И нас пожирает пламя

      Весна была любимым сезоном для Кроули. Все вокруг цвело и благоухало. Солнце только начинало пригревать остывший за зиму город и сердца его жителей, все еще нежное и ласковое, не набравшее силы для безжалостного жара. И дожди. Кроули любил дождливые дни. Помимо того, что пасмурная погода как нельзя лучше подходила к его обычному настроению, дожди значительно облегчали работу. Особенно в сравнении с жарким сухим летом, казавшимся одним непрекращающимся кошмаром. Единственным минусом были тяжелые серые тучи, загораживающие небо. Любой голубоватый проблеск среди пуха облаков был благословением для глаз.       Кроули сидел во внутреннем дворике пожарной станции, выставив руки позади себя, и смотрел ввысь, наблюдая за тем, как менялась картина на небе. Он вглядывался в плывущие по верху облака, меняющие свою форму, собирающиеся вместе и вновь расходящиеся, и надеялся увидеть кусочек ярко-голубого полотна. Он думал о глазах цвета ясного неба. Прокручивал в голове снова и снова, как любимый фильм, каждый момент прошедшего пару дней назад вечера. Размышлял над тем, как и почему тот самый вечер взбаламутил все внутри, перемешивая плотно спрессованное давно забытое старое вместе с болезненно острым новым, заставляя анализировать каждую спутанную мысль, вскрывая ее, как препарат для исследования, нагло в ней ковыряясь.       Кроули думал об Азирафаэле, о том, что он может делать прямо сейчас, вспоминает ли, так же, как он сам, об их вечере, обернувшемся почти свиданием. Много раз он брал в руки телефон с намерением написать, смотрел на номер под именем отсутствующим взглядом, и оставлял свое намерение неудовлетворенным. Он не знал, что написать, кроме банального «Как дела?». Он не хотел быть банальным, не хотел быть навязчивым и не хотел быть очевидным в своем желании увидеться снова. Кроули вновь взял телефон в руки и уставился на него, будто ожидая, что он сам наберет за него сообщение, прочитав его мысли. Внезапно телефон завибрировал, заставив его подскочить от неожиданности, едва не выронив проклятое устройство из рук. На экране светилось уведомление о сообщении. От Азирафаэля. Кроули смотрел на него добрую минуту, не решаясь открыть. Интерес поборол страх разочарования, и он прочел: «Привет! Я думал написать раньше, но работа поглотила меня, и я не мог найти подходящей возможности. Мы можем встретиться? Сегодня вечером. Или, если ты занят, можешь позвонить мне, хотя бы на пару минут? Прости, я бы не стал настаивать, но мне действительно нужно с кем-то поговорить, и я подумал о тебе.»       Кроули перечитал еще раз и тут же набрал ответ, что они могут встретиться сегодня. В том же ресторане, если ему это подойдет. Азирафаэль согласился и они договорились о времени. Кроули всматривался в последние слова сообщения, чувствуя, как по сердцу разливается приятное тепло. Азирафаэль думал о нем. Так или иначе.       Азирафаэль убрал телефон в карман, тяжело вздохнув, и закрыл лицо руками. Нужно было как-то дожить до конца этой чертовой смены. Всего пару часов. Он старался думать о чем-то приятном. Представлял себе ресторан, в котором он снова окажется вместе с Кроули, с мягким светом и расслабляющей атмосферой. Пытался грубо обрисовать то, о чем они могли бы говорить, прежде чем все то, что он чувствовал сейчас, прорвется фонтаном наружу, сметая все на своем пути.       Азирафаэль начал думать, что было ошибкой назначать встречу. Он хотел этого, но не так. Эмоции душили его, рвали на части, ему хотелось выпустить их, потратить на что-то, освободиться из их цепких лап. И не знал как. Он был уверен, что разговор с Кроули поможет, вспоминая, как легко он себя ощущал, рассказывая ему вещи, которыми едва ли делился с кем-либо еще. Но не был уверен, что хочет сваливать на него свой груз, обнажать перед ним свою слабость. Ему хотелось, чтобы они говорили о чем-то радостном, обсуждали что-то интересное и неоднозначное. Он хотел отвлечься, разве что сомневался, что сможет.       Азирафаэль начертил в своем сознании схему того, как хотел провести этот вечер. Отметил для себя важные пункты, о которых не должен был забыть. Если он будет идти по своему плану, у него не останется возможности свернуть не туда, он не превратит встречу в сеанс терапии. Он сосредоточился на этих мыслях и выживал за счет них до того самого момента, как оказался на пороге ресторана.       Кроули, на его счастье, не заставил себя долго ждать, приближающийся к нему той же уверенной, немного эксцентричной походкой. Все сомнения в необходимости личной встречи стыдливо попятились и исчезли окончательно, когда Азирафаэль наблюдал за ним, издалека заметив в толпе его медную макушку, пылающую в солнечном свете словно пламя.       Они обменялись скромным вежливым приветствием и, не теряя ни мгновения, проследовали внутрь ресторана. Тот же столик. Тот же официант. Практически то же время дня и ненавязчивая музыка на фоне. Будто тот самый вечер на самом деле не заканчивался.       Азирафаэль выждал, пока они выполнят все условности в виде заказа напитков и просмотра меню, прежде чем начать что-то говорить. Только когда перед ним стоял чайник с мятным чаем и фарфоровая чашка, которую он медленно наполнял, собираясь с мыслями, он решил наконец сказать что-то вразумительное, и начал с банального вопроса, о том как Кроули провел время с их последней встречи. Неловко пытался отбиться ответом, что у него тоже все было относительно неплохо, что он начал читать новую книгу, которую купил полгода назад и до которой у него никак не доходили руки.       Они поговорили об этом, о книгах в целом, о кино, о том, как каждый их них проводит свободное время. Только не о том, что было у Азирафаэля на уме. Он старался выглядеть непринужденно, старался расслабиться и спокойно следовать своему плану. Он не учел только того, что Кроули действительно читал его, как открытую книгу. Видел его напряженность и бегающий взгляд, беспрерывно ищущий, на что бы отвлечься. От него не утаилась его тревога и подавленная печаль. — Азирафаэль, — сказал Кроули спокойно, глядя, как он в очередной раз отчаянно пытается найти новую тему для разговора, лишь бы избежать того, что хочет сказать на самом деле, — я вижу, что тебя что-то тревожит. Ты написал мне, что тебе нужно с кем-то поговорить, и я здесь именно для этого.       Азирафаэль тяжело вздохнул. Весь его «замечательный», тщательно выстроенный план только что был стерт до самого основания одной фразой. Где-то на подсознательном уровне он знал, что наступит момент, когда все будничные темы иссякнут, отступят на задний план, вытолкнув перед собой под яркий свет софитов уродливую правду. Ему нужно было, до рвущегося наружу крика, дружественное плечо, чтобы поплакаться. Он стыдился этого, не хотел злоупотреблять отзывчивостью Кроули, только чтобы излить душу, не имея ничего, что мог бы предложить взамен. — Я не хочу обременять тебя своими проблемами, — ответил он, смущенно разглядывая чаинки на дне чашки. — Ты можешь мне рассказать о чем угодно, не задумываясь, — ответил Кроули с уверенностью в голосе, которая заставила Азирафаэля поднять на него взгляд. — Я понимаю, что это непросто, понимаю, что ты думаешь, что не должен грузить меня лишними заботами. Я и сам такой же, поверь. Но если ты действительно хочешь поделиться чем-то, что тебя беспокоит, ты можешь ни о чем не переживать. Я выслушаю и постараюсь помочь, если нужно.       