Сирота, исполняющий танец с мечами

                           Смертельно раненые, теряясь в агонии, ничего не чувствуют. Сгорают изнутри и холодеют снаружи, балансируя на грани. И лишь некоторые из них, как в наказание за грешную связь с тёмной силой, мучаются липкими кошмарами, становящимися всё навязчивее и с каждым разом — тягучее. Невыносимее. Каждая попытка спастись — ничтожна, убога, а ухватиться за рвущуюся нить жизни — слишком отчаянна.       Калеченные, поражённые, они просыпаются посреди ночи от собственного задушенного крика. Бредят, беснуются, заходятся в болезненной лихорадке, будто полыхая огнём, тлеют, будто загнивая заживо. И не на смертном одре, как принято, а в царстве мёртвых, терзаемые самой Матерью Преисподней, чей непокорный сын, рождённый от порочного союза с человеком, позволил себе поддаться чувствам к такому же простому смертному.       Исчадиям ада запрещено влюбляться в людей, но исчадиям ада разрешено нарушать любые правила, поэтому необузданный, безумный Чон Чонгук пренебрёг одним из них.       За что и понесёт наказание.       Так что же ты натворило, заблудшее дитя подземного мира?       А связанному с ним — с холодной, жуткой тьмой — должно быть страшно. До оцепенения. До хрипа, застревающего в горле.       Чтобы сердце, чистое и трепещущее, обдало сокрушительной силой. Чтобы окутало сгущающейся вязкой пучиной. Мглой. Чтобы колотилось с такой силой — невероятной, бешеной, — что, казалось, ещё немного, и остановится. Если же не остановится, то пробьёт грудную клетку, ломая кости. И окажется в руках потустороннего, всемогущего, ненасытного существа. Ведь кровавый комок, именуемый сердцем, и есть особое подношение, способное ублажить беспощадное, жестокое чудовище.       Ким Тэхён должен страдать долгими, мучительными бессонницами. Если же не страдать от них, то всем своим естеством проклинать каждое внезапное пробуждение посреди жуткой ночи. Потому что так больше нельзя. Уж лучше умереть. Граница между реальным и настоящим стирается, и чуткая безгрешная душа рассыпается в прах от животного ужаса. Есть только пугающая чернота нескончаемой, вечной ночи, несущей за собой лишь адские муки. А вокруг — сморщенные сгустки тёмной, отвратительной энергии. Отчаянные крики загнанных жертв. Не невинных, а заслуживших суровую кару.       Ким Тэхён должен видеть своими глазами, как расплывающиеся силуэты извивающимися чёрными змеями впиваются в тела умирающих безбожников; как впускают смертоносный яд в выпуклые вены человеческой плоти; как проклятиями пытают измученные уродливые души. Сводят с ума. Глаза заливает грязной, почти чёрной кровью, а металлический запах забивается в пазухи носа.       Совершивший роковую, непростительную ошибку, Ким Тэхён как в назидание должен ощутить на себе фантомную боль истязаемых. Или самому оказаться на месте карателей, что испытывают на прочность заблудшие души.       Но вместо всего этого безумия…       Вокруг мирно спящего Тэхёна, воспарившего высоко над землёй, извивается лёгкая пульсирующая дымка, блокирующая жуткие кошмары, бесстыже рвущиеся в сознание. Окутывает измождённое раненое тело сверкающим предрассветным маревом, опускаясь завесой от всего плохого. Исцеляет его. Возвращает к жизни. Истощённый муками юноша впитывает в себя живительную энергию, что должна была разрушить, искалечить всего, но… Внутри разливается необъяснимое чужеродное спокойствие. Умиротворение. Чёрная сила гневной, жестокой и безжалостной сущности дарует блаженство, упоение. Экстаз. И это неправильно. Претит канонам Преисподней и Поднебесной. Но Чон Чонгук благословляет Тэхёна, укачивая в священной колыбели, словно прелестного ангела, бессовестно нарушая правила Божьи.       Пагубная, разрушительная сила хладнокровного существа остужающим потоком обдаёт горящее здоровым румянцем лицо и, плавно опускаясь ниже, ласкающим движением касается изящной шеи и острых ключиц, виднеющихся из распахнутой турумаги.       Тэхён просыпается в чужих покоях.       Будто в родных объятиях.       И слишком быстро понимает, кто, а именно — что находится рядом с ним.       В подлинном обличии.       Понимает, что даже если сильно захочет — сделать ничего не сможет. Ни ему, ни кому-нибудь другому, кто сторожит за закрытыми дверьми.       Потому что не получится.       Не выйдет.       Тэхён, приподнимаясь на одних локтях, потрясённо наблюдает за молодым господином с жёстким, колким, пугающе мрачным взглядом в точности, как у самого жестокого и кровожадного создания на всём белом свете, против воли Господней вырвавшегося из чистилища. Из царства мёртвых. Чтобы… Сделать что? Неизвестность ужасает. По трясущемуся от страха телу пробегает пронизывающий, леденящий холодок, а в солнечном сплетении — в самом уязвимом месте — формируется болезненный, слишком тугой узел — не развязать. Смятение, растерянность, паника. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Ни закричать, ни сбежать.       Где же то глубокое благоговение, наполнившее одурманенное сердце?       Большие чёрные глаза Чон Чонгука, враждебно настроенного против мира всего, налиты животной ненавистью. Яростью, слепой и мстительной. Кровью бывших жертв — багровой, густой и вязкой. Пылают алыми всполохами, искажающими и без того грозное, угрюмое лицо. Челюсть крепко сжата. Чётко очерченные губы растянуты в кривом, зверином оскале. Отталкивающее зрелище. От увиденного душа ухает вниз, а разум затуманивается.       Тэхён теряет дар речи.       Теряет почву из-под ног.       Последнее, что удерживает его в реальном мире — понимание происходящего.       Молодой господин неподвижно сидит у окна в прекрасных одеяниях из чистого шёлка, в сумрачной тени, совсем поодаль, а Тэхёну кажется, что его мёртвой хваткой удерживают на месте, сжимают шею вплоть до появления синяков на коже и душат до потемнения в глазах. Не дают хоть малость шевельнуться. Воспротивиться. Сорваться и…       — Хочется сбежать? — возвращая себе прежний, человеческий облик, интересуется Чонгук, сверкая бездонными омутами.       — А куда мне бежать, господин? Куда бежать, если… — Тэхён аккуратно касается, казалось бы, повреждённых рёбер, жмурится со всей силы, готовясь испытать самую что ни на есть нестерпимую боль, но… ничего не чувствует. Рана отсутствует в точности, как и безобразный шрам, что должен был остаться на месте глубокого проникновения ножом. — Но… Как так?       — Лучше спроси меня о том, что тебя волнует больше всего. Ни кто я, ни где твоя рана, ни что случилось там, в доме кисэн, — от властного приказного тона, сказанного низким, пробирающим до дрожи голосом, сбивается дыхание. Мысли путаются. Сердце начинает биться как ненормальное. Сумасшедшее. — Ну?       — Со… Сольджу! — Тэхён резко спохватывается, вскакивая на ноги. — Где Сольджу, господин Чон? Мне нужно увидеть её, мне нужно…       — Ты увидишься с ней, я обещаю. Но не сейчас.       — А когда?       — Не торопи события.       — Но я хочу убедиться, что Сольджу, моя Сольджу, цела и невредима! –Тэхён задыхается от возмущения, теряясь в нарастающей поминутно тревоге, и звонкий юношеский голос эхом разносится по покоям. — Чего мне ждать? Кого мне ждать?       — Какой несдержанный, импульсивный мальчишка. И как мне с тобой быть? Что мне с тобой делать?       Молодой мужчина выходит из тени. Неспешно поднимается на ноги, негромко звеня дорогими, роскошными драгоценностями, вшитыми в шикарные одеяния.       Высокая фигура с благородно выпрямленной спиной. Прекрасное лицо с подчёркнутыми, выразительными чертами, которые раз увидишь — не забудешь. Отныне и впредь — никогда. Внешность в точности как у нелюбимого сына Господа Бога — самого красивого, самого сильного и безупречного.       Отвергнутого.       Как у Люцифера.       И длинные, угольно-чёрные волосы, теперь уже не убранные в сангту, а волнами небрежно спадающие на широкий разворот могучих плеч. Тэхён замирает, затаивая дыхание. Возможно, никого более бесподобного и восхитительного он прежде ещё не встречал. Вероятно, уже и не встретит. А Чонгук вальяжно вытягивает руку и касается деревянного подлокотника кончиками длинных узловатых пальцев, каждое из которых опоясывает золотое кольцо. Демонстрирует своё превосходство. Своё состояние. Своё положение в обществе. С презрением окидывает кого-то, кого ненароком увидел в окне; кого-то слишком жалкого и ничтожного, чтобы удостаивать хоть каким-то вниманием, даже мизерным, и, может, поэтому, сжимает челюсти вплоть до выступающих желвак. Он злится? Почему он злится на случайного прохожего? Неизвестно, что творится в голове у такого непредсказуемого, загадочного, немногословного мужчины, у которого глаза, словно острия двух огненных копий, а сердце…       А сердце выковано из стали, а значит не способно кровоточить.       Любить.       Чонгук стряхивает с подола длинного ханбока невидимую пыль и… на несколько секунд в покоях воцаряется тишина.       — Я… — виновато опуская глаза вниз — на сцепленные между собой ладони, искупанные в чужой крови, Тэхён с трудом сглатывает царапающий горло ком — колючие слова, сдирающие изнутри, которые не так просто произнести вслух. — Я убил человека.       — И?       — Я правда убил человека? — Тэхён бледнеет. — Это было не наваждение? Не сон?       — А можно ли считать человека того, кто называет женщин — прекрасных созданий — бессовестными, грязными шлюхами? — Чонгук с такой силой стискивает челюсть, что на скулах вновь прорезаются желваки, а глаза затапливаются зловещей, пугающей чернотой.       — Значит, он заслуживал смерти? Значит, я имел полное право отнять у него жизнь?       — Этот, как ты говоришь, человек, заставил пред собой встать на колени твою родную сестру. И ты ещё смеешь сожалеть о содеянном? — во взгляде, уничижительном и испепеляющем, проступает безрассудная ярь, разделённая напополам с глубоким отвращением и ненавистью ко всему живому.       — Я не знаю, что мне и думать, господин Чон, — выдавливает из себя Тэхён, стараясь унять предательскую дрожь в голосе. — Я в растерянности. Помогите мне разобраться с этим. Прошу.       — Будь твоя воля изменить прошлое, ты бы поступил иначе? Ответь мне честно. Ты бы оставил жалкое, ничтожное создание, не имеющее никакой цели в жизни, кроме распивания вина и утоления сексуальных потребностей, продолжать своё никчёмное существование?       — Я… Я не понимаю, что мною двигало на тот момент. Что за сила предала мне мужественности, храбрости на такой коварный поступок. Это… это был не я.       — Ты не ответил на мой вопрос, — продолжает напирать молодой господин. — Ты сожалеешь, что защитил свою сестру?       — Никогда! Боже, никогда! Я бы сделал всё ради своей сестры! Я бы пошёл и не на такое! Только…       — Только?       — Что теперь станется с моей душой? — сдерживая подступающие слёзы и почти задыхаясь, Тэхён сокрушается и не находит себе места, пряча раскрасневшееся лицо в ладонях. — Ведь убийство — это смертный грех, разрывающий связь с Богом. Я потерян для него. Я заблудший, падший. А значит, мне вымощена дорога в ад, господин.       — Верующий… — выплёвывает Чонгук, будто ругательство, оскорбленно усмехаясь. — Ты настолько набожен? Настолько верен ему? В прошлом своём воплощении ты ненавидел Творца и предпочитал ему меня. Отдавался похоти и разврату, деля ложе не только со мной. Ненасытная зеленоглазка.       — Что? — Тэхён чувствует, как кожа, покрываясь испариной, загорается огнём.       — Расслабься — твоей душе ничего не грозит. И нет, ты не попадёшь в ад. А что касается Сольджу… — глаза сурового мужчины вспыхивают задорным блеском и лукавством.       — Где она? Что с ней?       — Ким Сольджу теперь официально носит ранг Хэнсу. Отныне — никакого поклонения мужчинам, в особенности — всякому сброду. Никакой зависимости от них. Никакого рабства и подчинения. И да, теперь она вхожа в королевский двор. И, вполне вероятно, она сможет обрести хорошие связи, а в дальнейшем — найти подходящего себе супруга.       — Это невозможно… — ошарашенный, потрясённый, Тэхён отшатывается назад.       — Возможно, — тонкие губы изгибаются в широкой белозубой улыбке. — Со мной возможно всё. Мой отец — император. Я же — его незаконнорождённый сын, нагулянный… с обычной простолюдинкой. И, чтобы я не ставил ему палки в колёса, он выполняет любой мой каприз, лишь бы я не заявлял о себе в узких кругах и не претендовал на его трон, как единственный наследник.       — Так тот пожар в доме кисэн…       — …стал для Ким Сольджу отправной точкой, — завершает мысль Чонгук. — Началом лучшей жизни. Да, ценой стольких жертв. Увы, это было неизбежно. Однако, твоя Сольджу теперь свободна. Разве это не прекрасно?       — Вы, молодой господин, — наследный принц, — Тэхён покорно опускается вниз, преклоняя колено. — А Ким Сольджу, моя родная сестра, никем вам не приходится. Не имеет никакой для вас значимости. Я понимаю, почему вы так поступили. С какой целью.       — Ну, и с какой же?       — Вам нужна не она. Вам нужен я. Я необходим вам в качестве… юноши-наложницы.       — Юноша-наложница, — смеётся Чонгук. — Даже так? Ну допустим. И?       Как-то раз Тэхён подслушал откровенный женский разговор, не предназначенный для мальчишеских ушей, между покойной наставницей Да Уль и её верной ученицей Сольджу, теперь уже официально ставшей благородной Хэнсу. О том, что в жизни каждой молодой кисэн, независимо от её ранга, приходит время принять сложное решение. Среди высокопоставленных господ выбрать того самого — единственного и незаменимого. Умелого, нежного, чуткого. Порой, несуществующего. Которому требовалось отдать свою шёлковую ленту, снятую с волос. Это означало предложение ему стать первым в её жизни мужчиной, что лишит её девственности. Что откроет для неё совершенно новый мир, полный страсти и огня. И если воспылавшие чувства окажутся взаимными, он станет для избранной надёжным покровителем, готовым защитить от любых невзгод. Но такое происходило крайне редко. А юные девушки больше не носили скромные косы, а только высокие парики из конского волоса, предназначенные для зрелых, опытных куртизанок. Так окружение понимало, что юная девушка стала настоящей женщиной. Настоящей кисэн.       Многие влиятельные аристократы и высокородные господа из знатных семей глазами раздевали выступающую перед ними юную Сольджу, бесцеремонно разглядывали её, изучали, обсуждали между собой, словно товар, сально улыбаясь.       И Тэхён ненавидел их всех, проклиная, и с каждым разом — всё жарче и импульсивнее.       А лицо Чонгука, перед которым Тэхён решает обнажиться, ничего не выражает.       Ни любопытства, ни коварства, ни плотского возбуждения от возможной предстоящей близости; ни желания обладать, покорять и против воли брать своё, силой подчиняя себе.       И это безразличие в нём, холодность и равнодушие почему-то… обижает.       Потому что Чон Чонгук единственный, кто может хотеть его, кто может жаждать и страстно вожделеть.       Неуверенно приподнявшись, Тэхён, смущённый и крайне взволнованный, трясущимися руками стягивает ленту с накидного платья — турумаги, почти прилипшего к коже. Не выдерживая давящей тяжести колкого, злого взгляда чёрных как ненастная ночь глаз, в которых ни восхищения, ни трепета, ни любви, юноша поворачивается к молодому господину спиной, открывая ему соблазнительный вид на оголённые, крепкие ягодицы, на две ямочки над копчиком, на гладкую поясницу, слегка напряжённые плечи и выпирающие лопатки.       Чонгук молчит.       А молчание — тягостное, неловкое. Оно убивает. Медленно, нещадно. Сердце зеленоглазого юноши забивается в три раза быстрее. Дыхание учащается, почти сбивается. А минуты растягиваются в бесконечность. Невозможно. Просто невыносимо терпеть возникшее между ними двумя напряжение, чуть ли не кожей ощущаемое. Тэхён протяжно выдыхает, плотнее сводит ноги вместе и весь сжимается под пристальным вниманием безумно красивого мужчины, внутри которого… затягивающие в бездну трясины. А Чонгук, ничего не говоря, подходит к обнажённому Тэхёну, скрывающему свою упругую грудь руками, и долго осматривает нагое, совершенное тело, делая своеобразный круг. Останавливается, опуская почерневший взгляд на болезненно твёрдые, тёмные соски, виднеющиеся меж тонких, изящных пальцев, на плоский, подрагивающий живот, на покрытый волосами пах и… аккуратный член с загнутой кверху пунцовой головкой.       — У тебя была близость с мужчиной? — сохраняя самообладание, сдержанно спрашивает молодой господин, а юноша в ответ заполошно прикусывает нижнюю губу и голодно, почти с вызовом смотрит на мужчину перед собой, с упрёком вглядываясь в хищные сощуренные глаза.       — Нет.       — А с женщиной?       — Нет, — не стесняясь собственной наготы, честно признаётся Тэхён. — Нет, господин Чон. Я девственник.       — А к кому тебя тянет больше?       — Я… Я точно не знаю. Но…       — Но? — голос — низкий, рокочущий. Плавно растекающийся внизу живота тягучей болью, словно сладкой патокой, отчего возбуждённый твёрдый член невольно дёргается, прижимается головкой к паху, а из чувствительной уретры выделяется крошечная капля естественной смазки. И это не ускользает от внимания. Тэхён плотнее сводит бёдра вместе. А взгляд Чонгука, и без того угрюмый, устрашающий, сгущающийся, подёргивается чернильной тьмой.       — Хочу попробовать это с вами, господин.       — И что ты намерен делать?       — Я должен опуститься…       — Не должен.       — Тогда… — Тэхён — растерянный, смущённый. Предстоящей близостью разгорячённый. Исподлобья смотрит на бесстрастного мужчину перед собой, до которого никак не достучаться, пытаясь подобрать правильные слова, чтобы только не разочаровать. — Мне стоит раздеть вас так же, как я разделся сейчас на ваших глазах.       — И? Что дальше?       — Я опускаюсь на колени, неотрывно глядя вам в лицо.       — Почему?       — Чтобы… — Тэхён гулко сглатывает, теперь уже по-настоящему краснея от жгучего стыда. — Чтобы сделать вам приятно, господин. Что доставить вам удовольствие.       — Как? — нажимает Чонгук. — Как именно?       — Ртом.       — Ещё.       — Языком. Горлом.       — Почему?       — Потому что… мужчины приходят от этого в восторг. Все, без исключения. Не говорите, что вам такое не нравится — не поверю ни за что. Я знаю, я слышал. Мне рассказывали. Но, в первую очередь, я хочу вас отблагодарить.       — И ты желаешь отплатить мне за доброту мою своим телом?       — Вы спасли мою родную сестру. Это меньшее, что я могу вам предложить.       — Одевайся.       Приказ будто хлёсткая пощёчина по лицу, подкреплённая крепким ругательством, возвращает ненадолго осмелевшего, поверившего в себя Тэхёна из мира грёз в реальный мир. Он выжидающе глядит в равнодушные, колкие, чёрные глаза — раскалённые угли, порой воспламеняющиеся нечто горящим, жарким, багровым.       