Здесь лапы у елей дрожат на весу

Hey, I burn better in the dark Hey, don't let the light in Hey, oh, it's pure poison where you are Hey, is that me crying? Hey, for every ending tragedy Hey, I'll twist your heart out Hey, for every evil done lazy Hey, I'll tear the sun down Tell me a happy ending story…

«Happy Ending Story» — Courtney Love.

Поднятая в воздух ладонь безуспешно попыталась заслонить глаза от просачивающихся через тонкую занавеску солнечных лучей. Микаса поморщилась, жмуря глаза сильнее, лишь бы не проснуться, но сон неумолимо ускользал сквозь пальцы под становящиеся все более отчетливыми легкие касания прохлады на разгоряченной коже. Сонно простонав, раскрыла глаза, фокусируя мутное зрение на дрожащей красноте занавески, трепещущей от ветра из форточки. С глубоким вдохом легкие наполнились сладким ароматом цветущих трав, мокрой земли и металлическим запахом озона. Несмотря на яркие солнечные лучи, где-то вдали глухо прогремело. Микаса несколько раз поморгала, возвращая четкость зрению, и, пошевелившись, замерла. Не сразу осознала, что теплая грудь прижимается к спине и мерно вздымается от глубокого дыхания, а мягкая тяжесть вокруг талии вовсе не от легкого одеяла. Взгляд скользнул ниже, уперся в крепко обвившую вокруг пояса кольцом руку. Пришлось прикрыть глаза и глубоко вдохнуть, чтобы успокоить разогнавшееся сердцебиение. От прижимающего к себе Эрена и так было жарко, но начало казаться, что еще пара минут, и она точно сгорит. Закусив губу, снова поглядела на смугловатую ладонь, оплетенную венами, слишком правильно расположенную поверх ее живота, медленно наливающегося мучительной тяжестью. Тихое дыхание ощущалось в районе затылка, посылая волны мурашек по спине. Чуть пошевелившись, снова замерла. Щеки залило невыносимым жаром, распаляя и без того загнанное сердцебиение. В ягодичную мышцу упруго упиралось что-то продолговатое, и Микасе не пришлось долго думать, чтобы осознать положение. Во времена кадетки уроки полового воспитания подробно разъяснили особенности строения мужского и женского тел и нюансы их функционирования. Микаса тяжело сглотнула ставшую вязкой слюну, медленно втянула воздух через нос, лишь бы успокоиться, но мысли то и дело возвращались к жару прижатого сзади твердого тела, горячей руки на собственной талии и будоражащего ощущение ниже спины. Об этой особенности она явно не подумала, предлагая ночевать на одной кровати. Эрен в любом случае пытался вести себя как джентльмен и перед сном не подвигался слишком близко, явно намеренно оставляя дистанцию между ней и своими бедрами, или вовсе отворачивался. Осмеливался лишь взять за руку. Видимо, ночью, осознанно или нет, решил зайти чуть дальше. Микаса прикрыла глаза, плавясь в крепких объятьях. Сколько раз в юности она мечтала, чтобы обнял вот так, как сейчас: крепко, горячо, чтобы ощущать тепло дыхания и различать каждую мышцу тела. И тогда, в действительности, хватило бы этого простого объятья. Но теперь внутри начало неповоротливо ворочаться что-то иное, разгоняющее кровь по телу, обуявшее жаром, томительное в своей неправильности. Хотелось, чтобы эти руки прижали крепче, коснулись обнаженной кожи везде, чтобы ощутить тяжесть его тела на себе, чтобы объять всей собой, коснуться того, что горячо упирается в бедро, и ощутить, наконец, горячие губы, а не мертвенный холод отрубленной головы. Она распахнула глаза, неосознанно крепче сжав бедра с ощущением влажности между ног. Не сразу поняла, что машинально вцепилась пальцами в его ладонь на своем животе, рискуя разбудить в столь компрометирующий момент. Это все физиология, простое желание — не более. Ничего странного и постыдного в этом нет. Глупо было бы полагать, что, живя под одной крышей пятый месяц, она не захочет того, в кого была без памяти влюблена всю свою юность. Главное держать себя в руках и не поддаваться этим глупым желаниям. Пусть даже ощущать его руку на талии до одури приятно, это ничего не меняет. — Не спится? — раздался чуть ли не над ухом низковатый голос, подёрнутый хрипотцой. Микаса вздрогнула и убрала ладонь с его руки. Его пальцы машинально сжались поглаживанием, рассылая в очередной раз волны мурашек по коже. Аккерман тихо сглотнула. — Вставать пора, уже утро. Эрен помедлил, но отодвинулся подальше, чтобы не прижиматься грудью и тем более бедрами. Ладонь ненавязчиво скользнул по укрытому одеялом бедру, когда он убирал руку. Микаса шустро села на месте, бегло поправляя широкий ворот ночной рубашки, снова обнаживший плечо. Украдкой покосилась на Эрена, созерцавшего потолок и явно не торопившегося вставать. Лишь собрал в складки одеяло на животе, очевидно, чтобы скрыть физиологическую реакцию. Микаса мазнула взглядом по проступившему на скулах румянцу и сползла с кровати, осторожно перегнувшись через него. Наспех умывшись и поставив воду для чая, унеслась на улицу, на задний двор хижины, где, сбросив ночную рубашку, безжалостно вылила на себя ведро холодной воды, чтобы прийти в равновесие и взбодриться. Кожу мигом сковало болью от холода и мурашек, но из мыслей мгновенно исчезла тягучая леность и напряженное томление. Быстро вытерлась захваченным полотенцем и натянула рубашку на холодную кожу, чуть подрагивая от усиливающегося ветра. Запах электричества в воздухе становился все более ощутимым, шумно трепало порывами острые пики елей и шапки сосен. Значит, все дела сегодня только в пределах дома. Микаса тяжело вздохнула и поплелась обратно в хижину. Первую половину дня потратили на бытовые заботы. Эрен занялся готовкой ужина, пока Микаса, засев в сарае, разбиралась с выделкой шкур и готовила чайные сборы из засушки свежих луговых трав, уже напитавшихся теплом и сладостью первых дней лета. В голове то и дело навязчиво крутились мысли о том, что где-то в этом периоде два года назад они забирали Эрена в качестве пленного дезертира из Марли. Ближе к обеду на Сигансину обрушился мощный ливень, мигом размывший тропу на холме и отделивший город у подножья гор голубоватой стеной дождя. Микаса, чертыхаясь, собрала сформированные настои и чаи в корзину и юркнула из сарая на улицу, мгновенно промокнув под хлесткими струями. Эрен, не больше обрадованный такому стечению обстоятельств, тащил под уздцы в загон коня, на помывку которого потратил не меньше часа. Вернувшись в хижину, обсыхали у печи, обедали, разговаривая о бытовых моментах, пока Эрен, устав от созерцания плотной стены ливня, не предложил сыграть в карты. Микаса не удивилась предложению: в последние пару месяцев он частенько предлагал поделать что-нибудь вместе, сыграть в те же настольные игры, которых на рыночных развалах с материка теперь были горы. Она соглашалась, так было интереснее проводить вечера, да и не могла не сознаться себе, что подобное времяпрепровождение отдавало забытым ощущением из детства, когда они вечерами, бывало, сидели вместе и рисовали, играли с игрушками и ее куклами или в привезенные Гришей настолки. Эрен, по ее воспоминаниям, часто недовольно морщил нос, когда проигрывал. Теперь же, если случалось продуть в игре, окидывал непередаваемым взглядом и наигранно страдал от несмываемого позора. В карты она играть так и не научилась, но отказывать не стала. Дождь за окном, казалось, только усиливался, разгоняя по натопленной хижине прохладу и запах мокрой земли. Лучше уж так, чем сидеть взаперти, вдали от всего мира, и коситься друг на друга. — Опять продула, какая жалость, — с притворным сожалением протянул Эрен, выкладывая на стол веер своих карт, в