Камень преткновения

      Опять четыре часа утра. На этот раз Амато вновь ничего не приснилось. Но такой исход даже успокоил, потому что не пришлось просыпаться в холодном поту и с высоким давлением.              Как и всегда, юноша тихо вышел в коридор, где постоянно витал холодный воздух. Но он уже себе припоминает, что на улице гораздо холоднее, чем здесь, так что нужно только терпеть и брести до охранной будки.              Юноша даже не смотрел, что происходит внутри неё. Только на свои тапочки да живот, всё также выпирающий из-под рубашки. Конечно, их может раздражать такое внезапное пробуждение, но Амато не намерен настраивать свой график сна на их график... чего бы это ни было. Пусть проказничают, им теперь позволительно.              Амато открыл дверь в будку, всё также смотря в пол.              – О, Амато, ты как раз вовремя, – послышался голос Торе, и только тогда Амато поднял глаза наверх.              В будке всё было привычно... кроме одной вещи. На столе разгреблена куча вещей, а на чистом месте поставлен планшет на подставке из чехла. Беленький чехол такой, чистенький.              – Смотри, что нам сюда Эл принёс, – Торе кивнул головой в сторону планшета, когда сам стоял в двух шагах от него.              Амато подошёл на такое же расстояние, как и Торе, к планшету, и сильно удивился, когда на его экране увидел... Михеля. По воротнику можно было сказать, что он всё ещё в серо-зелёном костюме, но теперь больше похож на живого человека, чем тогда, когда юноша его обнаружил в туалете.              Как заметил Амато, Михель скорее всего лежал на кровати, так как её изголовье состояло из двух белых дуг. Что-то похожее он видел в больнице. В палате, где он сейчас лежал, до сих пор горел свет. Зачем только, если сейчас четыре часа утра – непонятно.              – О, привет, блондинчик, – с удивлённо-радостным лицом поздоровался Михель, – и тебе тоже не спится.              Естественно, не спится. Он уже так просыпается на протяжении нескольких месяцев.              Видеть Михеля в здравом духе было очередным выдохом. Только на этот раз внутренне. Но теперь смущало кое-что другое. Ребёнок. Ни плача, ни других звуков не было слышно из этого звонка, хотя младенцы обычно шумные создания. А может, всё не так радужно, как кажется?.. Тогда почему Михель лежит со спокойным лицом, а не рыдает, утирая слёзы?..              Хотя, может быть, у него совершенно другое отношение к детям, и Амато это прекрасно понимает. Просто всю жизнь он сталкивался с людьми, которые были готовы просто на части от счастья порваться, лишь бы им ребёнка показали.              – И тебе привет, – юноше не понравилось, как Михель его обозвал. "Блондинчик". Он что, глупый, чтобы его так называть? Хоть бы имя спросил для приличия... – как ты?              – Да в порядке я, господи, не переживайте так сильно.              – Да, подумаешь, из тебя столько крови вышло, а ты сидел у стенки, как мёртвый, – напомнил Амато.       – Тш-ш-ш-ш-ш, – шикнул Михель, – у меня сосед рядом, блин, а ты такие вещи рассказываешь.              – Я всё слышал, – донеслось издалека, и Михель на секунду посмотрел в левую сторону. Сосед быстро отреагировал, однако.              – В общем, у тебя сейчас всё нормально, я понял, – подытожил Амато, сложив руки на груди, – а... что с твоим ребёнком?              – В боксе он. Для недоношенных. Я на седьмом месяце беременности, оказывается, был, – в последнем предложении голос Михеля всё сильнее утихал, да и взгляд его вечно переводился в правую сторону. Может, он всё-таки переживает за ребёнка?..              Амато удивлён, что у Михеля на седьмом месяце живота не было, а у него торчит, как будто шарик внутри надули. Эх, хотелось бы и Амато не мириться с этим огромным пузом. Тогда бы и жизнь была проще... и новость о беременности была бы неожиданней... Ладно, всё-таки нашёлся плюс, когда выпирающий живот действительно помогает.              – Врачи мне сказали, что у меня матка то ли вывернута, то ли ещё чего-то... В общем, я ничего из их слов не понял, кроме того, что из-за строения матки у меня живот не виден был. Вот и всё, по сути. Лежу сейчас в больничке рядом с соседом. Эй, Эмилио, не хочешь поздороваться?              – Ты уже спрашивал об этом десять минут назад, – в надменной форме сказал сосед на фоне.              – Ладно, он не в духе. Родил буквально сегодня, – это всё так подаётся, будто роды – как в туалет сходить. Для некоторых, может быть, так и есть, но для Амато – точно нет, хоть он и не разу пока не рожал. Зато точно знает, что будет адски больно, и он потеряет кучу крови. Остальное знать и не обязательно, потому что люди каждый день стараются над тем, чтобы на свет появился ещё один человек. И Амато тоже придётся постараться.              – Так, на чём мы там остановились... да, вспомнил, – додумался Торе, – так что позавчера произошло?              – ...Можно я при блондинчике рассказывать не буду? Ты же сам утверждал, что у него травма будет, – похоже, от Амато что-то скрывают, чтобы он не стал бояться родов, как огня. Не успели, юноша с давнего времени ещё их боится.              – Я тебе когда это говорил? Тоже позавчера, когда всё и случилось. Ладно, сам всё расскажу, – Торе подошёл вплотную к Амато, чем немного испугал того, но он просто слегка наклонился над его ухом и сказал вот что:              – Проще говоря, это ребёнок от Клыка, – шёпотом говорил Торе, от чего у Амато по спине побежали мурашки, – и позавчера, когда ты нашёл Михеля в туалете, у него были разборки с Клыком, и тот ударил его по животу.              Спасибо, что у Михеля не случилось выкидыша. Тогда бы он сидел не такой спокойный... наверно. Может, он не хочет всей той ответственности, которая свалилась на него совершенно внезапно.              Зато теперь понятно, что случилось. И невероятно обидно за Михеля, потому что он как раз таки стал той самой жертвой Клыка и перетерпел столько боли... Как он смог остаться прежним, Амато и представления не имеет. Может, Михель достаточно сильный, чтобы забыть, либо не зависеть от этого.              Если бы и Амато столкнулся с этим, то, скорее всего, до конца собственной жизни напоминал бы себе об этом зловещем человеке с прозвищем "Клык".              – Как ты... как ты оправился от этого? – это единственный вопрос, который юноша хотел задать Михелю, когда услышал, что ему рассказал Торе на ухо.              – Не оправился, – признался Михель, отвернувшись, – просто отвлекался всё это время. Вот и всё.              Ясно. Но всё равно Михель остаётся сильным, потому что продолжает жить, несмотря на своё жизненное положение. В колонии за проституцию, да ещё и с ребёнком от жестокого насильника. Ужасный набор, от которого отойти можно, только если наложить на себя руки. Может, Амато бы так и сделал. Даже не вспоминая о своём страхе небытия.              – Я понял... – Амато повернулся к Торе, – Слушай, я думаю, сейчас его не нужно об этом спрашивать... Может, лучше спросишь потом, когда он выйдет, или когда ему станет чуть получше?              – Нет. Не узнаю сейчас – не узнаю потом, – и Торе посмотрел на планшет, – Михель, скажи своему соседу, чтобы был готов к этому разговору.              – Да я в наушниках буду, – всё ещё на фоне ответил сосед.              – Я ничего объяснять не хочу, – после этого вмешался Михель, – что надо было, ты уже услышал. Достаточно, у меня должны быть свои секреты.              – Михель, а ты в курсе, что сможешь скостить себе срок, если расскажешь про этого мудака полиции? Заявление напишешь – и всё, высшие органы заинтересуются историей, что жестокого насильника наравне с другими альфами содержат в колонии. В колонии, блять, не в тюрьме, понимаешь? – а Торе, видимо, разбирается в теме законодательства. Может, на досуге иногда читает сборник законов и нужные запоминает; так, вдруг понадобятся.              – Ну напишу я, расскажу, а дальше что? Вдруг он легко с тюрьмы сбежит, а? Он меня найдёт и убьёт, – Михель явно переживает за то, что с ним случится. Может, он уже планирует, что будет заботиться о ребёнке, и в будущем, когда выйдет из колонии, станет папой-одиночкой. Ни на одну нормальную работу не устроят из-за срока в колонии, но, вроде как, Амато что-то слышал про пособия...              – Это сейчас его охраняют, как колбаску в магазине. А в тюрьме на него никто смотреть не будет. Хотя, мне кажется, его лучше в психиатрической содержать, но от остального общества. Горилла безмозглая, – и Торе уже поднёс очередную сигарету ко рту, как вдруг понял, что рядом с ним, вообще-то, стоит человек, который запах табака вообще не переносит. Убрал сигарету обратно в карман.              – Короче, говори, что хочешь, я ничего тебе рассказывать больше не намерен. Хочу нервы себе поберечь для дальнейших испытаний с крохой.              Амато приходилось это всё слушать, даже не пытаясь вставить и слова. Он просто додумывал в своей голове всё, что сейчас услышал. Конечно, хорошо, что пока он находится в другом месте, где нет его главной проблемы, но Торе в чём-то прав...              