А сейчас…       А сейчас выражающие ровно ничего. Совершенно. Одно лишь пренебрежение вместо ожидаемого восхищения юным, никем не тронутым, чистым телом. Уязвлённый обидой зеленоглазый юноша опускает ладонь между своих ног, касается собственного возбуждённого члена, стирая с головки обильную влагу, и замирает в нерешительности, оглядываясь в поисках собственной разбросанной по полу одежды, сдерживая подступающие слёзы, до которых никому нет дела.       Его не хочет тот, кого безумно хочет он.       — Что? Что не так, господин Чон? — требовательно спрашивает Тэхён дрожащим голосом, не отпуская Чонгука из покоев, принадлежащих теперь ему. — Что я сделал не так? Объяснитесь.       — Ты ласкаешь мой член ртом, потому что это приносит удовольствие тебе, — не оборачиваясь, сдержанно замечает молодой господин, от низкого голоса которого мурашки пробирают до самых ушей, делая мочки красными. — Ты исступлённо сосёшь мой член, потому что чувствуешь, что вот-вот кончишь только от привкуса моего семени на своём языке. А не потому, что хочешь меня отблагодарить и не знаешь как, без какого-либо желания отдавая мне своё тело. Будто вещь. Это возмутительно! Недопустимо! Преступление относиться к себе подобным образом! Ты прежде никогда не допускал такого отношения с собой… И… сначала ты целуешь меня в губы, зеленоглазка. Мои щёки. Шею. Плечи. И, раз на то пошло, это я беру у тебя в рот и довожу до первого в твоей жизни самого яркого, ослепительного оргазма. Не себя. Не нас двоих. А только тебя.       — Господин…       Тэхён блаженно выдыхает, прикрывая слезящиеся глаза, перед которыми смазывается всё окружающее. Бессмысленное. Он слышит то, что хочет услышать не только любая очарованная девушка, но и любой наивный мальчик, влюбляющийся в зрелого мужчину. Чонгуку двадцать восемь, а кажется, что намного больше. Пульс в ушах бьёт набатом. Тело горит. Тэхён поджимает пухлые, искусанные губы после сказанных Чонгуком слов, и от осознания того, какому мужчине он доверился, хочется плакать. Да, в Чонгуке есть что-то пугающее, будоражащее, но и… слишком притягательное, возбуждающее, чтобы отказаться от незабываемого секса с ним. А нечто светлое и чистое внутри предупреждает держаться от него подальше. Бежать. Тэхён не слушается. Он никогда не слушается. Просто задерживает дыхание, упивается ускользающим мигом и судорожно стискивает пальцы. Не смеет шевельнуться. А запретный плод сладок, да. Так как же быть?       Юноша не прикрывает собственной наготы. Не желает отступать, чего-то страшиться. Так каково же это — почувствовать на себе поцелуи Чонгука в самых сокровенных местах? Его руки на себе? И пальцы… глубоко в себе? Каково это — безропотно усесться верхом на чужих крепких бёдрах, захлёбываясь от ощущения скользящего члена между влажными от масла ягодицами, размазанного сильными ладонями? Чувствовать, как в судорожно сокращающуюся узость беспрепятственно входит крупный член, растягивает, удобно умещается внутри, настойчиво толкаясь твёрдой мясистой головкой в чувствительный комок нервов? Неловко двигаться, скользить, подпрыгивать? Распахивать рот в немом крике? Чонгук оборачивается, словно слыша постыдные, непристойные мысли. А на шее его висит та самая скромненькая подвеска с маленьким кинжалом, которым Тэхён…       — Это? — Чонгук многозначительно дёргает бровью, аккуратно касаясь острия ножа. — Пускай пока побудет у меня.       — Зачем, господин Чон? — спохватывается Тэхён, впиваясь взбудораженным взглядом в лукаво усмехающиеся губы. — Вы хотите взять вину на себя? Нет, я вам не позволю, я…       — Тише, тише, зеленоглазка. Однажды придёт время, когда я буду должен вернуть его тебе. Ведь это не просто чандо, способное убить обычного человека. Но и погубить нечистую силу.       — Так тот подлец был… демоном? Настоящим демоном?       — Нет, — улыбается молодой господин, качая головой. — Тот подлец был обычным подлецом, коих среди вас бесчисленное количество.       — Тогда…       — Спокойной ночи, зеленоглазое чудо, — Чонгук не позволяет Тэхёну договорить, покидая покои, напоследок разворачиваясь к тому лицом. — И не торопи события. Никакие. Ведь всему своё время. А вскоре ты всё поймёшь.       И за всё меня осудишь.       Возненавидишь.       В первую очередь, за вновь разбитое вдребезги сердце.

***

      Женщина-прислуга услужливо выкладывает медовые сладости на низкий круглый столик вместе с чайными принадлежностями, тепло улыбаясь только что проснувшемуся Тэхёну. Кормит его, поит его, потому что юноша считается серьёзно раненым. Недомогающим. Не в состоянии позаботиться о себе самостоятельно. Ведь никто не знает о том, что колотой раны на ребре нет. Как и шрама.       Слишком подозрительно.       Вскоре в личные покои приносят новые дорогие одежды, пока Тэхёну, не смеющему заговорить и поднять глаз, распускают тугой пучок и снимают со лба повязку, заботливым движением принимаясь расчёсывать мягкие волосы гребнем — золотым и украшенным драгоценными камнями. С Тэхёном обходятся так, словно он избранная наложница, что вскоре станет верной супругой наследному принцу. А после — понесёт от него детей. Мысли безобидны, ситуация нереальна, страх не оправдан, но внезапная паника настолько сильна, что подавляет любую логику. Разрастается с непомерной скоростью — не остановить. Зеленоглазому юноше ничего не остаётся, кроме как сделать пару глубоких вдохов. Закрыть глаза. Сосчитать до десяти. И побороть свою тревогу, приведя бушующие мысли в порядок. Да, юноша ужасно волнуется, суетится, примеряя приобретённые молодым господином вещи. Почему Чонгук так заботится о нём? Присматривает за ним? Тэхён осматривает себя в зеркале, наблюдая за тем, как тонкий струящийся шёлк свободного чогори серебристо-белого цвета плавно скользит по стройному телу, приковывая внимание находящейся в покоях молодой женщины.       Она улыбается ему. Она восхищается им. Она им очень довольна.       Чего не скажешь о Чон Чонгуке.       Тэхён с опущенной головой и сложенными на бёдрах руками бесшумно идёт по светлым коридорам незнакомого ему дворца, а вся прислуга, поклоняясь при встрече, пропускает его в главный зал, залитый солнечными лучами, где сейчас находится Чон Чонгук.       Чон Чонгук, в глазах которого даже при дневном свете нет света, лишь отражение тьмы, непроницаемой черноты и всепоглощающего мрака. И никаких звёзд с ночного неба, никаких летящих комет и небесных странниц, что могли отражаться в радужках, как у главного героя романтической поэмы.       Потому что Чон Чонгук не герой.       Чон Чонгук настоящий злодей.       Останавливаясь, Тэхён сразу замечает сидящего на полу за столиком молодого господина, с отрешённым видом решающего какие-то не интересующие его бумажные дела, а сам Тэхён нервно перебирает складки на одежде и, то и дело, поглядывает на пол.       Как же неловко заявлять о себе после той сумасбродной, слишком дерзкой выходки перед взрослым мужчиной, отказавшим ему. Даже, может быть, пристыдившим.       — Ты так и будешь стоять там?       Глубокий, вибрирующий голос с особенно низким, чуть ли не металлическим тембром вновь пробуждает в Тэхёне всё неизведанное, мрачное, низменное, скрывающее где-то внутри, в недрах души. То самое — неизвестное никому, кроме себя. Заставляет тело мелко задрожать, беспрекословно подчиниться, буквально опуская на колени, приближая подобравшегося юношу близко к себе. Слишком близко. И это пугает. Потрясает, в точности, как и то, что Тэхён замечает ненароком, запретное быть познанным чужими, любопытными глазами.       Удлинённая чёрная кисть когтистой получеловеческой руки, покрытая угольной копотью, медленно скрывающаяся под низким столиком.       Оглушительный грохот больно забившегося в груди сердца — единственное, что подтверждает реальность происходящего. Увиденное — не бред, не видение, не фантасмагория. Тэхён отшатывается назад, не в силах хотя бы на мгновение прикрыть трепещущие веки и разорвать прочный зрительный контакт, установленный будто против воли с красноречиво сверкающими глазами.       — Как ты себя чувствуешь? — ни один мускул не дёргается на красивом, безмятежном лице; ни одна мысль не отражается в застывших чёрных глазах, отчуждённо смотрящих в ответ.       — Хорошо, господин Чон. Очень хорошо, — честно отвечает Тэхён, сохраняя положенную дистанцию. И самообладание. — Вы сами прекрасно знаете об этом. Я цел и невредим. Что вовсе невозможно.       — Почему же?       — Раны нет. Её нет. Ни шрама, ни царапинки. Как такое могло произойти?       — У меня самые лучшие лекари. Лучшие во всём городе. Может, дело в их умелых руках?       — Нет, дело вовсе не в этом.       — А в чём же тогда?       — В вас.       — Во мне? — тихая ярость и непонимание отчётливо проступают на заострившемся от негодования лице. — И что же я такого сделал? Кроме того, что являюсь внебрачным отродьем и пользуюсь могуществом своего отца, нажимая на его самые больные точки? Да, он делает для меня многое, почти что прислуживает мне, только бы я не разгласил о нашей родственной связи, притворяясь сыном некоего ушедшего в мир иной влиятельного аристократа. Не стань меня — все будут только рады моей скорой кончине.       — Вы…       — Я? Может, дело в том, что я ничего не сделал для тебя? Не разделил твои переживания, не забрал все твои несчастья, а должен был. Должен был обрушить всю твою боль кроваво-огненным дождём на этот изживший себя, паршивый город.       У Тэхёна внутри всё переворачивается от сказанных вслух слов.       — Ну? Говори. Свободно. Тут никого нет.       — Я видел кое-что… — тихо выдыхает юноша, прикусывая нижнюю губу. — Там, в зале. Теперь уже сгоревшего дома. Мне не показалось — я это точно помню. Змеи, сажа, колдовство. Происки самого Дьявола. Да, я признаю, что часто грешу тем… что проклинаю всем сердцем тех, кто заслуживает суровой кары и наказания. Я не святой. Я не праведник.       — И?       — А проклятие — это слова, подобные змеиному яду. Это — молитва Дьяволу о том, чтобы он отомстил за нас человеку, которому мы сами не в состоянии дать отпор. Это такая же жестокость, как если бы убить человека своей рукой. И я это сделал.       — Как и в свой первый раз?       — В первый? — недоумённо спрашивает Тэхён, широко распахивая глаза.       — Да. В ночь, когда убили твоих родителей. Кого ты взывал, будучи совсем маленьким? Кого просил о помощи, захлёбываясь слезами? Явно не любимого тобой Господа Бога. Признай это.       — Господин Чон, я…       — Он услышал тебя, — замечая чужие метания, Чонгук продолжает усиливать напряжение, и без того накаляющееся между ними. — Он выполнил твою просьбу. Те подонки мучились и плевались кровью. Лёгкими. Всеми внутренностями. А теперь варятся в котле. Да, наивные смертные молятся Богу, надеясь, что он их услышит. И Бог их слышит. Всех вас, бросая по одиночке. Нет, ему не плевать. Люди же сами создают беды и неприятности, превращая чужие жизни в бесконечный ад. Как и собственные. Мыслями, действиями. Поэтому Бог не вмешивается в то, что вы создали здесь сами. Но Дьявол… Он милосерден. Сострадателен, благосклонен. Он всегда придёт на помощь, если очень захотеть. Если есть, что дать ему взамен.       — Душу, — выдавливает Тэхён и шумно выдыхает, бледнея ещё сильнее.       — И душу, в том числе. А ты отдал ему больше, чем стоило бы.       — Нет, — Тэхён инстинктивно отшатывается, качая головой, старается унять предательскую дрожь в голосе, не веря своим ушам. — Нет, господин. Что вы такое говорите? Я не заключал ни с кем сделку.       — А сделка и не нужна, — продолжает напирать Чонгук, позволяя вылезти наружу всему потустороннему и первобытному. — Ты предложил ему себя и отдал всего себя, не заключая никакого контракта. Ты неисправим. Всегда отдаёшь, а он забирает. По-другому никак.       — Нет. Пожалуйста. Прекратите.       — Каждый раз он жертвует собой ради тебя. И ты хочешь, чтобы я… он прекратил?       Неужели ты в правду не помнишь меня?       Чонгук — грубый, твёрдый. Непреклонный. И голос его такой же. От равнодушной отстранённости остаётся ни следа. Мужчина сдавливает челюсть и сверлит проницательным, цепким взглядом, усилием воли поднимая руку, ту, что всё это время покоилась под столиком, будто опасное стальное оружие. Пальцы — длинные, узловатые. Здоровые. Кожа — загорелая, гладкая. Человеческая. Ни когтей, ни крови, ни сажи. Чёрная магия во всей её ипостаси. Кто бы что ни говорил.       Ладонь порывистым движением берётся слишком импульсивно и ревностно оглаживать мягкую ткань рукава свободного покроя, как если бы ласкала голую поясницу, тонкую талию и крепкие бёдра юного знойного тела. По-собственнически сжимая. Тэхён это замечает, всё понимает и молча принимает. Не отказывается даже от минутного помешательства. Но Чонгук не может. Он отчётливо видит эту внутреннюю борьбу — борьбу между светлым и тёмным, противостояние между добром и злом. И не смеет вмешаться.       — В каждом своём перерождении ты поступаешь одинаково, — разочарованно произносит молодой господин, с особой заинтересованностью осматривая руку на свету, будто не свою, а чужую. — Так глупо, предсказуемо. И так наивно. Потому что ты влюбляешься без памяти. В первый и последний раз. И я нисколько тебя в этом не виню. А тот, в кого ты влюбляешься, позволяет этому свершиться. Потому что такова его подлинная сущность. Приручить, чтобы после бросить. Но на этот раз научись… Научись бросать первым. Отказываться. Отпускать. Отпускать, чтобы жить дальше.       — О чём вы говорите? — требовательно спрашивает Тэхён, с тревогой в глазах всматриваясь в омрачённое лицо напротив. — Что это всё значит?       — Это значит, что тебе пора идти. Твоя сестра ждёт тебя.       — Ч-что?       — Она снаружи. Беги.       Сбитый с толку, Тэхён заторможенно кивает, потому что сам до конца ещё не осознаёт, что услышал только что. Внутри, нечто похожее на внутренний голос, говорит ему прекратить сопротивляться, послушаться и бежать уже, не останавливаясь, не оборачиваясь назад больше никогда, не повторять ошибок прошлых жизней, но… солёные слёзы подступают к глазам и начинают безжалостно душить.       Гонение, натравливание, преследование. Охота, длящаяся месяцами, а то и годами. Тяжёлая, длительная борьба за собственное счастье быть вдвоём. А затем — разлука с любимым на долгие десятилетия. В конечном итоге — до последнего вздоха. До самой смерти.       Чтобы в новой жизни встретиться вновь.       — Ну, давай же, зеленоглазка. Чего ты стоишь?       И Тэхён слушается. Кланяется молодому господину, несмело оборачиваясь к нему спиной и следуя куда-то вперёд, в саму неизвестность, к выходу за дверь. На свободу, кажущуюся теперь тюрьмой. А двери за ним могут навсегда закрыться на ключ и больше не распахнуться. Чон Чонгука Тэхён может больше не увидеть. Переступая порог, он застланными от слёз глазами находит смутный силуэт родной сестры — заметно преобразившейся, распустившейся словно подснежник — и бездумно бросается в её тёплые, распростёртые объятия, почти сбивая с ног.       И только в её объятиях Тэхён наконец позволяет дать волю чувствам, заходясь в душераздирающих рыданиях, доносящихся до слуха Чонгука. И понятные Чонгуку. Тэхён корит себя за то, что плачет не потому, что соскучился по сестре, а потому, что понял, как сильно все эти годы ему не хватало лишь одного человека.       Молодого господина.       Чон Чонгука.       Демона, в наказание за непослушание сосланного в людской мир и навечно застрявшего здесь.       И Тэхён вспоминает.                     Тэхён вспомнил всё.

***

      Ночи, беспечно украденные у злодейки-судьбы и проведённые под покровительством молодого господина, хранят в себе тёмную тайну. Такую большую, такую непостижимую: узнай о ней человек — падёт всё человечество. Поскольку тайна, хранящаяся в сердце изгнанного из Преисподней демона, быстра как молния на небесах, раскатиста как гром в высоких горах и беспощадна как волчица, защищающая своё дитя. Как и сам Чон Чонгук, настолько необузданная и непризнанная ни силами природы, ни верой человека, что отвергнутым монстром веками скитается в неродных краях в полном одиночестве.       Тайна о недозволенной любви демона к простому смертному.       Мягкий лунный свет падает на спокойную гладь искусственного озера, проходящего через каменный мост, на котором ясно заметен узнаваемый стройный силуэт молодого мужчины, наслаждающегося тихим журчанием и стрекотом цикад, будто в последний раз в своей жизни. Ему не позволено наслаждаться приятными мелочами, не разрешено вкушать людские радости, но он с жадностью отнимает их и забирает всё себе, даже короткие мгновения, что не принадлежат ему. Глубокая ночь кружит над дворцом синеватой дымкой, порождая мимолётное волшебство, а враждебный город изредка сверкает бликами падающих звёзд. Печальное завершение умирающего дня. И только пронизывающий свежий ветер, развивая подол одежды, неприятно морозит тело, напоминая о надвигающейся беде.       — Я ждал тебя.       За всё недолгое время нахождения во дворце, Чонгук не просил от Тэхёна раболепного подчинения, не напирал своим присутствием, не заставлял подчиняться властным приказам и покладисто, будто ручной зверёк, склонять голову при встрече и на всё соглашаться. Нет. Сохраняя положенные границы, лишь наблюдал издалека, как полный жизни прелестный юноша подкармливает дворовых щенков, играет с ними и заботится о них; как разгуливает в саду рука об руку со счастливой Сольджу, что теперь часто навещает родного брата. Как радуется выходить за пределы дворца и отправляться вместе с прислугой на богатые ярмарки, покупая красивые ручные изделия и… сверкающие, изящные клинки.       На память о лучших днях.       Да, Тэхён родился быть свободным, родился быть счастливым. Беззаботным. Он появился на свет, чтобы быть предоставленным самому себе, как вольная птица, взмывающая высоко на небеса, подальше от мирской суеты. Но вместо открывшегося ему пути — возможности вырваться из прочной клетки, чтобы воспарить ввысь, — он вновь тянет себя в западню, к собственной погибели, словно бабочка, стремящаяся к ядовитому цветку; к тому самому — яркому и диковинному — который, распускаясь, обнажает свою изнанку — истинную природу, полную беспросветной тьмы и безжалостного, лютого холода.       — Как долго вы ждали меня, господин Чон? — спрашивает Тэхён боязливо и робко.       — Столько, сколько требовалось, — слышится басовитый голос в ночной тиши.       