очередной раз побивших ее слабенький набор. Микаса пожала плечами и глянула на его лицо, пытающееся скрыть лукавую ухмылку и плещущийся на дне полуприкрытых глаз азарт. — Радуйся, давай, — махнула рукой, — смог обыграть человека, который плохо разбирается в картах. Твой потолок. — Между прочим, — деловито сложив руки на груди, начал Эрен, — мы с Армином целый год тебя обучали. Надеялись, что ты станешь грозой в карточных играх и сможешь отмывать деньги. — А сами чего же этим не занялись? — скопировав его позу, усмехнулась Микаса. — Так нас отпиздили бы и все, а к тебе бы не рискнули сунуться. Аккерман поджала губы, чтобы не рассмеяться. — Херовый из тебя учитель в таком случае. — Так, ну все, — замахал на нее руками, — мешаешь думать о моем желании. Она округлила глаза, приподняв брови. — Каком еще желании? — А на что, ты думаешь, в карты играют? — приподнял бровь Эрен. — Либо деньги, либо желания. А на деньги — как-то уж слишком. Или ты боишься? — лукаво усмехнувшись, чуть нагнулся к столу, глядя исподлобья. — Вот еще, — хмыкнула Микаса, отводя взгляд в сторону окна. На секунду стало тревожно от того, что он может загадать. Еще более тревожно стало от единственного предположения, от которого заново растекся жар под кожей и затянуло низ живота. Она вдруг с поразительной четкостью осознала, что из-за стены дождя за окном кажется, словно они одни в этих горах, и нет никакого города, никаких людей, только хижина, они двое и спящая кошка у печи — все объяты плотной стеной ливня. И все ее эмоции явно видно, как на ладони, словно полностью обнажена. Микаса прикрыла глаза, призывая себя держаться спокойно. — Придумал, — наконец, выдохнул Эрен. — Ну? — Хочу посмотреть на тебя в том кимоно, которое подарил. Микаса удивленно моргнула. И думать забыла о его подарке, так и убранном в дальний угол шкафа за ненадобностью. Эрен явно не шутил, как она ни пыталась разглядеть намек на шутку в его лице. Глупость какая. — Правда? И это все? — Вполне. А ты ожидала чего-то посерьезнее? — выгнул бровь, пряча улыбку. «Засранец». — Да я вообще ничего не ожидала, — отрезала Микаса, поднимаясь на ноги, чтобы пройти к шкафу. Устроит ему маленький маскарад, раз так хочет. Нащупав в дальнем углу сверток, вытянула его и, повертев, положила на пол. Выглянув на всякий случай, чтобы проверить, не подглядывает ли, прикрылась дверцей шкафа и принялась стягивать брюки и рубашку, стараясь не думать, как бы отреагировала, если б в этот момент он резко вздумал подойти. Оставшись в одном белье, замешкалась, не зная, как приноровиться к длинной шелковой ткани, приятной прохладой ложившейся на кожу. Вещь явно не дешевая, чем-то похожая на то, что было припасено у мамы для особых случаев. Только у мамы было белое с красными цветами. Уставившись на себя в зеркало, накинула на плечи и продела руки в широкие длинные рукава. Кожу тут же обдало мурашками от ощущения тонкой гладкой ткани, словно струившейся водой по телу. Сведя две половины вместе, прикусила губу, оглядывая, как черная ткань с красными журавлями очертила бедра, выделила талию и грудь. Микаса, чуть покраснев, вытянула широкий длинный пояс темно-красного цвета и в замешательстве пыталась как-нибудь приладить его к талии, морща лоб в попытке вспомнить, как это делала мама. Обернув вокруг себя пару раз, затянула узлом на спине и оставила болтаться свободные концы пояса. Сойдет, она не на светский прием в Хидзуру собирается. Оглядев отражение, безотчётно потянулась в лежащей на полочке у зеркала помаде и слегка тронула губы красным, как когда-то делала мать, облачаясь в традиционные одежды своего народа. Глубоко вдохнув, шагнула из-за двери. Тут же поднявший на нее взгляд Эрен мгновенно растерял всякую улыбку, застыв на месте. Микаса неловко поджала губы и неторопливо покрутилась, позволяя рассмотреть со всех сторон. Затем встала и взглянула на него, так и сидящего за столом. — Ну как? — Пиздец, — почти прошептал на выдохе и тут же смутился, когда Микаса округлила глаза. — В смысле… Красиво. Очень. «Нет, только не смотри так, не вздумай», — отчаянно билось в голове, пока сердцебиение продолжало учащаться. Взгляд зеленых глаз скользил сверху вниз и обратно по ее фигуре, запрятанной в черный шелк, останавливаясь на одному ему известных изгибах. Щеки тронул жар смущения, когда в направленном на себя взгляде, замершем на этот раз на ее лице, прочла что-то неизведанное, темное, влекущее. Что-то огненное и голодное, глядящее с несравнимой ни с чем страстностью и… желанием? Даже ноги слегка подкосило, пришлось прикусить щеку изнутри, чтобы привести себя в чувства. — С поясом так и не разобралась, — не своим голосом, чуть охрипшим, выдавила Микаса, небрежно махнув хвостами пояса. — Продавщица мне объясняла, как это делается, — таким же низким голосом прошелестел Эрен, поднимаясь на ноги и сокращая расстояние между ними. — Не то чтобы я сильно понял, конечно… Микаса глубоко вдохнула, чуть дрогнув, когда Йегер зашел ей за спину и, помедлив, принялся развязывать затянутый узел. Каждое короткое прикосновение пальцев к спине сквозь тонкий шелк отдавалось затаённой дрожью где-то внутри. Он чуть подался вперед, просунув руки под ее руками, чтобы обернуть широкий пояс вокруг талии, затем чуть затянул, вырывая у нее тихий вдох. — Не туго? — Нормально, — прикрыла глаза, пытаясь дышать глубже и не сходить с ума от накрывшего с головой возбуждения и его запаха. Отрез ткани, вновь обернутый вокруг ее талии, снова оказался в его руках. Микаса отметила, что он действительно не особо помнил, как это должно выглядеть, но старался сделать все правильно. Напоминало конструкцию, которую с помощью пояса делала мама на своей талии. Наконец, изощрённая пытка завершилась. Эрен подвязал концы пояса на спине и машинально разгладил ткань на бедрах, будто тут же смутившись своего же жеста. Микаса сглотнула и взглянула на себя в зеркало. Черная ткань оттеняла бледную кожу, делая ее еще более призрачной, а фигуру, обхватив струящимся шелком, более аккуратной. Взгляд неконтролируемо метнулся на отражение лица заставшего за ее спиной Эрена, продолжавшего глядеть на нее уже в отражении. — Никогда не думал, что буду кому-то кимоно завязывать, — тихо проговорил Эрен. — Да. Обычно мужчины раздевают, а не одевают, — Микаса едва не прикусила себе язык, вовремя не осознав, какой бред выдала в и без того неоднозначной ситуации. Вопреки ожиданиям, Эрен не рассмеялся, а лишь поймал ее взгляд в отражении зеркала, слегка удивленный подобной фразой. Микаса замерла, вслушиваясь в усиливающийся шум дождя за пределами хижины, не отводя взгляда от темно-зеленых глаз. Отчего-то ощутила, словно впервые его видит таким — уже не мальчишкой. Мужчиной, высоким, широкоплечим, с сильными руками и поджарым телом, со сводящим с ума запахом и ласкающим слух низким бархатным голосом. Тело предательски заныло, наливаясь мучительной тяжестью. Чтоб снова прижал к себе, тесно, горячо, касался, чтобы подкашивались ноги. — А ты бы этого хотела? Микаса вздрогнула от понизившегося тембра голоса, раздавшегося совсем близко. Живот затянуло тягучей патокой. Пришлось прикрыть глаза, лишь бы не смотреть на него и не думать. — Я к тому, — глубокий вдох, — что тебе придется его развязывать. Сама не разберусь в этих морских узлах. Эрен помедлил, но вскоре кивнул, чуть сдвинув брови. Явно решил, что неправильно понял неосторожную фразу. Пусть так, пусть лучше думает, что ошибся, чем знает, какие дикие желания начали томиться в ее голове.

