но предпочел не придавать этому слишком много значения.       В день «Х» Кроули волновался так, будто это было его первое в жизни свидание, игнорируя тот факт, что это вообще-то не было свиданием. Весь день прошел в очередных раздумьях, все навязчивее внушающих ему неуверенность в себе и своих ожиданиях. Он кое-как дожил до вечера, благодарный тому, что это был рабочий день, и его терзания прерывались хотя бы на некоторое время. После работы он ненадолго заскочил домой, чтобы привести себя в порядок, и, не оставаясь ни минутой дольше необходимого, направился к назначенному месту встречи.       Кроули не долго думал над выбором места, сузив список до тех мест, где он уже не раз бывал, и практически сразу же вспомнил об одном ресторане, который был ему особо по душе. Он пришел на полчаса раньше назначенного времени и все равно оказался не первым. Азирафаэль уже ждал его рядом со входом. Кроули заприметил его издалека и чуть замедлился, осторожно наблюдая. Он выглядел достаточно нервно, сцепив руки в замок и слишком часто поглядывая на часы. Заметив это, Кроули ускорил шаг, дабы избавить его, а заодно и себя, от мучительного ожидания. Подходя ближе, он позволил себе бегло изучить его внешний вид.       Азирафаэль был в кремовом летнем костюме, под цвет его волос, в светло-голубой рубашке, чуть светлее его глаз, и с галстуком-бабочкой, которая делала его старше на вид своей старомодностью и выглядела немного нелепо, но Кроули нашел в ней необъяснимый шарм. Как и во всем его наряде, позволяющем ему выбиваться из темно-серой толпы. В гаснущем свете хмурого дня он словно бы светился сам по себе. И совершенно засиял, озаренный улыбкой, когда наконец заметил приближающегося к нему Кроули.       Они обменялись приветствиями и тут же проследовали внутрь. Для них был зарезервирован идеальный столик: в самом углу, в уединении от других, и в то же время со стороны которого можно было видеть улицу и весь остальной ресторан.       Азирафаэль заинтересованно оглядывался вокруг. Все стены были увешаны фотографиями и картинами, в центре зала, через который они прошли, была небольшая сцена для живых выступлений, на каждом столе стояла небольшая ваза с живыми цветами. В целом приятная атмосфера, располагающая к неторопливому расслабленному общению. Азирафаэль, однако, выглядел достаточно далеко от того, чтобы быть расслабленным. Кроули обратил на это внимание, но, прежде чем он успел что-то сказать, к их столику подошел официант, кладя перед ними меню и спрашивая, хотят ли они заказать что-то сразу. — Эспрессо, — выдал Кроули, не задумываясь.       Официант перевел взгляд на Азирафаэля, который в спешке пробегался глазами по меню в поисках ответа. — Чай? — вопросительно заказал он. — Какой именно? У нас есть несколько сортов черных, зеленых и фруктовых чаев, — ответил официант. — Эм, — Азирафаэль явно был ошарашен тем, что его очевидный выбор вызвал только больше вопросов, и еще тщательнее искал спасения в меню. Его лицо прозрело, когда он нашел что-то знакомое. — Ройбуш.       Приняв предварительный заказ, официант поблагодарил их и удалился. — Ты выглядишь достаточно напряженно, — решился сказать Кроули. — Что-то не так? — Честно говоря, — Азирафаэль перегнулся через стол и перешел на полушепот, — я никогда не бывал в таких местах. Не уверен, что я подобающе выгляжу. И я ничего не знаю о том, как себя вести.       Он говорил с очевидным волнением, суетливо играясь с собственными пальцами. — Начнем с того, что ты отлично выглядишь и тебе не о чем переживать, — ответил Кроули, тут же думая о том, не перегибает ли он палку, начав с очевидного комплимента, пусть и искреннего, мгновенно переключаясь на что-то другое, — и это не тот ресторан, в котором тебе стоит думать о манерах, поверь. К тому же, кому какое дело, что о тебе подумают. Так что можешь расслабиться и не переживать об этом. Посмотри на меня, в конце концов. Меня бы и близко не подпустили к тому месту, где что-то из этого имело бы значение.       Азирафаэль последовал этому совету и не нашел в его виде ничего подтверждающего его слова. Кроули был одет просто, но, на его взгляд, вполне со вкусом. Разве что достаточно мрачно, но ему это шло. Темно-серые узкие джинсы и черная водолазка в качестве комплимента к его медно-рыжим волосам. Он был гладко выбрит и его короткие волосы непослушно выбивались местами, не делая при этом его прическу небрежной, будто так и предполагалось.       В общем и целом он производил на Азирафаэля весьма положительное впечатление человека, который гораздо лучше него вписывался в подобные места. В то время как он сам с трудом нашел в своем небогатом гардеробе, что надеть, завершив свой наряд бабочкой. Он и сам не знал, почему так любил ее, но был рад каждой возможности ее использовать.       Как нельзя более кстати официант принес их напитки и тут же оставил их. Кроули мгновенно выпил половину своей чашки. — Кофе? — сказал Азирафаэль озабоченно, с капелькой осуждения. — В такой час? Это не слишком здоровая привычка. — Я пью кофе в любое время, — ответил Кроули, пожав плечами. — Без него я просто не могу существовать. — Прости. Профессиональная деформация, — сказал Азирафаэль виновато. — Это не мое дело. — Ерунда. Спасибо за беспокойство.       Кроули улыбнулся одним уголком рта. Кофе был меньшей из его многочисленных проблем. И все же ему было приятно, что кому-то до этого вообще было какое-то дело.       Они обменялись парой будничных вопросов о том, как прошел день и планах на выходные. Едва успела возникнуть неловкая пауза, когда никто из них не мог подобрать подходящей темы для продолжения разговора, как им на выручку подошел официант, взявший у них заказ на еду, подкинув еще одну идею для обсуждения.       