Баллада большой Медведицы

Тяжелый стук во входную дверь слышится трижды — свечу у кровати сдувает, будто кто-то третий с ними в комнате выдувает весь воздух их легких, чтобы погасить пламя; даже огонь в очаге — и тот стал не таким ярким, будто он теперь припугнут кем-то. Переворошенный от Хосока дом покрывается тусклой полутьмой, и леденящий мороз пробегается по коже альфы — это плохой холод, могильный. — Который сейчас час, Юнги? — Хосок хмурится, оглядываясь. Окон в доме нет — не видно солнца, не видно луны: только черная бездна беззвездного зимнего неба просвечивает в самом потолке, там, где дым очага встречается с хрустящим морозным воздухом: даже волки в такие ночи оглядываются и пристально всматриваются во всякий силуэт. — Глубокая ночь, — холодно проговаривает омега, отходя, — три часа ночи. — Час нечисти, — альфа следует за ним, — кто может пожаловать к тебе в такое время? — Не твое дело, — Юнги выставляет руку перед собой, — пришли ко мне, а не к тебе. Мы продолжим наш разговор, чужак, но не сейчас. Оставайся здесь и не смей выходить за мной. Если ослушаешься — кровь тебе пущу. Ледяные глаза Юнги сверкают в потемках как лезвие ножа: Юнги не шутит, не угрожает просто так — уж если ему перечить, ни за что в жизни не простит. Пустить кровь — не пустит, но бед потом не оберешься — это все Хосок тоже увидел в мире духов. Духи много рассказывали ему о Юнги — потому что Хосок сам об этом попросил. — Я не пойду за тобой, — легко проговаривает Хосок, застывая, — но я приду, стоит тебе попросить. — До этого не дойдет, — шикает, — просто будь тихим. Не издавай ни звука. Это ненадолго. Юнги исчезает во тьме застывшей в ночи улицы, плотно закрывает за собой двери: свежий холодный воздух и сладкий, едва уловимый запах омеги щелкает Хосока по носу. Пламя в очаге почти гаснет — альфа долго всматривается в сухое полено, на которое огонь не смеет напасть, отчего-то предпочитая погибнуть. Дом омеги тихий, беззвучный, и даже вой ветра укладывается на землю, не шевелясь. Не услышать ни чужих голосов, ни шагов, даже собственное сердце стучит с осторожностью — не шагает громко, ступает едва ощутимой поступью, чтобы не спугнуть ничего в этом месте. Альфа приближается к захлопнутым дверям, прислушивается к звукам, в голове представляя образ этого гордого маннелинга: уж если духи сложили все так, что именно Юнги набрел на него в лесу… От этого ему не проще — только хуже: уж больно омега несговорчивый и колкий — не растопить всего лишь то словами. Но духи сложили так: значит, Хосоку придется постараться. Юнги и правда нет не больше пятнадцати минут — дверь он раскрывает беззвучно, совсем не ожидая увидеть альфу на пороге. Обнаженный по пояс, усталый, с глубокими ранами на груди, а все равно будто сейчас же готов броситься на помощь. Смешно даже. Хосок бы только рассмешил гостя Юнги, а потом навлек бы на себя страшную беду. Проглатывая смешок, омега начинает устало опираться о дверь, и на глаза его падает тяжелая усталось, которая бьет и по ногам. Теперь не только царапка сидит на щеке Юнги, но и набухшая бусина крови на его моментально распухшей губе — омега старательно отводит взгляд, слабеет, бессильно сглатывая. Отрываясь от двери, он неуверенной походкой направляется к кровати, где-то по пути запинаясь о собственные ноги. Хосок придерживает его, но Юнги резко вырывается, потом быстро падая на переворошенную Хосоком кровать: — Не смей трогать меня, ахилеец. — Как скажешь, маннелинг, — покачивает альфа головой, — нужно было дать тебе упасть и расшибить голову. — Нужно было, — забирается на постель, — нужно было оставить тебя в лесу. — Чего же не оставил? — Чего же ты не дал мне