Сшитый одержимостью мир

Наследник Бездны кусает коготь, когда впервые встречает Иль Ши, закусывает почти до треска эмали, морщится, отводит руку, вытирает сухие губы, отворачивая голову. Не хочет признавать, но все его нутро мелко трясется от радости: «Вот она твоя суженая-ряженая! Бери ее и вей ваше общее драконье гнездышко на какой-нибудь далекой скале, лелея ее словно собственное сокровище». Энд сжимает собственную шею, словно боясь, что произнесет этот бред при всех; что она услышит, что услышит он сам из собственного горла — это ужас. Он Демон, а не какой-то смертный, готовый утопиться в любви, а после ставить себе крестик на собственной могиле. Он сглатывает. Это чувство. Он не знал ничего подобного прежде, всегда рассматривая всех вокруг как серые тени, что не имеют для него никакого значения; тени мелькают вокруг него, иногда пытаясь задеть, но Энд управляет всей Тьмой и просто развеивает по ветру наглецов. Чувства бессмыслены, когда у тебя внутри ледяное море из чужой крови — и ты идешь прямо по нему к своей цели, не чувствуя чужих тел под ногами. Так Энд жил всегда, полностью оправдывая каждую букву своего имени. Но она… Его кровавое море горит, а он чувствует себя кубиком льда на солнце. Тушит пламя, но оно лишь вспыхивает ярче. Она ведь и сама как солнце: волосы светло-желтые словно кончик язычка пламени, глаза как два уголька, черные-черные, вкрадчиво пробирающие до краешка сути, губы припорошены пеплом, улыбаются, манят к себе, обещают сжечь дотла. А Энд словно и не прочь сгореть. Вновь закусывает коготь, вновь смотрит. Смотрит смотрит смотрит смотрит… Так и разум сжечь недолго. Бездна хочет… чего-то — сам не понимает, чего, и чувствует он что-то совершенно непонятное и новое. Интересно, а ее кожа такая же горячая, как и ее эмоции? Каково будет коснуться ее волос, будут ли они так же приятны на ощупь, как лучи солнца? А запах — он вдыхает, и его чуткий нюх говорит: «Раскаленный металл, жар огня в кузнице и чуточка леса: безудержной кровожадной охоты». Кто ты девушка-солнце? Энд чувствует ее эмоции как свои: радость, симпатия, возбуждение, капля хитрости и желание чужих касаний, счастье. Неожиданно. Ново. И отчего-то очень и очень больно — но это чувство боли уже его собственное. Он прикладывает руку к ключицам и чувствует холод собственных пальцев, его грудь впервые настолько горяча: Энд счастлив и ему очень и очень больно, внутри больно, а не снаружи — зажмуривает все четыре глаза, крепко, пытается думать, но из головы словно вынули все разумные мысли. В нем отпечатался ее образ, надежно, внутри каждой его частички, и этот образ совершенно не желает никуда исчезать; но рядом с этим милым невероятным и замечательным образом есть что-то очень мерзкое и очень лишнее — тень. Энд открывает глаза, вновь смотрит. Рядом с его солнцем греется какая-то серая мерзкая гадина, которая смеет получать касания и внимание от нее — они счастливы вместе, а вот Демон не счастлив совсем. Раздраженно закусывает коготь, чувствуя, как ненависть к этой наглой тени переполняет его. Разорвать, растворить, испарить, уничтожить — стереть Энд должен это противное создание с каждой странички вселенной, чтобы больше никто и никогда не вспомнил о том, что оно посмело согреваться лучами его огонька. А пока его самого словно изнутри что-то стирает и сжигает: Ему больно, больно, больно… Энд, впервые за десятки лет, наконец выныривает из толщи воды, хватая ртом воздух, и безграничные ощущения перегружают все его рецепторы. Тени уходят — вместо них мельтешение буйных красок, безумных сочетаний цветов и форм, ярко выраженных запахов, что раздирают нос изнутри, и чувства совершенно непонятные захватывающие и болезненные, что грозят перелиться через край, разорвать его тело и внутренности. Бездна прижимает ладони к лицу и делает шаг назад, как лист плавно опускается на землю, лишь его хвост как у игривого щенка, возбужденно елозит из стороны в сторону. Он чувствует себя сосудом, что вот-вот