Азирафаэль молчал, не зная, что ответить. Всю свою жизнь он учился держать проблемы при себе, учился не жаловаться и терпеть. Он пытался переучиться, быть более открытым и не скрывать боль, какой бы незначительной она ни была, но с кем он мог в действительности быть открытым?       Его коллеги были только коллегами, они делились друг с другом проблемами по работе и то придерживаясь определенных рамок, а помимо этого — ничего. Они не встречались вне работы, чтобы расслабиться в неформальной обстановке. Они поздравляли друг друга с днем рождения лишь парой скупых слов. Они не знали ничего друг о друге и не хотели знать. Азирафаэль хотел. Ему всегда казалось странным работать бок о бок с кем-то и не знать о них абсолютно ничего, кроме имени и сухих фактов. Каждый раз, когда он пытался завязать разговор, его встречали короткие ответы, дающие понять, что тема закрыта, еще не открывшись.       Единственным человеком, который не отказался от его дружбы, был его самый частый напарник — Мюриэль. Она никогда не отказывала ему в разговоре, наоборот, была, можно сказать, чересчур болтлива и иногда делилась слишком личными деталями, от которых Азирафаэлю становилось некомфортно. Но она никогда не требовала от него такой же прямоты, и ему этого было вполне достаточно. Он мог говорить с ней о многом и все равно не любил говорить начистоту, когда его что-то беспокоило. Ее бескрайний оптимизм не позволял ей увидеть, как определенные проблемы могли причинять столько неудобства и мешать жить. В этом плане от нее трудно было дождаться толкового совета, кроме как «не переживать» и «жить дальше».       Возможно, для нее это было просто, но не для Азирафаэля с его привычкой к накручиванию. Он почти всегда держал свои переживания при себе. Откладывал их в как можно более дальний ящик в надежде забыть о них и действительно двигаться дальше. Часто это работало, но иногда… Иногда ящики все же переполнялись, содержимое, копившееся в них годами, вылетало наружу, разлетаясь во все стороны, создавая хаос.       Сегодня был один из таких дней. Азирафаэль не знал, куда себя деть, куда бежать от собственных мыслей. Ему нужен был кто-то, чтобы быть рядом, чтобы помочь ему отвлечься, чтобы успокоить и позволить увидеть, что жизнь продолжается. Ему нужен был друг. — Я думал, что мы можем поговорить о чем-то отвлеченном, — сказал Азирафаэль с сомнением. — Я правда не хочу тебя утомлять своей ерундой… — Что бы то ни было, — прервал его Кроули, — это не ерунда. И я не думаю, что ты способен меня утомить.       Он слегка улыбнулся, заметив искреннее удивление на лице Азирафаэля, за которым последовал стеснительный румянец. И тут же сделался серьезным. — Я знаю, — продолжил он, — каково возвращаться в пустую квартиру после тяжелого или просто паршивого дня и не иметь никого, с кем можно было бы этим поделиться, кроме глухой стены и растений. И друзьям, из тех, что еще остались, не расскажешь всего, потому что не хочешь надоедать и потому что некоторые вещи слишком ужасны, чтобы обыденно обсуждать их за ужином. Но ты можешь рассказать мне.       Азирафаэль чувствовал, как его сердце начинает биться быстрее с каждым произнесенным им словом. Кроули будто говорил не о себе, а о нем. Разве что у него не было даже растений, только бесчисленное количество книг. Ему трудно было поверить, что они были настолько схожи.       Азирафаэль знал, почему был одинок сам, но совершенно не понимал, как Кроули мог быть один. С его чувством юмора, с его тактичностью, отзывчивостью и умением слушать. У Кроули должно было быть множество друзей, чтобы не проводить этот вечер с кем-то вроде него. Так ему казалось. Он испытывал смесь утешения в том, что он нашел кого-то, кто понимал его и с кем его многое связывало, и сожаления, что жизнь Кроули, должно быть, была немногим лучше его собственной. Азирафаэль подумал, что если и был на этом свете человек, который не станет отмахиваться от его проблем, считая их мизерными или недостойными переживания, то он сидел прямо перед ним. — Иногда я думаю, — сказал он, решившись наконец открыться. — что я выбрал неправильную профессию. Или неправильно подхожу к своей работе. Или делаю что-то не то. Говорят, что со временем становится легче, ко многому привыкаешь и реагируешь не так остро, становишься черствее и более отрешенным. Но для меня все наоборот. Я переживаю с каждым разом только больше, мне все сложнее игнорировать то, с чем мы имеем дело каждый день. Это должна быть всего лишь работа, люди должны быть просто пациентами, о которых я должен забывать, как только снимаю форму и возвращаюсь домой. Но я не могу. Что-то случается и я не перестаю об этом думать в течение дня, а то и целой недели.       Кроули слушал его так внимательно, как только мог, примеряя на себя все то, о чем он говорил. Он всегда считал, что если его работа была тяжелой в физическом плане, особенно когда случалось что-то серьезное, то работа медиков была гораздо тяжелее в психологическом плане. Он мог только представить, что Азирафаэлю довелось видеть, с чем довелось работать, и как тяжело было переступать через себя, чтобы, отложив личное на «после», хладнокровно делать то, что нужно. Эта работа была очевидно не для всех. Кроули не считал Азирафаэля слабым и тем более не считал, что эта работа ему не по зубам. Он помнил, с каким энтузиазмом Азирафаэль рассказывал о том, что делает, как горели его глаза. Кроули с содроганием думал о том, что могло его заставить сомневаться и жалеть о том, что он был таким эмпатичным. — Что случилось? — спросил он осторожно, с уверенностью, что его переживания выросли не на пустом месте. — Ничего особенного, — бросил Азирафаэль в ответ. — У нас бывают вызовы и чаще, чем хотелось бы, когда мы приезжаем и понимаем, что в лучшем случае все не настолько серьезно, а в худшем, что оператору откровенно наврали, дабы их «важные» проблемы были решены в кратчайшие сроки, не беспокоясь о том, что их беспечность может стоить кому-то жизни. Это буквально часть работы и обычно мы даже не тратим времени на длительные объяснения и просто уезжаем. Но иногда случается, что пациент или тот, кто нас вызывал, ищет только скандала, считая, что мы оставляем их в беде и не выполняем свою работу, как следует. Сегодня был как раз такой случай. Все началось с того, что на меня и мою напарницу буквально набросились за то, что мы, якобы, даже не торопимся. Потом, когда выяснилось, что проблема — это небольшой порез, который к нашему прибытию уже даже почти не кровоточил, и я, буквально за пару минут очистив рану и перебинтовав пострадавший палец, пытался объяснить, что они могли справиться с этим самостоятельно и уж точно не описывать оператору ситуацию так, будто кто-то умирал от кровопотери, все это начало перерастать в откровенный конфликт. Обычно я не обращаю на такое особого внимания, но после того раза… Я не знаю, что-то щелкнуло во мне, как защитный механизм, реакция на страх, и я ответил. Я не должен был, это было глупо и бессмысленно, но я все равно ответил. В общем, закончилось все тем, что приехала полиция, угомонила «пациентов», и мы смогли наконец уехать. Моя коллега пыталась меня успокоить, но меня это почему-то особенно зацепило. В такие дни я задумываюсь, чего я действительно стою и чего стоит моя работа. Я никогда не жду почестей или благодарности, но я думаю, что заслуживаю хотя бы минимального уважения. Вместо этого некоторые считают меня и моих коллег хуже, чем прислугой. Тем, кто обязан беспрекословно выполнять все прихоти. Самое ужасное во всем этом не унизительное пренебрежение, а то, что такие случаи делают из меня мизантропа. И это меня пугает. Я не хочу перестать видеть в людях людей, даже если так тяжелее, но это то, что помогает принимать сложные решения, заставляет двигаться дальше. Без этого все, что я делаю, не имеет смысла.       