Так или иначе, обсуждая обычные вещи, они плавно и неизбежно перешли к обсуждению работы. Кроули было интересно узнать, что несмотря на то, что они занимались достаточно различными вещами, многое было почти один-в-один. Долгие, изнурительные смены с многочасовыми переработками. Весьма сомнительная денежная компенсация. И люди. У Кроули работы с людьми было гораздо меньше, но, когда случалось с ними сталкиваться, проблемы были все теми же. Кто-то просто мешался на пути, кто-то был излишне эмоционален на фоне очевидного стресса, кто-то был принципиальным засранцем, которому необходимо было жаловаться на все на свете, и так далее и так далее.       Они обменялись обоюдным мнением по поводу того, что обе их профессии подойдут далеко не любому, что они вытягивают все соки и, порой, всякое желание продолжать. Но одно мгновение, одна спасенная жизнь, и все становится на свои места, сразу становится очевидным, почему они возвращаются к этому каждый день, проглатывая все проблемы, как горькую пилюлю.       Когда принесли еду, они уже вели разговор так, будто знали друг друга как минимум пару лет, обоюдно наслаждаясь его течением. Их все же занесло в сторону того, как они познакомились в первый раз. Когда Кроули был кем-то вроде студента, а Азирафаэль, будучи младше его на несколько лет, был своего рода профессором. — Мне все еще интересно узнать, — сказал Азирафаэль, вытерев губы салфеткой и отбросив ее в сторону, чтобы облокотиться на стол и обратить все свое внимание на собеседника, — что на самом деле привело тебя на мой курс? Ты был едва ли не единственным пожарным, который его посещал. — Это действительно долгая история, — ответил Кроули, выдержав небольшую паузу, необходимую ему для того, чтобы прийти к ответу, который не привел бы к новым вопросам. — Но, если вкратце, то у меня было несколько причин. Мне нужно было идти на курсы, чтобы освежить знания, и твой курс начинался в самое удобное для меня время. Достаточно банально. К тому же, мне всегда было интересно узнать чуть больше о первой помощи, помимо самых базовых вещей. И курс позволял мне занять мои вечера чем-то полезным.       Была и другая причина. Кроули открыл было рот, чтобы упомянуть о ней, и тут же резко закрыл. Ему не хотелось говорить об этом. Портить только начавшийся вечер тяжелыми воспоминаниями. На самом деле эта причина была основной. Буквально вынуждала его впитывать новые знания, все, чего ему не хватало, чтобы быть лучше, чтобы быть эффективнее в своей работе и вне нее. Как только на его пути возникала ситуация, с которой он не знал, как справиться, или вопрос, на который он не мог найти ответа, он тут же искал способ это исправить. Ему не нравилось чувствовать себя беспомощным и бесполезным.       Кроули прекрасно понимал, что невозможно знать все на свете, но он хотел знать как можно больше. Эта неутолимая жажда и привела его на тот самый курс, обещавший не только самый обширный список разбираемых случаев вместе с практикой, но еще и объяснение, как те или иные действия оказывают влияние на будущее пострадавших. То, что он хотел знать и всегда хранить где-то на задворках памяти. Ему было достаточно сложно объяснить все это самому себе. Его мотивация звучала слишком странно вне контекста, о котором он не имел ни малейшего желания даже задумываться. Было достаточно того, что он жил в его подсознании, как незваный гость, задержавшийся и оставшийся навсегда, пропитывая собой его мысли, влияя на каждое его решение.       От Азирафаэля не скрылось то, что он ответил пусть и честно, но не до конца откровенно. Его любопытство подмывало его выдавить из него чуть больше, но он не стал ему поддаваться. Некоторые вещи лучше оставлять нетронутыми. Тем более, что он не чувствовал себя в праве настаивать. Возможно, если эта встреча вдруг окажется не единственной, если вдруг они станут друзьями, у него еще будет шанс все узнать. Но не сейчас. Сейчас ему было достаточно того, что он не увильнул от ответа. — Тебе пригодились знания, которые ты получил? — спросил он Кроули. — Честно говоря, нет, — ответил он и его лицо приняло сожалеющее выражение. Будто ему было стыдно в этом признаваться. — Это хорошо, — сказал Азирафаэль с облегчением в голосе. — Я бы предпочел, чтобы ни у кого не возникало ситуации, когда подобные знания оказались бы полезными.       Кроули медленно кивнул, соглашаясь. Он вспомнил, как когда-то давно к ним на станцию приходила целая ватага школьников, которым они должны были немного рассказать о том, что делают каждый день, и в конце научить их пользоваться огнетушителем. Дети стойко выдержали скучную первую часть и с энтузиазмом участвовали во второй. Для них это было веселое занятие. Им дали «поиграться» с большой тяжелой штуковиной, и даже организовали небольшой костер в металлической коробке, чтобы было на чем тренироваться. Их задор был заразителен, и Кроули подыгрывал им, как мог. После окончания практического занятия у них оставалось еще немного времени, и он показал школьникам пожарную машину изнутри и даже позволил по очереди посидеть за рулем. Он был уверен, что этот день они точно не забудут, вспоминая себя в их годы и как его завораживал вид проезжающей мимо большой красной машины.       Уже после, прибираясь после их «тренировки» на улице, он подумал о том, что за всем весельем, шутками и смехом скрывается нечто ужасающее. Он представил себе на мгновение ситуацию, в которой кому-то из этих беззаботных ребятишек придется вспомнить то, чему он их сегодня учил, и по его спине пробежали мурашки.       