Михеля могут выпустить из тюрьмы, у него есть весомое доказательство того, что он являлся потерпевшим, как и десятки тех людей, с которыми Клык просто хотел утолить своё животное удовольствие. Жёстко, и чтоб не было последствий.              – Не хочешь с "блондинчиком" поговорить? Может, у вас найдётся общая тема для разговора, – предложил Торе, доставая из кармана ту самую сигарету, которую пытался закурить минуту назад. В последнее время Торе и правда стал каким-то нервным. Даже в разговоре он стоял со скрещёнными руками, и пальцем стучал по своему локтю.              – Ой, да о чём мне с ним разговаривать, Торе? – сразу же встрепенулся Михель. Амато не знает, что он ему такого сделал, чтобы он испытывал к нему такую неприязнь. Юноша же, вроде, пару слов в сторону его критики сказал и даже доказал, что не только "со скамьи умеет галдеть". Но всё равно ему что-то не так.              – Найдётся тема, говорю же.              – А ты куда?              – А я на перекур вместе с Элом. Поговорите наедине. Эл! Э-э-эл! – Эл всё это время сидел на своём кресле в наушниках и смотрел какое-то видео по телефону. Только со второго раза, когда Торе уже чуть ли не прикрикнул ему, он снял наушник, пробурчав задумчивое "м", – Пойдём покурим.              – Пойдём, – Эл сразу же оставил на своём кресле телефон с наушниками, вытащил из единственной тумбочки пачку сигарет, и, о, какое чудо, встал со своего кресла и вышел из своей будки вместе с Торе.              Теперь Амато остался наедине. С планшетом, в котором был Михель. Юноша думал, что Михель просто закончит звонок, и тогда он посидит в тишине, но...              – Иди садись, – приказал Михель. Амато взял с собой стулик, поставил его перед экраном планшета, и сел на него, боясь теперь смотреть даже на сам экран. Внутри всё мешкалось, будто металось в разные стороны. И это всё от услышанного.              – Я тебя отблагодрить хочу, – как-то не очень уверенно начал Михель. Похоже, грубость у него вошла в привычку, – если бы не ты, я б, наверно, уже умер. Спасибо тебе.              Амато не знает, что чувствовать от этих слов. Радость? Спокойствие? Он уже не понимает, как реагировать на всё, что происходит вокруг него.              – Да... пожалуйста... – Амато вновь представилась в голове картина, где Михель сидел у стены на кафельном полу, а под ним аж до другой стены тёк ручей из крови, расплывающийся и становящийся всё больше. Ужасает, сколько крови потерял Михель, и ещё больше поражает, что всё это время он пребывал в сознании, ощущал неописуемую боль, а самое главное – он даже не понимал, что с ним, только сидел и терпел... А когда понял, что боль только усиливается, ему уже даже встать было сложно, что уж там до ходьбы. Но почему тогда никто не обратил внимание на крик, кроме Амато?..              – Ты чего такой? Я же тебе не смерти пожелал, в конце концов, – Михель пытается делать вид, что для него такое в порядке вещей, но... в душе-то он наверняка думает иначе. Скорее всего, он также сильно боится тех воспоминаний, как и Амато.              – Михель, а... как... как эти роды ощущались?.. Можешь сказать? – юноша понимает, что, скорее всего, Михель ему не ответит. Ему самому не стоит напоминать ни о тех событиях, ни о тех схватках, что произошли моментально, – Ты уж прости, я, наверно, такой нехороший вопрос задал...              – А в каких целях интересуешься? – Михель взял откуда-то за кадром яблоко, с виду такое большое, сочное и зелёное, и надкусил его, – Боишься, да?              Вопрос был задан так, словно Михель усмехается над страхом Амато. И юноша не знает, считать ли этот страх обыденным, хотя сам видел картину в туалете. Наверняка Михель скажет, что Амато себя просто накручивает, и что на самом деле всё не так уж и больно было, крик сквозь сон ему причудился.              Амато быстро покивал и отвернул взгляд. Он не знает, на что сам рассчитывает, хотя Михель и положил куда-то обратно яблоко.              – А зачем тебе знать, если боишься? Ты хочешь потом истерики закатывать из-за этого? Нет уж, если боишься, то бойся неопределённого, чего сам никогда не ощущал, – вот как кстати. Амато боится того, что с ним произойдёт после смерти. Это ведь нечто неопределённое?.. Хотя, до смерти ещё осталось далеко, но, может быть, на них сил не хватит, чтобы остаться самому живым, – У тебя другие вопросы есть? Ну, не такие жёсткие.              Может быть. Надо подумать. Хотя ответ пришёл сам собой, как только Амато опустил свою руку на живот.              – Есть, – кивнул сам себе Амато и снова посмотрел на экран, – а ты что-нибудь чувствуешь к своему ребёнку?              Ребёнок. Такое слово, которое юноша не в силах применить к ним. Словно они нечто меньшее, чем дети. А может, и большее... Он боится их называть как-то по-другому, потому что ему непривычно их называть своими детьми. Просто они, вот и всё.              – Ну... жалость чувствую, наверно. Лежит кроха, вся в трубках, даже сама дышать не может. Мне к нему пока даже притрагиваться нельзя, а что дальше... Не знаю. Не знаю и не хочу знать.              Михель, кажется, ещё не совсем осознаёт, что теперь у него есть ребёнок. Свой, не чужой. И малыша на самом деле жалко, он ведь мог бы родиться и в конце срока, а не лежать под трубками.              – Бедный... в смысле, и ты, и ребёнок... – Амато уже не знал, какие подбирать слова, чтобы выразить своё искреннее сочувствие и перед Михелем, и перед малышом. Михель точно пережил столько травмирующих моментов, сколько хватит, чтобы окончательно сойти с ума. Но Михель держится. Держится, потому что сам сказал, что всё это время отвлекался. На создание и показ новых представлений в колонии.              Михель вздохнул.              – Не думай об этом. Тебе нельзя.              Юноше много чего нельзя. Лежать на животе, таскать тяжёлые вещи, думать об аборте, есть и пить откровенную дрянь и много-много чего ещё ему нельзя. Он понимает, что это всё временно, но потом нельзя будет найти и минуточку, чтобы заниматься запрещёнными вещами потом. Но он не может свыкнуться с тем, что ему нельзя нервничать. Может, если бы жизнь его была спокойна и размеренна, как у обычных жителей, то он бы попусту не волновался. Но у него всегда найдутся причины для тревоги и страха.              Амато покивал, соглашаясь с Михелем. Он знает, что поступает также, как и Джино: не слушает полезные советы людей, а делает всё сам, как ему надо. Но по-другому поступить он не может.              – Что планируешь делать дальше? – Амато интересно, не живёт ли Михель только сегодняшним днём, не задумываясь о завтрашнем. Ведь когда ты в колонии, бессмысленно расписывать свои планы наперёд. Все твои дни однотипны и перебиваются разве что только представлениями, нацеленными на какой-то праздник. И если юноша останется тут, он даже не будет думать о том, что произойдёт дальше, и тревога на пустом месте исчезнет.              Михель пожал плечами. Амато ожидал именно этот жест, ведь он означает, что Михель ещё пока не совсем догадывается, что происходит.              – Я здесь надолго, – признался Михель, – сначала побуду вместе с крохой, а потом уеду обратно в колонию. Врачи разрешение напишут, чтобы я мог хоть каждый день больницу посещать. А потом, как только он выздоровеет, отдам отцу. Не знаю, что он скажет, может, подумает, что я шлюха или ещё чего похуже...              – Ты это, со словами поаккуратней давай, – подметил сосед, который, видимо, подслушивает их разговор.              – Ну извините, у меня других слов нет, – отчитался Михель.              Значит, если Амато останется здесь, он может спокойно передать в будущем их Сету. Но... судьба ведь повторится. Они не поймут, что их папа на самом деле не со зла совершил преступление. Он всего лишь хотел спасти другого...              Внезапно, в будку вошёл Эл. В пальцах сигареты уже не было, да и выглядел он более расслабленным, чем до этого.                     – Амато, тебя Торе зовёт. Поговорить хочет. – сказал он, подходя к планшету. – Я вам не помешал?              – Нет, мы как раз закончили, – Михель, зевая, продолжил говорить, – спать немножко хочется...              – Мы тебе потом ещё позвоним, ты не против? – Эл уже стоял над планшетом, готовясь нажать на кнопку завершения вызова.              – Нет, не против. Только это, блондинчик, – обратился Михель к юноше, – будь поуверенней. Я понимаю, тема сложная, но и ты не закрывайся. Ладно?              – Да, – согласился Амато. Конечно, ему было непривычно общаться с Михелем вот так. Пока он по ту сторону экрана находится в больнице. Юноша знает, что Михель не просто так достал планшет. Наверняка попросил у соседа, чтоб позвонить "близким". А из "близких" остался только Торе, наверное. Хотя, Амато и не знает, какие отношения у Михеля и Торе.              – Всё, давай тогда, до связи! – Эл и Михель друг другу помахали на прощание, и первый завершил звонок. Пока он разбирался с планшетом, решил напомнить Амато о разговоре. – Иди скорее к Торе, а то не дождётся тебя.