Кроули слушал его, глядя на него не отрываясь. Он видел, как по мере своего рассказа, он менялся, становясь все печальнее, все более уязвимым. Невыносимо было видеть, как его светящиеся добротой глаза, меркнут, как их застилает пелена отчаяния и боли. Кроули хотелось защитить его ото всех и всего, и еще больше от самого себя. Он обещал ему, что постарается помочь, но как мог он? Что он мог сказать или сделать, чтобы облегчить бремя его тревог? Что жизнь одного хорошего человека стоит того, чтобы перетерпеть десяток эгоистичных засранцев? Что если он станет заботиться о себе чуть больше, чем о других, это не сделает его плохим человеком? Что на людях вроде него, кто так отчаянно и самоотверженно помогает другим, держится надежда в этом хрупком непрощающем мире? Что одно знакомство с ним… Нет, этого он точно не мог сказать. Не сейчас. — Ты говоришь, что задумываешься, чего действительно стоит твоя работа, — ответил Кроули. — Вспомни обо всех тех, кто жив только благодаря тебе. Я уверен, что их много. Всего пару недель назад ты спас ребенка, которого пытался убить собственный отец. Одно это стоит всего! — Вопрос в том, спас ли я его на самом деле или сделал только хуже? Без моего вмешательства, возможно, не было бы никакого пожара и его жизнь не оказалась бы под угрозой. — В его случае, — вмешался Кроули, — это было вопросом времени. Если его отец слетел с катушек в присутствии других людей, представь себе, что он мог сотворить, когда был один и чувствовал свое превосходство и безнаказанность. И тебе не стоит недооценивать значение своего поступка. — В итоге это не я его спас, а ты, — ответил Азирафаэль. — Если бы не твои действия, у него не было бы никаких шансов выжить в том пожаре, — сказал Кроули серьезно. — Я знаю, о чем говорю.       Азирафаэль смотрел на него с сомнением и видел абсолютную уверенность, утверждение. Слышать слова, которые не были сладкой ложью в утешение, сказанные со всей искренностью и деликатностью, было больше, чем то, на что он мог рассчитывать. Его печаль отступала, смягчаясь, сомнения расплывались, как дымка. Кроули, которого он почти не знал, и который почти не знал его, верил в него, и ему было этого достаточно, чтобы почувствовать себя лучше. — Если ты действительно так считаешь… — ответил Азирафаэль чуть более расслабленно. — Хотя меня хорошенько отчитали за то, что я действовал «не по протоколу».       Кроули удивленно выгнул брови и мысленно усмехнулся иронии того, что в их ситуации досталось им обоим. — Немного забавно, — сказал он, чуть улыбнувшись, — меня отчитали за то же самое. Но, знаешь, мне все равно. Верни меня назад с тем, что я знаю сейчас, и я сделаю все то же самое. Ты спас мальчика, я помог тебе. Оно того стоило.       Азирафаэль кивнул в ответ. Оно действительно того стоило. Более чем. Не считая того, что благодаря несчастному случаю они встретились. Азирафаэль был бесконечно благодарен Кроули за спасение, но он даже не предполагал, что будет благодарен и за то, что он проводил этот вечер вместе с ним, выслушивая его жалобы на жизнь, и не осуждал его за это. Он боялся, что после окончания их первой встречи в этом же самом ресторане, Кроули не захочет с ним больше общаться, боялся написать ему первым и никогда не получить ответа. Если бы не отчаяние сегодняшнего дня, он наверняка так и не решился бы даже попытаться.       Азирафаэль скользил взглядом по лицу Кроули, по острым скулам, о которые, как говорят, можно порезаться, по худым выбритым щекам, по его тонким губам, задерживался на его ореховых глазах, в которых свет плескался, как мед, и думал о том, что не хочет возвращаться домой. Он чувствовал себя здесь, в этом самом отрезке времени, гораздо больше «дома», чем в собственной квартире, где каждый уголок сквозил одиночеством, напоминая о том, как пуста была его жизнь вне работы. Азирафаэль смотрел на тонкие жилистые руки Кроули, спокойно лежащие на столе, в отличие от его собственных, пальцами перебирающих очередную попавшуюся им мелочь, и думал о том, что хочет к ним прикоснуться, почувствовать их тепло, хочет узнать, каково оказаться в их крепких объятиях.       О, как он был одинок. Кто бы знал, как. Азирафаэль был практически уверен, что Кроули знал. Догадывался, что его понимание было больше, чем простое сочувствие. Он всегда подбирал самые правильные, самые нужные слова, которые идеально заполняли радушно их принимающие пустоты в сердце. Азирафаэлю казалось, что он начал влюбляться в Кроули.       Кроули же, со своей стороны, был в этом уверен. Еще в самую первую встречу, на станции, когда он проводил свое свободное время в тягостных размышлениях, стоило ему увидеть Азирафаэля, что-то в нем щелкнуло, словно кусочек сломанного механизма вдруг встал на место. После совместного ужина заржавевший механизм медленно, со скрипом и скрежетом, пришел в движение, поднимая со дна увязшее в иле желание жить. Сожаление об окончании вечера, оборвавшемся на неловком диалоге вместо интригующего эпилога, сменилось облегчением.       Кроули всегда спешил, играя в отношения, как в «горячую картошку»: хватался за того, кто оказывался рядом в подходящий момент, проводил с ним короткое время и расставался, прежде чем успевал «обжечься». По молодости ему не хотелось ничего другого, а в более зрелом возрасте, наученный горьким опытом, он уже не представлял, как может быть иначе. Гораздо проще в располагающей атмосфере пятничного паба или ночного клуба встретиться взглядом с такими же изучающими обстановку глазами, обменяться парой дежурных фраз с их обладателем, убеждаясь, что они искали в толпе одно и то же, и забыть на пару часов об одиночестве, не отягощая себя лишними мыслями, необходимостью поддерживать знакомство, или даже именем. В сравнении с этим, построение длительных отношений, в котором каждый шаг был подобен пути сквозь минное поле, казалось чем-то утомительным и едва ли целесообразным.       