Кроули любил детей. Его всегда радовала их непосредственность и богатая фантазия, их особенный взгляд на еще не знакомые им вещи, нечто, что было недоступно большинству взрослых. Он никогда не думал о своих собственных, считая, что он не тот человек, который сможет стать достойным родителем. Тем более, что в его ситуации это было практически невозможно. — Тем не менее, — сказал Азирафаэль, вырывая его из воспоминаний, — это ты спас меня, а не наоборот. Я думал немного об этом в последнее время. Достаточно странно оказаться, так сказать «по другую сторону». Я никогда раньше не был в больнице в качестве пациента, никогда не лежал на носилках в машине скорой помощи, и никогда прежде меня не приходилось спасать. — Мне точно так же не приходилось видеть, чтобы медик рисковал собой, защищая кого-то во время пожара, — ответил Кроули. — Все бывает в первый раз. В данном случае, я надеюсь, и в последний. Что там вообще произошло?       Азирафаэль вздохнул и сделал большой глоток из чашки с чаем. — Прости, — тут же вставил Кроули, решив, что, возможно, он не захочет об этом говорить. — Мне не стоило спрашивать. — Нет, почему же, — ответил Азирафаэль. — Ты имеешь право знать. В конце концов, ты рисковал собой, чтобы спасти того мальчика и потом еще и меня.       Азирафаэль сделал еще один глоток чая, собираясь с мыслями. Он хотел рассказать ему. Ему самому нужно было этим поделиться. И все равно было не так просто справиться с накатывающей паникой, когда он начинал вспоминать подробности того дня. Будто это переносило его обратно, наполняя легкие дымом, а сердце страхом. — Мы ехали на вызов к ребенку, — начал он ровным, почти профессиональным тоном, будто вновь давал показания. — Его мать сообщила диспетчеру, что он случайно упал и ударился головой. Когда мы прибыли на место, она встретила нас на пороге, пытаясь убедить, что все уже в порядке и нет ничего страшного. Она буквально выталкивала нас наружу. Было очевидно, что она чего-то боится. Я увидел сквозь приоткрытую дверь мальчика, который держался за голову, и все понял. Не в первый раз мне доводилось иметь дело с семьей, в которой мать объясняет травмы ребенка, тем что он «случайно упал» или «играл на улице» или еще что-то, кроме самого очевидного. И мы можем только спросить, намекнуть на то, что возможно получить помощь и прочее, но далеко не всегда действительно можем что-то сделать. И в тот день я решил, что не хочу просто закрыть на это глаза, просто выйти на улицу и забыть об этом. Так что я зашел внутрь, несмотря на протесты матери. Она умоляла нас уйти, но я не обращал на нее внимания, пытаясь помочь мальчику. Я могу только догадываться, что именно случилось, но он действительно ударился головой, было похоже на сотрясение. Пока я сидел рядом с ним и пытался выяснить, как он себя чувствует и что произошло, а мой коллега был отвлечен тем, чтобы успокоить его мать, у которой начиналась истерика, в комнату зашел в хлам пьяный отец. Ему явно не понравилось наше присутствие, он даже не пытался возмущаться или спросить что-то, он сразу перешел к действиям. Пытался наброситься на меня, если бы не его жена, вставшая между нами и удержавшая его. В тот момент я понял, что нам стоит забрать с собой ребенка и, по возможности, его мать, и увезти подальше оттуда, оставив полиции разбираться с этим подонком. Именно это я и собирался сделать. Пока я пытался успокоить мальчика, который буквально вжался в меня при виде отца, мой коллега начал звонить в полицию. Его ошибкой было делать это прямо там, но он думал, что так будет лучше и немного охладит дебошира. Это сделало только хуже. Он извернулся из хватки своей жены, отшвырнув ее в сторону, и ушел куда-то. Я старался как можно более кратко и доходчиво объяснить ей, что они должны поехать с нами в больницу, где они будут в безопасности и мы сможем им помочь. Она умоляла меня этого не делать, спорила. Мы потеряли время. Муж вернулся с целой канистрой и кричал что-то о том, что он «не даст нам забрать его сына», и тут же начал разливать жидкость повсюду. Я хотел схватить мальчика и попытаться убежать, но он стоял у нас на пути, в абсолютно неадекватном состоянии, с канистрой в одной руке и зажигалкой в другой. Если бы я рванул в тот самый момент, возможно, у нас получилось бы сбежать и все было бы по-другому, но я замешкался и вместо этого отошел еще дальше назад. Мы оказались в детской и в тот момент, когда я осознал, что совершил ошибку, он плеснул жидкость в мою сторону, я почти увернулся, и поджег ее.       Азирафаэль прервался на мгновение. Кроули заметил, как он по мере рассказа поглаживал собственное предплечье, будто пытался успокоить. — Ты в порядке? — сказал он, решившись спросить об этом. — Ты держишься за руку так, будто тебе больно. — Да, все хорошо, — ответил Азирафаэль, посмотрев на собственную ладонь, лежащую поверх руки. — Немного жидкости все же попало на меня и я получил ожог. Тогда во мне было столько адреналина, что я даже не заметил. Он уже почти зажил, но… Это скорее что-то психосоматическое. Когда я вспоминаю о том, что случилось, иногда бывает. Ничего страшного. — Черт. Извини, я не знал, — сказал Кроули неловко. Откуда ему в действительности было об этом знать. — Извини, что заставил рассказывать об этом. — Нет, нет, не извиняйся, — поспешил успокоить его Азирафаэль. — Все в порядке, правда. В общем-то, об оставшемся ты, наверное, и так догадался. Я вместе с мальчиком оказался отрезанным от выхода стеной огня. Я только успел кое-как закрыть дверь и подложить одеяло под порог. Когда стало в прямом смысле слишком жарко, я пытался разбить окно, у которого не было даже ручки, чтобы его открыть. У меня ничего не вышло и тогда я сказал мальчику лечь на пол и лег сам рядом. И мы просто ждали с надеждой, что вскоре кто-нибудь придет. Потом я услышал, как все вокруг начало трещать, где-то что-то рухнуло с грохотом и я подумал, что это конец. Пока не услышал, что кто-то зовет. Сначала я думал, что мне кажется, но решил откликнуться. И остальное ты уже и сам знаешь.       