***

I am so dumb,

Just beam me up.

I've had it all forever,

I've had enough.

Remember, you promised me?

I'm dying, I'm dying, please.

I want to, I need to be

Under your skin.

— The Hole — «Dying».

— До скорого. — Ага, — едва дверь за Эреном закрылась, прикрыла глаза, шумно выдыхая. Прохладная ладонь взметнулась к лицу, накрыла горячий лоб. Находиться с ним наедине становилось все тяжелее из-за абсолютно глупых несвоевременных мыслей и желаний, поэтому его уходу на трое суток на работу была рада как никогда. Хоть не будет сходить с ума от запаха, жара объятий по ночам и его вида. Усевшись на стул, вытянула из полупустой пачки сигарету и подожгла. Первая затяжка раскатилась по телу блаженной легкостью и осела туманом в голове. Устало сжала переносицу. Если так и дальше пойдет, то она с ума сойдет от напряжения. Ночами уже становилось тяжелее с попытками уснуть, даже несмотря на то, что Эрен особо не приближался. Однако и этого робкого ощущения его тела, полураздетого из-за ночной жары, лежащего достаточно близко, чтобы ощущался исходящий от него жар, хватало, чтобы настроить течение мыслей в одном направлении. В одну из ночей даже всерьез раздумывала над вариантом прогнать его если не из дома, то обратно на раскладушку. Но это было бы чересчур даже для нее. Становилось противно еще и от ощущения, что вместе с исчезнувшей неприязнью, пропала и внутренняя вседозволенность. Теперь не могла позволить себе прогнать как собаку обратно в будку без объяснения причин. Не хотелось делать слишком неприятно. Хоть и заслужил, конечно. Микаса покосилась на мирно умывающуюся кошку, которой перед уходом Эрен почесал бока. Даже с кошкой общий язык нашел, засранец. Микаса хмыкнула, затягиваясь в очередной раз. Что толку прогонять его? Ее реакций это не изменит, если даже в быту, готовя ужин или разделывая туши, разговаривая или прогуливаясь по лесу в поисках трав, то и дело ловила себя на мысли, что глядит на его губы и думает совсем не о бытовых моментах. Если одно присутствие рядом могло затуманить рассудок тягучим желанием. Ему, судя по голодному взгляду, которым периодически одаривал, тоже приходилось нелегко. В какой-то момент даже возникла мысль, что можно просто договориться помочь друг другу, не обещая ничего большего, но от подобного варианта на языке остался омерзительный привкус. После всего, что было, использовать друг друга, чтобы удовлетворить потребности, было бы слишком неправильно. Оставалось только терпеть и привыкать, благо от возбуждения еще никто не умирал. Микаса втоптала окурок в дно жестянки, уперев взгляд в столешницу. Пока все остается в рамках, переживать не о чем. Напрягало только ощущение, что все обострившиеся реакции связаны вовсе не с банальной физиологией, и причина кроется куда глубже. Не просто же так не было абсолютно никакой реакции на других мужчин, даже хорошо знакомых, даже внешне привлекательных. О подобном варианте даже думать не хотелось. Снова попадаться на ту же удочку, снова ломать себя и мучиться, когда он уйдет — вот еще. Довериться и душой, и телом тому, кто столько обманывал, отвергал, оставлял. Это всего лишь уловка ее мозга: по старой памяти влечет к тому, о ком столько мечтала, всегда ставила превыше себя. Микаса раздраженно зачесала волосы назад, поднялась на ноги, не зная, куда деть себя от противоречивых эмоций, разрывавших голову. Вздохнув, прошла к заправленной кровати и улеглась спиной к окну. По утру снова проснулась раньше нужного, чтобы с ужасом обнаружить, что прохладной ночью в поисках тепла сама ткнулась носом в обнаженную широкую спину, прижалась грудью и бедрами. И отвернуться не могла — покоившаяся на его животе ладонь оказалась прижата сверху его широкой ладонью. Только и оставалось, что ожидать его пробуждения, ощущая упругость выпуклых мышц под ладонью и вдыхая запах теплой смугловатой кожи. Протяжно выдохнув, притянула к лицу подушку, пропахшую запахом его волос и кожи. По телу мгновенно пробежали мурашки, затрепетало за ребрами. В памяти всплыли разговоры из спальни разведчиков, которую делила в свое время с Имир, Хисторией и Сашей. Помимо разговоров о тренировках и боях, проскальзывали и разговоры о парнях, к которым у многих в том возрасте начал проявляться интерес. Микаса избегала участия в подобной болтовне, чтобы лишний раз не компрометировать свою влюбленность в «чертова смертника», о которой девчонки и так успевали между делом шутить. Но даже так она запомнила, как Имир рассказывала о способе «снять напряжение». Шутила, что для этого никакой мужик не понадобится — лишь пальцы и способность фантазировать (о светловолосой занозе, частенько добавляла, если Хистория не была рядом). Несколько раз Микаса даже попыталась испробовать совет более опытной боевой подруги, оставшись под сильным впечатлением от того, что ее тело способно продуцировать подобные ощущения. Фантазии в то время не отличались глубиной: то представляла его губы, то обнаженный торс, не заходя слишком далеко в том, в чем особо не разбиралась. Не могла перестать думать, занимался ли подобным Эрен или даже Армин. Кого представлял Эрен, о чем фантазировал. Уж точно не ее, отдавалось горечью в мыслях, раня объятое первой любовью сердце. Оттого и стыд за собственные мечты о нем скоро сошел на нет. В конце концов, если бы не этот способ «снять напряжение», она бы не выдержала однажды и призналась бы в своих чувствах, что не было нужно ни ей, ни уж тем более ему. Микаса с тихим выдохом перевернулась на спину, по-прежнему держа одной рукой его подушку. Вторая отстраненными движениями пальцев порхала над поясом брюк. С трудом могла вспомнить, когда занималась подобным в последний раз. В первый год после «смерти» Эрена все попытки не заканчивались ничем хорошим: увидев откровенный сон, обрывающийся на одном и том же месте, пыталась домыслить его, но каждый раз видела только безжизненный взгляд зеленых глаз, слышала слова о ненависти и рабах, наблюдала, как его голова раз за разом опадает в ее руки, отрубленная острым клинком. А затем — привычное опустошение, выжигавшее любые намеки на возможность желать. Сейчас будет то же самое. Тяжело вздохнув, замахала рукой на заинтересованно глядящую с печки кошку. Прикрыла глаза. Сжимавшая подушку ладонь неуверенно скользнула под край рубахи и остановилась на груди; помедлив, несильно сжала. Под веками зашевелился ворох образов, в котором никак не могла отыскать тот самый нужный. Привычно видела его вихрастым юношей с горящим взглядом, каким он часто являлся в ее фантазии когда-то давно. Нахмурилась, прогоняя неподходящий ситуации образ. Снова опустошенный взгляд зеленых глаз, безжизненное лицо человека, застрявшего между жизнью и смертью. Тогда он слишком быстро вырос, стал слишком красив и невыносимо далек. А затем — тьма. Тьма в его глазах, яд в его словах и отравляющее равнодушие. Микаса поморщилась, снова слыша жестокие слова низким, разрезающим плоть голосом. И снова: колоссальный скелет, паразит в его шее, жар и гарь в пасти титана, его глаза, открывающиеся в последний раз. Микаса с досады ударила кулаком по половине кровати, раскрывая глаза. Кошка, напуганная резким шумом, юркнула под стол. Аккерман закатила глаза и бесцветно посмотрела в сторону. Даже возможности испытывать удовольствие лишил, сукин сын. Взгляд соскользнул на подушку, все еще лежащую на предплечье. Покусав губу в раздумьях, все же подтянула ближе и уткнула в нее лицом, вдыхая глубже до боли родной запах, обросший новыми оттенками табака, гвоздики и бергамота. Попыталась детально представить его лицо, то, которое теперь видела изо дня в день: его смугловатую кожу, до одури теплую на ощупь; длинные мягкие пряди, которые хотелось сжать пальцами; красиво очерченные губы и высокие скулы, по которым хотелось провести кончиками пальцев. Глаза, зеленые, глубокие, словно малахит, глядящие так по-взрослому новым будоражащим взглядом, темным, страстным, притягивающим. С тихим возгласом втянув воздух через нос, нервно скользнула ладонью обратно под рубашку, не переставая вдыхать его запах от подушки, представляя его лицо. И дальше — по шее к развилке ключиц над твердыми грудными мышцами, по выпуклым мышцам пресса до темной дорожки волос, уходящей за край брюк. По крепким рукам, широким плечам, увитым венами предплечьям и ладоням. Сквозь губы вырвался судорожный вдох. Пальцы второй ладони юркнули за край намокшего белья, заскользили по влажной коже, концентрируясь чуть ниже лобка. Не смогла сдержать едва слышных постанываний, представляя с удивительной четкостью: как стоит за спиной и развязывает пояс оби на ее кимоно, позволяет ему опасть на пол, а шелковому одеянию раскрыться; как накрепко прижимает к своему телу, обвив вокруг талии одной рукой, а длинные пальцы второй неторопливо скользят по ее дрожащему от предвкушения телу от самых приоткрытых губ до груди, сжимают, гладят; как горячими губами касается ее шеи, влажно целует, продолжая измучившее путешествие пальцами к ее бедрам; как кусает обнаженное плечо, как уверенно гладит внутреннюю сторону бедра и проникает пальцами за край ее белья, как мучительно сладко скользят его пальцы в горячей влажности между ног; как прижимается все крепче, не позволяет вырваться, как не жалеет ее, распаляя нежными движениями невыносимый жар; как обхватывает ее нижнюю челюсть и заглушает ее стоны глубоким поцелуем, смазывая красную помаду. Микаса распахнула глаза, вздрагивая от тепла, ухнувшего стремительной волной к низу живота, и выгнула грудную клетку, тихо выстанывая от пробившей все тело разрядки, сладостной дрожью прошедшей по всем конечностям. Загнанно дыша, часто заморгала, вглядываясь в темный потолок. Безумие. Она тяжело сглотнула, утирая повлажневший лоб, все еще не до конца понимая, что произошло. Мысли никак не хотели формироваться во что-то рациональное, все еще затуманенные пробившим тело удовольствием и не рассеявшимся до конца видением. Неужели получилось? С ним. С ним, каким он стал теперь. С ним и так мучительно сладко, что сама не понимала, то ли расплакаться, то ли рассмеяться. Решив, что пока мозг не способен обрабатывать информацию здраво, лениво поднялась с кровати. Нужно перекурить.