***

      Амато опять пришёл к предбаннику, но на этот раз без пледа на плечах. Он сразу же ощутил этот неприятный мороз и захотел уйти оттуда, но увидел Торе. Такого же, как и в первый раз. Он смотрел всё куда-то вдаль, высунув из решётки руку с сигаретой, и на фоне непроглядной темноты слишком выделялась эта небольшая струйка дыма, летящая всё куда-то вверх, в небо...              Юноша не понимает, как Торе стоит в одном костюме и не дрожит от холода. И как он не болеет от таких перекуров?              Ближе Амато подходить не стал. Мало ли, заболеет ещё. А болеть ему даже обычной простудой противопоказано. Они очень чувствительны к болезням.              Торе обернулся назад, и увидел юношу не рядом с собой, как это было позавчера, а у порога в предбанник, который обогревал свои предплечья руками.              – Что ж ты плед-то с собой не взял, – Торе, конечно, любил отчитывать всех за простейшие ошибки, но сейчас это звучало скорее как разочарование. Естественно, Торе устал. Он сидит в этой колонии уже четыре года и только и делает, что следит за порядком здесь. Ему хочется отдохнуть, ведь он даже не спит по ночам, только днём его иногда Амато замечал дремающим у стенки. Как у него всё ещё может работать голова и выдавать адекватные мысли...              – Не заметил, – отмазался Амато. Хотя на самом деле он считал, что на улице не так холодно. Ага, не холодно, сейчас самый разгар ноября, когда погода может быть какой угодно. Может пойти ливень, может даже пойти снег, может ярко светить солнце, но не греть землю и воздух, могут тучи затмить всё небо и предвещать о дожде. А юноша до сих пор считает, что тепло вернётся, как летом.              Торе вздохнул. Подумал, наверно, что только он один в этой колонии умеет думать головой. Но Амато простить можно. Он не сам по себе забывчивый.              Юноша всё-таки решил развернуться и пойти обратно к будке. Нет, он не собирается завершать разговор, он хочет найти плед, чтобы можно было стоять рядом с Торе и не бояться, что можно заболеть.              Плед нашёлся быстро. Он аккуратно лежал на единственной тумбочке, спрятавшись под бумагами, что лежали наверху. Амато его быстренько взял и накинул на плечи, как плащик. Одной рукой он придерживал кончики пледа на плечах, а другой попытался закрыть пледом живот. Они, конечно, и так находятся в тепле, но никто и не говорил, что юноша ощущает его также.              Юноша вернулся к Торе и на этот раз мог постоять под ноябрьским холодом, всё больше перерастающим в декабрьский. Запах табака был чёткий, выделяющийся, и Амато кое-как убрал свой нос под плед. Раньше он мог терпеть, когда кто-то курит перед его носом, но сейчас, если запах сильно заметен, то будет готов либо уйти от разговора, либо самому взять и выкинуть эту сигарету. Надоело. Даже фруктовый шлейф не помогает этому противному запаху.              В ушах стояла тишина. Летом и ранней осенью обычно ночью трещали сверчки, и от этого становилось почему-то так спокойно и хорошо... А сейчас, когда не чувствуешь на своём лице и дуновения ветра, кажется, что время остановилось. Амато только и слышит иногда, с каким треском затягивается Торе, и как выдыхает густой клубок дыма на улицу.              Молчит. Сам вроде хотел поговорить, но молчит. Думает, что Амато начнёт разговор, но само собой ничего не склеится.              Спустя несколько минут молчаний, Торе всё-таки начал говорить:              – Ты вчера мне рассказывал о сне. Говорил, что он тебе приснился впервые за такое долгое время. Можешь рассказать, что это за сон такой? Вчера у меня была куча проблем, даже с тем же Клыком, потому не мог тебя спокойно выслушать. Прости, если нагрубил.              Слышать извинения со стороны Торе как-то... непривычно. Он не выглядит как человек, который смог бы извиниться перед кем-то. Скорее, он сам заставит любого извиниться перед ним, нежели чем примет свою ошибку.              – Я не обижаюсь, – признался юноша, – я всё понимаю. Если тебе самому интересно, я расскажу о своём сне.              – Я не против, – пожал плечами Торе, глядя куда-то вдаль, – всё равно в последнее время окружает только одно говно...                     Точнее и не скажешь. Амато тоже одно говно окружает... только не в последнее время, а почти что всегда. Хоть и на проделки судьбы ему наплевать, он всё ещё не понимает, почему она выбрала именно его? Этого юноша не сможет понять никогда. Он не найдёт ответ на этот вопрос, пусть он и на самом деле является риторическим.              Амато стал рассказывать о своём сне. Что он видел, то и помнил. Но его интересовала в своём сне одна единственная вещь, которая никак не поддаётся ему: как сон сумел отобразить детскую внешность?.. Конечно, юноша видел предостаточно детей подобного возраста, чего одни кузены и кузины стоят, но теперь даже начинает казаться, что они чем-то похожи на него и на Сета... В самом сне, к сожалению, он этого не смог заметить; в нём больше преобладала мысль, что ему вообще снится сон, и что в нём есть они. Банальная фантазия и выдумка, зато какая приятная...              Как только юноша рассказал обо всём, что помнит из этого неожиданного, но долгожданного сна, Торе сначала помолчал, видимо, раздумывая о чём-то, и только потом начал говорить:              – Ты, походу, слишком далеко зашёл со своими мыслями и думами о детях. Часто думаешь о том, что с ними произойдёт, об их будущем... не так ли?              – Угу, – покивал Амато. Он прекрасно понимает, что сейчас лишняя нервозность может понаделать делов. Не ему, так им достанется. Но сидеть сложа руки, делая вид, что всё нормально, он тоже не может. Не в его стиле.              Юноша не может перестать думать об их будущем, и с чем ему придётся столкнуться. Быть может, он не выдержит детских криков и слёз и просто... просто что? Он даже сам уже не знает, куда будет деваться, если так и случится.              Раньше было два выбора: либо, грубо говоря, вскрыться от безысходности, либо уйти, свалив ответственность на родных или на отца детей. Если со вторым Амато уже разобрался, то с первым... Первый у него вызывает больше трудностей. Он не сможет этого совершить, слушая на заднем фоне их плач. А просто существовать, как на первых месяцах, уже не получится.              – Все твои мечты показались в этом сне. Ты просто хочешь, чтобы вся та херня, которая с тобой случается, прекратилась, и всё стало мирно. Тоже подобное было, тоже мечтал о таком во снах, но в итоге?.. Как видишь, ничего из моих снов не исполнилось. Но я, если что, не говорю, что подобное произойдёт и с тобой. Кто знает, – пожал плечами Торе и вновь закурил.                     И Амато хочет мира не просто так. Его конкретно достали и эти Д'Анджело, что теперь и ему покоя не дают, и Кристиано, который готов принимать участие в этом кровавом и беспощадном цирке, его просто достало, что город постепенно превращается в дурдом, нежели чем в нечто перспективное. Нынче даже в единственный университет начало меньше поступать абитуриентов, просто смотря на то, что происходит здесь. Но один Амато остановить это не в силах, и он это прекрасно понимает.              А ещё Абель... он потакает ведь всему этому, хотя раньше стоял на нейтральной позиции. И это Амато тоже чрезвычайно бесит. Но, по крайней мере сейчас, он ничего не может сделать. Только и остаётся думать, как всё уже достало, и хочется капельку мира в этот ужас.              – Я подумаю над этими словами, – Амато взял себе на заметку, что от таких, казалось бы, счастливых снов нельзя дожидаться чего-то хорошего.              Они оба снова замолчали. Только въевшийся треск от затягивания сигареты и слышен. И чувствуется этот приторно-отвратительный запах фруктов, смешанный с табаком. И всё приходится смотреть на темноту, которая, кажется, становится ещё чернее...              – ...Слушай, Торе, – заговорил юноша, – а ты сам как относишься к детям? Ты их ненавидишь, или...              – Честно тебе ответить, – перебил Торе, – раньше сильно хотел детей. Хотя бы одного. Но спасибо моим папаше с отцом, что передали мне "отличную" генетику. В больнице, когда я проверялся у врачей, мне ответили, что хоть я и омега, но гормоны-то во мне в основном от альфы. То есть, по сути говоря, у меня что-то там снижено, а значит, забеременеть я смогу разве что от чуда какого-нибудь. Как Дева Мария, знаешь.              И здесь Торе в пролёте. Ему тоже не сильно везёт в жизни, как и Амато. Точно также судьба его не слушает и делает в точности да наоборот.              Юноша чувствует всё сильнее, как они с Торе похожи этим. Но, конечно, судьба у Торе печальнее. У него нет поддержки за спиной, никто не ждёт его, и любовь для него потеряла всякий смысл. Но люди, прошедшие через такие ядовитые тернии, становятся сильнее своих неудач в прошлом.              – А ты завидуешь тому, что я... – Амато хотел задать ещё один вопрос на данную тему, но Торе его опять перебил.              – Нет. Если бы я тебе завидовал из-за беременности, я бы с тобой никогда не разговаривал.              Наверно, это у Торе шутки такие. Либо Амато просто его не понял. Второе гораздо правдивей звучит, конечно, но юноша больше предполагает, что это шутка и не более того.              – Понятно... – вздохнул Амато, отвернувшись от темноты. Холодный воздух прошёлся по его щеке, и из-за него у юноши по телу вновь пробежались мурашки.              Торе – загадочный человек. Он иногда рассказывает о себе и своих чувствах много, а иногда – по крупице, чтобы особо не разболтаться. Он буквально везде, но когда он тебе действительно нужен, ты его заметить не можешь. Он похож на призрака, который любит ходить за твоей спиной и пугать тебя, если ты сделал что-то не так. Он даже ест в одиночестве, без какой-либо компании. Нет у него запасных, он доверяет только самому себе.              – Торе, а как ты... справляешься? – Амато повернул голову в сторону Торе, который уже почти докурил свою сигарету, – Как ты вообще пришёл к тому, чтобы... ну... как сказать... проверять всех?              – Я даже сам не знаю, как справляюсь. Меня только держит тот факт, что со всеми омегами здесь может что-нибудь случиться. В том числе и с тобой. Каждый раз боюсь прихода Клыка на эту территорию. На него совсем забили; он неуправляемый зверь, которому на чужие чувства наплевать. Не знаю, что будет делать Михель после того, как выйдет из больницы, но свою идею я уже предложил.              Амато, как и, скорее всего, все остальные в этом корпусе, неопровержимо согласен с тем, что Клык опасен, и содержать его в таком месте категорически нельзя. Но бунт преступников, причём в основном несовершеннолетних, посчитают за восхищённый писк. И это крайне обидно.              – А что насчёт моего пути к этому... Можно сказать, этот путь передаётся от человека к человеку, – продолжает Торе, – до меня здесь тоже был, так сказать, проверяющий. Только он был гораздо строже, чем я, да и на омегу никоим образом не походил. Может, это и является одним из наших критериев, не быть похожим внешне на омегу. Но, в общем, я с ним также разговорился, мы друг другу начали доверять, и я иногда подменял его на сменах, чтобы он отоспался или отдохнул. А потом, когда он отсидел свой срок здесь, он по праву передал свою роль мне. Вот так я и пришёл к этому.              Интересно... Амато думал, что Торе сам придумал свою роль в колонии, но, оказывается, до него был ещё человек, а может, их даже было несколько, и они все делали практически ту же работу. Но на Торе выпала сложная доля в виде Клыка. Сам Клык, вероятнее всего, боится получить от Торе; он же рассказывал, что в детстве ходил на боевую секцию. Какую, Амато уже не припомнит, такие детали он не запоминает.              К тому же, Торе никто не может подменить. Он и правда никому не доверяет свою тяжёлую работу, кроме себя самого. И жертвует собой, чтобы в колонии был хоть какой-то порядок, а не балаган из драк и унижений более слабых.              Амато, как только услышал про колонию, сразу же подумал, что его будут избивать там. Обычно в таких местах вообще контроля за поведением колонистов нет. Но, благо, юноша попал в такое место, где есть человек, готовый жертвовать собой ради того, чтобы другие не смогли познать настоящего ужаса.              Щелбаном докуренная сигарета Торе отправилась в непроглядную пучину тьмы. Настолько тихая была сейчас ночь, что было даже отчётливо слышно, как сигарета упала куда-то на асфальт.              – Я надеюсь, что ты получил ответы на все свои вопросы, – сказал Торе, упёршись спиной о решётку.              Юноша кивнул. Услышанного ему оказалось достаточно для раздумий. И, вроде бы, этого должно хватить для того, чтобы потом погрузиться в сон, но вопрос о Клыке всё ещё остаётся открытым. Сделают ли с ним что-нибудь, или он так и останется сидеть здесь и причинять моральный и физический ущерб своим жертвам?..