Азирафаэль завершил свой рассказ и вместе с тем допил свой чай. Он выглядел так, будто чувствовал себя виноватым. Кроули хотел спросить его и об этом, но решил оставить его в покое. Он прекрасно знал, что подобные события никогда не проходят бесследно и каждый раз, когда они всплывают в памяти, они ранят снова и снова. Не так остро и чуть иначе, но тем не менее.       Кроули почувствовал, что хочет снова извиниться за то, что он вообще затеял этот разговор, и в то же время он был рад, что Азирафаэль рассказал ему о том, как все было. Он и понятия не имел, что все было настолько плохо. Он догадывался, вспоминая лицо мужчины, сидящего на обочине в наручниках, что это явно был не случайный инцидент, но даже думая о том, как все было, не мог представить себе того, что только что узнал.       Кроули подумал о мальчике, которого он вытащил из пожара. Бедняга через столько прошел за один день и сколько ему еще предстояло пережить. Что-то в груди неприятно заныло от одной этой мысли. Кроули понадеялся, что его отец выйдет на свободу еще не скоро, и что мальчик вместе с матерью еще сможет начать новую хорошую жизнь где-нибудь, где он их никогда не найдет. — Прости, я не хотел, чтобы это тебя огорчило, — сказал Азирафаэль, заметив как поник Кроули. — Я только хотел, чтобы ты узнал правду. — И я крайне благодарен, что ты рассказал мне. И это мне стоило бы извиниться. Я не хотел уводить разговор в такую мрачную сторону. Но с нашей работой достаточно сложно оставаться исключительно в свете. Я видел много всего. Готов поспорить, что у тебя ситуация ничуть не лучше.       Азирафаэль грустно усмехнулся. — Даже спорить не придется, — ответил он. — У меня припасено достаточно историй, чтобы рассказывать в качестве страшилок ночью, сидя у костра.       Они продолжили обмениваться тем, с чем им приходилось иметь дело по работе. Что-то, на что можно было только пожаловаться, что-то, чем можно было гордиться, что-то, над чем можно посмеяться. Они говорили о работе и не могли остановиться. Каждый из них чувствовал нечто схожее: впервые они были с кем-то, с кем они могли делиться тем, чем жили, и кто знал, каково это. Впервые ни один из них не чувствовал себя неловко оттого, что это была едва ли не единственная тема, о которой они могли вести разговор, не видя на лице собеседника выражения лица, говорящего «хватит». Каждый из них наконец почувствовал себя свободно в выражении собственных мыслей, видя, что их действительно не просто слушают, но и понимают. У них были похожие проблемы, они жили похожие жизни, поглощенные работой, и они оба неосознанно нуждались в том, чтобы быть по-настоящему услышанными.       Кроули наслаждался каждой минутой их разговора. Ему казалось, что он вновь обрел настоящего себя, пусть даже на время. Он наслаждался тем, что мог без стеснения говорить о том, что думает. Он наслаждался тем, что слышал сам, ощущая, как слова находят отклик в его сердце. Наслаждался чувством, что говорит с хорошим другом, о котором знает пока еще не так много. Кроули привык рассказывать о себе и своих проблемах только будучи изрядно пьяным и только тем, кому не было никакого дела ни до его слов, ни до него самого. Без надежды на то, что когда-нибудь будет иначе.       До сегодняшнего вечера.       Он смотрел на Азирафаэля и чувствовал, как что-то внутри него оживает. Нечто светлое, разгоняющее мрак вокруг себя, дарящее теплое незнакомое чувство.       Кроули не хотел, чтобы этот вечер заканчивался. Не хотел возвращаться в реальность своей одинокой жизни, наполненной сомнениями и сожалением. Ему хотелось задержаться в уюте этого ресторана, этого пузыря, который образовался вокруг них двоих, внутри которого он наконец-то чувствовал себя живым.       Они говорили и говорили, темы плавно сменяли одна другую, возвращаясь к старым, и обратно. Время текло стремительно и совершенно незаметно.       Ужин давно был съеден. Азирафаэль отважился на десерт и не остался разочарованным своим решением. Кроули наблюдал за ним, как он поглощал заказанный им кусок торта, и не мог оторвать взгляд. Он никогда не видел такого явного и яркого выражения блаженства на лице, вызванного потреблением пищи. Будто Азирафаэль умирал с голоду и пробовал на вкус первый за долгое время лакомый кусочек. Будто этот простой десерт был лучшим, что он когда либо ел в своей жизни. Покончив с едой, они обоюдно решили, что не откажутся от пары коктейлей. — Как ты решил связать свою жизнь с медициной? — спросил Кроули, после того как они пригубили то, что заказали. — Мне всегда нравилось помогать другим, — ответил Азирафаэль, крутя узорчатый стакан. — Так меня воспитывали. Мне странным образом нравился запах в медицинском кабинете, нравились анатомические картинки, всяческие инструменты и прочее. Однажды мне пришлось выхаживать птицу, которая сломала крыло. Я заботился о ней и наблюдал, как с каждым днем она становилась все сильнее и как все сильнее она хотела попытаться снова взлететь, пока в один из дней у нее наконец не получилось и она смогла вновь обрести свободу. Тогда я подумал, что ничто не сделает меня более счастливым, чем видеть, как мои действия помогают кому-то вернуться к нормальной жизни. Для меня медицина была очевидным выбором.       Кроули вглядывался в его лицо. В его добрые ярко-голубые глаза. Ему казалось, что встреть он Азирафаэля при других обстоятельствах, все равно мог бы догадаться, чем он занимается. От него веяло невинностью, он излучал притягательный свет, от которого было сложно оторваться.       