***

Oh, I swear you're killing me, you're killing me Oh, I swear you're breaking me again Oh, I swear you're breaking me, you're haunting me Oh, I swear you're killing me again Hey, the quicksand's coming bitter And hey, is that me crying? Hey, ah, the stars crash down, don't let 'em in Hey, is that me dying?

— «Happy Ending Story» — Courtney Love.

Из темного угла донесся тихий щелчок и монотонный треск проигрываемой пластинки. Зевнув во всю масть с протяжным мяуканьем, потянулась кошка и принялась утаптывать лежанку, чтобы лечь удобнее. Из угла полилась мягкая светлая мелодия, зазвучал глубокий меланхоличный женский голос, певший про разлуку и ожидание скорой встречи. Пальцы заученными движениями ловко скатывали в шарики вялые листья кипрея, собранного пару дней назад. С приходом первой июньской жары буйным цветом взвились полевые травы, лесные растения, а на рынке снова начали спрашивать о свежих чайных сборах и лекарственных средствах, не пропадал интерес и к травам для окуривания жилища от злых духов. Работы было невпроворот: целыми днями ходила по лесу на сбор трав, затем часами торчала в сарае, чтобы развесить все найденные богатства на просушку, а из уже готовых начать изготовление сырья. Уставала, но только радовалась этому: меньше времени на глупые мысли. Монотонная работа с душистыми растениями успокаивала, дарила мнимое ощущение стабильности текущей жизни и подобие покоя. Частенько ловила себя на мысли, что это первый ее июнь в лесной хижине. Прошлый она провела среди гниющих трупов. Закончив со скатыванием листьев, Микаса на мгновение отвлеклась на пышные ветки сирени в потрепанной металлической вазе с восточного развала на столе. Эрен пришел с работы накануне и с порога — впервые прямо в руки — вручил ей надранный с какого-то дерева букет, сбил с ног сияющим мальчишеским азартом в зеленых глазах. Только потом заметила порванный рукав рубашки и кровь затянувшейся ссадины на локте, пока Эрен рассказывал, как «дрался» за эту сирень с забором и сторожевой псиной, норовившей разбудить хозяина двора, и, казалось, не испытывал и капли раскаяния за свой поступок. А Микаса испытывала, но — смущение. Наливая в вазу воду, принимаясь подшивать рубашку, чтобы не было заметно стежков, пыталась глядеть куда угодно, но не на злосчастный букет, от мысли о котором назойливо дрожало за ребрами. Так и теперь: глубоко вдохнув заполнивший почти всю хижину свежий запах сирени, слегка смутилась и поспешила вернуться к формированию чайных сборов из кипрея с сушеными луговыми цветами. Он в этом году цвел на удивление пышно, так что решила сделать несколько партий для рынка, Леви и приюта. Пальцы принялись аккуратно вытягивать сформированные шарики в продолговатую форму и укладывать на дно подготовленной посудины. Завершив с этим, накрыла влажным полотенцем и убрала в кладовую. В печи уже начала слегка закипать вода под кастрюлей с сушеной ромашкой, залитой маслом. Решила дать ей еще немного нагреться и выудила из мятой пачки предпоследнюю сигарету. Прижавший бедром к столу, затянулась подожжённой сигаретой. Удары топора снаружи давно стихли, но Микаса не торопилась проверять, чем занят Эрен. Куда более интересным занятием казалось наблюдать за сонно закручивающимися под лучом солнца облачками табачного дыма и вслушиваться в приятный голос, лившийся словно воды прохладного источника на нарывающую рану. Микаса выдохнула дым, задумчиво вглядываясь в полупрозрачные завитки. Неужели это действительно ее жизнь? Жизнь в тихой хижине: чарующие переливчатые голоса с заморских пластинок, запах трав и растений, тепло печи и вкусного ужина, мурчащая кошка, работа с Леви на благо города, живой и настоящий Эрен рядом. Даже звучало странно, инородно. Куда делся животный страх за жизнь и тревожное ожидание скорого боя? Теперь даже кровавые язвы, стоны боли и грязные полные ненависти слова оказались где-то там, далеко за морем, откуда им не добраться до тихой хижины в горах. Неужели больше не нужно задерживать дыхание, боясь расслабиться хоть на мгновение в ожидании удара? Микаса тихо хмыкнула, стряхнув пепел на дно жестянки. Конечно же, нет. Дышать полной грудью все еще не могла. То пудовым камнем давил страх, то скреблась когтями тоска. Ни о каком покое не могло быть и речи, когда весь мир, по сообщениям в газетах, начал принимать вакцину от болезни на основе эльдийской крови. Это не могло закончиться так просто и спокойно, и, судя по многозначительному молчанию и кратким намекам Эрена, он снова не договаривал. Или же ее доверие к нему настолько утратило силу, что не позволяло не поддаваться сомнению хоть на мгновение. Не могло быть покоя, пока йегеристы кошмарили жителей острова пропагандой и нововведениями, согласованными с курсом новой партии, пока люди теряли работу только из-за того, что высказывали свою мирную позицию и приветствовали сближение с окружающим миром. Не могло быть покоя, пока она знала, что присутствие Эрена рядом — лишь вопрос времени, вопрос, который так или иначе однажды будет решен. И она не должна стать той, кто снова будет собирать себя по кусочкам, чтобы сшить заново. Но была и ещё одна проблема. Затушив окурок, Микаса сняла кастрюлю с водяной бани и, устроившись у раковины, принялась процеживать мацерат через марлю. Отжав, вернулась к столу и, нарезав несколько частей пчелиного воска, купленного у знакомого пчеловода, смешала с ними ромашковое масло. Смесь вновь отправилась плавиться от печного жара. Не удержавшись, Микаса уткнулась носом в пышную сиреневую шапку и глубоко вдохнула сладковатый аромат, невольно припоминая, как по утрам, прогуливаясь перед госпиталем с ароматным кофе, обнюхивала ветви росшей около него сирени. Аромат пронесся волной разрозненных образов: кровавые язвы, обтянутые сухой серой кожей скелеты едва живых пациентов, едва пробивающийся сквозь марево смрада запах сирени, робкая дрожь при каждом взгляде на широкую спину под черной коже плаща и длинные каштановые пряди. Взгляд приоткрывшихся глаз машинально метнулся в сторону двери, где на крючке покоился тот самый чертов плащ. Что-то заставило подойти ближе, коснуться ладонями прохладной кожи, задержаться на едва заметной линии пореза, словно от ножа, провести носом по вороту, вдыхая все тот же привычный теперь запах. Было еще кое-что, чего она не могла увидеть глазами. Теперь знала, что на коже этого плаща, как и на коже его хозяина, свежая кровь двух мужчин; на нем промозглый ветер Либерийских подворотен и затхлость прокуренных баров; отчаянные касания пальцев людей, оказавшихся на самом дне; гниль, боль, запах смерти, животного ужаса и