треснет и его осколки уничтожат все сущее вместе с ним самим. Энд хочет, чтобы эта лавина чувств остановилась, и он сам останавливает ее своими руками — но они сделаны из прозрачного стекла. Когда Энд, закрывшись от всего мира ладонями, теряет ее образ из виду, все вновь утопает в кровавом море, тихо замерзает и застывает, готовясь выбраться при первой же возможности. Становиться так пусто и тихо. Бессмысленно. Словно смерть настигла бессмертного, накинув мешок ему на голову и завязав ему его веревкой на тонкой шее. Он останавливается, смотря на свое серое отражение в чужой крови и уже не желает идти дальше по этой ледяной тропинке — его цель для уже теряет всю свою привлекательность. О чем Энд там вообще мечтал? Какой-то бред о власти, силе, подчинении, крови и смерти. Ну бред же настоящий. Без нее это уже не будет так сладко, не будет чувства победы, не будет ничего, кроме тихой и серой пустоши, наполненной черными тенями. Проснувшись, Энд теперь не желал снова спать, и его алое море вскипело, вспыхнув тысячей огней чувств, когда он вновь начал смотреть: Смотреть, наблюдать, представлять, фантазировать, записывать, желать, узнавать, познавать, воображать и все глубже падать в Бездну собственного безумия. Бездна пока касался ее лишь глазами, ведь его разум был все еще покрыт кровавой дымкой из бывших теней и слепых выполнений чужих приказов; Энд искал описания к своим чувствам, словно собирая из них собственный гербарий: рассортировывал по секциям, классифицировал, учился отличать и различать каждое из них, учился имитировать и подражать, изображать так достоверно, чтобы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в их подлинности, учился управлять ими и изменять, манипулировать. Тогда он и познал один цветок в своем гербарии, выставив его на обложку и ласково заморозив, чтобы с ним ничего не случилось, чтобы он остался таким же маленьким и очаровательным; но он рос даже подо льдом, раскрывал лепестки, тихо и незаметно, чтобы Энд не догадался, что его худший кошмар набирает силу, впивался корешками как когтями в его суть, развивается, меняет названия: симпатия, влюбленность, любовь, зависимость… Энд начал просыпаться, когда ей было всего двадцать три, и с его создания прошла уже сотня лет. Но полностью очнулся Бездна лишь тогда, когда на третье столетие его нежный цветочек вновь поменял свое название, уже заставляя своего хозяина обратить на себя внимание. Ведь вся суть Демона горела и изнывала, требовала и желала. Милый и маленький монструозный сорняк, теперь грыз его своими огромными клыками. И имя ему — одержимость. Одержимость девушкой-солнцем, драгоценной лисичкой по имени Иль Ши. Энд казалось нашел дно своего Безумия. Но как позже узнал он на собственной шкуре, даже дно его Безумия можно пробить, если монотонно день за днем грызть себя, уродовать тело шрамами, не позволять им заживать, а разрывать снова и снова, стремясь высечь даже на костях свою принадлежность, и позволять Иль Ши сжигать себя, сжигать немилосердно, В девочке-солнце, как он позже поймет на своей шкуре, не было милосердия, была лишь неутолимая жажда боли, слез, страданий, метаний и ревности — Энд кололся о шипы своего возлюбленного цветка и не собирался заканчивать. Он кололся: каждый укол хуже наркотика — чем больше боли она ему приносила на кровавом блюде, тем сильнее и безумнее были его чувства. Чем больше она ему изменяла, тем больше он дорожил каждой секундой ее внимания, а после убивал и убивал и убивал и убивал… пока она не приказывала ему остановиться. Тогда Энд замирал и тихо падал на землю чувствуя себя преданным и разорванным в клочья, словно марионетка, которой кукловод обрезал ниточки. А она после смотрела на него своими глазами угольками, в которых было спрятано счастье, стирала с глаз его слезы своими мягкими пальцами и обещала, буквально клялась: «Мой драгоценный Ди, это было в последний, в самый последний раз!» — на лице ее в такие моменты была самая добрая и самая