Новогодние ШиШки

— Я так понимаю, твоя сморщенная задница не собирается помогать мне, — в голосе Диброва нет вопросительной интонации, лишь горькое обозначение сухих фактов. Огуревич молчит. На долю секунды поднимает на Диброва глаза из-под стёкол очков и снова опускает на телефон. Лет десять назад он бы сидел с газетой в руках или журналом а-ля «Секрет домохозяйки» или «Повелитель грядок», но эра технологий и до него добралась. Потому он бездумно читает сомнительные статьи: благо, не верит всему подряд, а забавляется тупостью людей, которые уверены, что рыжие прямые потомки инопланетян, а в Атлантиде до сих пор существуют неизведанная человечеству раса. Огуревич находит подобное достаточно забавным. Непреклонность Антона раздражает похлеще метели, из-за которой снега на даче больше, чем на северном полюсе. Дороги сильно замело, поэтому при всём непреодолимом желании он не сможет уйти из этой «клетки». Огуревич, конечно, привлёк своим обаянием несколько молодых девушек в помощь, но факт флирта с другими малость бесит Диброва. Он не скажет это напрямую — нечего этому старому сушёному изюму знать, что его могут ревновать, всё ещё. Да и вряд ли молодые девушки помогают ему не из жалости, а из желания «сблизиться». Думают, наверняка, что у бедного престарелого соседа тик в глазу, а тот подмигивает им бессовестно. Дибров с грохотом кидает коробку на пол, но даже это не привлекает и толику внимания Огуревича. В воздухе витает пыль, что накопилась на картоне за целый год, и кружится, словно снежинки. Коробка, как конструкция, держится на честном слове, не скрывая содержимое внутри, но это не то, что ожидал увидеть Дибров, открыв её. В ней было много маленьких коробок и мишура. Он морщится, негодует — не помнит, чтобы так расставлял коробки. И, если быть честным про эти коробки он тоже не помнит, а ему не достаточно лет, чтобы забывать такие мелочи. Ёлочные игрушки на месте, вроде, не все, но большинство. Ёлки нет. Ёлки, что уже двадцать лет с ними, нет. — Антон, — хрипит на него, — не соизволишь ответить, куда делась наша ёлка? Тот слышит, неохотно отрывает глаза от телефона и вспоминает. Отводит взгляд на потолок и думает, хоть со стороны и кажется, что лицо излучает только сонливость и скуку. — А, ты о ней, — лениво тянет, — я её выбросил летом, когда мы на чердаке убирались. Старая, дряхлая и вся в пыли лежала, как и твоя коллекция галстуков, но она пока лежит себе спокойно. — Ты её без моего ведома выбросил? — повышает голос Дибров. От неожиданности Огуревич не только отрывает взгляд от экрана, но и откладывает телефон в сторону. Ему бы солнцезащитные очки сейчас, ведь испепеляющий гнев Диброва чувствуется всеми клетками тела. Ещё немного и запахнет жаренным. — А ты её в последний путь хотел проводить? Или поминки устроить? — приподнимает бровь и косится на Диброва. — Я хотел её на новый год украсить и поставить у подоконника, как и всегда, если ты ещё не забыл от склероза. — Не забыл. В голосе нет ни раскаяния, ни сожаления. Он возвращает ленивый взгляд на экран телефона и лишь раз проверяет Диброва, который вернулся к изучению, как оказалось, таинственной для него коробки. Быть может, он согласен с тем, что их ёлочка была старая, но это не означает, что от неё можно так просто избавиться, не сообщив ему. Ёлочные игрушки на месте. Некоторые сломаны, но это обязательный пункт каждого года: одна или три точно будут отправлены в утиль. Не хватает нескольких цветов серпантина и дешёвых праздничных фетровых колпаков. Последнее он бы и сам выбросил — волосы только испортил бы запылившимися вещами, там и вши ещё праздник с ними отметят. Пока Дибров усердно разбирается с декорациями, Огуревич изредка глядит на него, особого интереса не показывает. Тот словно забыл, что завтра праздник, или ему совсем насрать: поест салатов, закусит бутербродом с икрой, выпьет шампанское и спать ляжет раньше одиннадцати — возрастное у них. — Антон, — делает долгую паузу, ждёт, чтобы на него посмотрели, и только потом продолжает: — Я так понимаю, в этом году празднуем без тебя, — цокает, — опять. — Арс, я не первый год говорю, что для меня ничего забавного в этом празднике нет. Мне под-под сраку лет, меня этот праздник ваш ничем не удивит. Тем более времени ещё жопой жуй, а ты меня тут гонишь и учишь, как