***

      Вот и вновь наступило утро. Раньше Амато было всё равно на смену дня и ночи, но сейчас, когда ты находишься в заточении и в закрытом пространстве, будешь радоваться и тому, что эта глубокая ночь прекратилась.              Юноше всё ещё нельзя ни выходить на полноценную работу, ни учиться. Только и остаётся, что валяться в кровати всё это время и плевать в потолок. Амато хотел бы нарушить правило, но Торе всегда оказывается там, где юноше не нужно; он как фантом, проявляющийся только тогда, когда человек совсем близко подошёл к пункту своего назначения.              Амато всё не может забыть этот снимок с домиками. Он и сам не знает, что на него нашло, но когда он думает об этих домиках, ему становится приятнее. Может, так пробуждается любовь. А может, юноша просто рад, что они в безопасности и рядом с ним. Амато сам это понять не в состоянии. Если раньше он мог понять себя прекрасно, то сейчас, когда он только и старается быть прошлым собой, понимает, что меняется. Юноша заметил, как стал меньше огрызаться на всех. Может быть, это от тех тревог, что у него были, есть, и, возможно, ещё будут, а, может быть, это от них...              Амато что-то чувствует к ним, но не хочет пока признавать, что это "что-то" больше похоже на любовь, чем на что-либо ещё. Он не хочет привязываться к ним сейчас, хотя уже понимает, что хочет защищать и оберегать их во что бы то не стало. Эти мысли такие противоречивые, такие надоедливые, что лучше бы юноша и правда плевал в потолок. От бездумья и легче станет.              Снимок с домиками он рассматривал детально, начал обращать внимание именно на эти кляксы, похожие на них. Что-то было в них... живое. Они на картинке ощущаются такими маленькими, хотя на самом деле уже достаточно заняли места, чтобы начали возникать проблемы. Они такие спокойные на этом снимке... и ведь не скажешь, что они постоянно устраивают борьбу непонятно с чем. И они ещё находятся отдельно друг от друга, будто не подозревая о том, что помимо них существует ещё кто-нибудь другой. В домиках.              И так можно было бы думать о них ещё долго. Амато мог бы даже придумать счастливые моменты с ними, он мог бы сам выдумать им их будущее, он мог бы представлять в своей голове, какой же он хороший родитель... Но тишина прервалась звуком отпирающейся двери.              Это вновь был сотрудник колонии. На поясе у него опять нелепо болтались наручники, и, скорее всего, он искал именно Амато, который только-только хотел зарыться в собственных мечтах и грёзах.              – 3-14, ваш адвокат приехал, – юноша в этот момент вспомнил слова Апфеля. М-да, что-то больно быстро Вероника решила встретиться с Амато. Юноша даже не успел ото всех событий отойти.              Амато неторопливо встал со своей кровати, подошёл к сотруднику и протянул руки запястьями вверх. Но сотрудник только на него недопонимающе смотрел.              – Без наручников сегодня, – догадался он спустя несколько секунд тупых взглядов на руки.

***

      Пока сотрудник вёл Амато через коридор, сам юноша глядел на одинаковые двери, слегка поржавевшие и широкие. Всё здесь было таким одинаковым, что, кажется, они вдвоём идут кругами. Но вдруг, сотрудник остановился около одной из дверей, повозился гремучими ключами и открыл её. Издался неприятный скрип, и Амато сразу же зашёл внутрь, чтобы особо не медлить и встретиться с Вероникой лицом к лицу.              Комната была абсолютно такой же, как и при встрече с Апфелем. Точно такая же крепкая стена, такое же окно, такой же телефон... Может, это специально сделали именно такие комнаты, чтобы встреча проходила без запаха и тесного контакта? Если так, то это сработало на все сто.              Амато сел за стул, придвинул его ближе к полке, и, не глядя на Веронику, сразу же схватился за телефонную трубку. Это резкое появление сотрудника его не сбило с толку, нет, оно сделало его раздражённым и обидчивым. Но с Вероникой он постарается общаться более прилично, несмотря на своё испорченное настроение. Всё-таки, она – адвокат, и ни в коем случае не должна разочаровываться в своём клиенте.              Юноша поднял глаза наверх и увидел перед собой девушку, сидящую в строгом и выглаженном сером костюме. Она ничуть не обеспокоена, словно пришла не к преступнику, а так, с другом переговорить. Но выглядит она достаточно серьёзно и профессионально. Будет ли такой же компетентной и её защита?              – Здравствуй, Амато, – поздоровалась первой Вероника, глядя прямо юноше в глаза и не отворачиваясь. Амато тоже хотел бы всегда на всех людей смотреть также прямо, не пытаясь уворачиваться от зрительного контакта.              – Здравствуй...те, – юноша не знал, как обращаться к Веронике. С одной стороны, она – дальняя родственница, и стоило было бы и общаться на таком же уровне, как и с родственниками, но с другой стороны, Амато ведь ни разу её не видел. Вроде бы, она каждый год приезжала на какие-то празднования, но и каждый раз терялась в толпе, среди кучи пёстрых нарядов, всё в таком же строгом костюме.              Юноша только мельком смотрел ей в лицо. Думал, не будет ли защита Вероники считаться чем-то неправильным. Ведь она же родственница, покрывает такого же родственника, чтоб его не посадили. Но, как кажется Амато, Вероника – умная девушка, и всегда действует рационально в рамках своей работы.                     – Ты сейчас не занят? Мне нужно проверить с тобой одну теорию.              – Какую теорию? – юноша поднял голову. Ему не хотелось до суда метаться и нервничать. И так поводов лишних хватает. Но нельзя просто посидеть две недельки среди отдельного социума. И, как оказалось, даже нормального, не то, что себе в голове представлял Амато. Не считая Клыка, конечно же.              – Если у тебя сейчас нет важных занятий, то можешь поехать, узнать, – это не интриговало. Пусть лучше суд пройдёт без него. Он не хочет, чтобы родственники смотрели на него в таком беспомощном виде.              Делать было нечего. Либо Амато продолжает лежать и плевать в потолок целый день, либо едет вместе с Вероникой непонятно куда. Хоть и Вероника адвокат, сказанные слова не придают ей большей профессиональности, чем придаёт ей костюм. Почему она не хочет раскрывать причину этой поездки? Боится, что юноша откажется?              – Я поеду, – Амато принял это решение чисто потому, что не хотелось лежать целый день на кровати и витать в собственных мечтах. Хотелось уже быть где-то полезным, но эти меры, по крайней мере в колонии, сразу же пресекают все попытки, – вот только... у меня куртки нет.              – Попросим вернуть обратно, – непринуждённо ответила Вероника, будто куртку попросить вернуть очень просто. Хотя, может быть, если ты – юрист, тебе хоть все куртки колонистов вернут.              Юноша только покивал. Только и приходится кивать.              – Сиди пока здесь, я скоро приду, – и с этими словами Вероника убрала телефонную трубку на место, поспешила встать со своего стула и быстро вышла из комнаты встреч.

***

      Пока Вероника разбиралась с курткой, Амато лишь сидел и размышлял, что же она задумала. Быть может, это будет какая-то проверка на его знания?.. Все остальные события, кроме выстрела, юноша помнит не так чётко, как хотелось бы. И что вот он будет рассказывать через несколько дней на суде? Всё-таки придётся немножко подумать головой насчёт своих показаний, главное – не упоминать ни про Абеля, ни про этот чёртов пистолет. Да, может, за сокрытие важной информации ему не поздоровится, но не так сильно, как за убийство. Максимум ведь штраф будет, да?..              Когда Вероника вернулась, она даже не села обратно на стул, а встала, наклонившись и взяв вновь в руку телефонную трубку.                     – Выходи из комнаты. Куртку я взяла, всех предупредила. Если что, скажешь, что уезжал на проверку с адвокатом, – и после этого снова положила трубку обратно и вышла из комнаты.