милая улыбка. Он таял, просто не мог не таять, когда девушка, что была для него превыше самого себя, улыбалась так красиво. В конце концов Энд всегда любил ее — ее всю: от кончика ушей до хвоста и даже до самой темной стороны ее сути. Любил безудержно и безумно. Иль Ши знала это; знала, а потому обнимала Энда, тихо баюкала и шептала на ухо, что любит на самом деле лишь его одного, что лишь он один — тот, в ком она нуждается. Бездна верил — снова и снова верил ей и снова и снова прощал. Его тело принадлежало ей — он тогда еще не знал почему. Он не знал почему от боли, его любовь к ней растет. Он не знал почему он так зависим и одержим ей. Он не знал и, пожалуй, даже не хотел знать, ведь после всей боли обязательно наступали моменты затишья: Когда он и Ши просто были вместе, когда она перебирала его длинные розовые волосы, когда целовала его — нежно, сладко, тепло, как умела лишь одна девочка-солнце — он дрожал; От ее поцелуев у Энда кружилась голова и перехватывало дыхание. Лучшего лекарства от боли он не мог и придумать — за то чтобы греться в лучах ее любви он мог вытерпеть что угодно. Ее кожа, ее запах, ее касания, ее смех — весь мир, который только мог желать себе Энд. Он дарил лишь Ши свои мягкие ласки, как слуга целовал ее руки, боготворил каждое ее движение, обнимал ее тело, касался ее волос, засыпал с мыслями о ней и просыпался, так же думая о ней. Они гуляли, держась за руки, и для Энда не было ничего важнее ее черных коготков, что нарочно впивались в его ладонь; говорили обо всем на свете, и Энду казалось, что с Иль Ши он несомненно может говорить вечно; вместе охотились: Энд прикусывал губы, когда Ши убивала — красиво смертоносно и быстро. Чужая кровь шла ей как иной девушке идет брильянтовое ожерелье; иногда они делили одну постель… то к чему Энд был совершенно равнодушен из-за своей Демонической природы, но все равно потакал желаниям своего сокровища. Ему нравилось наблюдать за лисицей, пока она спит: ее лицо становилось совершенно спокойным и умиротворенным, ее хотелось защищать и оберегать ото всех. Перед сном он тихо пел ей колыбельные, прижимая к своей груди, чувствуя, как смешиваются их запахи: от нее начинало пахнуть смертью и ужасом, как пахло от Энда, а на его коже отпечатался запах Иль Ши — запах каленого железа и раскалённых цепей. Вечная любовь — прямо как в сказках. Больше пятидесяти лет они были вместе — пара не разлей вода, не сожги костер. И пусть любить Иль Ши было больнее чем любить кислоту, Энд впервые чувствовал себя действительно счастливым. Демон в пух и прах разругался со своим отцом, забросил обучение и полностью погряз в Иль Ши. Подсел на иглу ее любви, ее вкрадчивых фраз, ее касаний — болезненных касаний, которые расписывали его тело черными и алыми, синими и фиолетовыми тонами. Энд был скульптурой Ши — лисица меняла его под себя, отламывая лишние части, вырывая ненужные эмоции, наполняя его одержимостью и безумием, а после расписывала как матрешку. Бездне было до слез и горечи во рту больно, больно настолько, что скрипели клыки и трещали кости, внутренности переворачивались, а ихор в его теле вскипал, не прекращая марать пол, стекая по его белой коже. Шрамы зудели. И порой глядя на себя в зеркало, Энд терял себя за тысячей ран, что дарила ему Иль Ши, но ни одной царапине он не позволял заживать — каждый раз останавливал регенерацию, сохраняя каждую, как иные хранят драгоценности. Боль мало беспокоила Демона, чьего отца нарекли самим безумием. Но одно пугало его и безудержно сводило с ума, об одном он видел кошмары по ночам: о страхе, что все их отношения лишь обман и иллюзия. Что однажды вдоволь наигравшись с Энд, его драгоценная Ши исчезнет, ничего не сказав на прощание, и он останется один в заложниках у собственных чувств, что пожирали его словно саранча. Ведь лисица никогда не позволяла Бездне рассказывать об их отношениях. Для всех Нижних планов они были лишь хорошими знакомыми, а никак не возлюбленными — это было условие