Тяжело сглатывая и смиренно ожидая продолжения, Тэхён становится совсем рядом, не касаясь своим плечом чужого. Даже случайно. Пределы незримы, но чётко обозначены. Не позволяя себе ничего лишнего, он переводит взгляд грустных, наполненных отчаяньем глаз на сосредоточенное лицо непреклонного и сурового Чон Чонгука, которым не раз любовался в своих прошлых воплощениях. И так и не налюбовался. Ни его большими чёрными глазами, гневно сверкающими и опаляющими; ни его острым и властным взглядом, наполняющим нутро огнём и сжигающим всё изнутри; ни его выразительными, остро очерченными скулами и волевым подбородком, указывающими на гордость и достоинство молодого господина. Чонгук смотрит куда-то прямо перед собой, в туманную даль, замечая краем глаза, как Тэхён, запальчиво кусая нижнюю губу, зачарованно глядит на него, будто на всемогущее божество, способное ради одного простого смертного превратить в пепел целые города.       — Вы хотели со мной поговорить, — тихо выдыхает юноша.       — Нам ведь есть о чём поговорить, — мужчина хмурит брови.       — Да. О нас. О нас с вами, господин Чон.       — И что тебя на этот раз беспокоит?       — Я знаю, кто вы, — голос предательски проседает. — Я знаю, что мы встречались прежде и… вспоминаю приятные, волнующие меня ощущения, ни с кем ранее не испытанные, но связанные с вами. Только с вами.       Чонгук наконец обращает внимание на приутихшего Тэхёна, поворачивая голову в его сторону. Смотрит на него с, казалось бы, благоговением и трепетом; с чувством, присущим обычному земному человеку, но глаза, подобно чёрному опалу, никогда не обманут. Они всё так же остаются отчуждёнными, безразличными. Ничего не выражающими, но как тягучая огненная тина — в себя погружающими.       Эмоции Чонгука порой наигранные. Зачастую — деланные. Это же так явственно.       Тэхён пришибленно замирает. Осознание очевидного оседает в глубине сердца тупой болью, и уголки губ Тэхёна слегка дёргаются. Скулы сводит. На глаза наворачиваются слёзы. Совсем некстати. Демоны ведь лишены души. Демоны ведь не умеют любить. Если только по-своему. А обычному человеку это «по-своему» никогда не понять. Необдуманным было решение рассказать о своих мыслях, воспоминаниях и чувствах. Чонгук же не поймёт, даже если захочет. А захочет ли? И Тэхён давится свежим воздухом, будто спёртым, душным, вставшим поперёк горла; бьёт кулаком себя по груди и резко отворачивается, намереваясь сбежать, но сразу же ощущает на своём запястье чужую крепкую руку. Чонгук останавливает его, не позволяя так просто уйти. Юноша широко распахивает веки, встречаясь растерянным взглядом с чужими, некогда любимыми губами, которые в диком исступлении страстно целовал и кусал, а сейчас безвылазно тонет в колких, злых глазах, сверлящих так, что кровь стынет в жилах.       — Если ты вспомнил хоть немногое, что нас связывало, то можешь понять, почему ты здесь. Со мной. Я бы отпустил тебя, но тебе некуда идти. Ну, а если бы и было, то ты возвращался бы ко мне снова и снова, будто бездомный щенок.       — Нет. Будто переплетённый с вами незримой, прочной нитью, связавшей нас намертво.       — Звучит красиво, но сути не меняет.       — Вы сказали… — Тэхён зажмуривает веки и судорожно выдыхает, с трудом подбирая нужные слова. — Сказали мне, что время, предначертанное вам со мной, всегда непростительно короткое. И что в этот раз нам вновь придётся расстаться. Так, когда именно это произойдёт? И почему? Почему мы всегда расходимся? Покидаем друг друга, прощаемся в слезах, если вдвоём нам бывает так хорошо?       — Что ты помнишь о нас? — Чонгук внимательно смотрит на тяжело дышащего юношу и слышит бешеные удары чужого сердца. — Что именно возродилось в твоей памяти?       — Ваши губы — чувственные, слегка припухлые от долгих поцелуев, влажные, требовательные, с ума сводящие. Поцелуи — головокружительные, опьяняющие, всепоглощающие. Объятия — такие жаркие, яростные, всегда крепкие и надёжные, — с чувством выдаёт Тэхён, поджимая губы. — Вы любили меня той любовью, на которую ни один смертный не способен. Они так не умеют. Никто так не умеет. Больше, чем просто платоническая, больше, чем просто плотская. Всем понятная и всеми хотя бы раз пережитая — совсем не та. Ваша любовь в разы сильнее — она ревнива, жертвенна и неизбывна. Она — божественна. Словами неизъяснима. Все эти ночи я плакал в своих покоях, потому впервые почувствовал то, что не должен был чувствовать. Иначе, я не знаю теперь, как мне жить дальше. Как мне жить без того, кто вновь возродил во мне все эти нечеловеческие эмоции и чувства? Которые ни с кем я больше не испытаю? Не разделю?       — Я тебя испортил, Тэхён, — лицо молодого господина мгновенно становится угрюмым, подавленным, а Тэхён, не понимая, одаривает Чонгука встревоженным и откровенно испуганным взглядом.       — Что?       — Я тебя испортил, как только впервые услышал твой зов. С тех пор, каждый раз встречаясь с тобой, я осознанно делаю тебя несчастным.       — Расскажите, — требует юноша, крепко жмуря мокрые от слёз веки. — Расскажите мне о нас. Всё. Прошу.       Разворачивающийся ветер треплет распущенные длинные волосы молодого господина, а лунный свет падает так, что пряди кажутся намазанными блестящими чернилами. Чонгук сохраняет молчание, выдерживает долгую, томительную паузу, отчего неуёмное сердце пылкого зеленоглазого юноши с каждой секундой начинает биться всё сильнее, всё тревожнее. Заставляет всё естество зайтись в откровенном испуге. Тэхён замечает это. Вновь. Гулко сглатывает, переводя рассеянный взгляд на крепкие руки, что теперь полностью покрыты угольной копотью, кровью и жуткими рубцами. И нет. Тэхён не отшатывается назад. Не бежит. Не зовёт на помощь. Не кричит от ужаса. Лишь встряхивает головой, чтобы хоть немного прийти в себя, и понимает, что его реакция противоестественна.       Рядом с ним — само воплощение истинного зла — исчадие ада в человеческой плоти, что рвётся, будто дешёвая ткань, и расходится по швам: Чонгук даже не скрывает своей истинной природы, а Тэхён стоит совсем рядом, жалобно смотрит на него влажными глазами, в которых лишь скорбь и сожаление, и поджимает дрожащие полные губы, выжидая услышать то, что причинит ему невыносимую боль.       — Тебя звали Тэён. Принц Тэён, моё зеленоглазое чудо, — Чонгук позволяет себе едва заметную улыбку, в которой — ни хрупкой надежды на лучшие дни, ни веры во снисхождение высших тёмных сил. Ничего, кроме едкой горечи и печали. — Ты был необычайно красив, молод, слишком высокомерен, самолюбив и дерзок. Многое в тебе отталкивало, обычно — немощных простолюдинов, начиная от твоей небрежной, явно фальшивой улыбки до величественной, грациозной походки. А вот высокородные господа тебя обожали. Души в тебе не чаяли. Особенно — их незамужние дочери, глаз с тебя не сводившие. А ты стоял весь такой в огненно-красном одеянии с золотой росписью на рукавах, не желая даже взглянуть хоть на одну из них, презренную и недостойную. Потому что девушки тебя никогда не интересовали. Один из твоих пороков, зеленоглазка, — блуд, наравне с гордыней, жадностью и чревоугодием. Ты гордо задирал подбородок, демонстрируя свою безусловную власть, и окидывал каждого присутствующего в зале уничижительным взглядом, потому что прекрасно знал: как только твой грязный секрет станет достоянием общественности, от тебя отвернётся не только весь народ, но и родной отец. И престола тебе никогда не видать. Это в лучшем случае. В худшем — за мужеложество тебя ждала смертная казнь.       Принц Тэён ел из золотых чаш, пил дорогие вина, коллекционировал редкие мечи и кинжалы, пока кто-то в это время выживал в холодных трущобах, хватаясь за любую возможность спасти свою никчёмную жизнь. И медленно умирал от голода в грязных подворотнях. Но тебе были безразличны чужие судьбы несчастных крестьян. Люди для тебя не имели никакого значения. Даже в своей большой семье ты всегда чувствовал себя одиноким. Непонятым. Вечно невыслушанным. А особенно одиноким и покинутым ты ощутил себя, когда твой отец — великий император — женил тебя на нелюбимой тобой девушке из знаменитой династии. Ты не мог отказать. Отклонить союз. Поползли бы слухи. Связанный по рукам и ногам, ты согласился с замыслом двух именитых, благородных семей. Так и заключили брак по договорённости. Так ты и стал по-настоящему несчастным.       Просто представь: каково это делить покои с нелюбимым человеком? С человеком, которого даже не хочешь? К которому не влечёт? Чьи прикосновения неприятны, до тошноты противны? Она не умела доставлять тебе удовольствие, потому что была юна и неопытна, и потому выглядела такой потерянной и огорчённой, что сердце обливалось кровью. А ты не мог заставить её застонать под собой от плотского наслаждения и прерывал близость сразу, как только она начиналась, молча выходя из покоев. О, как же вы оба были несчастны!       И тогда через пару ночей я услышал твоё гневное: «Лучше бы заниматься любовью с самим Дьяволом, чем с тобой, Йерим! Лучше бы продать своё тело и душу Дьяволу, и больше никогда не видеть твоего лица, Йерим! Оставила бы меня в покое, сбежала и бросила бы с моим проклятием наедине, которое тебе со мной никогда не разделить, чем мучить и себя, и меня! Что же ты мазохистка такая!». Да, зеленоглазка. Тягу к мужчинам ты называл своим проклятием.       — И вы пришли на мой зов? — смущается Тэхён. — Он был настолько громок?       — Нет, — шепчет мужчина, перебивая. — Другая твоя мысль заставила меня вмешаться и сделать твою жизнь чуть менее скучной и обездоленной. Мне самому было скучно и хотелось немного поразвлечься. В этом и была моя главная ошибка.       — Какая мысль?       — Несмотря на знатный род и высокое положение в обществе; несмотря на то, что у тебя было всё, о чём только можно мечтать, ты хотел покончить с собой, зеленоглазка. Ведь вас, людей, не сделают по-настоящему счастливыми ни богатство, ни наличие правильного, удобного партнёра, поскольку первое балует и развращает настолько, что постепенно теряешь интерес и вкус к жизни, а второе… Правильный человек не всегда становится любимым. А ты желал всё неправильное. Дурное, порочное. И в ту роковую ночь, когда рядом не оказалось твоей законной супруги, я пришёл ублажить тебя и познать все радости интимной близости с мужчиной, о которой ты столько лет грезил.       — Ох… Господин Чон…       — Да, Тэхён. В моих объятиях ты был настоящим. Реальным. Нежным, чувствительным, эмоциональным. Слишком ранимым. И очень громким. Твои звонкие беспомощные стоны заполняли личные покои, разносились по коридору, смущая слуг, а сам ты — доверчиво распластанный подо мной и полностью обнажённый — отчаянно подавался навстречу моим ласкам всем своим податливым телом, сжимаясь и елозя на моих пальцах, которые ты называл слишком умелыми, длинными. Безжалостными. И выбивая из тебя надрывные вскрики и жалкий, постыдный скулёж, я шептал, как люблю тебя. Потому что так ты кончал многократно. Так ярко и феерично, клянясь, что любишь меня больше, чем я мог себе это представить. Не замечая моей неизменно похотливой и самоуверенной ухмылки. Не зная, что у меня на уме и кто я вообще. С совершенно незнакомым тебе мужчиной ты готов был разреветься от переполняющих тебя, разрывающих изнутри эмоций, пока я шептал на ухо своим хриплым, неприлично просевшим голосом всякие непристойности. Но… Тебе не нужно было притворяться, лгать мне и казаться другим человеком, чтобы понравиться. Я принимал тебя любым. Не знавший о любви и интимной близости ничего, ты познал всё это со мной.       — И… — Тэхён запинается: все слова забываются под тяжестью больших чёрных глаз, смотрящих будто в самую потаённую часть души. — Что… что же было дальше? О нас узнали? Да?       — О нас узнавали всякий раз, Тэхён. Так же, как и в период твоего второго перевоплощения. Спустя столетие. И звали тебя на этот раз Тхэ Гю. Распутник Тхэ Гю. Безнравственный, бесстыжий танцовщик из Чинджу. Слишком харизматичный, наглый и вызывающе сексуальный. С восемнадцати лет ты развлекал чиновников и аристократов в закрытом доме кисэн, притворяясь миловидной девушкой, облачённой в откровенные наряды, которые не позволено было носить даже опытным куртизанкам. Даже в приюте разврата. И нет. Ты не спал с каждым, кто тянул к тебе свои грязные руки и предлагал всякие непотребства. Ты знал себе цену. Ты был избирателен. Прикрывая своё красивое лицо прозрачной вуалью, ты танцевал для них запрещённые ритуальные танцы, будто норовя околдовать и подчинить себе, чтобы обчистить чужие кошельки и карманы. А с теми, кто был внешне привлекательным, ухоженным и сексуально раскрепощённым, ты проводил самые безумные, горячие ночи. Твоих любовников не смущало, что перед ними во всей красе представлялась не восхитительная соблазнительница с роскошными изгибами, а распутный длинноволосый юноша с гибкой, стройной фигурой, жаждущий мужское, крепкое тело с не менее твёрдым, внушающих размеров естеством. Пока однажды ты не нарвался на одного подлого мерзавца.       Обычный секс тебя больше не прельщал. Не вдохновлял. Постепенно близость для тебя стала чем-то слишком обыденным, шаблонным. Не приносящей ярких, ослепительных красок. И оргазм казался каким-то сухим, безжизненным. Одни и те же позы, одни и те же избитые фразы, и с наступлением рассвета один исход — полное одиночество. Особенно, тебя угнетала душевная пустота. А с ней и тоска, щемящая и неутолимая. Ведь секс не значил любовь. И ты знал об этом. Тебя не любили. И ты никогда не любил. Ты оставался наедине с собой с многочисленными, терзающими твою голову мыслями о том, что никогда не встретишь любимого, и в одну из таких беспокойных ночей, когда ты выпроводил очередного любовника из своих покоев, какой-то ублюдок ворвался к тебе и грубо повалил на пол.       Ты кричал. Кричал во всю мощь своего горла. Но никто тебя не слышал. Так поступают со многими куртизанками, и ты оказался в числе них. Бессильный, беспомощный. Ты отчаянно выбивался из крупных накаченных рук отъявленного негодяя, стремясь вырваться из цепких тисков, но его хватка была сильнее твоего сокрушения. Его ярь и умоисступление оказались непоколебимее твоего упорства воспротивиться. Он грубо прижал тебя всем своим крепким телом к холодному полу, а ты, не растерявшись, ударил его коленом в незащищённый пах. Попытка спастись была хороша, но напрасна. Ты снова оказался в его подчинении. И тогда я услышал: «Пусть сам Дьявол разорвёт тебя на части, сучье ты отродье; пусть сам Дьявол заставит тебя корчиться в муках, отрывая от тебя по кусочку и поедая заживо. Приди ко мне, жестокое божество, приди и отомсти за меня! Я отдаю тебе свою душу! Забирай её! Вовеки веков! Аминь!»       — Меня… то есть, Тхэ Гю…       — Нет, — отвечает Чонгук, не позволяя договорить. — Я прибыл на твой зов вовремя. Я никогда не опаздывал.       — И… что вы сделали?       — Распростёртое мёртвое тело с разодранным мною горлом безучастно глядело на нас, занимающихся любовью, стеклянными глазами, а мы утопали в безумном экстазе и пачкались в чужой крови, что густыми дорожками стекала к нам — диким и сумасшедшим. Тебе совсем не было страшно: не от вида чёрной дымки, протиснувшейся в твои покои сквозь створки крупными извивающимися спиралями; не от кошмарной картины распотрошённого тела напавшего на тебя ублюдка. Не зная моего имени, ты с благоговением выдыхал мне в губы: «Мой демон, мой Покровитель, мой Сатана», а я завладевал твоим телом снова и снова, измазывал тебя в крови, купая в ней, будто осуществляя таинство крещения. «Какое богохульство», — скажешь ты. И я не возражу. Я совершил самый жуткий, жертвенный ритуал, связавший нас между собой нерасторжимым обещанием на целые века, а ты отдался на растерзание потрясшему тебя, прежде не испробованному тобой оргазму, бездумно поклявшись везде и всегда следовать за мной.       — Но вы спасли меня, господин Чон, — с возмутительным тоном произносит юноша. — Спасли от того гнусного подлеца.       — Не ищи оправдания моим поступкам, Тэхён. Не будь так наивен. Я не должен был вмешиваться. Событиям, не касающимся меня, надобно идти своим чередом, без стороннего воздействия.       — Так вы жалеете об этом? — с боязливым смятением спрашивает Тэхён. — О том, что защищали меня? Уберегали от злой, неведомой напасти?       — Я и есть злая, неведомая напасть, Тэхён, от которой тебе нужно было держаться подальше, но я не позволил и против твоей воли приковал тебя к себе. Ты стал моей слабостью, уязвимым местом, трещиной в броне. А я, страдающий жаждой обладать, подчинять и обуздывать, не смог тебя отпустить. Моя мать — владычица подземного мира — никогда мне не простит моего допущения.       — За что? За что не простит?       — За то, что я, нечистокровный, но могущественный демон, влюбился в зелёные, как сверкающие изумруды, глаза человека, чей срок пребывания на земле непозволительно короток; чьё тело — немощное и хрупкое; чьи силы — быстро иссекаемые и демоническую не превосходящие. А значит — не ровня мне.       Смущённый и немного растерянный, Тэхён с благоговейным трепетом смотрит на молодого господина, чувствуя, как сердце пульсирует где-то у самого горла. А Чонгук поднимает на оробелого юношу свой изучающий цепкий взгляд, и едва сдерживается, чтобы не впиться в полные чувственные губы, только бы успокоить его и самому забыться. Как делал уже это однажды, не спрашивая разрешения.       — У Тэёна, Тхэ Гю и Тэмина — у всех твоих исключительных, непохожих друг на друга реинкарнаций — были необычайно красивые, зелёные глаза, за которыми я слепо следовал из одного столетия в другое, чтобы… — Чонгук не договаривает, лишь мысленно произнося, — чтобы вновь преклонить колено перед божественным творением могущественного повелителя небес, которого я никогда не признавал. Мне не приходилось ждать тебя веками, ты перерождался быстро, будто в наказание мне. Принц Тэён, не нашедший любви в объятиях молодой девушки, смотрел на меня нарочито высокомерным взглядом, сквозившим жгучей ревностью и непомерной яростью. Танцовщик Тхэ Гю — более откровенным, любопытным, испепеляющим. Если первый ни с кем не желал меня делить, то второму безумно нравилось приглашать в свои покои нескольких любовников, чтобы доказывать мне своё превосходство над ними. Что ни один из искушённых утехами юношей не мог доставить мне столько удовольствия, сколько мог Тхэ Гю. А у талантливого поэта Тэмина… его глаза были невинными, чистыми, зеркальными. Как и душа — непорочная и совершенная. Но его постигла незаслуженная кара: за неземную красоту он с рождения поплатился зрением.       