***

      Амато вышел на улицу в своей родной куртке... и в наручниках. И с сотрудником рядом.              Перед ним стоял чёрный фургон. Точно такой же, какой и был при похищениях. И от ассоциаций Амато расхотел куда-либо ехать. Он уже успел подумать, что приедет опять в заброшенное место, где вновь случится ужасное событие, от которого ему будет сложно отойти. Но юноша уже согласился. Отступать теперь некуда.              Как только Амато с сотрудником подошли ближе к фургону, второй отодвинул широкую дверцу.              Юноша сразу же затаил дыхание, когда перед собой увидел... Апфеля. Снова. Такого же улыбающегося и, кажется, даже уставшего. Но зато без кирпичной стены, которая только блокировала всевозможные чувства по отношению к молодому человеку. Амато чувствовал и благодарность, и отчего-то гордость, и счастье, и облегчённость.              – Апфель! – юноша, даже не обращая внимания на то, что его руки закованы в наручниках, сразу же полез наверх, лишь бы почувствовать тепло, идущее от Апфеля.              Амато грохнулся рядом с ним, прижавшись к его плечу. Молодой человек немного посмеялся, но поднял руку и положил её на плечо Амато, из-за чего тот теперь прижимался к его груди.              Кажется, даже сквозь тёплую одежду был слышен стук сердца Апфеля. Вот настолько его душа широка и добра.              И тепло. Самое главное – тепло. Юноше было уже наплевать, куда они направляются, лишь бы ощущать на своём лице тепло, греющее не только щёку, но и всё тело.       Так хотелось уже поехать домой... Вернуться в родную комнату, полежать на просторной кровати, посмотреть телевизор... Но придётся терпеть до конца, пока не вынесется окончательное решение.              Амато со стороны был скорее похож на бездомного котёнка, который прибился к первому встречному, погладившему его. И так не хотелось оставлять этого котёнка в опасности, было желание бросить и забыть про все те беды, что на него навлекаются уже чуть ли не случайным образом, приютить его к себе... Но кто позволит?              – Как настроение? – это первое, что услышал Амато со стороны Апфеля, как только перестал опираться только на тепло, исходившее будто не от самого молодого человека.              – А? – юноша поднял на секунду голову наверх, а только потом в своей голове понял вопрос, – Всё нормально, вроде бы. Вчера Сету звонил, разговаривал с ним.              – Вот и отлично, – чуточку шире улыбнулся Апфель.              – А мы сейчас куда едем? – опять поднял голову наверх Амато.              – На полигон, или что-то вроде этого, – рука, обнимавшая плечо, уже переместилась на голову. Юноше стало гораздо приятнее, когда ощутил нежные прикосновения к его волосам и поглаживания, – ты не переживай, там ничего страшного не будет. Просто проверка, не более.              А Амато больше не слушал. У него в голове была только мысль, что ему очень приятно находиться рядом с Апфелем. Это чувство поистине заставляет забыть про тревогу, страх, беспокойство...              И так хочется растягивать этот момент, растягивать и растягивать... Чтобы Амато окончательно забыл о своих основных проблемах и тревогах, чтобы забыл про суд, чтобы потёрлись те ужасные воспоминания из детства. Но, к сожалению, время вспять повернуть нельзя. И это чудесно осознаётся, как только начинаешь думать и мечтать.              Юноша вспомнил, что в кармане рубашки у него припрятался снимок с последнего УЗИ. В последнее время он всегда носит его с собой, чувствуя какую-то лёгкость от этого. Вот и сейчас, едя в фургоне почти что непонятно куда, Амато кое-как вытащил из своего кармана снимок, снова начиная на него смотреть.              – Что это? – добродушно поинтересовался Апфель, но на сам снимок засматриваться не пытался.              – Это... это с УЗИ, – юноша отдал молодому человеку снимок, и тот начал мельком проглядываться по нему. – У меня оно недавно было, и вот... Попросил...              Апфель улыбнулся, быстренько поглядев на снимок, и вернул его обратно обладателю.              – Уже большие такие... Ты молодец, – похвалил молодой человек, потерев ладонью плечо Амато. – Ещё немножко потерпеть осталось. Постарайся сильно не нервничать, ситуация и так напряжённая. Для меня, для других родственников, и в большем счёте для тебя. Хорошо?              Амато потёрся головой о пальто Апфеля, держа в руке снимок. Только снимок сильно помогает сейчас справляться с нынешней ситуацией. Разговор с колонистами, с Торе, например, только разбавляет обстановку. Но внутрь-то никто не заглянет и не скажет, чтобы ты не нервничал. А вот Апфель каким-то образом чувствует внутренние страхи юноши. Волшебный человек.              Поездка длилась будто вечно. Нельзя даже было удостовериться, что они точно знают, куда едут, а не просто ищут путь до места назначения. Окон в фургоне не было.              Но Апфелю и Амато было достаточно времени для того, чтобы поговорить друг с другом уже без ограничений. Юноша рассказал о своём собственном сне, ну а молодой человек искренне порадовался за него и сказал, что Амато на самом деле хочет благополучия не только для самого себя, но и для своих родных и близких. Что-то такое говорил и Торе, но под другим флаконом.              Никто из них обоих не предположил, почему Амато мог присниться именно сон, а не очередной кошмар. С Торе всё понятно: они малознакомы, поэтому мало знают друг о друге, чтобы начать искать какие-то теории. Но Апфель... Амато заметил, что он стал выглядеть даже в какой-то степени измученным. Пусть он и улыбается, но глаза-то скажут обратное. Видно, как молодой человек устал. И юноша понимает, из-за чего это может быть. У него нет поддержки в виде мужа, только внутренние переживания. И к нему начал приставать Томас, который, как и Амато подметил до ареста, уже не держал себя в руках, как раньше. Может быть, человек раскрыл своё настоящее нутро, как только понял, что теперь его ничто не сможет остановить. Либо он постепенно сходит с ума, что тоже немаловероятно.              А ещё Апфель переживает за судьбу Амато не меньше, чем сам юноша. Будто и правда они друг с другом связаны родственными узами. Другими, не просто "муж двоюродного брата". Чем-то более крепким.              Как только фургон остановился, Амато и Апфель поняли, что они уже приехали. Снаружи открыли дверцу, и открыла её Вероника.              Оба спустились вниз. Перед юношей представилось деревянное помещение. Словно дом в лесу. Хотя, вокруг этого места и был самый настоящий лес, просто вокруг он был усеян одними лишь пиниями.              Пройдя быстренько внутрь, Амато представилось нечто рода фойе. В некоторых местах стояли колонны в виде огромных брёвен, лежал неаккуратный каменный пол, и около каждой стены стояли обычные деревянные скамейки. Вот, в общем-то, и убранство, кроме настенных панелей с рисунками, изображающими действия при чрезвычайных ситуациях.              Юноша думал, что они поедут на какую-то открытую местность, где он будет стоять и мёрзнуть. Но здесь оказалось лучше. В ногах чувствовалось тепло, исходившее от батарей. И оно, к сожалению, было слабым, потому что, как известно, цены на тепло высокие.              Вероника стояла у небольшого пластикового окошка, где внутри сидел охранник и о чём-то с ней вещал. На окошке тоже были прикреплены какие-то бумажки с текстом, видимо, заведение действительно серьёзно относится к своему делу. Только какому Амато прослушал.              Вероника несколько минут что-то говорила охраннику, показывала документы, даже удостоверение адвоката, после этого повернулась к Амато и Апфелю, сидевшим на скамейке, и показала головой направо, в сторону широких деревянных дверей, находившихся в самом конце фойе.              Амато, идя к месту назначения, даже не следил за дорогой. Ему просто интересно узнать, что же хотела от него Вероника, и после этого он бы уехал обратно в колонию. Будет чуть ли не прискорбно прощаться с молодым человеком, ведь следующая их встреча будет на суде... И снова этот дурацкий суд. Чем чаще о нём вспоминаешь, тем слабее становишься и физически, и морально. Наручники тотчас же снялись, когда все остановились около двери в какую-то комнату.              Прошли они в эту комнату, кроме сотрудника, и юноша сразу заметил какие-то стойки, за которыми стояли непонятные фигуры, выкрашенные в чёрный цвет. И на всех них были метки.              В Амато что-то щёлкнуло, когда он увидел эти фигуры, и понял, что это были манекены. А потом взгляд перешёл на стойки. На них лежали и автоматы, и ружья, и пистолеты... Юноша ни в коем случае не хочет к ним притрагиваться. Он боится того, что случится в следующий раз, когда он возьмёт оружие в руки. И этот страх постепенно обретал всё больше силы: он овладевал телом, заставляя его неметь; он ослеплял взор, давая ход тем самым потайным моментам; он словно сжимал сердце, отчего оно билось чаще и интенсивней. Ударяло будто током.              Рефлекторно, сам того не замечая, Амато схватился за руку Апфеля и притиснулся к нему, всё ещё смотря на пистолеты, лежащие на стойках. Он вспоминал тот роковой выстрел, вспоминал тот пробирающий до ужаса крик, вспоминал слова Абеля, утверждающие, что убитый умирает, и что с ним ничего не поделать... А самое главное – юноша в первую очередь чувствовал вину перед ними, считая, что они прекрасно осознают, кем становится их будущий родитель. Может, даже от этого они сначала притихли, а только потом приняли всё происходящее, как есть на самом деле.              Апфель ощутил на себе сильную хватку, сжимавшую его руку всё больше и больше. Амато уже начало потрясывать от страха, но он не мог прекратить смотреть на пистолет. Тогда молодой человек отдёрнул руку, за которую юноша хватался, повернул его побледневшее от страха лицо и начал говорить:              – Амато, тихо. Приходи в себя. Оно ненастоящее, – "оно". Апфель специально так сказал про пистолет, чтобы у юноши вновь не усилился страх. Но теперь мало что работало, потому что пустые глаза Амато смотрели будто в никуда. На лице его начал проступать холодный пот, и тогда молодой человек, не зная, что предпринять в такой ситуации, схватил ладонь юноши и вышел с ним из комнаты.                     Апфель не совсем понимает, что происходит с Амато на данный момент. Но выглядит так, словно у него началась паническая атака. А про это молодой человек как-то уже подзабыл, учитывая, что её он у себя не наблюдал уже несколько лет. Не было как таковых причин для паники. А сейчас будто что-то блокирует для её мгновенного вмешательства.       – Амато, считай предметы в этом коридоре. Даже не предметы; всё, что ты здесь видишь, считай. Вслух, – Апфель надеется, что юноша ещё способен слышать его команды, чтобы взять верх над внезапной паникой.              – Один... два... три... – медленно выискивая глазами и заторможенно говоря, юноша до сих пор стоял будто в ступоре. Как и приказал Апфель, он считал всё, что увидит. Но коридор был слишком пуст, чтобы искать здесь кучу вещей. Потолок, пол, дверь, другая дверь, табличка, лампочка, тень от неё... А вдалеке нельзя было чётко рассмотреть то, что находилось по ту сторону длинного и узкого коридора.              Амато не совсем, но пришёл в себя. Он до сих пор не понимал, что с ним произошло, и уже забыл, что происходило за несколько секунд до выхода из комнаты. Помнит, как посмотрел на манекенов, а потом...              Спустя две секунды, юноша даже сначала не понял, что молодой человек прижал его голову к собственной груди. И взгляд уставился вниз, на живот. Но не на свой. На Апфеля.              Не раздумывая, Амато сразу же положил на него свою ладонь. И это прикосновение почему-то облегчало, хотя юноша мог слегка понять, что к чему.              Вдруг, из той же комнаты вышла Вероника, которую, кажется, и новость об апокалипсисе не испугает.              – Что случилось? – спрашивала она непосредственно Апфеля, ведь уже по виду Амато понятно, что внятный ответ он дать не сможет.              – У Амато паника началась, – ответил молодой человек и посмотрел на макушку Амато, – он уже немного успокоился, но мы пока ещё несколько минут постоим. Вы ничего там без нас не начинайте, хорошо?              – Конечно, – сказала Вероника и вновь скрылась за дверью.