Кроули отвел взгляд, решив, что, должно быть, смотрит на него слишком долго и слишком внимательно, практически хищно. Он не хотел все портить. Он не хотел, чтобы Азирафаэль разглядел в нем то, что он видел в себе сам. — Раз уж ты спросил, — сказал Азирафаэль, вытягивая из омута мыслей, — мне тоже интересно, что мотивировало тебя стать пожарным? — Это был далеко не мой первый выбор, — ответил Кроули, откинувшись назад на своем стуле, принимая более расслабленную позу. Он был рад ответить на сколько угодно вопросов, лишь бы не возвращаться к осмыслению того, что творилось у него на душе. — В детстве я мечтал стать астронавтом, быть ближе к звездам. Когда я узнал, что это практически невозможно, я думал, что стану хотя бы пилотом. Или гонщиком. Или ботаником. В общем, у меня было много идей, но жизнь решила немного иначе. После армии выбор стал чуть проще. — Ты был в армии? — воскликнул Азирафаэль удивленно. — Был. Почему тебя это так удивляет? — улыбнулся Кроули, очарованный его реакцией. — Не знаю, — ответил он смущенно. — Мне всегда казалось, что военные такие суровые, жестко дисциплинированные, немного холодные. А ты… Ты другой.       Он замолчал, покраснев и застенчиво переведя взгляд на свой полупустой стакан. Кроули хотел спросить его, что именно он имел в виду, хотел узнать, каким он его видел. Он был польщен тем, что он видел его «другим», отличным от того, кем он на самом деле никогда не хотел быть.       Его отец заставил его идти в армию, сказав, что она сделает из него настоящего мужчину, пригрозив тем, что в противном случае он может забыть дорогу домой. Кроули проигнорировал бы его обещание, если бы не увидел в этом возможность стать чуть ближе к мечте быть пилотом. Во время службы он смеялся в голос, вспоминая слова своего отца. Если армия и сделала что-то для него, так это только сильнее убедила в том, кто он есть на самом деле.       На одной из вылазок сержант застукал его страстно целующимся с другим рядовым, когда они уединились в отдалении, думая, что никто их там не найдет. Им повезло, что все ограничилось наказанием в виде недели самой грязной и тяжелой работы, и принесенной клятвой, что это будет в последний раз. Это не уберегло его от мимолетных неоднозначных взглядов, случайных прикосновений и легких поцелуев в ночи. Они обещали найти друг друга после того, как служба закончится, но в итоге вместе со службой закончились и ничего не значащие отношения.       Отец Кроули все же нашел причину выгнать его из дома, когда тот, вернувшись домой, голодный до всего, что обещала юность, окунулся во всевозможные развлечения. Его отец достаточно быстро выяснил, где и как он проводит свое время, и вышвырнул его, будто он был ему не сыном, а временным работником, которым он оказался недоволен. Не имея за душой ничего, кроме небольших накоплений, которые растаяли практически моментально, без должного образования и поддержки, он решил попытать своего счастья в ряду пожарных и остался там навсегда, забыв о своем отце и едва ли общаясь с матерью, которая, не смея перечить мужу, никогда напрямую не поддерживала сына. — Я был совсем мальчишкой, — ответил Кроули. — Это было так давно, будто и не со мной вовсе. Но, если хочешь знать, пожарные тоже придерживаются достаточно строгой дисциплины. Правда, я, возможно, не самый лучший тому пример. — Значит, ты стал пожарным просто потому, что так получилось? — спросил Азирафаэль неуверенно. Кроули слышал в его голосе легкий налет разочарования. — И да и нет. Огонь всегда был моей любимой стихией. В каком-то смысле это, наверное, говорит что-то и обо мне самом. Я никогда не страдал пироманией, не подумай, совсем наоборот. Мне нравилось наблюдать за языками пламени, но я всегда знал, насколько огонь коварен и непредсказуем. Мне хотелось управлять им, держать под контролем, не бояться его. Но все это романтизированные размышления юности. В конечном итоге, я думаю, мое решение стать пожарным было стечением обстоятельств в сочетании с личными предпочтениями, подтолкнувшими к нему.       Азирафаэль внимательно смотрел на него, впитывая каждое сказанное им слово. Он чувствовал, что за тем, что он говорил, скрывалось что-то еще, вглядывался, чтобы рассмотреть получше. Ему хотелось узнать, почему его слова сквозили невыразимой грустью. Ему хотелось утешить его, но он не знал, как и имел ли на это хоть какое-то право. И почему вообще у него появилось подобное желание.       Азирафаэлю нравился Кроули. Нравилось, как он говорил, нравилось, как они встречались взглядом где-то посередине, словно сохраняя вежливую дистанцию. Ему нравилось, как он держался, не стесняясь себя, вальяжно раскинувшись на своем стуле в позе, которую он сам ни за что не мог бы воспроизвести. Нравилось, что он чувствовал себя неожиданно уютно и расслабленно, как если бы они не были в ресторане, где он ощущал себя посторонним, а у него дома, среди его любимых вещей, окутанные теплым мягким светом и знакомыми запахами.       Азирафаэль наслаждался тем, что он мог говорить о вещах, которые не были интересны никому, кроме, возможно, пары коллег, с которыми он поддерживал некое подобие дружбы, и не чувствовать себя надоедливым и скучным. Он радовался тому, что решил не отказываться от предложения встретиться, несмотря на то, что это было его первым побуждением, отважившись вместо привычного ему «нет» сказать «да». Его вдруг осенила внезапная мысль. — Я только что понял, — сказал он, — что мне представили тебя как «Кроули» и я не знаю твоего имени. — Действительно, — улыбнулся Кроули в ответ. — Меня всегда называли по фамилии, я так привык и так мне больше нравится. «Энтони» — мое имя. Честно говоря, я его не люблю. Оно звучит слишком официально, а любое сокращение звучит еще хуже. По крайней мере, на мой вкус. И, раз уж мы заговорили об именах, могу я узнать о твоем? Не думаю, что я когда-либо прежде встречал кого-либо, кого звали бы так же. Оно значит что-то особенное? — Обычно это первый вопрос, возникающий, когда я представляюсь, — сказал Азирафаэль с улыбкой. — Это достаточно забавная история. Дело в том, что я вырос в приюте при монастыре. Один из монахов считал, что имя определяет человека, ведет его по жизни. Поэтому он давал всем имена персонажей из библии, святых и ангелов. На мне, как мне кажется, его фантазия особенно разыгралась, потому что, где бы я ни искал, кого бы я ни спрашивал, никто не слышал ни о каком «Азирафаэле», но он был уверен, что это один из ангелов, охранявших райский сад.       