Кроули хотелось чего-то серьезного и искреннего, разве что он не был уверен, что способен на это сам. Он хотел иметь в своей жизни кого-то, на кого мог бы положиться и кому мог безоговорочно довериться. Кроули сомневался, может ли позволить кому-то доверять ему. Его жизнь была слишком непредсказуемой, слишком рискованной. Это был его выбор, но он не хотел давать кому-то ложных надежд на будущее, которого могло и не настать. Поэтому он даже не пытался. Пока не встретил Азирафаэля и не начал думать о том, что все же хочет дать себе шанс. Оглядываясь назад на извилистую, испещренную рытвинами и совершенно разбитую дорогу, представляющую собой его прошлое, он полагал, что хочет чего-то иного.       Кроули было приятно проводить с Азирафаэлем время, которое в его компании пролетало незаметно и слишком быстро. Ему нравилось слушать его рассказы, не чувствуя ожидаемого утомления или скуки. Ему нравилось говорить ему что-то и наблюдать за его искренней реакцией, видеть в нем живые не притворные эмоции. Ему нравилось в нем многое, и он не хотел торопить события, не хотел портить хрупкое нечто, что только начинало связывать их вместе. По крайней мере ему так казалось, и он хотел дать этому предположению время обернуться правдой или вымыслом.       Кроули видел перед собой милое лицо с сияющими голубыми глазами и заразительной улыбкой, и ему хотелось закупорить, как терпкое молодое вино, те чувства, которые они вызывали, чтобы дать им настояться, стать выдержаннее и еще выразительнее. — Ты прав, — сказал Азирафаэль, прервав его отвлеченные размышления. — И твои слова для меня много значат. Я хочу, чтобы ты знал об этом.       Кроули видел, как с последними словами его щеки в одно мгновение стали ярко-розовыми и нашел его смущение очаровательным. Он кивнул в ответ, улыбнувшись. — Могу я спросить кое-что? — сказал Азирафаэль после непродолжительной паузы, нервно сцепив пальцы, обнимая пустую чашку руками. — Конечно, — ответил Кроули заинтересованно. — В прошлый раз… — протянул он неуверенно, думая, как именно подойти к вопросу, решив в итоге спросить прямо. — Твое предложение еще в силе?       Кроули сдвинул брови, усиленно пытаясь сообразить, о чем именно он спрашивал. Внезапное озарение заставило его брови резко подскочить вверх. — Ты имеешь в виду… — попытался уточнить он, с трудом находя слова. — То самое, да, — ответил Азирафаэль, еще сильнее краснея. — Когда ты пригласил меня к себе.       Кроули неосознанно открывал рот и закрывал снова, как рыба, выброшенная на сушу, не в силах найти, что ответить. Он силился поверить в то, что услышал. Вопрос, всплывший, можно сказать, из ниоткуда. Вопрос, на который он всей душой хотел ответить положительно, и лишь приличие заставляло его остановиться на мгновение и подумать. Действительно ли Азирафаэль спрашивал то, что спрашивал? И почему сейчас? — Я не передумал, если ты спрашиваешь об этом, — осторожно ответил он. — В таком случае, — сказал Азирафаэль, продолжая все сильнее сжимать в руках несчастную чашку, грозившую вот-вот треснуть, — могу я им воспользоваться? — Ты уверен? — спросил Кроули резче, чем ему хотелось. В какой-нибудь другой раз, в иной ситуации он не стал бы спрашивать. Но он видел, что Азирафаэль был слишком взволнован, чтобы думать ясно, и он хотел быть уверенным, что это был не спонтанный необдуманный порыв, который не мог привести ни к чему, кроме сожаления. — Да. Наверное… Думаю, что уверен, — сказал Азирафаэль голосом, говорящим ровно противоположное словам.       В его лице читалась просьба, его глаза почти умоляли, их взгляду было тяжело сопротивляться, но в них было и сомнение, почти отчаяние, о причине которого можно было только гадать.       Кроули хотелось перестать задавать наводящие вопросы и увести его за собой в ночь, стереть нежными прикосновениями всю неуверенность с его лица, убедить его, что у него нет причин ему не доверять, нет причин переживать или бояться, сделать все, что он только попросит, чтобы вновь и вновь видеть улыбку на его лице и искры в глазах. Но Кроули не мог этого сделать. Не должен был. Они встретились, потому что Азирафаэлю нужно было выговориться, потому что помимо плохого дня у него были другие причины, заставившие написать именно ему, а не кому-то еще, потому что ему нужно было гораздо больше, чем могла предложить одна страстная ночь, даже если ему казалось, что он хотел именно этого. — Азирафаэль, — сказал Кроули спокойно, вытягивая руки перед собой на столе ладонями вверх, ненавязчиво предлагая их в качестве возможного утешения, — я знаю, что предложил это сам, но я все же не думаю, что это хорошая идея. Если только ты действительно не хочешь этого. Скажи мне, если я могу что-то для тебя сделать, и я сделаю.       Азирафаэль замер, пытаясь выдавить из себя ответ. Он хотел настоять на своем, хотя его решимость испарилась моментально вместе с тем, как он озвучил свой вопрос. Он смотрел на лежащие на столе руки и боролся с желанием коснуться их, проверить, были ли они такими мягкими, как он себе представлял, или же чуть грубоватыми, закаленными трудом, по которым вслепую можно было прочесть все о том, чем он занимался. Он хотел, вне зависимости от того, какими они на самом деле были, чтобы они дотронулись до него, не дожидаясь просьбы. Азирафаэль действительно хотел этого. И не был столь же уверен насчет чего-то большего. — Я не знаю, чего хочу, — сдался он, опустив голову и уставившись куда-то в стол. — По правде говоря, я не хочу возвращаться домой. Я не знаю, что мне там делать. У меня нет друзей. С моей работой у меня не остается сил и возможностей на то, чтобы заводить новых, а у старых своя жизнь, свои заботы, семьи и прочее, я не помню когда в последний раз мог поговорить с кем-то из них. Иногда я беру дополнительные смены, только чтобы не быть одному…       Азирафаэль осекся, осознав, что признался в том, в чем боялся признаться себе самому. Возвращаясь домой после работы, чаще всего он мог только свалиться без сил и спать, пока не прозвенит будильник. Он привык проводить время один и у него было в запасе достаточно занятий, чтобы отвлечься от мыслей о собственном одиночестве. Но иногда… В дни, подобные сегодняшнему, когда настойчивые вопросы всплывали в его голове, не давая думать ни о чем другом, когда жизнь становилась слишком странной и тяжелой, чтобы справиться с ней в одиночку, его накрывало осознание того, как он был на самом деле одинок. В обычный день ему не хватало времени кому-то позвонить или написать, чтобы узнать об их жизни и делах, поддерживая подобие связи, а в другие дни ему не хотелось вести бессодержательный разговор ни о чем, ему хотелось разделить свои переживания, и он понимал, что будет странно и несправедливо использовать друзей, как подушку, в которую можно покричать и поплакаться. Ему не хватало кого-то близкого, кого-то, кто сможет разделить с ним не только печали, но и редкие радости.       