***

      Амато долго отходил от своего панического состояния. Даже разговоры с Апфелем не помогли избавиться от страха, что его выстрел вновь может стать для кого-то роковым. Юноша боялся самого себя, боялся, что его подведут собственные руки.              И в комнату пришлось вернуться, но с одним условием: на оружие, тем более на пистолет, смотреть ни в коем случае нельзя. Так Амато решил вместе с Апфелем.              

" – ...представь, что они игрушечные. Как водный пистолет. У кого-нибудь из твоих родственников был водный пистолет в детстве?

             – Нет.              

– И у меня не было. Но я помню, как мой одноклассник один раз в школу протащил его и в перемены поливал из него в нас водой. Пистолетик потом отобрали на время, но было весело. Вот, представь, что эти пистолеты пока могут поливать только водой.

             – Не могу...              

– Тогда не смотри на них. Я буду следить за тем, чтобы ты на них не смотрел."

                    И, вроде бы, эта тактика работает, пусть и в голове всё ещё остаются навязчивые мысли. Для максимального отвлечения ещё приходится слушать и Веронику, которая наконец-таки объясняет, для чего же она решила забрать Амато сюда.                     – Как я уже и говорила, я хочу подтвердить одну теорию, – рассказывала она, – и она заключается в том, что ты, Амато, не мог попасть потерпевшему в шею. Да, может быть, шея у него и широкая, но ты ведь впервые брался за пистолет, верно?              – Нет, я не... – Амато уже хотел начать оправдываться и отрицать своё причастие к этому, как учил его Апфель, но сам молодой человек перебил его.              – Амато, не надо. Она всё прекрасно знает и на суде об этом не расскажет, – от этих слов легче не становится. Юноша чувствует себя виноватым каждый раз, как он это делает, потому что это больше похоже на прикрытие убийства, нежели чем на что-то полезное.              – Расскажу, только когда подберусь к самой сути, – поправила Вероника, – так вот. Амато, ответь честно: ты в первый раз тогда пользовался пистолетом?              Амато кивнул в знак согласия.              – А сколько раз ты выстрелил из него?              – Один... не помню, – юноша никогда не запоминает такие, казалось бы, важные вещи. Они ведь могут что-то прояснить, пусть сам Амато и не уверен в то, что это получится сделать. Максимум доказать виновность, не более того.              – Один... – выдохнув, повторила Вероника, – я запомню. Не думаю, что ты бы смог с одного раза так точно выстрелить в шею. Ты как целился?              – Я не целился. Я выскочил и... ну... вот... – Амато боялся произнести слова, как-то связанные с убийством, чтобы опять не напоминать себе в лишний раз о своей вине.              – Проверить всё равно нужно. Апфель, отпусти его.              Всё это время Амато и Апфель стояли вместе, держась за руку. Причём молодой человек сжимал ладонь юноши крепче, чтобы тот всегда ощущал его прикосновение. Так, кажется, Амато чувствует себя гораздо спокойнее.              А теперь придётся его отпустить. И Апфель боится, что юношу снова накроет паника, и он не сможет ничего сделать. Она начнёт душить его, и гипотеза так и не останется доказанной.              Амато сам пошёл к стойке, навстречу своему страху. Но на пистолет он всё также не смотрел, пусть и понимал, что от него сейчас потребуют.              Взгляд оставался на деревянном манекене, который как будто казался живым. Как будто он тоже будущая жертва, с которой придётся расправиться.              Рукой юноша пытался нащупать на стойке любую вещь, похожую на пистолет. И как только он ощутил знакомые очертания, он взялся за рукоять пистолета дрожащими пальцами, но пока не поднимал её. Страх держал в тисках, начиная обратно вталкивать в состояние онемения. Амато не мог пошевелиться, даже поднять наверх то, что сам же и нащупал... Но сумел найти в себе силы, чтобы отпустить рукоять и отступить от стойки на шаг.              – Я не смогу, – помотал головой Амато и посмотрел на Веронику, ожидая от неё хоть какого-то ответа.              – Понятно, – вздохнула та и подошла к Амато за спину, и её ладони оказались на плечах у юноши.              По телу пробежала дрожь. Что же задумала Вероника?..              – Попробуй поднять ещё раз. Обеими руками, – полушёпотом говорила Вероника, наблюдая за слепыми действиями Амато. Тот, всё ещё не смотря на стойку, опять сумел обнаружить очертания и вновь взяться за ту же рукоять. Он слегка поднял пистолет наверх, при этом всё сильнее дрожа, и обхватил рукоять другой ладонью. В глаза влез курок, который так и говорил всем своим видом, что на него надо нажать. Но Амато только держал пистолет, трясясь и смотря вперёд.              Может, Вероника изо спины ощущает, как же юноше сейчас тяжело это делать. Потому её руки с плеч почти незаметно перешли на ладони, удерживающие в руках пистолет, и подняли его выше. Так, чтобы он весь оказался в обзоре для Амато.              Тело слабело. Но юноша старался держаться, пусть в голову пробираются те уже отвратительные воспоминания о собственной ошибке, стоившей ему чужой жизни. Амато уже и забыл, каким подонком был Сициллио. Ему наплевать, что человек, по сути, был козлом, и любой бы мог получить удовольствие, видя его мёртвое тело. Его уже чуть ли не сводит с ума тот факт, что он убил человека. Человека, не безмозглую мушку, у которой не найдёшь полезного применения, кроме полёта. Человека, который бы сейчас мог ходить и радоваться жизни. А сейчас... неизвестно, что с ним. Если бы Амато верил в бога, может, он бы и думал, что человек вознёсся на небеса, а себя ещё и корил бы за то, что совершил такую непростительную ошибку, гарантирующую ему поездку в ад. Но Амато не считает, что за смертью есть ещё что-то. Он видит её как пустоту. А пустоту представить практически невозможно. И он не хочет оказаться в ней же, гнетущей и одинокой.              Вдруг, юноша ощутил на своей голове что-то тяжёлое, что ещё и максимально давило на уши. Это были звукоизолирующие наушники. Никому бы не хотелось оглохнуть от громких выстрелов в таком помещении. А единственным вариантом, кто мог надеть их, остаётся только Апфель. Всё это время он стоял сзади и наблюдал, видел, как юноше тяжело перебороть собственный страх. Но вряд ли Вероника так хорошо понимает, через что пришлось пройти Амато. Она, конечно, адвокат, и может прекрасно понимать чувства людей, но состояние самого подсудимого она угадать не в состоянии. Только смотреть на поверхностные эмоции.              – Амато, давай так: ты держишь пистолет, а я стреляю. Хорошо? – хоть и в наушниках было плохо слышно, но Амато смог распознать, что же сейчас сказала Вероника. Он кивнул, понимая, что выстрелы будут происходить не от него. Но пистолет-то он всё равно держит, и от этого фобия никуда не улетучивается.              Амато ощутил, как одна ладонь Вероники поднялась чуть вверх, а вторая уже нажала на курок, отчего сам юноша сглотнул. Он посмотрел на манекен, пытался свериться с тем, в какую сторону направлена мушка пистолета, и она была строго направлена в центр мишени... как казалось Амато.       

      Выстрел.

             От страха юноша закрыл глаза, пусть и сам выстрел прозвучал не так громко. Спустя несколько секунд он всё же открыл их, но увидел, что на манекене... ничего нет. Показалось? Или промахнулся?              – Промах, – подтвердила Вероника. Всё-таки второе. Быть может, она специально увернула пистолет от самого манекена, чтобы Амато точно промахнулся даже с её помощью. А может, Амато просто разучился стрелять... – ещё раз.       

      Ещё выстрел.

             Юноша на этот раз просто не успел закрыть глаза, потому увидел и короткий огонь при выстреле, и как из дула после летела совсем незаметная, лёгкая струйка дыма. В этот раз пуля попала по самому краю манекена, оставив на его плече полукруг.              – А это уже царапина. Неглубокая, оставит после себя только шрам, – значит, Амато всё-таки может кому-нибудь навредить. Царапиной конечно, но может ведь.              С человеком, стреляющим за тебя, уже становится не так страшно сталкиваться со своей фобией. Но, может, двух выстрелов достаточно для того, чтобы понять меткость юноши?              – А сколько ещё надо?.. – в одном тоне произнёс Амато, чуть повернув голову в направлении Вероники.              – Осталось три. Всего – пять. С двух ничего не добьёшься, – может быть, Вероника и права... Если она так сильно хочет оправдать Амато, как своего клиента, то стоит проводить такие серьёзные проверки.              А спустя несколько минут, были совершены оставшиеся три выстрела. Правое плечо деревянного манекена выглядело так, словно его прогрызли. На последний, пятый выстрел, дыра от него осталась в самом плече, а не где-то по его краю. Но простреленное плечо вряд ли сможет кого-нибудь убить.              – Попробуешь сам, без моей помощи? – спросила Вероника так, будто Амато от пяти выстрелов уже готов стрелять самостоятельно. Один раз он попробовал, да и то ничего хорошего не вышло...                     Юноша отрицательно помотал головой. Он думал, что и этих пяти выстрелов хватит, чтобы провести тщательную проверку.              Амато вместе с Вероникой передвинулись чуть влево, где вдалеке, за стойкой, стоял такой же деревянный манекен. Непокоцанный от выстрелов. Она отпустила руки юноши, и те остались висеть в воздухе, держась за рукоять пистолета. Похоже, решение Амато тут вряд ли что-то поменяет.              Пусть перед ним сейчас и ненастоящий человек, но выстрелить он всё равно не сможет. Но руки, как будто назло, не опускались, только подрагивали и держали пистолет.              Внутрь вновь начали просачиваться воспоминания, которые не забудутся ему никогда. И всё там же, внутри, будто застыло, застряло в одном виде и месте, как и тело Амато.              Апфель видел, что происходит с юношей. Он уже хотел закончить проверку, но его останавливала Вероника, кладя ладонь на его плечо. И вдруг...       

      Выстрел. Потом ещё. И ещё один.