Кроули почувствовал легкий холод на коже. Он бросил слова о том, что вырос в приюте так легко, будто это было нечто обычное и ничего не значащее. Кроули знал, что это было не так. — Когда мы говорили о прошлом, — сказал он тихо, — я и представить не мог, что ты сирота.       Азирафаэль улыбнулся, все еще пытаясь скрыть за улыбкой неизгладимую печаль. — Это не так плохо, как кажется, — ответил он. — Я слышал много ужасных историй про то, что творится в подобных местах, но наш приют был не таким. Монахи были строгими, монахини еще строже, но с нами никогда не обращались плохо. Нам приходилось работать с малых лет, не всегда все было гладко, но в целом могло быть гораздо хуже. Особенно когда думаешь о семьях вроде той, с сумасшедшим отцом. Иногда я думаю, что то, что мои родители решили отказаться от меня, лучше, чем если бы я жил с ними в страданиях и ненависти, будучи нежеланным ребенком.       Кроули вновь задумался над тем, каким могло быть его прошлое. Сколько он пропустил из того, что было у других детей? Было ли у него что-то свое или ему приходилось всем делиться? Были ли у него дни рождения с тортом и друзьями? Читали ли ему когда-нибудь сказку на ночь? Что он делал, когда боялся темноты или грозы, бушевавшей на улице?       Кроули подумал, что несмотря на то, что его отношения с родителями никогда не были особо теплыми, у него было много того, что он не ценил до тех пор, пока этого не лишился. Ему было больно представить, что некоторых из тех вещей, по которым он особо скучал, вроде семейных ужинов и совместного Рождества, у Азирафаэля никогда не было. Кроули подумал, что наверняка они отмечали Рождество, но совершенно точно не так, как это делали в его семье. Ему интересно было узнать ответы на все эти и многие другие вопросы, но он прекрасно понимал, что о таком не рассказывают при первой встрече человеку, которого знают едва ли несколько часов. — Значит, ты вырос при монастыре, — сказал он, пытаясь немного сменить тему, не делая это слишком очевидно. — Ты учился там же? — Я ходил в обычную школу вместе с остальными, — ответил Азирафаэль, — ничего особенного. Разве что воскресенья были чем-то выдающимся. И религиозные праздники. Но мне это все никогда особо не нравилось.       Удивление на лице Кроули, должно быть, выразилось слишком очевидно, так что Азирафаэль усмехнулся, заметив, как его брови подскочили вверх. — Ты, полагаю, думал, — сказал он, — что если я жил среди монахов, то наверняка и сам глубоко религиозный человек. Могу тебя заверить, что это не так. — Вот как, — сказал Кроули, все еще сохраняя на своем лице немного удивления. — Интересно. — Ну, это все-таки не культ, — ответил Азирафаэль, услышав неозвученный вопрос в его словах, — хотя некоторые могли бы с этим поспорить. Нас не заставляли насильно читать религиозные тексты или молиться. У нас был особый распорядок дня и некоторые другие достаточно специфичные вещи, но в целом, все это не навязывалось и скорее предлагалось, как один из образов жизни. Нас учили взаимопомощи, взаимоуважению и прочему, что должно было сделать нас хорошими людьми. Далеко не на всех это оказывало должного влияния, но тут уж ничего не поделаешь. — То есть, ты не веришь? — спросил Кроули и сам удивился наглости собственного вопроса. Обычно он не стал бы спрашивать ничего подобного. Это достаточно личная и весьма чувствительная тема, чтобы ее даже упоминать, но раз уж они оказались в этих дебрях… — За все то время, что я работаю врачом, я видел достаточно и доказательств и опровержений, чтобы верить во что-то одно, — ответил Азирафаэль серьезно. — Я хочу верить, что есть что-то выше нас. И хочу верить, что со смертью все не заканчивается, что есть что-то еще.       Азирафаэль тяжело вздохнул и Кроули вновь пожалел о том, что спросил. Он будто нарочно уводил любой разговор в плоскость экзистенциальных вопросов и неизбежно вел к чему-то печальному или тяжелому, совсем не подходящему для будничного вечера, когда все, что он хотел, это просто поговорить по душам, и узнать друг друга немного получше. — Что насчет тебя? — спросил Азирафаэль, допив содержимое своего стакана, который все это время так активно крутил в руках, что весь лед растаял. — Я не знаю, во что я верю, — ответил Кроули, пожав плечами. — Я пессимист: я смотрю на что-то и вижу худшее. В моей профессии это помогает так же часто, как и мешает. Я не верю в справедливость. Не верю ни во что абсолютное. Не верю в любовь.       Его голос дрогнул на последнем слове. Оно сорвалось с его губ, воспользовавшись моментом уязвимости. Его мысли подобрались слишком близко к заповедному личному и оставили небольшой зазор, позволивший ему просочиться на свободу. Кроули бросил обеспокоенный взгляд на Азирафаэля в напрасной надежде, что он слушал его не слишком внимательно.       Азирафаэль смотрел на него в ответ с сомнением, ожидая, что он скажет что-то еще, и видел в его глазах пелену испуга. Он понял, что Кроули сказал больше, чем хотел, и не стал спрашивать, как бы ему ни хотелось узнать, что именно он имел в виду. Он был уверен, надеялся, что они когда-нибудь встретятся вновь, у него еще будет возможность подобраться чуть ближе к пониманию того, что его тревожит.       