Иль Ши, которое сделало их отношения возможными. Он должен был молчать о своих чувствах, а девушка-солнце лишь заводила себе новых возлюбленных, которым дарила свою любовь. Она говорила, что все это «на публику», что все это несерьезно, но в глубине сути Энд знал, что ее слова ложь, что правда лишь в ее прищуренных от наслаждения глазах, когда Демон изводил себя, как отравой, ревностью. Что правда в ее стонах, в моменты, когда другие касаются ее. Правда в ее наслаждении, которое Энд хорошо чувствовал на себе, так как был связан с Иль Ши. Ее истинное наслаждение всегда разрывало и распускало все внутренности и суть Демона, словно он был вязанной куклой под когтями кошки. Правда в том, что она не была связана с ним. Его глаза открылись. Энд увидел правду лишь тогда, когда ошейник крепко стянул его шею, благодаря ее заботливым рукам, благодаря ее нежным пальцам. И каждое слово отца, что отдавалось в его ушах по ночам было безусловной правдой. Правда была горче, намного горче чем можно было себе вообразить: он давился ей захлебывался и тонул, но даже так он не мог показать эмоции, что обуревали его нутро, даже так слез не было. Словно он выплакал все до этого и мог лишь с безумной болью вглядываться в ее холодные глаза-угольки, стараясь увидеть ответ на вопрос «Почему?». Стоя на коленях перед Ши, он чувствовал себя совершенно преданным и брошенным, ошейник стягивал его глотку, не давая вновь закрыть глаза на сжигающую нервы правду; пока пальцы Ши оставляли на его шее невидимые ожоги. Иль Ши не любила Энд. Она играла с ним, как жестокий маленький ребенок играет с щенком: причиняя боль и наслаждаясь любовью безмозглого зверя. Но этот глупый щенок, даже истекая кровью, даже теряя себя от ревности и обиды, вновь и вновь приползал к ногам хозяина, ошибочно считая, что боль — это просто форма любви. Ложь и фасад — вот что это — изощренная пытка и издевательство, насмешка над безумным животным. Он был этим безумным зверем. Сжимая кулаки от злости, презирая всего себя и всю свою глупость, ненавидя ошейник, стягивающий шею — Демон не мог возненавидеть свою хозяйку. Энд не был способен ненавидеть Иль Ши, даже если бы та закручивала его чувства в колючую проволоку неприязни и презирала его. Но даже невообразимое терпение Бездны кончилось, лопнуло разрывая весь его идеальный мир на кровавые клочья, оставляя лишь уродливые внутренности ее красивой лжи. «Хороший мальчик» — шептала припорошенными пеплом губами Иль Ши. Энд был готов целовать каждое слово драгоценной лисы, любить болезненные касания, готов был отдать весь свой мир, отдать всю суть, но ей этого было мало. Всего Энд для Иль Ши было мало. Ей нужна была его воля и свобода, чтобы окончательно сделать Демона лишь безмозглой марионеткой. Она хотела разломить его изнутри, разорвать его напополам, обнажая его болезненный мир. Иль Ши хотела уничтожить Энда Бездну. Аббадон был прав. Энд для Иль Ши лишь игрушка, лишь могущественный Дьявол, потерявший себя в своих чувствах, лишь верный пес, который никогда не был способен на ненависть к ней. Милый и маленький верный зверь, что будет лизать ее ноги, сдирая до мяса собственный язык, выкладывать ей путь лепестками собственной кожи, на обед, подавая свои собственные крылья, а на десерт — слезы. Она не любила его. Она любила его любовь. Она любила его боль. Она любила его ревность. Но она не любила самого Энда Бездну. Он закрыл ладонями глаза, желая позабыть весь цветной спектр, позабыть, что мир населяют не тени, желая забыть все кроме своей прошлой глупой и бессмысленной цели. Утопить весь свой мир в чужой крови, вернуть безвозвратно утерянное прошлое. Почему нельзя выдрать все свои чувства с корнем и оставить их Иль Ши? Боль распустилась в его теле словно терновник, царапая внутренности и ребра, разрывая глотку, заставляя сглатывать собственный ихор. Тысяча чувств словно фейерверк, взрывались в его разуме, заставляя чувствовать собственное ледяное безумие, которое пожирало его изнутри. Боль