его отмечать. — То, что у тебя геморрой после курантов чудом не прошёл, вина не праздника, а твоего сбитого режима приёма таблеток, — цедит на него и тут же спокойнее спрашивает: — А ты лекарства после обеда принял? Ответа не следует. Огуревич поджимает губы, встаёт с дивана с громким вымученным вздохом — последние силы тратит на это действие — и идёт в сторону кухни. «Не принял» — ясно, как день в середине июля. И почему Дибров не удивлён? Из кухни Огуревич возвращается довольный, будто одной пилюлей на двадцать лет помолодел и готов активнее подкатывать к юным соседским девушкам. Не обращая внимания на коробку под ногами, перешагивает её и садится обратно на уютное место. Дибров более чем уверен, что на подушке отпечаталась форма его сморщенной задницы. Он снова берёт в руки телефон, отчего Дибров бесится, но молчит. Даже промелькает коварная и жестокая мысль кинуть в него стеклянный шар, но её он тут же отметает. Как бы сильно он ни хотел вызвать в этом родном истукане яркие эмоции, Огуревич всегда остаётся Огуревичем. Да и вредить своему мужу он не хочет — потом ещё заботиться о нём. Отделив уцелевшие игрушки, он берёт последнюю коробку, которая на удивление в отличном состоянии. Нет потёртостей, края ровные и сыростью не пахнет. На пробу трясёт её слегка — шуршит, сыпется что-то внутри, словно слои трутся между собой, немного скользит. Он приподнимает крышку и видит несколько стопок — конверты. Пять штук сложены друг на друга, запечатаны аккуратно, словно никогда не открывались. Кроме пяти одинаковых конвертов, на дне коробки обнаруживается ещё один — коричневый со знакомой маркой и адресом. Рисунок стёрся, но яхту с парусом он может различить. Дибров поправляет очки — может ошибся, всякое бывает — и убеждается в своей правоте. В отличие от остальных, она раскрыта, но аккуратно закрыта цветной лентой. Объёмом тоже отличается: больше предыдущих. Любопытство берёт верх и Дибров решает исследовать содержимое. Он берёт с собой всю коробку и идёт на кухню — там свет лучше и можно налить себе чаю. Перед уходом он бросает взгляд на Огуревича, который сидит в одной позе с самого утра, если не с две тысячи десятого года. — Ты так и будешь одним целым с диваном все праздники? — кидает ехидно, в душе надеясь на реакцию. — Наслаждаюсь жизнью без геморроя. Когда ещё такой шанс выпадет? В следующем году? — отвечает саркастично, но на сей раз глаза от экрана отрывает. — Скорее всего, — цокает, вздыхает понуро, — только геморрой и диван останутся. Он удаляется на кухню, бурча под нос неразборчивые фразы, обрывки которых содержат мат и жалобы. Какой ещё реакции он ожидал? Что Огуревич кинется к нему и внезапно скажет, что готов встретить ещё один год с ним? Достаточно-таки забавно. Чайник закипает, но он замечает звонкий свист спустя какое-то время. Ромашковый его всегда успокаивает. Нежный запах, тёплый цвет, мягкий вкус — щепотка райского блаженства в маленькой чашке, которая ненадолго унесёт его нервы на облака тишины и покоя. Внезапно он слышит щелчок ключей в замочной скважине. Слух может подводить, хочет, не хочет, а возраст признать надо. Нет, всё слышал верно: Огуревич ушёл. Дибров вздыхает и возвращается на кухню, мечтая, чтобы этот день прошёл как можно быстрее и без новых курьёзных разочарований. В голове крутиться колкий вопрос — «Он всегда таким был, или недавно стал, почему я помню его другим?». Первым в руки, естественно, попадается конверт, что лежал на самом верху. Тонкий, скудный в содержимом, да и на тыльной стороне ничего не написано, даже марок и штампа нет. Дибров разрывает бумагу письменным ножом — подарок его умного коллеги. Внутри оказывается несколько старых фотографий, сделанных на плёночный фотоаппарат. Отдалённо он помнит эти места, помнит кирпичный забор и ёлку, которой больше нет, как и нет их молодых, что стоят на фотографии. Улыбки на лицах выдавлены силой, ведь адская ледяная метель не позволяла приподнять уголки губ. Поэтому, ещё совсем юный Дибров ухмыляется, а Огуревич флиртует с фотоаппаратом. Он совсем не изменился. Красные бордовые оттенки приблизительно подсказывают, когда фотографии были сделаны, но для подтверждения своих мыслей Дибров ищет дату и находит на обратной стороне, написанную ручкой, которая совсем не стёрлась под влиянием времени.