Среди поклонников твоего творчества собиралось немало корыстных и завистливых людей, называвших себя верными, преданными друзьями, что желали помочь тебе в обыденной жизни и стать твоими глазами. Им было только на руку — наличие твоего физического недостатка. А обвести тебя вокруг пальца было раз плюнуть. Ты и сам был в состоянии приготовить поесть, постирать вещи и убраться дома, но будучи чистосердечным, ты впустил в свой дом совершенное зло в обличии людей. Да, в отличие от двух твоих предшественников, Тэмин был слишком простодушный и доверчивый. Но… мудрый не по годам. Ты сочинял по-настоящему прекрасные стихи о взаимной, всепрощающей любви для людей, что абсолютно не смыслили в ней. Ты и сам не знал о ней. Радовался словно малое дитя, когда кто-то называл твоё творчество гениальным и выдающимся. И платили тебе не за талант твой врождённый, а из жалости к тебе. Такова ведь суть людей.       В одну из дождливых ночей, твои названные «друзья» вероломно ворвались к тебе домой, чтобы украсть всё то, что ты заработал за недолгие годы. Но постоять за себя ты, естественно, не мог. Пытаясь хоть как-то воспротивиться и дать отпор, ты напал на первого, кого сумел нащупать руками, но тебя грубо отшвырнули на пол, после чего жестоко избили и сломали ноги, в одно мгновение превратив в немощного калеку. Ты кричал от острой пронзительной боли, царапая пол, ломал ногти и осыпал проклятиями тех, кто дочиста обчищал твой разгромленный дом.       И я вновь услышал своё имя. Не Сатана, не лукавый, не бес. А демон-покровитель. Я вновь услышал твой истошный, душераздирающий вопль. И потому оставаться в стороне больше не мог.       После той страшной ночи, когда странным образом исчезли тела твоих уже бывших друзей, я взялся заботиться о тебе, как надлежало заботиться о недееспособном человеке, нуждающемся в помощи. Чтобы не возникло вопросов, я назвался молодым лекарем и целителем. Кормил тебя, помогал одеться, поднимал на свою спину, выходя на прогулку. С тех пор, как ты лишился возможности ходить, ты не проронил ни слова. А я не насаждал и нетерпеливо ждал, когда ты со мной заговоришь. И в один из вечеров ты пригласил меня присесть к тебе поближе. Без слов. Только жестом. И я послушался тебя.       Ты робко, почти невесомо коснулся моего лица своими нежными руками, затаив дыхание. Смотрел на меня невидящим взором, но, казалось, что ты видел абсолютно всё. Если же не всё, то только меня. Остальное было не важно. Да, ты смотрел на меня — внимательно и оценивающе, и аккуратно проводил подушечками пальцев по моему лбу, скулам и щекам. Потрогал нос и почему-то улыбнулся. Тщательно изучал мою линию подбородка, будто пытался запомнить всё до малейшей делали, чтобы когда-нибудь воссоздать мой образ на пергаменте. И только потом ты осторожно, даже как-то боязливо коснулся моих губ. Тяжело вздохнул, гулко сглотнул. Твой кадык дёрнулся. Губы приоткрылись. А я, не изменяя своей порочной сущности, обхватил твой большой палец ртом, взявшись слегка посасывать. Тебя пробрала дрожь, ты растерянно охнул, но не отпрянул от меня. Твои руки так и остались на моём лице. Да, ты был смущён, но вовсе не напуган. Так я и понял, что снова понравился тебе.       Чуть позже, обо мне поползли слухи, поскольку я всё ещё не умел хорошо скрывать себя в теле человека и свои врождённые демонические навыки, неконтролируемо прорывающиеся наружу. Сложно было прикрываться одним только статусом «целитель». Я больше походил на какого-нибудь некроманта-заклинателя, связанного с чёрной магией, чем на обычного травника. Времени было в обрез, и перед тем, как покинуть тебя, я совершил непоправимую оплошность: вернул тебе зрение и возможность встать на ноги и начать заново ходить. Потому что иначе поступить просто не мог.       — Господин Чон.       — Да.       — Что произошло с Тэёном, Тхэ Гю и Тэмином?       — Тэхён, — брови грозно заламываются к переносице, губы поджимаются в тонкую линию, а на скулах проступают желваки. — Зачем ты пытаешься выведать у меня всё то, о чём сам прекрасно знаешь? У историй из прошлого нет хорошего исхода. И быть не может. Это не красивые сказки о красивой любви между демоном и человеком, заканчивающиеся счастливым концом. Так чего ты добиваешься? Зачем с таким упорством стремишься растерзать свои разум, сердце и душу моими острыми как лезвие ножа словами? Что это даст тебе, кроме мучения, горя, чувства вины и потери? Недостаточно того, что я раскрыл тебе свою истинную форму?       — Нет, — отвечает Тэхён, рассерженно смотря в самую глубь чёрных глаз. — Мне нужно больше. Я хочу заново испытать и прочувствовать на себе все прожитые с вами мгновения, господин, даже самые худшие. Мне не страшно. Совсем не страшно. Поэтому, прошу вас, не отнимайте у меня последнее — надежду на то, что всё не напрасно, не беспричинно. Что жизнь имеет хоть какой-то смысл. Моя жизнь. Моя.       — Вот как, — Чонгук одаривает Тэхёна абсолютно невозмутимым видом, а внутри него бушует буря, вырывающаяся из приоткрытого рта резким выдохом. — Ну, раз моё зеленоглазое чудо такое настойчивое и непреклонное, тогда пусть представит в своей голове самые худшие сценарии произошедшего с нами. С тобой.       Принц Тэён, неплохо скрываясь от вездесущих назойливых глаз, продолжал наслаждаться уединёнными вечерами в компании нового друга — со мной, со змеем-искусителем, — прикрывая свою законную супругу, также пойманную за сомнительными действиями. Глубокими ночами, Йерим незаметно покидала покои, о чём известно стало только Тэёну. Принц, естественно, сжалился над ней и пообещал держать всё секрете. И Йерим наконец зажила своей жизнью, связавшись со знакомым ей молодым простолюдином, в которого влюбилась когда-то по юности лет. Так что твоя принцесса была не столь безвинна и честна. Но оказалась слишком глупа и бесхитростна. Хотя бы потому, что именно она рассказала своему любовнику, почему уходит из дворца и больше не проводит ночи со своим супругом. Не потому, что ты, как мужчина, был слаб и немощен, не потому, что был безответно влюблён в другую, а потому что ты любил мужчин. Конкретного мужчину. Она запомнила меня на лицо.       Вскоре, правда раскрылась. За ней последовал переворот. На империю надвинулся новый сокрушающий ураган, перевернувший не только высший свет, но и всё некогда процветавшее государство. Среди разгрома в стране, кровавой междоусобицы и династического кризиса, принца Тэёна, сбежавшего со мной, разыскивали во всех бедных домах, грубо вторгаясь в обветшалые жилища крестьян незнатного сословия, по слухам, скрывавших нас у себя: в подвалах, на крыше, за стеной. Где угодно. Потому что мы, якобы, пообещали щедро расплатиться. Некоторых из бедняков по ошибке убивали, заподозривая в обмане. Ты же не терял надежды и пытался спасти нас от неминуемого наказания, пока я сам, в конечном итоге, не сдался. Благополучно выпроводив из города, я покинул тебя, пообещав вернуться, но ты…       Ты, конечно же, не поверил мне. Последовал вслед за мной. Присутствовал на моей публичной казни, обливаясь слезами: весь грязный, неопрятный, в разорванной одёжке. Наследный принц Тэён? Нет — теперь уже бездомный дворняжка, оплакивающий своего хозяина. Мне даже стало смешно. Смешно настолько, что захотелось развеселить тебя напоследок, чтобы не видеть, как тебе больно. И как только безликий палач занёс над моей головой топор — не заточенный, ржавый, со въевшейся в трещины кровью, принадлежавшей Йерим, — моя человеческая плоть покрылась мерцающими трещинами и разлетелась на тысячи сияющих осколков, ослепив всех присутствующих на казни демоническим свечением. Кроме тебя. Моё зеленоглазое чудо, ты остался цел и невредим, пока все окружающие тебя, с пустыми, кровавыми глазницами, кричали во всё горло и рвали на себе волосы, теряя сознание.       А ты больше не плакал. И больше не смеялся. Не влюблялся. Не строил планы на будущее. Через пару дней ты скончался от разрыва сердца, не перенеся разлуки со мной.       А что случилось с танцовщиком Тхэ Гю? Нет, он не разорвал со мной связь сразу, как только увидел, как именно я расправляюсь в его покоях с теми, кто позволял себе больше положенного. Кто поднимал руку, кто насилу вынуждал к близости, кто не платил положенную сумму за проведённую ночь. Тхэ Гю было плевать на убитых мною. Но Тхэ Гю было не наплевать на меня. Безумный, бешеный. Влюблённый до помешательства. Он тщательно вымывал комнату от запёкшейся крови, дочиста вычищал полы от рваных ошмётков и избавлялся от испачканных вещей, что были на мне. Принимал со мной ванну с горячими источниками, где мы предавались чувственным ласкам и плотскому удовольствию.       Ни о чём не сожалея.       Я говорил, что моя человеческая оболочка недолговечна, тленна. Быстро теряющая свою прочность. Умирая как простой смертный, я пробуждаюсь заново. Моя мать больше не позволяет мне возвращаться в ад, к себе домой, отсылая меня обратно на землю вечным скитальцем, отбывающим своё наказание. Моей главной целью на земле было соблазнять, искушать, запутывать подверженных пороку людей, высвобождая в них всё самое дурное и низменное, а я… Теперь тебе известно, что сделал я. Опутывая себя грешной связью, мать снова и снова дарует мне новую жизнь, в которой я всегда перерождаюсь с теми же способностями, с теми же характером и броской внешностью, что привлекает людей. Моё зеленоглазое чудо, я рассказал об этом Тхэ Гю в ночь, когда на нас была объявлена охота. На что Тхэ Гю спокойно ответил: «Тебе не нужно называть домом то место, откуда тебя выгоняют. Ведь дом — это место, где тебя всегда ждут. Я твой дом, мой демон-покровитель. Я твой дом, Чон Чонгук».       