боль боль боль и обида. Горькая обида. Ее вкус щекотал ему язык, заставлял злиться. Гореть от ненависти ко всему живому. Энд впервые вспылил на Иль Ши. Впервые был груб с ней, когда крепко прижимал ее тело к своему, желая срастись с ней до одного уродливого целого, и ради этого он был бы даже готов сломать каждое ребро в своем теле. А Иль Ши лишь улыбалась с оттенком безумия, щурилась, когда руки демона жадно считали позвонки на ее теле. Она знала, что Энд даже в пучине безумия, раздавленный ее презрением и перемолотый собственной болью, не был способен причинить Иль Ши ничего серьезнее грубости. Он не был способен на месть. Ее Ди был действительно хорошим мальчиком. Лисица тянет его за ошейник — демон чувствует, как ремешок впивается, вшивается, вбивается, вплетается в его шею, становясь такой же частью Энда, как и его хвост, который плотно сплелся с ее пушистым хвостом. Он не будет способен расстегнуть пряжку ошейника уже никогда. Это был ее первый подарок Энду, и как же иронично, что это лишь цепь, что выдавливает из его шеи весь воздух, все слова и все дыхание. — Почему Иль Ши? — горячо и отчаянно шептал Бездна в ее пушистые лисьи уши, — Почему тебе мало моей безграничной любви? Она посмеивается: ее смех, как ледяные снежинки, что покалывают и холодят его кожу. Иль Ши вкрадчиво улыбается, считая его ребра подушечками пальцев. Для нее боль Бездны лишь еще одно ее маленькое удовольствие: лиса наслаждается муками могущественного Дракона, что сходит с ума лишь от пары ее фраз. — Что случилось, мой Ди? Тебе не нравиться наша маленькая игра? Ее мелодичный голос препарирует Энд без скальпеля. Это нежное «Ди» из ее уст… В его сути из семян боли прорастает злость. Бездна сжимает тело Иль Ши в своих объятиях, вцепляется в одежду пальцами, словно стремясь перейти грань, и заставить Ши почувствовать хотя бы грамм того, что он чувствует каждый день. Но не может. Не может оставить синяки на ее белой коже, не может поцарапать ее до багряной крови, не может сломать ее ребра, не может даже оскорбить ее или задеть ее чувства. Насмешливый голос холодит его безумный разум: «Хорошие мальчики не калечат своих хозяев. Ди ведь очень хороший мальчик?» Его драгоценное сокровище не может пострадать — словно кровяная жилка пульсирует вшитая в суть нитями боли влюбленно-безумная мысль. На этой последней мысли держится его рассудок, стоит на тонком льду моря из крови, гадая, когда пучина страданий вновь наполнит его глотку смертью. — Энд, — шипит зло Демон. Голос, которым он пел колыбельные, подобен скрежетанию сосулек: холодный, язвительный, скрипучий, трещащий, надрывный, — Своего Ди ты, драгоценная, задушила этим проклятым ошейником и добила своей извращенной игрой. Я больше не буду играть по твоим правилам. Я вообще… Она прерывает его одним своим ненавязчивым движением: кладет свои пальцы ему на губы, обманчиво нежно проводит самыми кончиками, разгоняя табун мурашек по телу Демона. Касания Иль Ши жгут, не оставляя видимых ожогов; касания Иль Ши ломают, заставляя мерзкий румянец, покрывать его белые щеки; касания Иль Ши заставляют сжимать кулаки и душить в себе даже намеки на стоны удовольствия. А Энд хочет поддаться, несмотря на всю ненависть и злобу, что шипами рвет его тело изнутри, готов тереться об ее изящные и несомненно самые прекрасные руки словно изголодавшийся по ласке безумный зверь; готов влюбленно кусать ласкающие его губы тонкие девичьи пальцы, горячие и бледные — воск только что потушенной свечи, а после целовать и целовать ее кожу, стремясь позабыть о кошмаре, в который превращается его жизнь. Но некий остаток стержня и гордости крепко держит Энда в узде: он не касается ее чудесной кожи и не склонят головы, не ласкается к ее милым рукам, боготворя даже самое незаметное движение — Бездна застывает как натянутая струна, сжимая запястье Иль Ши в своих руках. Эта сладкая пытка… Энд уже не может терпеть пустыни из сахарной лжи и зависимость от горячей карамели касаний. Девушка