упасть? — переворачивается к стене, — не могу говорить с тобой. Хочешь бежать — беги. Остановить я тебя не смогу. Но тебе рано выходить на улицу — упадешь на половине пути. Да и час духов сейчас. Нечего людям выходить из дома. — Не все ли равно тебе, что я упаду без сил, пока буду добираться до Менелая? — Все равно. — А если я захочу остаться пока что? Омега не отвечает: делает вид, что засыпает или засыпает действительно — Хосок еще несколько мгновений дает себе, чтобы пройтись взглядом по омеге, по его белой коже, белым волосами — ахиллейцев, кроме себя, Хосок никогда не видывал, а если видел, то позабыл — но ему вдруг кажется, что ни один из них не может хотя бы приблизиться к красоте этого омеги. Хосок набрасывает одеяло сверху на Юнги, не касаясь его тела: уж если омега отдал приказ не касаться его, он нарушать запрет не станет. В комнате становится теплее — полено в очаге щелкается и полыхает, и альфа, устраиваясь на полу, пригревается у огня, глаза прикрывает. Спать он не хочет — по подсчетам его он проспал уж три дня и три ночи. Ему теперь нужно обдумать все увиденное в мире духов: ведь если все увиденное рано или поздно исполнится, нужно подготовиться. И подготовить не только себя, но и Юнги тоже. Пока омеге ничего не угрожает, но Хосок знает — скоро Юнги окажется на перекрестке нескольких выборов: один выбор расколет их с Хосоком и отделит навсегда, и даже духам не будет под силу связать их вместе воедино; второй из выборов сплавит их вместе, пришьет друг к другу так, что жизнь их будет зависеть друг от друга.

ᚤ

Юнги медленно вырывается из сна, и голова его больше не болит, кости не ломит: так всегда случается с ним после ночных встреч — только кровь на губе отпечатывается на подушке. Свет не просачивается внутрь жилища, но день уже наступил — он знает это так же ясно, как и то, что альфа все еще тут. Запах. Юнги начал его ощущать только сейчас: свежий сосновый лес, шишки, дождь, скатывающйся по травинкам… альфы в моменты опасности обычно теряют свой запах: чтобы их было труднее выследить. Теперь, кажется, Хосок начал чувствовать себя в безопасности — его застывшая фигура у очага замирает будто бы в дремоте и кажется, будто он не шевелился всю ночь, но Юнги видит, что дровенник заполнен дровами, а опорожненные раньше бочки теперь наполнены свежей водой. — Ты должен сдать меня ярлу Сигурду. Хосок проговаривает свои слова не с холодом, но с прохладой. Выкладывает их на стол перед Юнги, точно драгоценности — но не награбленные, а принадлежащие ему законно. Да. Это не приказ — это утверждение. Юнги должен сдать чужака ярлу. Он должен бросить сына врага в руки Сигурда Беспощадного. Хосока должны казнить — в назидание всем врагам. А если Юнги скроет альфу, то и сам станет предателем, которого казнят: маннелинг, сжалившийся над алихейцем — да разве заслуживает такой маннелинг жизни среди подобных ему? Сбросить в яму вечной мерзлоты и забыть о нем! — Да. Должен, — Юнги садится на кровать, выдыхая, продолжая вглядываться в черную макушку Хосока — он сидит у огня, не шевелясь. Точно кукла он, набитая сеном. Толкнуть рукой — упадет в огонь и не сможет встать. — Ахилеец. Твои раны зажили так быстро? Даже самые крепкие охотники на моей памяти и то дольше приходили в себя после подобных ран. Хосок, не вставая с пола, разворачивается к омеге лицом — на плечи он набросил шкуру, а вот грудь до сих пор обнажена: на ней только перевязки с лечебными травами внутри. — Можешь сам проверить, что там, — Хосок усмехается, — не бойся, маннелинг, я такой же смертный, как и ты. Но кровь моя горячее. И раны затягиваются быстрее. — Почему ты стал звать меня маннелингом? — фыркает. — А ты меня почему