***

31-е декабря, 1984 год, Москва. Шмыгая носом, что замёрз из-за минусовой температуры и разморозился под слоем тёплого связанного шарфа, Арсений спешит на трамвай, который вот-вот завершит свой рабочий день. Щёки от холода красные как спелая вишня, которая растёт у них в Омске весной — всегда вкусная и с червячками. Улица пустовала. Изредка на пути встречались люди: в основном пьяницы, которые еле держались на ногах. Их Арсений старательно игнорировал и обходил, как и попрошаек. Откуда у него деньги? Он сам бедный студент, который не смог вернуться на новый год к себе домой. И деньги на подарок зря потратил, мог бы себе на сапоги новые накопить, а так будет ваза до каникул стоять в коробке и ждать, пока её не сломают или подарят в лучшем случае. Гололёд норовит сделать из него великого фигуриста или очередного постояльца отделения травматологии. Второе в целом звучит не так плохо, хотя бы накормят в праздничный вечер. Красной икры не будет, но и голодным его не оставят, наверное. Арсений клянётся, хоть и не верит, что это первый и последний раз, когда он согласился задержаться у ученика, который не понял простейшую тему. В лицо он скажет только самое хорошее, похвалит и терпеливо исправит ошибки, но в душе будет проклинать последними словами и жалеть, что тратит свою молодость и нервы на два рубля. Он обеими руками за просвещение молодёжи и образование, однако пусть этим займётся кто-то, кто не он. Близится комендантский час, а до остановки ещё минут десять шагать, если не больше, из-за треклятого гололёда. Ожидаемое всё же случается, пускай и не с таким размахом, но всё равно больно. Арсений поскальзывается и падает на пятую точку, портфель из рук вылетает куда-то в сторону, а очки лишь слегка смещаются, но остаются целы. Ему бы спешить на трамвай, но тело, которое познало заветные минуты отдыха, решило ещё немного поваляться без дела. Встать таки приходится — менингит и ларингит ему сейчас не нужны, в целом не нужны. Он ворочается, кряхтит, и после минуты борьбы со скользкой поверхностью ему удаётся принять сидячее положение, но не без помощи. — Ёк-макарёк, — пугается при виде длинной тёмной фигуры рядом и замахивается для удара. — Блять, вот так и помогай людям из доброты душевной, — ворчит не такой уж и незнакомец. — Чёрт, снова ты. — Могу оставить тебя валяться тут на земле, гляди, может на жигули в лепёшку раздавят такое милое личико. — Понять не могу, кто больший идиот: ты или водитель жигулей, который путает трассу с тротуаром, — Арсений встаёт, берёт свой портфель, который чудом не раскрылся в полёте, и шагает дальше, чуть прихрамывая. Из воспитания он бросает спешное «спасибо», но не оборачивается на него. Он слышит шаги следом, но снова делает вид, будто шагает один. И как же его угораздило так вляпаться? Ещё и этого встретить. Антон Огуревич — его персональная головная боль, перед которой беспомощны активированный уголь и пузырёк валерьянки. Высокая тощая фигура, словно Гринч, следует за его душой и — Арсений в этом убеждён — хочет испортить, нет, ещё больше испортить ему настроение. Отплатить бы ему той же монетой, однако нет гарантий, что реакция будет такой же. — Ты так и будешь за мной таскаться хвостом? — цедит Арсений, смотря только вперёд. — Видать, у тебя от падения остатки мозгов отшибло, — ухмыляется его словам. — Мы вместе живём. — Мы живём не вместе, а в одном общежитии, а из-за тебя я на трамвай опаздываю. Не хватало, чтобы за побег в такое позднее время на учёт поставили. Антон слушает поток жалоб Арсения в одно ухо, пропуская мимо всё, что начинается на «Мы должны» и заканчивается его именем. Всегда ли таким дёрганым был его сосед? Или в преддверии праздника подсчитал расходы