разложения. И как венец всего этого кошмарного карнавала — засевший под кожей паразит, снова и снова растивший тело своего носителя, поддерживавший его в целости и здравии. Теперь при всем желании его не получится убить. Но он зачем-то рассказал ей об этой новой особенности своего организма, ей одной. Микаса тряхнула головой. Какого черта вообще думать об этом? Тем более в ключе возможности убить. Устало присела на табуретку, накрыла лоб ладонью. Может, это отсутствие доверия рождало самые страшные догадки и фантазии. Они редко разговаривали на тему жизни Эрена в Либерио, но даже по нескольким разговорам понимала, что та жизнь была, мягко говоря, далека от того, о чем грезил ее друг Эрен. Пусть теперь она и понимала, что это все тот же человек, но доверять ему легче не становилось. Он все еще был слишком сильно похож на того, кого она видела в ресторане; слишком похож на того, кого видела рядом с койками гниющих пациентов, уже тогда внутренне понимая, чем кончится эта встреча, но душа в себе любые безумные догадки. И вот он здесь. Смотрит на нее, разговаривает, обнимает по утру, ненароком перекатившись с края кровати, носит цветы, рубит чертов лес. И черт бы с ним. Жить вместе оказалось сподручнее, да и скучания по дням разведки он умел развеять достаточно легко просто, потому что скучной жизнь с его неуемной натурой назвать было нельзя. Покуда все держалось в негласных рамках, черт бы с ним. Но была лишь одна проблема. «Микаса!» Аккерман вздрогнула, встрепенувшись. Перевела взгляд на прикрытую дверь хижины. Кинув взгляд на постепенно плавящийся воск в кастрюле с ромашковым маслом, прошла к ней и чуть приоткрыла. — Что? Эрен стоял у зазеленившегося прямоугольника огорода спиной к хижине, держа что-то перед собой. Теплый ветер слегка шевелил выбившиеся из узла на затылке пряди. — Иди сюда. Вздохнув, Микаса оставила дверь открытой, чтобы не прозевать момент готовности мази, и шагнула на залитую солнечным светом траву, шурша шагами. Едва остановилась позади него, как Эрен обернулся. Взгляд упал сначала на довольную улыбку на его губах, а затем на металлический таз, доверху набитый клубникой, в его руках. — Гляди, — кивнув на содержимое таза, просиял Эрен. Алые бока ягод, крупных и поменьше, глянцевыми бликами поблескивали на свету. Душистый сладкий аромат ударил в ноздри. Почти как у дедушки Армина когда-то в детстве. Микаса отстраненно проследила за пробежавшим по боку одной из ягод муравьем. — Получилось все-таки. Не как у деда Армина, но тоже прилично, — продолжал Эрен, сам, судя по взгляду в таз, не веря, что смог что-то вырастить. — Ты… — запнувшись, подняла взгляд на его лицо, слабо улыбнувшись. — Ты молодец. — А то, мастер, — с самодовольством откинул кивком головы прядь со лба. Микаса проследила за этим новым жестом, прикусывая щеку изнутри. Была лишь одна проблема. — Ты так и будешь смотреть или пробу снимешь? — протяжно выдохнув, снова опустила взгляд на клубнику, стараясь игнорировать учащающееся сердцебиение. — Эй, пиздуй отсюда, — Эрен сдул вновь мелькнувшего муравья, заставляя ее сжать губы, чтобы не рассмеяться. Пальцы ухватились за зеленую «шапочку» одной из крупных ягод. Помедлив, все же поднесла ко рту и откусила, тут же прикрывая глаза из-за терпкой сладости, от которой чуть свело челюсть. Совсем не как та, в Либерио. Скорее — как в детстве. Оставалось только догадываться, в земле и солнце ли дело или в упрямстве Эрена, который вознамерился вырастить гребаную клубнику на огороде. Для нее. Микаса сглотнула сладость, тут же ощущая, как задрожало за ребрами и противно запекло в глазах. — Ну? — нетерпеливо спросил Эрен. Вдруг, не дожидаясь ответа, сам склонился к ее ладони и откусил оставшуюся ягоду, скользнув губами и кромкой зубов по ее пальцам. Микаса вздрогнула, округлившимися глазами глядя, как он разгибается, задумчиво прожевывая клубнику. Под кожей растеклась знакомая тягучая патока, отчетливее задрожало где-то внутри опустевшей грудной клетки. — Сладкая, — хмыкнул Эрен. — Да, сладкая, — едва не прошептала, не отводя взгляд от его глаз. Была лишь одна проблема. Она достаточно скоро поняла, что дело не в похоти и не в потребностях организма. Под плотным слоем слежавшегося пепла потревоженным змеиным клубком начали ворошиться чувства. Смутно знакомой трепетной дрожью ныло за ребрами, робким теплом текло по венам, кусало зарубцевавшуюся ткань пробоины в ее грудной клетке. Все это уже было когда-то очень давно, но теперь все это — его. Того, стоящего напротив, подсвеченного солнцем, на фоне зеленых склонов, зубцов падших его волей стен, на фоне простенького огорода и родного города, все еще восстанавливающегося от разрушений. Его, с подрагивающими от ветра прядями у лица, внимательным взглядом знакомо-незнакомых глаза, с широкоплечей высокой фигурой. Его, пропитанного кровью и землей, запахом табака и смерти, криками боли и томительной нежностью, навсегда отмеченного непростительными грехами и жаждой справедливости. Его, безумного Дьявола со смертоносным паразитом под кожей и зеленоглазого мальчишки с тазом клубники в руках. Проблема была лишь в том, что она начала влюбляться в этого Эрена. — Ты чего? — напомнил о реальности мягкий голос, когда Йегер чуть пригнулся, вглядываясь в ее глаза. — Смотришь так. Микаса судорожно вдохнула, выныривая из своих мыслей и ощущая боль на коже ладони, в которую изо всех сил вжимала ногти. Покачала головой. — Задумалась. Не думала, что островной дьявол и врач из Либерио будет растить клубнику на моем участке. Эрен хмыкнул и, обойдя ее, дошел до уличного стола. — Где-то ты крупно нагрешила. Дьявол еще ладно, но чтоб врач — уму непостижимо, — таз с глухим стуком встал на столешницу. Эрен прижался бедром к краю стола и, вытянув губами сигарету из портсигара, поднял на нее взгляд. — А как насчет друга? — Микаса обернулась, перехватывая внимательный взгляд чуть суженых глаз. — Или как ты меня там называла… Семья? — медленно затянулся, не прерывая зрительного контакта. Сердце болезненно сжалось. Микаса неслышно усмехнулась. Действительно — уму непостижимо, как ее угораздило так вляпаться снова. Прочистила горло. — Нужно будет часть Хистории в приют отвезти, — кивнув на таз, произнесла Микаса. — Если не против. Эрен безразлично пожал плечами, выдохнув дым в сторону. — Как хочешь. Себе только оставь тоже. — Нам, — вырвалось раньше, чем она успела подумать, что он может интерпретировать совсем не так. Эрен окинул ее все тем же изучающим взглядом чуть сощуренных глаз и усмехнулся: — Ну нам. Микаса кивнула и повернула обратно к хижине. «Ты в полном дерьме, дорогая. В полном».