зло щурится, когда Энд начинает сопротивляться ее касаниям. Она вырывает свою руку из его хватки и отталкивает его: принуждая отстраниться, приказывая разжать тесные объятия. Бездна повинуется, отступает на пол шага, продолжая сверлить Иль Ши своими полубезумными глазами с узкой щелью зрачка безо всякой радужки. Перед ней не Демон, а дикий почти прирученный зверь. Она хочет убить его словом; пронзить его суть и разбить его сердце, чтобы Энд больше не вспомнил о своем высоком положении и непостижимой безумной силе. По губам лисицы скользит жестокая улыбка, голос ее подобен завыванию тысячи бурь. — Не хочешь играть? Тогда убирайся. Исчезни с глаз моих. Слова вгрызлись в его тело словно голодные псы. В ее глазах были сухие пески, завораживающие золотые искры в луже его черного ихора. Все, кроме ее милого образа, покрылось пеленой мрака, равнодушные серые тени начали распускать его суть по ниточкам, как старый и ненужный ковер. Разломанные белые кости, тысяча смертей, изломанные вывернутые наизнанку трупы, жужжание мух. Звон в его голове, почти перекрывает все мысли — Энд способен мыслить? На его руках его ихор, на его шее ее ошейник, а в ее руках его сердце. Оказывается, у мертвого Демона было это жуткое искореженное пронзенное тысячей игл сердце — черное и гнилое; особенно мерзкое в ее нежных и красивых руках, которые не имели ни единого изъяна. Энд чувствовал себя действительно жалким. Он замерзает и дрожит, трясётся как осиновый лист на ветру. Как можно выразить безумие боли, когда вдруг целый мир, его целая вселенная отвергает всего его и говорит «убирайся» с таким холодным видом словно он лишь проходимец, пришедший за милостыней? Больно больно больно… Болит суть — ноет и колет, разрывается от тысячи светлых чувств, которые стираются в порошок, заменяясь и изменяясь: грусть, тоска, разочарование, печаль, отчаянье, страх… безумие. Бездна хочет уснуть. Уснуть на веки вечные пока все мироздание не треснет, уничтожив все сущее вместе с ним. Энд ненавидит и себя, и голос, который скрипит как старое дерево и вот-вот разломиться, треснет, показав Иль Ши всю глубину отчаянья, и слова, что выходят из его глотки слишком легко, по привычке, даже не спрашивая у Бездны на то никакого разрешения: — …как прикажешь. Он повинуется. Голос тих холоден и бездушен. Его кровавое море покрывается серым весенним льдом, обнажая тысячи трупов, что гниют, смердят и воняют уже не одно столетие. Краснота все темнее и темнее… вся кровь сгорела, став черной мерзкой густой жижей. Такой же мерзкой, как и сам Энд. Он смеет покинуть Иль Ши, смеет послушать бездушный приказ, который будет на протяжении десятилетий рвать, резать, крушить, ломать и сшивать уродливыми нитями одержимости весь его мир. Энд должен был тогда взмолиться о смерти: чтобы его сокровище своими нежными пальчиками, крепче сжав его ошейник, переломила шею на две красивые половины, и он бы тогда не распался на тысячи кусочков Тьмы, возвращаясь домой, а остался подле нее навсегда; Сохранил бы этот прекрасный кошмар как величайшую драгоценность, вплавляя в него свою вечную преданность очаровательной лисице. …Воплотил бы чужие мечты о любви до самого гроба. Бездна был глуп, сочтя, что, оставив всего себя в чужом теле, он сможет продолжить свое существование; сочтя, что, сведя все шрамы со своей тонкой кожи, он сможет позабыть о пятидесятилетнем сне, стоящем на его костях; сочтя, что, подчиняясь приказам сокровища, он сможет пережить мучительное одиночество. Его глупость обошлась ему слишком большой ценой — существованием, что превратилось в вечный кошмар ночи, в котором уже не было его девочки-солнца. Энд — гордый, трусливый и слабый… Он наложил когти на себя: шрамы, шрамы и шрамы… черный ихор покрывал его белую кожу, собирался в ручейки, медленно стекал по тощему телу и с глухим звуком по капле падал на пол. Черная лужица разрасталась — медленно и неторопливо; забирала лишние эмоции, успокаивала. Тихо. Равнодушно. …Энд проснулся.