и увидел конечную сумму? — Огуревич, ты меня не слушаешь. В сказанном нет вопроса, только железный факт. Антон не успевает ничего ответить, как Арсений ускоряет шаг. — Забавный ты, конечно, — цокает только и догоняет его, — я пришёл, помог твоей педантичной заднице не замёрзнуть на льду, а ты всего-то вместо одной простой благодарности обвинил меня во всех преступлениях всего союза, если не мира. — Я сказал «спасибо», — ещё и палец вверх поднимает, а после направляет на него. — Уши почисти в кои-то веки. — Вроде молодой, а ворчишь, как дед, — Арсений действительно не понимает, чего Антон так к нему пристал. Пусть идёт к своей любви на крыльях… пусть катится к чёрту. — Не нравится моё ворчание, так не иди за мной, — «баран упёртый», — проносится у Антона в голове, но он тактично молчит. Арсений прибавляет шагу. В дали виднеется трамвай, который вот-вот уедет, не дождавшись их, то есть его. Он проклинает весь мир, дефицит товаров на рынке и чёртову вазу, деньги с которой он мог потратить на покупку новой обуви, а также задержку на работе ради двух проклятых рублей. Внезапно земля уходит из-под ног, словно кто-то стащил ковёр, на котором он стоял. Его тащит за локоть вперёд Антон, норовя оторвать ему руку — хрен бы, если левую, но правой он пишет же. Он, в отличие от Арсения, не боится, грубо говоря, наебнуться на льду и получить травму, которая обойдётся в лишнюю копейку лечения. Антон уносит его с собой, к трамваю, скользит по гололёду, будто на коньках, а что самое поразительное — они успели прежде, чем он уехал. Успели. На двух запыхающихся юнцов смотрят несколько хмурых лиц, а кондуктор велит им не задерживать трамвай. Мест как всегда нет, потому они втискиваются в свободный угол, если место между сонным дедом и слегка подвыпившим рабочим можно так назвать. От экстремальной смены температур нос течёт противными соплями, что пачкают шарф. Арсений пытается опустить его вниз, но руку зажало в кармане — никогда не вынимает, чтобы деньги не скомуниздили мелкие воришки. Антон это замечает и, не сказав ни слова, дёргает колючий шарф вниз. — Спасибо, — говорит не громко, но достаточно слышно, чтобы Антон не возникал по поводу его тихого голоса. — Если хотите, — переходит вдруг на формальную речь, — могу вытереть ваши сопли, — Антон держит пальцами кончик его же шарфа и тянет к носу. — Попробуй, я тебе этот шарф потом засуну в… — на него осуждающе косится старушка, а рядом вторая: непонятно, они хотят, чтобы Арсений продолжил фразу, или не смел вести себя так неподобающе комсомольцу. В воздухе смешались «ароматы», от которых если не тошнит, то воротит точно. На стойкий запах мяса кое-как можно задержать дыхание, но от копчёной рыбы, завёрнутой в газету, хочется сойти с трамвая и добежать остаток пути пешком. Арсений всё храбро терпит, лишь бы быть впритык к комендантскому часу и не получить выговор. Антон общепринятые нормы не соблюдает, проявляет себя в лице некого «бунтаря», на которого западают все девушки, но до звания «нигилиста» или «диссидента» не дотягивает. Арсений не подбирал ему термины или, в его случае, диагнозы, и не собирается этого делать, пускай изредка называет его себе под нос «идиотом». Такие, как Антон, рождаются один раз на миллион — яркий, но выделяется не лучом света в тёмном царстве, а резкими вспышками в звёздном небе. Его словами — «Он довольно-таки забавный». Поездка проходит в относительной тишине, перебиваемая лишь шёпотом людей, что вместе создают белый шум. Много тем для обсуждений связаны одной проблемой, которая носит название «новый год». Бабуля в синем платке говорит про новую куклу для внучки, рядом — в красном, о банке свежей икры, которую она сама солила, а Арсений всё