***

I'm killing myself for your love

Аnd again all is lost

In seven hundred and seventy-seven ways

I love you 'til my death do us part

I'm for you — and I'm dying for your love

I'm for you — and my heaven is wherever you are

I'm for you — and I'm dying for your love

I'm for you — and my heaven is wherever you are

— HIM — «For You».

— Принимай товар, — Микаса скинула брезент с телеги. Хистория, просияв, тут же юркнула поближе к корзинам с вяленым мясом, ягодами, грибами, чайными сборами, лекарственными настоями и мазями, снова особо задерживая внимание на игрушках. — А это мужу передай, — Микаса выудила из угла настойку на рябине и передала в узкую аккуратную ладонь. — За то, что со скорняком меня свел. Хистория хмыкнула, взвесив на руке бутыль, глухо булькнувшую перелившейся кроваво-красной жидкостью. — Передам, но откроет только на особый случай, — назидательно сказала она и, остановив взгляд на корзине с клубникой, удивленно округлила глаза. — Это твоя? У тебя вроде вся вымерла в том году. Микаса нервно дернула уголком рта. — Да, но я пообщалась на эту тему с Армином, он рассказал, как ее выращивал его дед, так что… Получилось. Покосившись на рассматривающую игрушки Хисторию, Микаса неловко отвела взгляд. Врать бывшей боевой подруге и ныне королеве в планы совсем не входило, но Эрен запретил им рассказать кому-либо еще о его нынешнем положении. Сказал, что когда придет время, он сам все расскажет. Микаса старалась не думать, что именно за время он подразумевал и зачем снова хотел открыть правду о себе, словно на острове, да и в мире и без того было мало напряженности. Когда в компании Хистории и ее мужа начали перетаскивать корзины в здание приюта, вокруг снова защебетали дети, обступая со всех сторон. Хистории пришлось задержаться, чтобы пообщаться с каждым из них и погладить по головам. Микаса внутренне продолжала удивляться, насколько ей подходит ее новая роль, словно все путешествие с поступления в разведкорпус было лишь тем, что привело ее на место королевы и матери для всех детей приюта, нашедших в ней нечто светлое и доброе даже в подобные темные времена. Засмотревшись, едва не врезалась в спину мужа Хистории, остановившегося, чтобы поставить в кладовую корзины. Взгляд метнулся в сторону черноволосой девушки, сидевшей у окна с книгой. С последней встречи четыре месяца назад Долорес словно успела еще больше вытянуться и повзрослеть. — Это Долли? — уточнила Микаса, когда подошла Хистория. Та обернулась и вздохнула. — Да. — Ее разве не удочерили? Хистория окинула подростка сочувственным взглядом и продолжила тише. — Удочерили, но она изначально не хотела уезжать в новую семью. Дали им месяц привыкнуть друг к другу — не получилось. Вот она и вернулась обратно. Микаса удивленно проследила, как девушка непринужденно переворачивает страницу книги. — Почему так вышло? — Говорит, что все решила, — грустно усмехнулась Хистория. — Мол, не хочет больше ни к кому привязываться и терять. Дождется совершеннолетия и пойдет жить самостоятельно, — между ребрами неприятно кольнуло. — Я же говорю, вы два сапога — пара. — Что? — моргнула Микаса, выныривая из своих мыслей. — Ты ведь тоже решила жить одна, ни к кому не привязываться, — пояснила Хистория, а затем хитро улыбнулась. — Или все-таки открыла кому-то сердце? — Нет, — отрицательно мотнула головой. Зеленые глаза поймали ее внимательный взгляд и внимательно поглядели в ответ, одарив слишком тяжелым и безжизненным для ее возраста выражением. — Имеете на это право после всего, — кивнула Хистория и со вздохом вынула игрушечного лисенка из короба, внимательно вгляделась, погладив глаза-пуговицы.— Видимо, не у всех историй должен быть счастливый конец. Обратно, обуреваемая роем разрозненных чувств и мыслей, добиралась куда дольше, выбрав дорогу подлиннее. Не хотелось возвращаться домой и снова чувствовать на себе взгляд, от которого предательски трепетало в груди. Ведя коня под уздцы, отстраненно пинала камешки на тропе носами ботинок и не могла перестать думать о той девчонке. Она явно не испытывала счастья, находясь в приюте. Не приходилось сомневаться в том, что Хистория пытается дать все самое лучшее детям и окружает их любовью и заботой, которой те и от родителей могли не получать, но все же глупо было бы думать, что этого достаточно, и мертвенный взгляд на детском лице — тому подтверждение. Девчонка стала свидетельницей того, как смерть забирает самого близкого человека ни за что. Несправедливо, но до одури буднично. Она увидела, как мало значит человеческая жизнь, как легко лишиться в одночасье всего, что дорого, остаться наедине со своим ужасом и болью. И это наверняка была не первая ее потеря, ведь должны были еще быть и родители, скорее всего погибшие задолго до Дрожи, которая, в свою очередь, отняла последнего родного человека. Микаса остановилась, устало прикрывая глаза. Конь недовольно фыркнул и ткнулся мордой в ее плечо. Может, действительно не у всех историй должен быть счастливый конец. Что в сущности менялось от того, что Эрен вернулся? Она осознала свою первую потерю в девять лет, когда на ее глазах убили родителей. И неожиданно, словно в обмен, в ее жизни появился тот, кто снова подарил иллюзорное ощущение семьи, привнес в ее жизнь дружбу, кто заставил жить и стал самым родным и дорогим человеком. С того дня в череде бесконечных потерь — тетя Карла, дядя Гриша, Ханнес, товарищи из разведки, Саша, Ханджи — только Эрен оставался символом того светлого, что осталось в ее мире. Оставался красотой, силой, смелостью, огнем, который она держала в ладонях и изо всех старалась не дать ему угаснуть, исчезнуть и оставить ее одну снова в темной, пропахшей кровью и смертью хижине, где она лишилась всего. Но непокорный огонь упрямо пытался соскользнуть с ее рук, пока однажды не разросся до такой степени, что умудрился спалить весь мир дотла. И исчез. Микаса обессиленно присела на придорожный булыжник, зарываясь пальцами в волосы. Противная тревога и страх назойливо ныли за ребрами. Ведь все было правильно. Он завершил этот порочный круг, вернул ее в начало, словно его никогда не существовало в ее жизни. Словно тогда в хижине никто не пришел на помощь, но она каким-то образом выжила. Выжила и вернулась в дом, где погибли родители. Устроила свое хозяйство, продолжала быт матери с отцом в полном одиночестве, в темноте, в пропахшей смертью и кровью хижине. И не было больше ничего, что напоминало бы о той, другой жизни, словно приснившейся в кошмаре. Словно не было семьи Йегеров, не было разрушения стены, не было всех тех лет в кадетке и разведкорпусе, не было войны, не было Эрена. Даже чертов шарф порвался — единственное напоминание, ведь не осталось ни изображений Эрена, ни личных вещей. Микаса затравлено поглядела на обвязанный вокруг запястья отрез красной ткани. И все же шрамы на ее теле были настоящими. Такие не получить на охоте или ухаживая за огородом. Ее навыки борьбы и повадки солдата никуда не делись. Не пропали бесследно оставшиеся в живых боевые товарищи, сменившие лишь род деятельности и повзрослевшие. Никуда не вытравить надгробные камни тех людей, которых она знала. Та жизнь была. И были в ней как ужасы, потери и смерти, так и любовь. Она болезненно сморщилась, потерла заколовшее место под грудью. И вновь вернулся тот, кого она потеряла. Робкое пламя красоты и силы этого уродливого мира снова оказалось в ее руках, но она больше не пыталась удержать, теперь пыталась сбросить с себя. Боялась, что обожжет и оставит на руках новые болезненные ожоги, шрамы, причинит еще больше боли. Этот огонь показал себя, доказал, что может быть опасным и неуправляемым. И тем не менее, в темной, пропахшей кровью и смертью хижине, где она была одна, снова стало светло и тепло. Он снова пришел туда, где они когда-то встретились. И, о господи, она знала, чем это кончится. Она слишком хорошо помнила, что случилось после той встречи. Снова видеть в нем весь мир, снова любить, снова нестись в попытках догнать и снова потерять его, когда придет это его чертово время. Она слишком хорошо знала эту историю, чтобы переживать ее