Азирафаэль не планировал вываливать на Кроули свое личное, не хотел портить момент. Ему хотелось, чтобы Кроули пригласил его к себе вновь, и был готов согласиться. Он был с кем-то слишком давно, чтобы чувствовать в себе уверенность, которая никогда не была ему свойственна. Где-то в глубине души он хотел поддаться подавленным забытым желаниям, хотел ощутить себя в тесных объятиях, чувствовать вызывающее содрогание дыхание на своей шее, хотел потеряться во всех ощущениях, что могла предложить близость. В то время, как на поверхности, под слоями стеснительности, самоосуждения, неопределенности и всего, что заставляло его колебаться, он едва ли мог дать хотя бы части из них волю, найдя в себе смелость на единственный вопрос, мгновенно задушенный сомнениями. — Я понимаю, — ответил Кроули своим мягким, низким, успокаивающим голосом. — У меня самого все еще остается несколько хороших друзей, с которыми мы редко общаемся и еще реже видимся, но уже давно потеряли всякое понимание. Они рассказывают о себе, своих детях, чем занимаются их мужья и жены, как они проводят свободное время и куда ездят, а мне остается только слушать, потому что у меня есть только истории про случаи с работы, которые никому не интересны. И свободное время превращается из отдыха в своего рода испытание, когда не знаешь, чем себя занять.       Азирафаэль подумал, что он, должно быть, преувеличивает, потому что ему ни на мгновение не пришло бы в голову, что ему не о чем рассказать, помимо работы. И в то же время, он знал все то, о чем он говорил, испытывая то же самое до пугающих в своей схожести подробностях. — Прости, — сказал он, — я не знаю, что на меня нашло. Я ценю твою откровенность, правда. Наверное, я к этому настолько не привык, что мне показалось… Я признателен за то, что ты ответил мне и провел со мной этот вечер, я не хотел делать его неловким.       Кроули понадобилось некоторое время, чтобы взвесить то, что Азирафаэль хотел сказать. Ему показалось, что он уловил смысл непроизнесенных слов, но пытался не слишком опираться на догадки, вдохновленные мыслями о том, что он хотел услышать. — Не извиняйся, — ответил Кроули. — Честно говоря, я сам думал тебе написать, но так и не решился. Мне нравится проводить время с тобой. И мне нравится не чувствовать себя обузой.       Он остановил себя перед тем, как начать говорить то, о чем мог пожалеть. — Ресторан закрывается через час, — продолжил он. — Если хочешь, мы правда можем пойти ко мне. И я предлагаю это без намека на что-то большее. Просто продолжить разговор. Я знаю, что уже достаточно поздно, но я подумал, что… Ты сказал, что не хочешь возвращаться домой, и я понимаю это слишком хорошо. У меня где-то была пачка кем-то подаренного травяного чая и крекеры. Ох, черт, это звучит так, будто я пытаюсь тебя уговорить…       Азирафаэль усмехнулся, позволив Кроули чуть расслабиться в тот момент, когда он начал чувствовать себя идиотом. — Я хочу пойти к тебе, — сказал он и Кроули замер в ожидании услышать какое-нибудь «но», которого не последовало. — И никогда не откажусь от чая.       Он заслужил своим ответом улыбку и о большем не мог и мечтать.       

***

      Квартира была на последнем этаже, под самой крышей, в сравнении с крошечной квартирой Азирафаэля, заставленной многочисленными шкафами и полками, она казалась просторной и практически идеальной. Она представляла собой студию, где только ванная и спальня были отделены дверьми от общего пространства. Кроули закрыл дверь в спальню практически сразу же, как только они зашли внутрь, ужаснувшись творящемуся внутри хаосу, которому он прежде не придавал никакого значения. Посреди студии было широкое окно от пола до потолка, ведущее на большой балкон, рядом с которым стоял телескоп. Азирафаэль был поражен количеством растений, превращающих помещение в подобие оранжереи, приятно пахнущей зеленью, влажной землей и жженым деревом, с тонким шлейфом парфюма. — Прости за бардак, — сказал Кроули, потирая затылок.       Азирафаэль огляделся вокруг, пытаясь понять, о чем он говорит. Он заметил лежавший на диване ноутбук и брошенный рядом плед. Чашка из-под кофе стояла на журнальном столике, и пара тарелок виднелась на кухне. И это было все, что он мог бы отнести к «беспорядку», в остальном же квартира выглядела так, будто сошла с обложки дизайнерского журнала. — «Бардак»?! — недоумевал Азирафаэль. — Понятия не имею о чем ты. Моя квартира даже после генеральной уборки выглядит хуже, чем твой «бардак».       И он ничуть не преувеличивал. Он не был неряхой и дело было отнюдь не в лени, просто порядок в маленькой квартире, вмещающей в себя слишком объемную коллекцию книг и множество приятных сердцу мелочей, априори выглядел не так организованно, как во вдвое большем помещении со значительно меньшим количеством вещей (даже с учетом всех растений).       Кроули махнул рукой, восприняв это как странную попытку комплимента, и направился на кухню, прихватив по пути грязную чашку. Он отправил посуду в посудомоечную машину и принялся обшаривать ящики в поисках обещанного чая. — Может, ты хочешь выпить чего-нибудь покрепче? — спросил он в надежде на ответ, который избавит его от дальнейших поисков. — Чая вполне достаточно, спасибо, — ответил Азирафаэль.       Кроули наконец выудил из закромов смятую пачку, пролежавшую в темноте и забытье не один год, открыл ее и, сунув в нее нос, поморщился. — Я не уверен, что его все еще можно заваривать, — сказал он, не впечатленный запахом.       Азирафаэль, который стоял неподалеку, наблюдая за его поисками, подошел ближе и, забрав пачку у него из рук, принюхался к ее содержимому и улыбнулся. — Вполне сойдет, — заключил он.       Кроули достал для него все, что у него было для чаепития, предоставив ему заняться заваркой, в которой он решительно ничего не понимал, сам между тем заботясь о кофе для себя.       Они сидели на диване, каждый со своей чашкой горячего напитка, и смотрели сквозь панорамное окно в сторону залитой лунным светом широкой поляны, уходящей в перелесок. Ночное небо было практически чистым, не считая редких проплывающих мимо облаков, и открывало взору рассыпанные, как блестки, звезды.       Кроули поинтересовался любовью Азирафаэля к чаю и выяснил, что вопреки собственному представлению, тот не был никаким «чайным экспертом», едва ли разбирался в сортах, но мог пить абсолютно любой, отдавая предпочтение чему-то простому, и ему нравилось то, чем была наполнена его чашка, что бы то ни было.       Азирафаэль в свою очередь поинтересовался очевидной любовью Кроули к растениям и отметил, что никогда не видел такого количества у кого-то дома и настолько зеленых и здоровых, что не было видно ни единого пожелтевшего или увядшего листика. Кроули признался, что сам не знает, как вышло, что он стал соседствовать с фикусами, калатеями, монстерами и прочими, но ему нравится ухаживать за ними, особенно за самыми капризными, которые кажутся настолько живыми, что сойдут за молчаливого собеседника в особо одинокий день. Они шутливо обсудили вопрос разговора с растениями, то как доброе или бранное слово может заставить их расти лучше, и где проходит та тонкая грань, когда душевные разговоры с флорой становятся тревожным знаком, придя к выводу, что случай Кроули еще не слишком запущен.       