Живя помощью другим, Азирафаэль не мог ничего поделать со своим желанием исправить, попытаться утешить и унять боль, даже если его об этом не просили. Он видел боль каждый день во всех ее проявлениях и силе, он хорошо знал ее и без труда распознавал, когда она пыталась прятаться, маскироваться под что-то еще. Он видел ее, когда вглядывался в янтарно-карие глаза Кроули, в самой их глубине, едва заметную, хорошо и давно скрывающуюся, но она была там, добавляя горечи в слова, отравляя мысли. Он слышал ее эхо в его голосе. И ему хотелось вытащить ее наружу, как гноящуюся занозу, прочистить рану и позволить зажить, забыв о ней навсегда. Но он не мог. Не имел права копаться без разрешения в чужом.       Азирафаэль не понимал, как можно не верить в любовь. Не знал, как можно жить без любви. Для него все, что он делал, все хорошее, что он видел на этом свете, было насквозь пропитано ею. Она помогала ему в самый плохой из дней верить в будущее. Она вела его за руку сквозь года, открывая глаза на удивительные, прекрасные вещи, которые были повсюду. В лучах солнца, в каплях дождя, в зелени травы, покрытой утренней росой, в пении птиц, в жизни как таковой — она была везде. Ему не довелось любить кого-то другого, он лишь мечтал о том, что когда-нибудь это случится, но он всей душой и сердцем любил мир вокруг. — Ладно, последнее — не совсем правда, — сказал Кроули, оправдываясь. — Это гораздо сложнее, чем «верю — не верю».       По непонятной ему самой причине он чувствовал необходимость объясниться, сгладить впечатление о небрежно брошенной фразе. Ему показалось, что он заметил, как выражение лица Азирафаэля чуть смягчилось, будто его оправдание вызвало облегчение. Кроули оставалось только гадать, показалось ли ему. И почему он ощущал, что ему важно знать наверняка.       Они провели несколько минут в молчании, занятые каждый своими мыслями. Кроули пытался снова начать говорить о чем-нибудь банальном, вроде того, чем они предпочитали заниматься в свободное время, о музыкальных вкусах и прочем, что можно было бы найти в анкете на каком-нибудь сайте знакомств.       Кроули с трудом мог сосредоточиться на разговоре, который сам же всеми силами пытался поддерживать, сознанием уплывая в открытое море мыслей, уносимый течением испытываемых им ощущений. Он держался за этот вечер, цеплялся за него, впивался в него зубами, но уже видел неизбежное приближение его завершения. Рано или поздно ресторан начнет готовиться к закрытию и их попросят уйти. Рано или поздно им придется попрощаться. Кроули хотел оттянуть этот момент как можно дальше.       Они просидели, заказывая новые коктейли, общаясь обо всем на свете, вернувшись на волну приятных рассуждений о чем-то несущественном, до того самого момента, когда во всем ресторане оставалось всего пара человек, и официант, осторожно подойдя к их столику, предупредил о том, что вскоре они будут закрываться.       Кроули заплатил за них обоих, без труда отбившись от возмущений Азирафаэля по этому поводу. Они вышли на улицу, встреченные прохладой весенней ночи. Кроули взглянул наверх и к своему удовольствию увидел, что небо было необычайно чистым, свободным от свойственных ему облаков, усыпанное звездной пылью. Идеальный вечер.       Он перевел взгляд на Азирафаэля, который глубоко вдохнул, втягивая носом прохладный воздух с тонким шлейфом цветочного аромата, наслаждаясь им, словно очередным лакомством. Он вглядывался в контуры его профиля, видел как свет от лампы, освещающий вход в ресторан, мягко рассеивался в его светлых волосах, разливался по его лицу, делая его черты еще более очаровательными. Кроули думал о том, что хочет коснуться его, ощутить на кончиках пальцев его тепло, хочет узнать его еще ближе, узнать ответил ли он ему или оттолкнет.       Прежде чем какая-либо из здравых мыслей успела перехватить инициативу, он выпалил: — Как насчет того, чтобы пойти ко мне?       Он почувствовал, как сердце подскочило к горлу и яростно билось там же, не давая дышать. Он знал, что для этого было слишком рано. Он знал, что даже не пытался быть чуть более тактичным, выбросив свое предложение в лоб. Он знал, что в глубине души хотел совсем не этого. И знал, что не умел, не привык иначе.             Кроули жил одним днем, для него не существовало никакого «завтра», и он брал от этого дня все, что тот мог предложить. Он приглашал к себе абсолютных незнакомцев только за то, что его слушали, кивая в ответ. То, что он чувствовал на протяжении всего вечера, было для него новым и непонятным, слишком ярким и светлым, чтобы сходу в этом разобраться. И он не смог удержаться от того, чтобы не сделать все как обычно. Потому что, кто знает, что таит в себе неизвестное ему «завтра»? С его образом жизни, с его работой и рисками, этот вечер вполне мог оказаться последним. Так он всегда видел каждый день и хватался за любую возможность, стоило ей мелькнуть у него перед глазами.       Кроули смотрел на Азирафаэля и видел, как краска испарялась с его лица, как глаза становились больше от удивления и чего-то еще, похожего на страх. — Кроули, — сказал Азирафаэль медленно, подбирая слова, — мне кажется, ты все неправильно понял.       