невольно слушает, ведь двинуться некуда. Он может встать ближе к Антону. Подвинуться на шаг левее, но тогда едкий запах женских духов задушит его на месте. Перед глазами всплывает неутешительная картина, как Антон на «подработку» шёл. Это интересно, с кем он был? Духи не из дешёвых, может даже импортные. — Сеня, Земля вызывает, — слышит голос Антона через пелену своих мыслей. — Что? — шипит на него за обращение. — Наша остановка так-то, но если тебе нужно дальше, то я не буду мешать, скатертью дорожка, — Антон выходит из трамвая, аккуратно расталкивая людей на своём пути, которые легли друг на друга, как строительные блоки, и не хотят пропускать их. — Подожди, чёрт, прошу прощения, — Арсений хватается за его длинное пальто и следует по его пути, который он услужливо расчистил, несколько раз наступив на ноги людей. Под негодование других пассажиров и детский плач они оказываются на улице. На сей раз равновесие теряет Антон, но Арсений успевает его подхватить, пускай и не самым мягким способом. Тем не менее всяко лучше, чем упасть пятой точкой на твёрдую землю. — Ты, сука, в этом портфеле кирпичи носишь? Ты же белоручка у нас, — ноет, держась за спину. — Учился бы, то знал, сколько весят книги, шагай давай, у нас есть ещё пять минут. Антон фырчит, но за ним следует. Не потому что слушает его, им просто в одном направлении идти, в один коридор, если быть точнее, и этаж. У входа стоит комендант, который решил слегка вздремнуть, пока его не разбудил Арсений: Антон предлагал тихо разойтись по комнатам, но сообщить о прибытии надо было. — Молодняк, вы чего так поздно? — хрипит им комендант. — На работе задержали, — поясняет Арсений. Пожилой мужчина кидает взгляд на Антона, также требуя объяснений. — Тут такое дело, — указывает на Арсения, — боится мальчик темноты, вот и попросил проводить, а как я могу отказать милому товарищу, не по-комсомольски это. Комендант улыбается, хвалит Антона и даёт им пройти наверх. Арсений пытается что-то вставить и возразить, но его не слушают. Стукнуть бы портфелем по голове, да жаль, пожаловаться потом могут, и прощай успеваемость. — Ты злишься? — спокойно спрашивает у Арсения, который как чайник закипает. — Это ещё мягко сказано, — цедит ему и опять не смотрит в глаза, что больно не устраивает Антона. Он обгоняет Арсения и встаёт у дверного прохода, не давая войти ему в свою комнату. Он пытается втиснуться в маленькую щель между худым боком Антона и рамой двери, но тщетно и больно, ведь тот его не выпускает из капкана. — Идиот, голову мне разобьёшь! — Там всё равно нет ничего ценного, — язвит ему, но старается не шуметь. — Огуревич, пусти меня, блядь, пусти, — шипит ему Арсений, а Антон только глаза выпучивает. — Господин Дибров умеет ругаться? Я об этом донесу, — издевается над ним открыто. — Я не ругаюсь, а твоё звание вслух говорю, — пинает его слабо по колену, — что тебе нужно от меня? — Забавный какой, — крутит фирменную шарманку, но после говорит прямо: — Ты на новый год тут останешься? На вопрос он хмурится. Ощущение, что если ответит, то точно попросят что-то. Что-то, что обязательно потратит впустую его время и погубит нервы, которых не так много у него осталось. — С уроками я тебе помогать не буду, поможет тебе только отчисление, — ставит перед фактом, отчего Антон кривится и издаёт смешок. — Дибров, — возвращает ему формальное обращение, — из нас двоих о жалкой стипендии печёшься только ты. Арсений хмурит брови. Кто такие родители этого Огуревича, если для него деньги — пустой звук. Наверное кто-то очень богатый, но скупой, раз зажал билет домой единственному сыну — скорее всего, семейное положение ему не известно, да и сам Антон мало сообщает. — Ты на вопрос не