стал звать ахилейцем, чужаком? — альфа указывает на шею, — разве это клеймо многое поменяло? — Это поменяло все, — омега притягивает ноги к своей груди, — я должен сдать тебя ярлу, — напоминает. — Да, должен, — соглашается, — но ты не будешь. Омега склоняет голову, раскрывая глаза: с Хосоком он никогда прежде не говорил так много — Юнги удивляет его спокойная и хладнокровная прямолинейность. Он не гадает — говорит то, что будет. Уверенный в каждом своем звуке Хосок, улыбаясь, поднимается с холодного пола — шкура спадает с плеч, устилается у его ног. Свет пламени проходится по очертаниям его смуглой кожи — Юнги раньше такого оттенка не видел; все маннелинги белее снега, Хосок же будто разукрашенный чьей-то рукой. Даже кажется, что кожа его поблескивает — как поблескивают и глаза. Глаза и не выдали его: такие же голубые, как почти у всех маннелингов — вот, почему он всегда показывал только их. — Отуда тебе знать, чужак? — омега поднимается тоже: если промолчит сейчас, то потом трудно будет снова начать громко говорить, — откуда тебе знать, что я сделаю, а что — нет? — Кто являлся к тебе ночью? — Хосок подходит на шаг ближе. — Не твое дело, — сжимает губы, жалеет потом — больно; там, наверное, все еще кровь, уже засохшаяся, но рана все еще побаливает. — Пока не мое. А под рубахой у тебя что? Тоже… чужие следы? — Замолчи, ахилеец. Юнги вскакивает с постели, точно от огня — так от Хосока становится горячо и опасно. Босые ноги шлепают по холодному полу, и он пересекает комнату, становясь с противоположной стороны очага. Хосок бы и не тронул его: он почему-то это знает. Но когда нужно защитить свою тайну, о таких вещах не думаешь. — Это не твое дело. Ничье больше — только мое. Не заговаривай мне зубы. Я должен вести тебя в дом вожака прямо сейчас. — Веди! — Хосок поднимает руки перед собой, — закуй мои руки и веди к ярлу Сигурду. Он давно не устраивал кровавых казней, а я отлично сойду для нового торжества! Потом будете пировать всем поселением — ведь опасный враг повержен. А я, Юнги, ел с тобой с одного стола. Ты покупал у меня рыбу много лет. Я чинил у тебя свою одежду не меньше. Неужели тонкая полоса на шее должна стать причиной моей гибели? Я не уговариваю тебя, Юнги, даровать мне жизнь. Я взываю к голосу разума. — Замолчи. Он разворачивается на пятках, скрещивая руки, будто бы желая удержать сердце в груди. Он мог уже убить Хосока — убить врага — да не смог; он должен отдать его ярлу, должен рассказать о нем, но… Омега оборачивается, не удивляется даже, что взгляд альфы направлен прямо на него. Взгляд говорит ему о многом — о том, что, например, альфа больше и сильнее его: он может заставить замолчать — замолчать навсегда. И взгляд говорит кое-что еще. «Не бойся меня, Юнги». — Что ты видел в мире духов обо мне? Видел, что я веду тебя к вождю? Видел, что я — причина твоей смерти? — Видения духов не трактуются языком людей. Я видел образы, слова, чувства — многое мне еще предстоит расшифровать. Ты на перепутье сейчас, и я это знаю. Я знаю, что ты сейчас совершишь выбор — каким он будет мне не дано знать. — Ты говорил, что можешь исполнить мое желание, — омега вновь поворачивается к Хосоку грудью. — И я все еще готов его выполнить. За все, что ты для меня сделал, Юнги. — Слово того, кто прошел через Медведицу… нерушимо? — Юнги сомневается, отводит взгляд, — то, что я хочу попросить… не представляю, каким образом обычный смертный сможет это сделать. — А ты попроси, — альфа усмехается, — и я придумаю, что можно сделать. — Ты, — сглатывает, — ахилеец, ты знаешь, кто такие клевры? Хосок, опуская голову, прикусывает губу. Юнги только что сделал свой выбор — поймет он это чуть позже.