Кроули ощутил, как кровь приливает к лицу, как внезапное осознание тяжело ложится на него сверху, прижимая к земле. Как он мог так ошибиться? У него всегда было чутье на «своих», которое его никогда не подводило. Чутье, которое предпочло молчать в присутствии Азирафаэля. Кроули был уверен, что видел в нем интерес, который невозможно спутать с чем-то другим. С самого момента, когда он позвал его на «чашку кофе» и в течение всего вечера ему ни разу даже в голову не пришло, что он может быть настолько неправ. — Черт, я такой идиот, — сказал он, схватившись за голову, и присев на мгновение на корточки под давлением испытываемого им стыда, скручивающего все внутри в тугую пружину. — Прости меня. Я был уверен, что ты… Черт… Прости. Я бы ни за что не стал предлагать, если бы знал, что ты не заинтересован… Какой же я кретин.       Кроули снова поднялся на ноги и кружился на месте, вороша свои волосы, закрывая лицо ладонями, касаясь собственного рта, пытаясь понять, как ему отмотать время вспять, всего на пару минут, чтобы все исправить. Он хотел зарыться с головой под землю и никогда не показываться обратно. Он физически не мог повернуть голову в сторону Азирафаэля, чтобы взглянуть на него. Ему казалось, что если он встретится с ним взглядом, то мгновенно сгорит, оставляя после себя горсть пепла.       Он не видел, как Азирафаэль смотрел на него с непониманием. Он не видел, как Азирафаэль нахмурился, пытаясь понять, что именно он имел в виду, уверенный только в том, что они определенно думали и говорили о разных вещах.       Азирафаэль, услышав его предложение, на крохотное мгновение заколебался. Он никогда не принимал решений, поддаваясь чувствам, всегда взвешивая все «за» и «против», всегда обдумывая каждый свой шаг. Он был попросту не готов к тому, чтобы согласиться, потому что не думал о том, что все может зайти настолько далеко. Колеблясь лишь потому, что ему было так хорошо и легко на душе, что он мог бы позволить себе хотя бы раз что-то выходящее за рамки привычного. Потому что он скучал по человеческому теплу, хотел вновь почувствовать на себе заботливые прикосновения, руки, притягивающие к себе в объятие. В его жизни этого было так катастрофически мало, и еще меньше было настоящей близости.       Азирафаэль увидел в Кроули родственную душу и ему хотелось согласиться, но… Он думал о своем спасении и своей благодарности за него, как они наложили печать на их отношения еще до того, как они по-настоящему встретились. Ему не хотелось, чтобы это имело какое-либо значение, был уверен, что Кроули пригласил его на ужин не из-за этого, и тем более не это было причиной, по которой он предлагал продолжение. Азирафаэлю нужно было все обдумать. Переварить саму идею стать ближе к другому человеку, с его практически отсутствующей личной жизнью и множественными проблемами, которые он не мог решить. Вместе с мыслью о том, что Кроули, даже мимолетно не затронув эту тему, определил, что с ним он может в долгосрочной перспективе рассчитывать на нечто большее, чем дружбу.       Азирафаэль никогда не скрывал то, что ему нравятся мужчины, но никогда не показывал и не говорил об этом в открытую. Он никогда не думал, что его предпочтения могут быть настолько очевидными, что ему не придется их озвучивать. Кроули читал его, как открытую книгу, и это пугало его почти настолько же сильно, насколько будоражило. Он никогда не думал, что кто-нибудь захочет так напрямую пригласить к себе, не скрывая своих намерений, и еще больше его напугала собственная первая реакция на это: он был польщен и заинтригован. Но он был не готов.       Азирафаэль привык к холодным рациональным мыслям. То, что творилось в его голове сейчас, было далеко от рациональности, и это вылилось в неловкий неоднозначный ответ, который запутал их обоих еще больше. Ему было больно видеть, как сокрушался Кроули. Ему хотелось утешить его и объяснить, если бы он только знал, что сказать.       Наконец понимание настигло его. Воистину, слова могли ранить. И, очевидно, ввести в огромное заблуждение, указав в совершенно неправильном направлении. — О, нет, — сказал он, подойдя к Кроули чуть ближе, обращая на себя внимание. — Я не это имел в виду.       Теперь был черед Кроули смотреть на него, недоумевая. — Я «заинтересован», более чем. Дело не в этом. Я пытался сказать, что это был совершенно замечательный вечер. И я всегда буду благодарен тебе за то, что ты спас меня. Но я не думаю, что «продолжение» этого вечера будет хорошей идеей.       Кроули смотрел на него, не моргая, пытаясь уловить смысл сказанного. Он испытал огромнейшее облегчение, услышав подтверждение тому, что его чувство стыда было безосновательно. Вместе с этим он ощутил горечь разочарования отказом. Он слышал в ответе Азирафаэля едва уловимую надежду на то, что это еще не конец, и все же не мог быть хоть немного не опечален тем, что ему придется возвращаться домой в одиночестве после одного из лучших вечеров в его жизни. — Я понимаю, — сказал он, кивнув и сжав губы в тонкую линию. — Извини за то, что все вышло так… скомкано. — Извини за недопонимание, — ответил Азирафаэль, грустно улыбнувшись.       Они посмотрели друг на друга, еще раз убедившись, что они расстаются без обид и сожалений. Найдя знаки того, что они прощаются не навсегда. Азирафаэль решился на то, чтобы вместо рукопожатия приобнять Кроули, и успел пожалеть о своем решении, когда почувствовал, что не хочет уходить, а хочет обнять его еще крепче, впитывая его запах, запечатлевая контуры его тела на своем, как оттиск. — Спишемся, — сказал он, бросив последний взгляд в сторону Кроули, когда они разошлись и обернулись, чтобы взглянуть друг на друга в последний раз.       Путь домой занял больше часа, тянувшегося по ощущениям целых три. Кроули медленно брел по едва освещенным улицам спящего города и вновь и вновь прокручивал в голове «спишемся», произносимое Азирафаэлем. Он чувствовал, как в его сердце загорается крохотный источник надежды. Впервые за долгое время ему хотелось смотреть чуть дальше «сегодня», смотреть в будущее и думать о чем-то светлом.