Азирафаэль рассказал о своем увлечении чтением и книгами, превратившем его квартиру в самую печально выглядящую библиотеку. И то, как каждый раз, приходя в книжный, он обещает себе не покупать ничего нового, потому что в его случае гораздо удобнее и практичнее читать электронные, и все равно каждый раз уходит с парочкой новых экземпляров, которые будут месяцами пылиться на полках, прежде чем о них вспомнят, и еще дольше, прежде чем прочитают. Кроули усмехнулся, сказав, что по этой же причине он старается обходить все знакомые цветочные магазины, опасаясь, что не сможет удержаться от того, чтобы приобрести что-нибудь новое. — Говоря об увлечениях, — сказал Азирафаэль, потягивая третью порцию травяного чая, который с каждой чашкой начинал нравиться ему все больше и больше, — ты любишь наблюдать за звездами?       Он указал на стоящий чуть в стороне от окна телескоп. — Иногда, — сказал Кроули стеснительно, будто он наблюдал не за звездами, а соседями, которых, при всем желании, из его окон невозможно было увидеть. — В подходящую ночь. Или когда происходит что-то необычное. — Сегодня подходящая ночь? — спросил Азирафаэль с надеждой. — Ты правда хочешь посмотреть на звезды? — ответил Кроули с нескрываемым удивлением.       Азирафаэль закивал, отставив свою чашку в сторону. — Я никогда раньше не видел телескоп, — сказал он воодушевленно. — И никогда не смотрел на звезды ближе, чем позволяет взгляд. — Сегодня хорошая ночь, чтобы разглядеть поближе созвездия и планеты, — ответил Кроули, подойдя к телескопу и подняв его на руки, — если повезет, можно даже увидеть туманности.       Они вышли на балкон, где Кроули все установил и настроил, параллельно рассказывая Азирафаэлю о том, что когда-то люди считали звезды дырами в небесной материи, открывающими путь божественному свету, о том, что некоторые звезды находятся так далеко, что их свечение, которое мы видим, — единственное, что от них осталось, в то время, как они сами исчезли тысячи или даже миллионы лет назад. Он рассказывал о мощных телескопах, с помощью которых делались совершенно невероятные фотографии и были видны невообразимые вещи. И о том, насколько несовершенно человеческое зрение, не позволяющее вживую увидеть все великолепие красок и силу света, пробивающегося через необъятные пространства космоса.       Кроули оставил Азирафаэля на мгновение рассматривать в деталях поверхность луны и кольца Сатурна, и вернулся уже с двумя чашками, которые поставил на столик, и пледом. Он накинул плед на плечи Азирафаэля, и тот обернулся к нему с улыбкой и благодарностью. Это была лучшая ночь в его жизни. Он почти не чувствовал усталости, несмотря на то, что был на ногах больше суток, включавших в себя изнурительный рабочий день, о котором он предпочитал забыть, ему было легко и хорошо. Он готов был бесконечно слушать все то, о чем самозабвенно говорил ему Кроули. Он готов был неотрывно всматриваться в темное небо, за которым простиралась непостижимая бескрайняя вселенная, в сравнении с которой любая проблема казалась ничтожной. — Тебе не холодно? — спросил Азирафаэль, глядя на Кроули, одетого в одну лишь тонкую рубашку с расстегнутым воротом. — Нет, — ответил он, гордо расправив плечи. — В моей груди горит инфернальное пламя, мне не бывает холодно. И именно поэтому я так хорош в своей работе.       Кроули хитро улыбнулся и подмигнул ему. Азирафаэль усмехнулся его странной шутке, и на крохотное мгновение представил себе его в виде демона. Его воображение пририсовало ему острые клыки, крохотные рожки, показывающиеся сквозь его огненно-рыжие волосы, и змеиные глаза, светящиеся в темноте. Образ вышел вместо пугающего, странным образом соблазнительным, и он поспешил избавиться от своей абсурдной фантазии. Ему хватало тех смешанных чувств, что он уже испытывал по отношению к Кроули, чтобы добавлять в них странности.       Вдоволь налюбовавшись звездами, рассуждая на философские темы о смысле жизни, о познании, о значении человека и человечества в масштабах вселенной, и о чем-то более бытовом и приземленном, сидя на балконе, укутавшись в пледы от холода весенней ночи, они не заметили, как медленно из-за горизонта начало подниматься солнце, разливая по верху деревьев золотой свет, подсвечивая мутную дымку, рассеянную по поляне. Они смотрели друг на друга, осознав, что провели вместе ночь, которая сблизила их сильнее, чем это сделал бы секс. Сквозь разговоры и небольшие жесты заботы, сквозь множество взглядов, в которых читалось так много, что слова были излишни, они обоюдно пришли к заключению, что нашли друг в друге родственную душу. Утренние лучи солнца вслед за ночью забрали с собой остатки гнетущего одиночества, зарождая вместе с новым днем многообещающую дружбу.

***

      Каждые выходные, каждое мгновение, когда появлялась возможность, они старались проводить вместе. Свободное время, казавшееся прежде мучительным в своих пустоте и избытке, стало непозволительной роскошью, которой категорически не хватало. Каждый из них возвращался домой с мечтательной мыслью о том, чем они займутся в следующий раз. Редкими вечерами, когда расписание оставляло пару часов перед сном, они проводили время за каким-нибудь спокойным, расслабляющим занятием вроде ужина или просмотра фильма. Выходные они предпочитали проводить за длительными прогулками, если позволяла погода, или ходили куда-нибудь за «пищей для ума» вроде музеев или выставок, даже если их экспонаты не привлекали сами по себе, они давали предмет для живого обсуждения, которое всегда было самой приятной частью их совместного времяпрепровождения. Как выяснилось, у них были достаточно разные взгляды на многие вещи, особенно что касалось искусства, что могло бы привести к спорам, если бы они относились к чему-то из того, что обсуждали, хоть сколько-нибудь серьезно, но ограничивалось только горячими обсуждениями, продолжающимися в виде переписки, когда их встреч оказывалось недостаточно. Они узнавали много нового, начиная смотреть на знакомые вещи под другим углом. Они все больше узнавали друг друга и себя самих.       Они взаимно делились тем, что происходило в их жизнях каждый день, каждой несущественной проблемой и мелкой радостью. И все больше привязывались, не представляя, как жили без всего этого прежде. Любые тревоги и переживания более не оседали в укромных местах сознания, выжидая своего часа, набирая сил, чтобы вырваться однажды и заполнить своим всеобъемлющим унынием мысли, они исчезали, будучи высказанными и услышанными.       