снова. Над головой раздался глухой шелест крыльев — с тяжелой еловой лапы взмыл крупный ворон. Микаса проследила глазами за линией его полета и невольно поежилась, вспоминая, как в день смерти родителей так же видела крупную черную птицу, парящую над хижиной. Прикрыла повлажневшие глаза, ощущая себя снова той маленькой девчонкой, напуганной, раздавленной, одинокой. Снова стоящей перед костром и не понимающей, куда идти. И снова красивый мальчик с самыми зелеными глазами и кровавой росой вместо веснушек тянет ее за рукав и предлагает пойти домой. Пойти с ним. И тогда она согласилась, не подозревая, чем все обернется. Уже тогда, ночуя у Йегеров, проснувшись ночью от кошмара, держась за его руку, глядя в сонные зеленые глаза, понимала, что теперь все будет иначе. Этот мальчик — что-то совсем иное. Что-то, что изменит ее жизнь навсегда. Только тогда она не представляла, что однажды придется отрубить его мертвую голову и несколько дней добираться с ней до острова, чтобы закопать в землю. А если бы знала? Микаса протяжно выдохнула. Если бы знала, чем кончится их знакомство, решилась бы пойти с ним в его дом?.. До хижины добралась только вечером. Солнце уже клонилось к горизонту, заливая город у подножья персиковыми тонами и удлиняющимися тенями. Взбираясь на холм, еще издалека услышала глухой стук молотка. Стоило добраться до вершины, как взгляд уперся в широкую спину Эрена, что-то пристукивающего в стороне от дома. Приглядевшись, замерла, позволив коню пройти на несколько шагов вперед. Ее детские качели, от которых осталась лишь пара столбов, стояли на месте, укрепленные новыми бревнами и подвешенные на крепкий канат. Подходя ближе, не смела моргать. С шумом травы под подошвами ботинок перед глазами возрождались образы из детства, в которых мама все еще была жива и качалась с ней на коленях под рассказы о чудовищах и героях. Видение рассеялось, стоило Эрену обернуться и вздрогнуть от неожиданности. — Твою ж, снова подкрадываешься, — выдохнув, разогнулся и утер ладонью взмокший лоб, на который налипли выбившиеся пряди. — Что это? — Микаса окинула взглядом конструкцию. Эрен внимательно посмотрел на нее. — Конь деревянный, — сказал серьезно, но тут же рассмеялся. — Качели, на что это еще похоже? — он присел на корточки и принялся собирать раскиданные по траве инструменты. — Я просто вспомнил, что ты говорила как-то про них. На работе доски лишние были, вот я и притащил, решил восстановить. Микаса принялась кусать губы, будучи не в силах сдержать задрожавшую внутри тревогу и тоску от нахлынувших воспоминаний, бывших еще недавно зыбкими, но вдруг обретших вполне материальную связь с реальностью. Пальцы безотчетно прошлись по шершавой древесине. Почти как в детстве, пока его не отняли и не растоптали. Ощутив взгляд Эрена, смутилась, тут же одергивая руку и пряча в карман комбинезона. — Не стоило. Ты слишком много делаешь… — запнулась, не зная, как это назвать, — такого. — Да мне не сложно, — Эрен пожал плечами. Микаса помотала головой, отходя на шаг назад и от него, и от чертовых качелей. — Нет, нет. Это все… Не надо делать это только, чтобы замолить прощение. — А с чего ты взяла, что я что-то замаливаю? — склонив голову чуть набок, прищурился. — Ты вроде утверждала, что ни ненависти, ни обиды не испытываешь. Что мне замаливать? — Зачем тогда? — она кивнула на качели, ощущая себя беспомощным ребенком, которому объясняют очевидные вещи, а она, жалко сжимая кулаки, готова расплакаться, сама не зная почему. — Просто хотел, чтобы ты улыбнулась, — ответил он, отведя взгляд и пройдясь ладонью по вязи каната. — В последние пару лет не больно много поводов для радости было. Это точно. И забывать об этом нельзя. Микаса затравленно глядела на качели, крепко сжимая пальцы. Нельзя. — Прыгай, — встал позади качелей и кивнул на сиденье. — Поймаю, если завалишься. Она медлила. С сомнением посмотрела на него, обежала пытливым взглядом лицо, словно ожидая, что он в то же мгновение превратится в ужасающий громадный скелет и сцапает ее, стоит только поддаться. Но Эрен продолжал молча стоять и ждать. Не торопил, только смотрел, словно разрезая взглядом всю ее трещащую по швам броню. Сделала пару несмелых шагов на ватных ногах и, обернувшись спиной, присела на качели, тут же хватаясь одеревеневшими пальцами за канат. Легкий толчок заставил вздрогнуть, усиливая хватку, тут же ощущая придержавшую сзади ладонь между лопаток, касание которой расползлось теплом по всей коже. Словно корнями впилось во все существо, вгрызаясь в плоть и сердце, перетягивая кровоток, поселяясь навечно. Как паразит. — Держись, — прошептал почти у самого уха. Микаса крепче сжала задрожавшие губы, радуясь, что он не видит ее лица. Теплый летний ветер зарылся в волосы и с каждым новым толчком ударял волной тепла и свежести в лицо, ласкал кожу, срывал на щеки собравшиеся у нижних век слезы. Ее ноги, длинные, крепкие, взмыли в воздух совсем как в детстве, когда едва могла достать ими до земли, когда мамины ладони теплом удерживали от падения и толкали качели, казавшиеся заколдованными, ведь иначе никак было не объяснить, отчего появлялось то окрыляющее ощущение свободы. Город у подножья, совсем не такой как в детстве, летал вниз и вверх, совсем как раньше, когда в определенный момент перед глазами оказывался лишь испещренный малиновыми всполохами купол неба и казалось, что еще пара толчков и она присоединится к черным птицам, снующим над лесом и тихой хижиной. Микаса зажмурилась, сжимаясь изо всех сил, чтобы не разрыдаться. Если бы она знала, как умрут ее родители, захотела бы рождаться в этой семье, провести с ними те несчастные девять лет любви, смеха и счастья? Не лучше ли было бы родиться в другой семье и никогда не видеть, как мама красиво завязывает кимоно, а отец басовитым голосом поет, когда разделывает очередную пойманную дичь? Никогда не знать, насколько у мамы теплые руки, а у папы крепкие объятья, защищавшие от всех монстров и кошмаров? Никогда не знать, что в мире помимо злых ёкай, есть и добрые существа? Не сдержавшись, шмыгнула носом, ощущая впервые за последние два года настолько обжигающе сильную боль внутри, что невозможно было терпеть. Эрен вряд ли сам понимал, что вернул ее в те беззаботные летние дни, проведенные с мамой, когда она еще не знала ни его, ни боли потерь. Полоснуло заточенным ножом по истерзанной кровоточащей плоти. Если бы знала, чем обернется это знакомство, позволила бы себе пойти с ним? Не лучше ли было остаться одной? Никогда не увидеть, как он смеется и улыбается; никогда не узнать, как красиво он рисует драконов и какой у него любимый книжный персонаж; никогда не услышать его резких вдохновленных речей и не рассмеяться до боли в животе от шуток; никогда не спать в одной постели, прячась от кошмаров; никогда не ощутить тепло его ладоней на своих; никогда не нестись к нему, обгоняя ветер, чтобы прижать к себе; никогда не рыдать от счастья, понимая, что он жив; никогда не видеть его направленного на себя внимательного взгляда, подернутого тоской и нежностью; никогда не разделить с ним боль, страх, надежды и мечты; никогда не проводить с ним бессонные ночи в разговорах обо всем на свете, ведь он понимал ее лучше всех; никогда не любоваться им, не вдыхать его запах, не мечтать о нем. Никогда не любить его, чтобы никогда не потерять. Микаса судорожно вдохнула и резко уперлась ногами в землю, останавливая качели. Украдкой утерла мокрые щеки, резво соскакивая на землю. — Эй, — взволнованно позвал Эрен, быстро обойдя качели, и тут же обомлел, увидев ее раскрасневшееся лицо и влажно блестящие глаза, которые бессмысленно отводила в сторону. — Микаса… Что такое? — помотала головой, пытаясь восстановить дыхание. Чуть склонился, обхватив ладонями за плечи. — Что не так? — Да ничего, — досадливо всхлипнула, снимая с себя его ладони. — Я просто… — шумно выдохнув, зарылась пальцами в волосы. — Я не могу так. Мне надо… Надо побыть одной. Бросив на него, непонимающего, извиняющийся взгляд исподлобья, быстрым шагом понеслась прочь с гребаного холма. Лишь бы подальше от него, от мыслей, от страхов, от чувств.