             Пистолет с грохотом упал на пол, а юноша стоял над стойкой и чуть ли уже не глотал оставшийся в этой комнате свежий воздух. Он смог ещё раз это сделать. Он смог сам, без посторонней помощи. Вспомнилось, что говорил тогда Сициллио, и как сильно его хотелось прикончить. И сейчас, вспоминая те же слова, по телу снова прокатилась волна той ярости, что проходила тогда. И именно за счёт неё Амато и сумел выстрелить даже не один, а целых три раза. Но после этого так стало вновь стыдно за самого себя, так хотелось вновь обвинять себя во всех бедах и несчастьях, но...              Юноша даже не заметил, как его снова прижал к своей груди молодой человек. Апфелю самому смотреть на эту проверку было не то, что больно... просто он сам не хотел допустить, чтобы Амато вновь испытал те эмоции.              Рядом с Апфелем Амато успокоился достаточно быстро. Его приятное тепло, нежная кожа на пальцах, короткие поцелуи в макушку, переполненнные искренней заботой и сочувствием. Хотелось уснуть, ощущая всё это, и проснуться уже в особняке. В приятной кровати, зная, что скоро тебя ждёт завтрак, и ты никуда не торопишься. Но это лишь мечты, а вот сбыточные ли они... Вопрос времени.              – Всё хорошо, ты справился, – похвалила Амато Вероника, не забыв тоже погладить его по голове, – больше не буду тебя утруждать. Мне осталось лишь получить твоё разрешение.              – Разрешение?.. – слабым и чуть усталым голосом спросил Амато.              – Смотри, – Вероника указала пальцем на заднюю стойку, где за ней висели несколько винтовок. С виду настоящие, – вот там, на этой стойке, стоит видеокамера. Конечно, стоило было тебе сказать в самом начале, что всё записывается, но в тот момент ты слишком сильно перенервничал.              Амато даже не знает, что сказать. Только приоткрыл рот, слушая Веронику. Оказывается, всё, что он делал, велось под запись. Но зачем? Это имеет какой-то смысл?..              – Я снимаю это видео как доказательство твоей невиновности. Сторона обвинения не поверит в твою "брехню", – Вероника показала пальцами кавычки, – что ты стрелять не умеешь. А видео докажет обратное. Только нужно твоё разрешение на использование данного доказательства, потому что без него будет не то, что некрасиво... это уже считается нарушением закона.              – Я согласен, – безоговорочно, юноша был готов к тому, чтобы все в суде знали о его неумении стрелять. Пусть там и будет момент с его паникой от вида лишь одного пистолета, но запись точно поможет.              – Здесь ещё есть камеры наблюдения, – Вероника указала пальцем наверх, куда-то в угол, и Амато вместе с Апфелем посмотрел туда. И правда, там действительно висела камера наблюдения, – так что если мне не хватит видео с моей личной камеры, я попрошу видео с тех, которые находятся в этой комнате. Их здесь достаточно, потому что комната опасная. Мало ли, кто-нибудь захочет оружие украсть.              – Я понял, – Амато только и может пока утверждать, потому что хочет поскорее вернуться в колонию. Эта проверка сильно вымотала его, и, похоже, он ляжет сегодня спать раньше, чем это предполагает расписание.

***

      Возвращался обратно в колонию юноша молча, с наручниками на руках и также прижавшись к молодому человеку. Тот уже не улыбался, только всю дорогу глядел куда-то в сторону и гладил по голове Амато. Тем для разговоров у них обоих не осталось, хоть юноша и хотел обсудить, что же там происходит в особняке без него.              Вернувшись в общую комнату, все колонисты, с которыми Амато и делил эту комнату, сразу же стали расспрашивать и интересоваться, где он всё это время был.              Юноша не мог подолгу отвечать, потому что сильно устал, и просто, как и предлагала Вероника, сказал, что уезжал вместе с адвокатом на проверку. На дальнейшие вопросы он уже не отвечал, потому что завалился на кровать и чуть ли не с головой зарылся в одеяло.              Так он проспал до глубокой ночи. Да и то проснулся не сам по себе. Резкая боль в животе так сильно пробудила Амато, что тот аж, не успев полностью собраться с мыслями, вскочил с кровати. Боль ощущалась вспышками, словно внутри резало ножом.              Амато не мог ориентироваться, ведь боль заставила его сесть на кровать и наклоняться, скукоживаясь от неё. Она казалась настолько сильной, что юноша сразу же подумал об одном из своих главных страхов. Схватки. Недавние события так сильно повлияли на Амато, что они дали своеобразный спусковой крючок. Но сам юноша к этому не то, что не готов, он и не хотел предполагать, что преждевременные роды когда-нибудь да и случатся.              Амато не знал, что делать. От боли хотелось ныть и стонать, но он не был таким человеком, который бы будил всех ради помощи.              Остался только один вариант: убежать в место, где на тебя вряд ли обратят внимание. В качестве места Амато почему-то выбрал туалет. Что-то навлекло его на то, что родить в туалете будет лучше, чем кричать перед всеми в кровати и истекать кровью.              С трудом надев туфли, юноша вышел из комнаты в коридор. Там он уже держался за стенку, иногда останавливаясь, если боль становилась ещё сильнее. Он даже не мог ускорить шаг, потому шёл аккуратно и мелко.              Идя по коридору, Амато с остановкой осматривался и прислушивался; вдруг его заметит кто-нибудь. Торе, например. Хотя, он из будки, как наблюдал юноша, выходит разве что на перекур, так что, может быть, всё не так страшно... кроме осознания того, что с тобой может случиться.              От боли уже хотелось кричать, но Амато терпел. И так с детства. Его били, а он всегда затихал, чтобы опять не ударили. Сейчас, конечно, никто не поднимет на него руку, по крайней мере омеги-колонисты, но привлекать к себе лишнее внимание тоже не лучшая идея.              Когда юноша дошёл до туалета, уже глухо стоня от боли, словно пожирающей изнутри, он, даже не раздумывая, закрылся в первой попавшейся кабинке. Подсмотрел через своё нижнее белье, нет ли на нём крови. И, как оказалось, ни капли.              Амато отказывался верить в то, что всё действительно так, как он и подумал. До суда осталось ещё совсем немного... Но стресс оказался слишком силён, чтобы не повлиять на них.              Юноша и в этот момент боялся не только за самого себя, но и за них. Он буквально представил себе, что их родил, и врачи, приехавшие после этого, сразу же их забрали. А сам Амато даже и взглянуть на них не успел, сидя там же, где сидел и Михель, когда рожал.              Вот только боль не усиливалась с каждым разом. Сейчас, кажется, всё течёт одинаково, как сильно бы он не переживал. Хоть и она была такой, что Амато даже простонал себе в руку, держась за ручку кабинки.              Амато хотел посидеть в кабинке ещё полчаса, а, может, и целый час, но внезапно в туалет кто-то зашёл. Попахивало остаточным запахом от табака, перемешанном с фруктами.              Точно Торе. Юноша намеренно затих и закрыл рот рукой, чтобы Торе его не заметил, но лишь слышит, как раз за разом скрипят двери других кабинок.              Торе подёргал ручку той кабинки, в которой сидел Амато, и удостоверился, что она закрыта. А значит, в ней кто-то, скорее всего, сидит.              – Амато, открой дверь, – говорил голос Торе за кабинкой, но юноша намеренно не отвечал. Он не хотел, чтобы сейчас о нём заботился Торе. Ему уже хватило и предыдущих разов, чтобы понять, что человек, о котором Торе заботится слишком мало, это он сам. Так пусть он сейчас позаботится о себе, о своих нервах, нежели чем будет тратить их на Амато, которому только и необходимо, чтобы все оставили его одного.              – Нет, – ответил юноша, но сразу же после этого опять простонал, всё также укрывая рот ладонью.              – Амато, если ты сейчас не откроешь дверь, я её выломаю к чертям, – эти угрозы больше похожи на глупую насмешку. Поэтому Амато ни за что не станет открывать дверь, пусть ему сейчас и требуется помощь.              – Торе, уходи...              – Послушай, ты же сам говорил, что боишься родов. Но сейчас ты заместо удобной больничной кровати предпочтёшь холодный кафельный пол? Открывай, пока не стало поздно, Амато. Или я реально выломаю дверь, – эти слова натолкнули на разумную мысль. Юноша давно понял, что глупит, но не видел смысла бежать сломя голову к Торе и просить вызвать скорую. Лучше он всё сделает сам, без лишних глаз и рук.              Но Торе говорит правду. Какой бы страх сейчас Амато не испытывал, всё равно с ним лучше встретиться в больнице, чем усугубить и так нестойкую психику, сидя в туалете.              Только после этого от юноши послышался щелчок, и он открыл дверь. Торе подошёл к нему, поднял, как маленького ребёнка, и приобнял его, собираясь, как понял сам Амато, идти в сторону будки.