ответил. — Да-да, я остаюсь тут, на все праздники, доволен? А теперь дай пройти внутрь, пока я твою тощую распутную задницу пинками не выпер отсюда, — угрозы Арсения реальны, Антон знает, но в ленивых глазах от этого полыхает искра азарта, а вместе с ним немой вопрос. — Так вот почему ты как в жопу ужаленный, — тянет с ухмылкой. — А я думал, узнал, что это я тогда твою колбасу взял из холодильника. — Так это был ты? — восклицает громко, позабыв про соседей, — Я же уже успел Андрея обвинить во всём, — он слабо бьёт его кулаком в грудь, и на очередном ударе Антон его хватает и дёргает на себя. Ему стыдно, а Антон ржёт как конь, полностью забив на сон соседей и тихий час. Он не скрывает свою неприязнь к одногруппнику Арсения — Андрею Шастумнику, заядлому любовнику и сердцееду. Природа этого колкого подобия ненависти понятна только ему одному и тот молчит, как рыба, оставляя окружающих в догадкать — «что же эти двое не поделили?». — Огуревич, — и вот такое обращение каждый раз, когда Арсений злится, — ни разу не смешно, мне теперь перед ним извиняться. Я ему такое тогда наговорил. — А мне это показалось достаточно забавным, — хихикает и всё ещё не пускает Арсения в квартиру. — Господи, дай мне силы, — вздыхает устало. — Тебе бы лучше любовь загадать, — полунамекает ему. Внезапно щёки алеют, горят, отчего Арсений способен чувствовать слабое тепло. Ещё немного и о его щёки можно будет греть холодные ладони. На лице Антона кривая улыбка — сука, он снова неловко флиртует. И почему он только с ним такой, с Юлей из отряда пловчих его физиономия не косила в сторону севера, словно после инсульта. Антону от него что-то надо, но прямо он этого не скажет. Пригласит на дачу и будет рассказывать, как он жил там от десяти до пятидесяти лет назад — настолько он хорошо всё и всех знает, что учить не надо, словно все вокруг малые дети, которые верят в сказки. Арсений в сказки не верит: ещё с пяти лет, когда ему сказали, что подарков не будет, ведь он себя плохо вёл. Вдыхает, мычит от усталости и смиренно ничего не делает. Ждёт, может Антон сам отвалит, как поношенный пластырь с пятки. Но вместо этого он снова берёт Арсения за руку и ведёт за собой, молча говоря «доверься мне». Доверять он не спешит, но может вечер скрасится, посему следует и не брыкается. — Погоди, а вдруг отругают, — Арсений замедляет шаг, но не перестаёт следовать за ним. — Пока что ругаешься тут только ты, а комендант дрыхнет и видит десятый сон, — по мере ходьбы тон Антона переходит на шёпот. — Нас точно тут застукают, — продолжает в своей манере хрипеть и нагнетать ситуацию. — Не ссы, трахаться тут не будем, — чуть ли не во весь голос говорит Антон и ещё громче добавляет: — Будем жёстко заниматься любовью на моей кровати под бой курантов. — Сука, заткнись, — лупит его портфелем, а тому хоть бы хны: смеётся и тянет его в тёмную комнату. С местом Арсений знаком — комната Антона и его соседа. Мог бы догадаться, куда ещё, кроме своей комнаты и общей зоны отдыха им идти. В прошлый раз, когда сюда заглядывал Арсений, здесь воняло хуже, чем в мальчишеской раздевалке в пионерском лагере. Сейчас пахнет мандаринами и чем-то горелым, но приятным. Выйдя в общий коридор, они вошли в спальню Антона — соседняя койка пустует. Тот даже повесил табличку, которую сделал на уроке труда, ещё учась в средней школе в Воронеже. В помещении прибрано, но внимание Арсения привлекло далеко не это. — У тебя есть ёлка? — удивляется, словно ребёнок на утреннике. На письменном столе стоит маленькая ёлка — длиной в треть Антона. Красивой её не назвать, даже если снять очки, но она есть и этого сейчас достаточно. — Откуда она у тебя? — мало у кого есть праздничная ёлка: одна на всё общежитие и