Один из совместных выходных они договорились провести в заповеднике, который выглядел словно вырезанный кусок диких земель, перенесенный поближе к цивилизации. Кроули бывал там изредка, чтобы вырваться из каменных джунглей и насладиться единением с природой. В уединенной части заповедника располагалась широкая полоса с высокой травой и кустарниками, сквозь которую змеился деревянный помост с выделенными смотровыми площадками для наблюдения за местной фауной. По весне среди камышей и тростника птицы устраивали свои гнезда и изредка можно было видеть учившийся летать молодняк. Кроули любил это место, особенно в это время года, когда все вокруг уже зеленело и начинало цвести, наполняя воздух цветочным ароматом, и со всех сторон доносились присущие весне всевозможные звуки: от мелодичной трели до вызывающего мурашки низкого скрипучего вскрика, похожего на громкую несмазанную дверь. Они не спеша шли по дощатой тропе, Кроули прислушивался к каждому звуку и всматривался в небо, объясняя Азирафаэлю, что именно они слышали и что за птица пролетала над ними. Азирафаэль начал понимать, что он знал о пернатых едва ли не больше, чем о звездах. Он видел, как Кроули смотрел в небо сквозь свои черные авиаторы, видел как в его улыбке появлялось что-то печальное, стоило ему опустить взгляд ближе к земле, и гадал, что именно происходило в тот момент в его голове. — Ты знаешь удивительно много о птицах, — сказал Азирафаэль, когда они остановились на смотровой площадке, уставившись вдаль через большое болотистое поле. — Не так уж и много, — ответил Кроули. — Скорее знаю о тех, что водятся здесь и чуть-чуть о других. — Тебе нравится наблюдать за ними? Так же как за звездами? — спросил Азирафаэль, сам толком не зная, к чему он ведет. Он помнил, как Кроули сказал, что хотел стать пилотом. Видел, как его взгляд всегда скользил чуть выше, не прикованный к земле и ногам, как его собственный, то и дело устремляясь в небо. Ему было интересно узнать, о чем он думал, глядя ввысь, о чем мечтал теперь. — Мне нравится все, связанное с небом, — ответил Кроули, обернувшись и оперевшись спиной на барьер. — Подожди, когда мы доберемся до авиационного музея, меня будет не заткнуть.       Азирафаэль рассмеялся. Он хотел было сказать, что будет рад услышать и о самолетах и о чем угодно, что он готов будет ему рассказать, но не стал. Он боялся, что это прозвучит именно так, как он это чувствовал, и не был уверен, что готов к подобному признанию. Ему понравилось смотреть на звезды, ему нравилось наблюдать за птицами, даже если их было совсем немного и они скорее представляли, чем видели, то, как они рассекают воздух своими величественными крыльями. Ему нравилось, как Кроули говорил о том, что ему нравилось, так увлеченно и так живо. Ему нравилось слышать, как его обычно спокойный голос становится тонким, похожим на звуки скрипки, когда он чем-то чрезмерно удивлен или восхищен, и как становится низким и чуть хриплым, когда он говорит о чем-то серьезном и печальном. Его собственный голос не обладал, как ему казалось, таким диапазоном, и ему не о чем было говорить с таким же пылом. Его увлечения были слишком приземленными, чтобы вызывать подобную гамму эмоций. Так ему казалось. — Я им завидую, знаешь ли, — сказал Кроули внезапно. — Их свободе. Тому, как они могут видеть все не только отсюда, снизу, но и сверху, так высоко, как человеку остается лишь мечтать. Они могут сбежать от проблем в любой момент туда, где их никто не достанет, могут улететь далеко-далеко и никогда не вернуться. Когда-то в детстве я представлял, как у меня в один день вырастают за спиной огромные черные крылья, которые смогут поднять меня и унести подальше от всех забот.       Он посмотрел вверх, будто представляя себя, парящего в небе, возносящегося в одно мгновение высоко-высоко. Азирафаэль смотрел туда же, думая о том, хотел ли он когда-либо того же. Представил себя с огромными, сияющими в свете солнца, белоснежными крыльями, и не мог не улыбнуться, вспомнив свою детскую мечту стать ангелом. Он видел картинки, изображавшие счастливых людей в белых робах, с нимбами на головах и крыльями, слышал, как об ангелах говорили, что они самые добрые из существ, и хотел стать таким же. Одна из монахинь сказала ему, заботливо положив руку на его макушку, что ангелами не становятся, разрушив парой слов его мечты. И все же он стал тем, кем хотел быть, настолько близко к наивной мечте, насколько это только возможно. — Они путешествуют большими группами, — продолжил Кроули. — И живут почти что семьями. Многие птицы находят себе пару один раз и на всю жизнь. Это и прекрасно и печально. Говорят, что, когда лебедь теряет партнера, он кричит от горя, и остается до конца жизни один.       Азирафаэль взглянул на Кроули, который пристально смотрел на него сквозь темные очки. Ему казалось, что он чувствовал, как его взгляд тяжело оседает где-то в районе груди. Азирафаэль задумался над его словами и прочувствовал всю печаль, с которой он их произносил. — Это ужасно, — ответил он, отведя глаза. — Возможно это лишь поверье, — сказал Кроули и грустно улыбнулся, но Азирафаэль почувствовал себя чуть легче. Его улыбка, какой бы она ни была, всегда была бальзамом на душу.       Они продолжили гулять по парку, пройдя по аллее, над которой цветущие вишневые деревья образовывали арку. Кроули снял с волос Азирафаэля приземлившийся сверху крошечный нежно-розовый цветочек, и вручил ему. Азирафаэль покрутил его между пальцами и воткнул его в черную водолазку Кроули, вызвав у него широкую улыбку. Они шли мимо дивно пахнущих полян с разноцветными дикими цветами, как пятна краски разбрызганными по зеленому полотну. Они прошли по тропинкам, ведущим сквозь прохладную рощу, и вышли к большому пруду, в котором плавали утки вместе со своими покрытыми пухом малышами. Рядом с прудом стояла одинокая деревянная скамейка. — Можем мы присесть ненадолго? — спросил Кроули. — Конечно, — ответил Азирафаэль, который и сам был не против взять небольшой перерыв.       Они сели на скамейку, Кроули чуть развернулся в сторону Азирафаэля и, прочистив горло, сказал: — Мне нужно кое в чем тебе признаться. После нашей первой встречи я пригласил тебя к себе с очевидным намерением. Я не привык, чтобы хороший вечер заканчивался прощанием, поэтому, не подумав толком, поступил как всегда. Сначала я расстроился, что мы просто разошлись, но чем дольше я об этом думал, тем больше понимал, что это было к лучшему. Если бы ты согласился тогда, если бы мы провели ночь вместе, это бы все испортило. Возможно, мы бы встретились вновь, но это было бы совсем по-другому. Мы бы вряд ли проводили время так, как делаем это сейчас. Я бы никогда не узнал, какой ты на самом деле. До встречи с тобой я не знал, что делать со своей жизнью вне работы. Я ничего не ждал и ни на что не надеялся. А теперь я думаю только о том, как мы увидимся, что будем делать. Я думаю о тебе. Ты понравился мне в тот самый момент, когда ты выразил свое беспокойство насчет того, что я пью кофе поздно вечером, и со временем стал нравиться только больше. Откровенно говоря, в моей жизни почти не было отношений, только мимолетные ничего не значащие встречи. Я не был уверен, что способен кем-то настолько заинтересоваться, что это перерастет в привязанность и нечто большее, а потом я познакомился с тобой. Во второй раз. Наши встречи… Они все для меня. Но было бы несправедливо не признать, что я не могу быть с тобой рядом и видеть в тебе только друга. Я не хочу, чтобы то, что есть между нами, осталось не больше, чем дружбой, но я пойму, если ты чувствуешь иначе. Я подумал, что будет честно сказать тебе об этом.       Азирафаэль смотрел на него, не моргая, в то время как он сам не мог еще некоторое время осмелиться бросить взгляд в его сторону. Его сердце колотилось, как в панике, и щеки пылали. Азирафаэль слышал все то, в чем боялся признаться сам. И решительно не знал, что ответить.       