***

      В будке пришлось одолжить кресло Эла, он был гораздо удобней, чем небольшой стулик. Торе сел на него и притянул Амато к себе. Юноша чувствовал тепло, исходящее от Торе, но оно было не такое, как у Апфеля. От Апфеля чувствовалось что-то мягкое, как пушистое облако, на которое всегда можно спокойно приземлиться. А от Торе тепло получилось потому, что он слишком много трудится. Так-то Амато знает, что на самом деле он холодный. У него такие ладони, от которых мурашки проходят по всему телу моментально, они казались будто ледяными, ненастоящими.              Но сейчас он тёплый. И ладони тоже тёплые. Это непривычно, но боль не даёт подумать об этом подольше, перенимая всё внимание на себя.              Амато не знает, чего ожидать от родов, кроме моря крови. Это единственное, что он запомнил, когда видел роды Михеля. Излишняя самостоятельность в неподходящие моменты и в этот раз не дала положительных результатов, хотя Амато давно хотел сделать что-то сам и без лишней помощи. Вот только, как он сам и понял, из этого у него получается только выстрелить в человека... а может, и нет?              Результаты проверки ведь показали, что Амато ни разу не попал в шею. Но если не он, то тогда кто? Выстрел ведь был всего лишь один... наверно. Юноша знает, что у него есть некоторые пробелы в памяти.              – Как живот болит? Можешь описать? – спрашивал Торе, тихонько укачивая Амато, который, в перерывах от своих додумок, всё также реагировал на боль: хрипел, стонал; делал всё, что угодно, лишь бы не кричать.              – Резко, – постарался объяснить юноша, обратив всё своё внимание только на боль, – и как будто вспышками, – он попытался изобразить ладонью эту самую "вспышку": быстро складывал свою ладонь в кулачок, а потом распрямлял её.              – Понятно. Ты чувствуешь, как она становится сильнее? Или всё стабильно?              – Сначала чувствовал. Теперь нет, – эта боль действительно очень странная. Она не затихает, но и не усиливается. Да и появилась она спустя какое-то время, а не после проверки Вероники. Да и может, она никак не связана с проверкой, может, это правда роды...              Эл на фоне разговаривал со скорой, объяснял им, что звонят из колонии, причины звонка... В общем, он говорил всё, что попросят.                     – Не думаю, что это схватки. Обычно между ними интервал постепенно сокращается. Есть такое? – с каждым днём Амато всё больше думает о том, откуда же Торе знает о мироустройстве. Может, у юноши просочилась детская глупость, из-за чего он и думает об этом? Или у Торе учёба была гораздо сложнее, чем у семьи Моретти? Опять же, об этом Амато думать не дают. Он лишь в ответ покачал головой и закрыл глаза.              Усталость вновь накатила спустя недолгое время. Но, будучи измученным, боль не даёт заснуть. А эти "вспышки" бодрости не придают.              – Значит, это не схватки. Что-то другое, но не схватки, – "что-то другое"... А ведь это может быть что угодно. Но о худших вариантах лучше и не думать. Нет, сейчас надо не думать вовсе. Если не рассуждаешь постоянно в своей голове, то и ожидание дастся легче.              – Сказали, что скоро подъедут. Через минуток двадцать, – сказал Эл, закончив разговор с оператором скорой.              – Через минуток двадцать и человек помереть успеет. Ладно, мы на время никак повлиять не сможем. Потерпишь? – обратился Торе к Амато.              Тот лишь покивал, потеревшись об рубашку Торе щекой и не приоткрывая глаз. Двадцать минут... ещё терпеть двадцать минут. А медпункт по ночам не работает, как назло.

***

      Скорая приехала намного раньше, чем планировала. Обещали за двадцать, а приехали за десять. И прекрасно, хоть ждать не пришлось.              Амато от боли даже ходить самостоятельно не мог, пусть и боль оставалась такой же. Юноша всё время фокусировался именно на ней, даже корчиться и хрипеть от боли перестал, постепенно привыкая к ней, такой невыносимой. Он ждал каждый её момент, терпел, стискивая зубы, и думал о том, как же сильно он хочет вырвать себе всё изнутри, чтобы больше её не ощущать.              До двери из будки юношу довёл Торе, а потом его уже повезли на каталке в машину скорой. Из-за холода, который только усугублял нынешнее положение, боль только усилилась, чего всегда и хотела.              Амато мало что помнил по дороге в больницу. От боли он чуть ли не находился в бреду, рефлекторно отвечая на всё, что спросит врач. Он что-то слышал, но лишь приглушённо, так, словно ему закрыли уши. В конце концов он всё-таки уснул, пока ехал в больницу, не зная, что с ним произойдёт дальше.              А проснулся он уже утром, в небольшой, но длинной комнатке, похожую чем-то на комнату отдыха в медпункте. Он ощущал на своей голове чью-то руку, немного грубую и холодную. В сонном состоянии Амато уже успел подумать, что это Апфель, и даже, постепенно просыпаясь, присел на кровать. Но как только он повернулся... он увидел Торе. Тоже, как показалось юноше, сонного.              – Торе?.. – хрипловатым голосом спросил Амато, медленно поправляя подушку так, чтобы ему было удобнее сидеть на койке, – А где я?..              – В медпункте, – всё также серьёзно, как и всегда, ответил Торе, медленно моргая. Видимо, он ждал хоть каких-то новостей от врачей и переживал за состояние юноши.              – Но я же в скорой ехал... – Амато только это и помнит. Ни слова не мог разобрать из оставшихся воспоминаний, зато в памяти осталась немножко грубенькая пальпация его живота. Он, вроде бы, даже что-то и сказал врачу, может, послал его, может, сказал, что слишком больно... Но конкретных слов юноша не вспомнит.              – Врачи сказали, что ты посередине дороги отрубился, – Торе скрестил руки на груди, – они хотели более подробно понять, что с тобой случилось. Притащили тебя обратно на каталке, впопыхах сказали, что спазмы были, но есть подозрение на гипертонус матки. Короче, наверняка у тебя будет делов с больницей на несколько дней.              Амато вообще впервые слышит про какой-то там гипертонус, но уже думает, что это что-то страшное. А терять их уже и не больно хочется... столько времени он уже провёл с ними, пусть пока они ещё и не являются отдельными людьми. Ему всё равно, он считает, что они уже довольно умные и понятливые.              – А суд... у меня суд скоро будет... – и правда, что же будет с судом, если Амато опять придётся болтаться по кабинетам больницы?              – Ну, слушай, гипертонус матки – это серьёзное заявление, хочу тебе сказать. Отложат твой суд на несколько дней, чтоб ты успел и по больницам походить, и от всего этого бардака оклематься.              И ещё несколько дней для того, чтобы переживать по поводу суда. Вот вечно всё идёт не по плану. Скоро он будет больницу стороной обходить. Да что уж там, заставит Сета сделать хоть что-нибудь, лишь бы больше таких больших сюрпризов не возникало.              Ах, Сет... Амато, как только увидел врачей, понял, что это его шанс уговорить их на встречу с Сетом. Но даже тут не повезло. Юноша не успел спросить об этом...       Опять на место постоянного гостя в виде стресса пришла печаль. И так каждый раз они сменяют друг друга, лишь иногда давая второстепенным чувствам показать себя. Амато повернул голову налево, туда, где находилось единственное окошко с пластиковыми вставками, но через которое было видно всю ту же чугунную решётку. И на улице было так светло, что казалось, лето пробралось через ноябрь. Даже на небе не сыскать ни единого, хотя бы малюсенького, но облачка.              Послышались хныкания. Юноше надоело жить в стрессе, но нет ни одного лекарства в мире, который бы помог ему преодолеть его. Есть успокоительные, но они только притупляют стресс. А Сет... Сет – не лекарство, но человек, с которым Амато и хочет перестать постоянно тревожиться и о глобальном, и о мелком. Но его нет рядом с собой. Ни по утрам, ни по вечерам. Не сможет он прийти и успокоить юношу одним своим теплом, не сможет угостить его какой-нибудь вкусняшкой, которую он купил или припрятал прозапас, не сможет сказать и половины слов, наполненных настоящей, нерушимой любовью... Потому что Амато сам винит себя в том, что лишил себя этого. Он винит себя за все глупые решения, что он совершил за все года. Он винит себя даже за то, что сам контролировать не в силах. И это удручает, это ломает и ставит на колени, в которых и так находится по несколько образных стрел.              – Амато, вот только лить слёзы сейчас не надо, – Торе руками приложил голову юноши к своему плечу, и тотчас же на его рубашке появилось мокрое пятно от слёз, – ты же понимаешь, что подозрение на гипертонус может стать правдой, если ты не перестанешь реветь?              Амато покивал, начиная в голове опять обвинять себя в том, что своими слезами он вредит не только самому себе, но и им.

***

      В один день некоторым членам семьи Моретти, включая Апфеля, пришло письмо от суда, в котором говорится, что суд по делу Амато откладывается на послеследующий понедельник. А это уже, по сути, конец ноября.              Кратко в письме причина написана так: "Из-за плохого самочувствия подсудимого, суд откладывается на следующую дату...". Но более подробно в письме описали, что по подозрениям врачей, у Амато может быть гипертонус матки, и исследования, несомненно, являются весомой причиной для того, чтобы отложить суд.              Апфеля, конечно, данная новость не обрадовала. Но из этого можно найти и плюс: время на подготовку к своему свидетельству на суде, а также поиску доказательств невиновности Амато, будет больше. Это время нужно использовать как можно эффективнее.              Для остальных членов семьи данное письмо считалось нонсенсом. Кристиано, которого также пригласили в суд, только прикладывал ладонь ко лбу, покачивал легонько головой и говорил, что во всём виновата колония. Может быть и так, но если бы Апфель был на месте юноши, скорее, переживал, как пройдёт сам суд, а не за колонию, в которой находится.              Кроме Кристиано и Апфеля, в суд пригласили и Патрицию. Как она сама сказала, она будет готова к любому решению суда, даже если её внук окажется виновным. Но, естественно, и она не верит, что Амато может так поступить.              Только от Томаса нет никаких вестей. Он закрылся в своей комнате и даже не выходит на приёмы пищи, отчего получает от Кристиано. Нередко, когда молодой человек проходил мимо его комнаты, то слышал ссоры, в лице которых всегда стояли только два лица: Кристиано и Томас. Да и тема у них была одна и та же: пьянство. Мужчина терпеть не мог такое внезапное и распутное отношение парня, даже всегда говорил про Апфеля и неприятный запах алкоголя, источающийся даже из закрытой комнаты, но когда-нибудь Тома останавливали эти слова и нравоучения? Естественно, нет. А Энрик за сына своего браться не хочет, пусть и является его отцом. Только София горюет и плачет: старшая дочь погибла, а сын становится пьяницей...              В последний раз Кристиано пригрозил Томасу кодированием от алкоголя, но от того даже ответа не последовало. Неясно, что произойдёт с Томом, но о нём молодой человек заботится в последнюю очередь.              Молодой человек думает, что на суде больше всего обвинять юношу будет не прокурор, а Д'Анджело, которые всегда отличались своей громкостью и постоянным возмущением на всё. И на Веронику они возмущаться будут, говорить "какой же это бред" тоже будут, и ругаться с членами семьи Моретти, конечно же, будут. И как раз Апфель напомнил себе о кольце. Скорее всего, когда он будет выступать, кто-то из Д'Анджело припомнит, что якобы молодой человек украл у них это самое важное, самое неповторимое, от прародителя всех Д'Анджело это несуществующее кольцо. Можно по этому поводу и Веронике позвонить, она как раз ищет работёнку по делам Д'Анджело.