где-то совсем хлипкие и уродливые на некоторых этажах. — Ты её купил? — Забавный ты, ещё и на это миллионы тратить, — снимает очки и кладёт их на стол. — Я её у мусорки нашёл, не новая, но я и не надеялся там найти золото. — Притрагиваться теперь точно не буду, — кривится, но восхищение из взгляда не уходит. — И не надо, ещё отравится, бедная, твоим ядом и окончательно выкинуть придётся. Ответная колкость не прилетает — Арсений слишком занят любованием ёлкой. Антон поджимает губы, отходит от него и садится на уголок кровати, решает не портить момент. Несколько веток отсутствуют, даже видны места, откуда их нещадно вырвали. Скорее всего, чтобы сделать компактнее и выбросить. Иголочки тоже согнуты и со многих сошёл искусственный «снег» — на деле белая краска. Без игрушек, но это только полбеды. Праздничной звезды у неё нет на макушке. Арсений бросает взгляд на полку с тетрадками — для того, кого не колышет учёба, Антон довольно аккуратный. Он просит разрешения вырвать листок и откладывает тетрадь обратно на полку. Ювелирными движениями Арсений складывает лист бумаги в оригами в виде небольшой звезды и ставит на макушку ёлки. Приходится попотеть, дабы та не косила вправо, но у него получается. — Красиво, — говорит Арсений, на что Антон соглашается и тут же добавляет с ухмылкой: — Я про себя. А Антон не отрицает, снова кивает, сбивая с толку. Пару минут они молчат. Арсений старается сохранять холод и держаться подальше от проявления ярких эмоций, особенно в его присутствии. Впервые для этого приходится прилагать усилия. За окном гул и праздник, вой пьяниц, взрывы салютов, до которых ещё час, и крики из соседней хрущёвки вперемешку с голосами героев из «Иронии судьбы» — торжество да и только. А также радость и веселье, чего Арсений сейчас никак не может ощутить. Взгляд с голой ёлки смещается на Антона. На такого тихого, с зелёными безмятежными глазами и в расслабленной позе. Он даже пальто ещё не снял. Сидит, смотрит на мандаринку в руках — чёрт знает, где он её взял — и чистит её от кожуры. Одну дольку протягивает Арсению. — Я ходил к Нине за мандарином, а она давай меня своими новыми духами обливать, — поясняет, хотя не обязан. Да и с чего Арсению должно быть интересно. Нет. — Зачем мне это знать? — Чтобы не встретить новый год злой ревнивой мымрой, — вновь тянет ему мандаринку, и тот её берёт, но осекается на его последних словах. — С каких пор ты решаешь, как мне встречать новый год? Я от рождения, может быть, мымра, но не ревнивая, с чего бы? — Арсений садится рядом и скрещивает руки на груди. — Убери «может быть» и «не», — получает локтем по боку. От знания, что Антон ходил к ней за мандарином, становится легче. Но от факта, что именно эта новость его успокоила, тревога и смятение возвращаются. Что от него хочет Огуревич? — А ты почему не уехал домой? — откусывает дольку. — В Воронеж. — Меня там не ждут, — говорит без эмоций, словно так и должно быть. Получилось более драматично, чем планировалось, посему Антон исправляется: — Вернее сказать, там нет тех, к кому бы я спешил встречать новый год. — А тут есть те, ради кого не жалко было остаться? — с неподдельным интересом спрашивает Арсений. Ему кивают. В глаза не смотрят. Антон шарится в бесконечных карманах пальто и достаёт оттуда маленький букет цветов — ромашек. Несколько из них в плачевном состоянии, другой половине повезло больше, но без слёз на этот букет не посмотришь. Откуда он вообще раздобыл такой букет зимой, хотя это не последний вопрос к нему. Антон протягивает этот букет Арсению и с кривой искренней улыбкой спрашивает: — Встретим этот новый год? — молчит секунду, облизывает пересохшие губы и добавляет, — вместе. Сказать, что он в шоке — ничего не сказать. Арсений мешкается, не знает, что делать. Встретить новый год «вместе»? Антон этого хочет искренне или только один раз от скуки и безысходности? Сомнения окутывают его словно колючие шипы кустов роз, душат. Арсений тянется к букету. Не попробуешь — не попробуешь! — Пятьдесят на пятьдесят, уважаемый, — Арсений берёт единственную красивую ромашку из букета и срывает один лепесток. И так один за другим, пока они не определят, разделить ему наступающий год с Огуревичем или…