Прикрывая меня, ты умер у меня на руках, насквозь пронзённый копьём, застрявшим не только в твоём теле, но и воткнувшимся острием в моё. Нас буквально воссоединили в одно целое. Неразделимое. Да, меня раскрыли как кровожадного демона, оставляющего после себя горы трупов, тебя же нарекли покорно служащим демону богоотступником, грешником, разделявшим ложе с Сатаной. Я видел, как стекленеют твои глаза, как холодеет твоя кожа, как жизнь покидает твоё тело. Как последние слёзы скатываются вниз по щекам из приоткрытых зелёных глаз, без которых я не чувствовал вкус к жизни и тягу к ней. «Я люблю тебя, мой демон, я так сильно люблю тебя», — и именно тогда я впервые ощутил себя человеком, познавшим настоящее горе. Они отняли у меня самое ценное, они отняли у меня самое дорогое. И поплатились за это. Сполна. Одной ударной волной я забрал вместе с собой несколько тысяч жизней, снёс целые города, на восстановление которые ушло десятки лет.       Так я ещё никогда не мстил за человека.       И этим человеком стал ты, Тэхён.       — Господин… — Чонгук переживает прошедшие события по сей день, будто всё случилось только вчера, и Тэхён хочет утешить его, ободрить, но нужные слова, как назло, застревают в горле.       — Охотники за нечистой силой, преследующие свою цель из одного поколения в другое, проникли и в дом Тэмина. Да, спустя целое столетие. Новые лица, но те же стремления. Неизменно ожесточенные и бесчеловечные. Удивительно, не правда ли, услышать такое из моих уст? Демон осуждает всё плохое и дурное в людях — зло. Действительно — забавно. Тебя силком выпроводили наружу, едва прозревшего и почувствовавшего опору под собой; меня же, связанного и избитого до полусмерти, бросили к твоим негнущимся ногам, как какого-то прокажённого. Я позволил им — жалкому отребью, — поизмываться надо мной, только бы тебя не тронули. А ты опустился на трясущиеся колени, пытаясь поднять меня и понести на себе в свой дом, но охотники его тут же сожгли. Твой шаткий обшарпанный дом исчез прямо на твоих глазах в разрастающемся пламени, пожирающем всё на пути своём. Я видел его в твоих глазах — багровое, буйное, ненасытное.       Как и твоя ярость, обращённая на охотников.       Ты был на грани.       Не в себе.       Рассудок понемногу покидал тебя, а я помочь уже ничем не мог.       Я даровал тебе возможность видеть, чтобы ты узнал, как красиво ранней весной расцветает дикая вишня, как прекрасны сверкающие, будто бриллианты, звёзды, рассыпанные по ночному небу, и как очаровательны голубые озёра и реки, которые я собирался тебе показать. Но ты смотрел только на меня. Для вдохновения и написания новых стихов о любви — чистой, трепетной и возвышенной — тебе нужен был только я. Даже когда меня насильно выхватили из твоих рук и покрыли ножевыми ранениями, не оставив на мне живого места, ты не разрывал зрительного контакта. Ты запоминал меня. Моё лицо, мои слова, мои прикосновения. А как только я вспыхнул жарким, разрушительным огнём, уничтожившим напавших на нас охотников, от увиденного ты окончательно сошёл с ума и слепо бросился в разгорающееся адское пламя, покинув этот пропащий, падший мир вместе со мной.                     От загнанного дыхания во рту становится неприятно сухо, что больно сглотнуть.       Последние слова молодого господина поражают Тэхёна настолько, будто норовя сбить с ног. Бьют наотмашь, как если бы кулаком ударить в грудь. Стараясь унять суматошно стучащее сердце, Тэхён торопливо смахивает с щеки влагу и осторожно касается чужого плеча, разворачивая Чонгука лицом к себе. В больших чёрных глазах, поблёскивающих от неясных эмоций, которых так просто не разобрать, пляшет откровенное предостережение, которое Тэхён упрямо и так предсказуемо игнорирует. Ещё не всё кончено. Всё можно изменить. И тянет Чон Чонгука в свои объятия, от которых мгновенно бросает в лихорадочный жар. Ноги подкашиваются. В груди будто распадается ртуть, разливаясь по внутренностям отравляющей, серебристо-белой жидкостью.       Да, боль от любви к Чон Чонгуку — к кровожадному демону из царства мёртвых — ощущается агонией, отчаянием, необратимостью. И Тэхён запальчиво выдыхает, окончательно сокращая между ними оставшееся расстояние. Сердце к сердцу. Душа к душе. Пускай у одного из них её даже нет. Тэхён больше не чувствует себя беспомощным, бесполезным, безмолвно вымаливая молодого господина о том же — не вспоминать весь тот ужас, пережитый когда-то в прошлых жизнях.       — Я не Тэён, не Тхэ Гю и не Тэмин. Я — Ким Тэхён. Ваш Ким Тэхён. История любви со мной будет иной. Я всё сделаю для этого. Всё, что в моих силах, — юноша старательно моргает, с трудом сдерживая предательские слёзы.       — Моё зеленоглазое чудо, — Чонгук с шумным вдохом зарывается носом в непослушные завитки тёмных волос. — Я пообещал самому себе, что больше не побеспокою тебя. Не стану мешать тебе. Позволю жить своей жизнью, какой бы сложной на сей раз она не оказалась. Но зов ребёнка, потерявшего родителей; зов ребёнка, оставшегося вместе с сестрой в горящем доме… Прости, что не сдержал обещания. Прости, что не оставил тебя даже тогда, когда ты намеревался покончить с одним из обидчиков своей сестры. Это всегда моя вина, не твоя.       — Господин!       — Уведите его! — Чонгук отталкивает от себя ничего непонимающего Тэхёна и велит внезапно появившимся слугам увести его в свои покои. — Скорее! И заприте его! Не дайте ему сбежать!       — Как скажете, Ваша Милость.       — Господин! — кричит Тэхён, захлёбываясь в слезах и отбиваясь. — Что вы делаете! Ответьте мне! Господин! Нет!                     Слуги равнодушно поглядывают на Тэхёна, ревущего и пытающегося всеми усилиями оторваться и выбежать в широкий коридор, но стража в две линии охраняет вход во дворец — незаметно ускользнуть не выйдет. Остаётся лишь метнуться загнанной птицей, ломая себе крылья, в покоях, кажущихся не местом безопасности, а мрачной темницей, и Тэхён бросается к запертым дверям, пытаясь кулаками выломать их. Но тщетно.       Тэхён останавливается, оседая на пол. Бесполезно вымаливать выпустить его наружу. Молодого господина не ослушаются. Ослушаются — лишатся головы. Прикрывая потяжелевшие веки, Тэхён делает глубокий вдох, вытесняющий из головы все тревожные и злые мысли. Но успокоиться не получается. Слезящимися глазами он всматривается в закрытые окна и медленно ползёт к ним.       И перед ним открывается картина настоящего ужаса.                     Это — беспрерывная, кровопролитная война, длящаяся столетиями. Битва всемогущего демона и слабых, неподготовленных людей, напавших на чужой дворец посреди глубокой ночи. Весь двор постепенно становится усеянным разорванными, изуродованными телами незнакомцев, вступивших на чужую территорию, как узурпаторы, захватывающие и присваивающее себе не своё. Перешагивая через них, Чонгук пронзает воздух мечом, и мерцающий свет вырывается из тонкого лезвия, сверкающего и перерезающего горло ближайшего врага. Поток энергии выплёскивается из сильных, напряжённых рук молодого господина, обвиваясь вокруг его могучего тела светящимися нитями и образуя защитный барьер, ослепляющий каждого, кто бросается в неравный бой. Зелёные глаза обращены исключительно на отражающего удары Чон Чонгука, а Чон Чонгук, поправляя полы одежды, из-за плеча смотрит на Тэхёна, яростно сжимающего кулаки и молящего отступить. Вернуться назад, к нему, в покои. А на рассвете — сбежать.       Влюблённый, глупый мальчишка.       Вокруг Чонгука скапливается тёмная энергия — сила, грозящая превратить любимый дворец в одни руины. А подле него творится какой-то хаос, беспорядок, кромешный ад: люди, бросающиеся в дьявольское полымя и заведомо признающие своё поражение; стальной звон мечей, бьющихся друг об друга; протяжный вой волков, исходящий из глубин непроглядного леса. Никто из нападающих не рискует заглянуть в проницательные чёрные глаза — те порежут своим холодом без промедления, и потому бросаются врассыпную и бьют туда, куда дотянется рука.       Жители, восставшие против сына императора? Или добровольцы, поспешившие покончить с незаконнорождённым отпрыском по приказу самого императора?       Чонгук опускает помутневший, застеленный пеленой взгляд на траву. Та уже не зелёная, не густая, не сочная, — на ней виднеются капли чьей-то зря пролившейся крови, возможно даже и его, Чонгука. Земля под ногами полностью пропитывается кровью одичалых крестьян, образуя багровое покрывало.       И природа не остаётся безучастной.       Ветер только усиливается, поднимая листья с земли, что кружатся вокруг Чон Чонгука, словно танцуя в ритме древнего, жуткого заклинания. На головы последних уцелевших сыплются колючие искры — раскалённые иглы, и светящийся барьер становится ярче, ослепительнее, подобно звёздам, рассыпанным на ночном небе. Тёмные тени сгущаются, обретая форму спирали, и Тэхён понимает, что время пришло. Воздух наполняется зловещим холодом. Раздаётся звук грозы. Сверкает молния. И световая сфера разлетается на тысячи ярких искр, насмерть обжигая людей, оставляя их без кожи.       — Господин… — тихо, неверяще. — Господин, прошу, вернитесь.                     Чон Чонгук, вернитесь ко мне.