***

Confusion will be my epitaph.

As I crawl a cracked and broken path

If we make it

We can all sit back and laugh.

But I fear tomorrow I'll be crying,

Yes I fear tomorrow I'll be crying.

King Crimson — «Epitaph».

— Ты так и будешь сопли на кулак мотать или скажешь что-нибудь? — на стол перед Микасой с глухим стуком приземлила чашка свежезаваренного чая, вынуждая оторвать невидящий взгляд от вьющейся струйки дыма в потухшем очаге. Она молча обхватила чашку отчего-то озябшими ладонями и уставилась на утонувший в медового цвета чае блик керосинки. Глупо было, конечно, нагрянуть к Леви так поздно, чтобы просто молчать, но, пробродив с час по лесу, так и не смогла прийти к внутреннему равновесию. Требовался человек, разговор, совет товарища. Но, как и год до этого, обратиться могла только к одному человеку, который точно поймет и не осудит даже, когда она сама готова была костерить себя по чем свет стоит. Леви не расспрашивал. Молча пил чай из своей чашки, мельком поглядывая в лежащую на столе газету. Скорее всего и в объяснениях не нуждался, с самого начала прекрасно понимая, чем закончится ее совместное проживание с призраком прошлого. Микаса мельком скользнула взглядом по буквами одного из газетных заголовков. «Вакцина шагает по миру. Эльдия снова спасла своих врагов?» Аккерман устало прикрыла глаза и отвернула голову к окну. За стеклами расползлись синие сумерки, под окнами, сквозь приоткрытую форточку вместе с теплым воздухом проникал шелест травы и монотонный стрекот кузнечиков. — Я не против и помолчать, — тихо начал Леви, глядя в сторону камина, — но ты хоть моргни, чтоб я понял. — Я не знаю, зачем пришла, — проведя по волосам, выдохнула Микаса и уронила голову на сложенные на столе руки. Довольно погано. — Очевидно, потому что запуталась. — Не запуталась, — покачала головой, — все как раз яснее ясного. Но легче от этого не становится. Леви хмыкнул. Оперся на трость и поднялся на ноги. Вслушиваясь в короткий четкий стук трости, Микаса искоса наблюдала, как Леви, прихрамывая, проходит к раковине и набирает воды в лейку. Затем так же, опираясь на трость, неторопливо подходит к герани на окне и молча поливает землю разросшихся цветов. — Нога не восстановится, — выдавила Микаса, кивнув на хромающую конечность. Леви обернулся, все еще держа в руках лейку. — Может, ходить будете лучше, но не как раньше. И глаз будет только один. Как все это… — она запнулась, судорожно выдохнув в сторону, — как это можно забыть? Леви окинул ее долгим взглядом. — А кто тебе сказал, что я забыл? — пролив последний горшок, проковылял обратно до раковины и поставил лейку на стол, не оборачиваясь. — Я буду это помнить каждый раз, когда гляжу в зеркало и чувствую боль от гребаной железки в ноге. — Я не понимаю, — прошептала с тяжелым выдохом. — Не стоило позволять ему оставаться. — Определенно бы помогло, — с сарказмом протянул Леви и за несколько шагов добрался обратно до своего места за столом. — Знаешь, что самое смешное? Вы все неебаться хорошие воины, но при этом разговаривать по-людски не умеет никто. Разве что Арлерт. Есть в этом некая закономерность, — задумчиво добавил, потерев подбородок. — Драться научили, а общаться — хрен. Ты сама хоть понимаешь, что тебя так гложет в его отношении? — То же, что и всех… — Ну это вряд ли, — губы изогнулись в слабой усмешке. — У всех по-разному. Арлерта, гляжу, вообще мгновенно отпустило. Но ему с ним и не жить. У тебя-то связь была совершенная иная. Не было никакой связи. Лишь стечение обстоятельств. — И что же гложет вас? — оборвала Микаса, сделав безвкусный глоток из чашки. Леви задумчиво поджал губы, глядя в сторону. — Меня? Разочарование, пожалуй, — откинувшись на спинку стула, принялся буравить отсутствующим взглядом край столешницы. — Не последний ублюдок, которого я встречал на своем веку. Но первый, которого я сам воспитал, — Микаса тихо сглотнула, переведя внимательный взгляд на его отстраненное лицо. — Я много грязи повидал и скажу так: гораздо легче ненавидеть и смиряться, когда знаешь, что человек действительно — последняя тварь, злодей, который наслаждается убийствами. И совсем другое, когда ты смотришь на человека… и никакого злодея там не видишь. Только того пятнадцалетку, которого принял в свой отряд, на которого в таком возрасте свалилась ответственность за спасение человечества, на которого все смотрели как на орудие, и никто ему ни черта не объяснял. Потому что никто не умеет говорить по-людски, — Леви тихо выдохнул и отпил остывший чай из чашки, едва заметно поморщившись. — Ни разу не умаляет его ответственности, решение все же сам принял. Но и тот факт, что мы пытались воспитать из него орудие мести, которым он в итоге и решил стать, неоспорим. Поэтому я до одури разочарован. И в себе, и в нем, что не смог сам найти иного пути. Так что это, — он постучал по виску около невидящего глаза, затем по ноге, — и это — напоминание для меня о нашем уродливом мире, в котором мы учим детей убивать, чтобы выжить. И в котором пятнадцатилетний пацан вместо того, чтобы наслаждаться юностью и впервые влюбиться, изо дня в день подвергался экспериментам, убивал, ранил себя и искренне считал, что это правильно. А затем его убили за то, что он сделал именно то, для чего его и растили, как скотину на убой. Микаса накрыла лицо ладонями, шумно выдыхая в них. Это все слишком сложно, слишком невыносимо, слишком огромно для понимания и принятия. — Да и ты не лучше, — вдруг продолжил Леви, вынуждая посмотреть на него сквозь пальцы. — Ясен хрен, что ты ничего не понимаешь. Что у тебя в жизни было кроме потерь и сражений? — Была семья, — неожиданно для себя ответила Микаса чуть охрипшим голосом. — Была дружба. Любовь. Сдалась очевидному: в череде бесконечных смертей, сражений и боли, что бы ни случалось, она продолжала чувствовать его руку в своей. И пусть она сама порой не видела в себе человека, он одним своим присутствием напоминал и ей, и, вероятно, себе, что они не просто пушечное мясо, не машины для убийств, не просто скотина, выращенная на убой. Леви удивленно вскинул брови. Помолчал пару мгновений, даже сменив позу. — Прогресс, однако. — Но это не имеет значения, — выдохнула Микаса, снова проводя ладонями по лицу. — Это было, и потом этого не стало. Я знаю, как это работает, и я не хочу проходить весь этот ад заново. — Ну вот об этом я и говорю, — кивнул Леви, — ты выучила для себя, как все это было в прошлом, и теперь считаешь, что это единственный возможный вариант. Раз он рядом сейчас, то обязательно уйдет потом. — Говорят, история циклична, — хмыкнула Микаса, прикрывая глаза, чтобы лучше держать себя в руках. — Никто не спорит. Но почему эта история не может повториться с некоторыми изменениями? Мне до пизды, откровенно говоря, на Йегера сейчас, но он явно не выглядит как человек, которому не дорога жизнь и который собирается уходить. Скорее наоборот: выглядит так, будто пытается обустроить семейное гнездышко, оставить в каждом углу след своего присутствия. Всрато, но как умеет, раз не учили. Микаса заерзала на стуле, сжимая ладони в кулаки под столом, не зная, куда деть себя от обхватившей нервозности и тревоги. Словно уж на сковородке вьется — все без толку, от неудобной правды спрятаться не выйдет. — Не хочешь думать в эту сторону, попробуй иначе, — Леви замолк на мгновение, чтобы долить себе и ей чай в чашки. — Уйдет он. Дальше что? Пострадаешь и будешь жить дальше, как и жила, пока не вернулся. Дело есть, дом есть, друзья живы, что с тобой будет? И без него справлялась. — Дело не в этом, — покачала головой, впиваясь пальцами в ткань брюк. — Со мной и правда ничего не будет, справлюсь и сама. Но я снова буду чувствовать себя, как собака, которую можно позвать, когда хочется, а затем отпихнуть. Я не хочу больше чувствовать себя безвольной тварью, которой можно помыкать как вздумается. Слова отозвались тяжелым комом в горле и дрожью в одеревеневших пальцах. До боли прикусила щеку, ощущая металлический привкус и отвратительную горечь на языке. Взгляд Леви был все еще направлен на нее, изучал, словно капитан сам не ожидал услышать подобное. — Вот оно что, — тихо произнес он. Леви медлил, если вообще собирался что-либо отвечать. Микаса уставилась напряжённым взглядом в окно, ощущая, как все тело мелко дрожит от накалившейся до критической точки злобы то ли на саму себя, то ли на того, кто учил бороться за свою свободу, но с кем она, казалось, действительно превращалась в безвольную рабыню, не способную противостоять гребаной связи. Если и любовь к нему даже сейчас внушает ужас призрачным и до боли знакомым ощущением зависимости, закрепощенности и рабского положения — то какой смысл позволять ей разрастаться дальше? Она уже едва может контролировать себя и свои чувства рядом с ним, словно вся сущность взывает, наконец, поддаться рабской природе и прогнуться под него. Сдаться, довериться, а затем снова остаться одной, опустошенной и использованной, как и положено слабым безвольным существам. — Сейчас уже глупо отрицать свои чувства, — вдруг заговорил Леви. Микаса перевела на него затравленный взгляд. — Подумай вот о чем, коль так уверена, что уйдет. Ведь ты все равно любишь. Что в таком случае говорит о тебе любовь к человеку, который позволяет себе так по-свински с тобой обращаться? Зная, что нет никакой блядской аккерманской связи, есть лишь ты и то, что ты позволяешь делать с собой. Насколько надо не уважать себя, чтобы любить того, кто относится как к собаке или рабыне? — Микаса вздрогнула, похолодев. — Или ты сама это отношение выдумала, чтобы было не так больно? Микаса перехватила взгляд одного его зрячего глаза, вглядываясь в глубокую синеву. За окнами начали зажигаться первые маячки звезд. — Вам выпал удивительный шанс, большая редкость — возможность попробовать снова, — глухо проговорил Леви, задумчиво водя пальцем по фарфору треснутой чашки на столе. — Ты не знаешь, сколько бы я отдал за один только шанс…