Кроули сказал, что у него были только мимолетные «встречи», а у него не было и этого. В его жизни был один единственный человек, еще стеснительнее и нерешительнее него, с которым он пытался что-то построить. Единственный, с кем он был близок, в один прекрасный момент изменился, стал избегать его, а затем попросту сбежал, решив, что все, что было между ними, было ошибкой. И он остался один. После этого Азирафаэль старался быть осторожнее. У него была пара знакомых, к которым он испытывал симпатию, и с которыми потерял всякий контакт, так и не осмелившись узнать, было ли это взаимно.       Несколько раз Азирафаэль порывался сказать Кроули, что ему нравится в нем практически все, что он вечно может любоваться его ореховыми глазами, что он обожает его темное чувство юмора и его смех, что рядом с ним ему кажется, что мир вокруг становится светлее, и самый пасмурный день не вызывает выедающей сердце тоски. Он порывался признаться, что в один из вечеров, когда они смотрели фильм у него дома, и Кроули был настолько уставшим, что задремал еще на середине, уронив голову ему на плечо, он осторожно провел рукой по его медным волосам, узнал, что они еще мягче, чем он думал, и почувствовал себя совершенно волшебно, боясь пошевелиться до самого конца фильма.       Азирафаэль боялся собственных спутанных чувств, приученный к смирению и скромности, привыкший считать, что он мечтал о большем, чем позволяла действительность. Признание Кроули застало его врасплох, и он хотел сказать ему, что чувствует все то же самое и хочет того же самого, что он счастлив. Но он молчал неприлично долго, мысленно умоляя, чтобы его ощущение, будто Кроули может читать его мысли по одному лишь взгляду, оказались правдой, смотрел на него, не моргая, и накрыл его руку своей ладонью, надеясь, что он все поймет.       Кроули не знал, хотел ли услышать что-то в ответ, опасаясь того, что именно Азирафаэль ему скажет. Он надеялся, что своей искренностью не разрушил единственное хорошее, что внезапно появилось в его жизни. Ему было страшно возвращаться к тому, что было раньше, он не был уверен, что сможет. Кроули нашел в себе силы поднять свой тяжелый взгляд и бросить его в сторону Азирафаэля.       И у него не осталось более никаких сомнений, когда он почувствовал прикосновение на своей руке, легкое и обнадеживающее. Лицо Азирафаэля было невозможно мягким, взгляд ответно-влюбленным и почти умоляющим о чем-то, что Кроули мог только почувствовать и не мог объяснить. На его поистине ангельском лице играла легкая улыбка, заставившая его бешено бьющееся сердце успокоиться. Его взгляд проникал в самую душу, так глубоко, что он чувствовал его ласковое касание и хотел коснуться в ответ. Кроули готов был поклясться, что слышал вдалеке пение соловья, которого в этом заповеднике никогда не водилось.       Эти звуки придали силы его робкому желанию сделать то, о чем он мечтал последние пару месяцев. Кроули подвинулся чуть ближе к Азирафаэлю, рука скользнула по спинке скамейки ему за спину, почти обнимая. Он медленно, не отрывая взгляда от его небесно-голубых глаз, манящих, как прохладная вода в знойный день, наклонялся к нему все ближе и ближе, пока их губы не соприкоснулись. Кроули подождал немного, прежде чем подтянулся к Азирафаэлю всем телом, обнимая одной рукой уже по-настоящему и второй касаясь его бедра. Он прижался к нему губами сильнее, чуть настойчивее, ожидая ответа.       Азирафаэль закрыл глаза и подчинился, позволил ему целовать себя и обнять еще крепче. Ему нравилось то, что происходило, его сердце выталкивало кровь с такой силой, что он ощущал собственный пульс так четко, что мог его сосчитать, ужасаясь цифрам. Ему нравилось чувствовать сквозь ткань своего клетчатого свитера тепло Кроули, нравилось, как рука скользила по его брюкам, огибая бедро. Ему нравилось тепло его губ и их умопомрачительный вкус.       Ледяная мысль пронзила его, заставив дернуться и отстраниться под напором внезапной паники. Они не сидели, как обычно, у кого-то из них дома, на мягком диване, в приятном уединении. Они были в общественном месте, в пусть и большом, но все еще парке. Азирафаэль в ужасе оглянулся вокруг, пытаясь убедиться, что никто не видел их слишком горячего поцелуя. Он сгорел бы со стыда, если бы заметил, что они были не одни. Сколько бы он ни всматривался вдаль, не смог увидеть никого, вокруг было ни души. Только утки, проплывающие мимо кувшинок с громким кряканьем. — Извини, — сказал Азирафаэль, виновато рассматривая свои чуть трясущиеся от волнения руки, ощущая как ожог на его предплечье внезапно дал о себе знать. — Я не хотел так резко обрываться. На мгновение я забыл, что здесь могут быть другие люди. — Мы одни, — сказал Кроули, осторожно взяв его руку в свою, и медленно проведя по ней большим пальцем, успокаивая. — И даже если бы были не одни, никому нет до нас дела. — Ты прав, — ответил Азирафаэль, глядя на то, как он продолжал мягкими движениями гладить его руку. — Просто для меня это… Я не настолько открыт насчет… О, боже, я не могу даже объяснить, так это глупо. — Не глупо, — сказал Кроули.       Он научился не стесняться того, кем был, достаточно рано. И делал это скорее в знак протеста, прежде чем понял, что у него нет причин прятаться от кого-либо. Большинству действительно плевать, а тому меньшинству, кому не плевать, не нужно особого повода для возмущения, так что можно смело послать их вместе с их мнением куда подальше. — Прости, что поцеловал тебя, — сказал он, на самом деле не сожалея об этом ни на йоту. — Не извиняйся, я хотел этого ничуть не меньше, — признался Азирафаэль, и они, взглянув друг на друга, улыбнулись, смущенно краснея. — Разве что место не самое подходящее.       Он положил свою вторую руку поверх руки Кроули, чуть сжимая ее. У него в голове крутилось, как заевшая пластинка: «Сделай это снова», «Пожалуйста, сделай это снова». Азирафаэлю хотелось, чтобы Кроули снова поцеловал его, уверенный, что на этот раз он не запаникует, что сможет не только подчиниться, но и ответит на поцелуй со всей имеющейся у него страстью, какую мог себе позволить, помня о том, где они находятся. — Все, что ты сказал, — произнес Азирафаэль нерешительно, — я чувствую это так же. Я не знаю, как это назвать, я не знаю, что из этого выйдет, но встречи с тобой для меня нечто особенное. Я могу наконец хотя бы на время забыть обо всех заботах, о проблемах и о работе, и просто наслаждаться жизнью. Я давно не чувствовал такую легкость на душе. И не могу перестать думать о том, как именно мы встретились. Кто бы знал, что из того ужасного дня выйдет что-то хорошее.       Кроули кивнул. Он думал о том же самом. Он думал слишком часто и много о том, как совершенно кошмарные вещи могут порождать нечто неожиданное и прекрасное. И о том, что в этом мире нет ничего однозначного, на что можно было бы без раздумий приклеить единственный ярлык и отбросить в общую кучу к другим таким же. У всего, абсолютно всего, было столько разных сторон и слоев, что было сложно о чем-либо судить с непоколебимой уверенностью. Кроме, разве что, того, что он был определенно влюблен. И того, что весна была поистине его самым любимым временем года.