***

Дибров складывает фотографии обратно в конверты и кладёт аккурат в том порядке, в котором они были сложены. Остаётся последний, коричневый, с маркой и адресом хрущёвской общаги, даже пахнет, как сырость серых стен в зимнюю пору, где единственной живностью на фоне усталых после сессий студентов была плесень. Осторожными движениями он вытряхивает содержимое на стол и млеет от удивления. Звезда из бумаги — пожелтела и потёрлась по краям; кожура мандарина, которая больше напоминает содранную кору дерева, и ромашка — лишь голый стебель и серединка, запечатанные в плёнку из прозрачного скотча. Лицо озаряет улыбка, а за ней следует смешок — «Он всё сохранил и хранит до сих пор». Ромашка должна была определить, проведёт он наступающий год с Огуревичем, или нет. Лепестки сказали нет, но Дибров сделал вид, что не посчитал одну. Он сам определил. Сам выбрал встречать каждый новый год с Огуревичем. И он стойко уверен, что вернись он в прошлое, то прошёл бы весь этот путь заново, вместе с ним. Из воспоминаний его выдёргивает поворот ключа в замочной скважине. Дибров не спешит убирать следы накатившей ностальгии, оставляя всё лежать на видном месте, а сам идёт встречать Огуревича, который пришёл не с пустыми руками. — Ну ты чего у прохода прохлаждаешься, помоги снять шарф, — пыхтит без умолку. — Я сейчас на экспресс поезде отправлюсь к праотцам к чёрту. — Пожалей чёрта, он и так столько лет с твоими родственниками сидит там. — Я лучше промолчу, иначе новый год буду праздновать на улице. На стенку коридора он облокотил — Дибров глазам не верит — новую ёлку, а на пол положил кулёк, откуда виднеются ёлочные игрушки и остальная праздничная мишура. Он кидает на Огуревича несколько вопросительных взглядов, но тот только глаза закатывает. — Что ты так смотришь, будто у меня третий глаз на лбу вылез? — смотрит на ёлку и снова на Диброва, — Иди, давай, будем твою ёлку новую украшать. — Спасибо, — говорит Дибров, встав почти впритык к Огуревичу, который только снял верхнюю одежду. Он поправляет очки и продолжает: — До недавнего времени я думал, что тебе, как бы помягче выразиться, плевать на праздник и на всю эту новогоднюю муру. Да, я знаю, тебе действительно плевать на всю эту суету, но мне важен тот факт, что ты всё это делаешь ради меня. Всегда делал, но заметил я это только сейчас. Ты можешь отрицать или сослаться на иные причины, но я буду считать по-своему, — делает паузу, сохраняет улыбку на лице и ухмыляется, — Ты хочешь сказать, что это достаточно-таки забавно, не так ли? Огуревич отрицательно мотает головой и подходит ближе к Диброву. Он оставляет поцелуй на щеке, отчего оправы их очков сталкиваются друг с другом. Отстранившись немного, он смотрит в родные голубые глаза, что даже через сорок лет не потеряли свою глубину. Действительно забавно, даже очень, но говорит он другое: — Хочу, чтобы каждый новый год мы встречали вместе, хоть ты и ворчишь каждый раз, как мымра. Дибров издаёт смешок, который пробивает на слезу, которую он еле сдерживает. — Я тоже тебя люблю. На сей раз тихо смеётся Огуревич, тянется обнять Диброва, прижимает его к себе, чувствуя на спине ответное сжатие рук, и говорит ему на ухо: — Ты таблетки принять не забыл?