Настоящие дни

Кем бы ты ни был — мир и тебе и свет

Кем бы ты ни был — грош тебе цена

Впервые Вандер пристрелил человека в армии. Это не важно. Это другое. Он говорит себе это, когда жмет на курок. Ощущается как что-то скорее схожее с полуправдой. Хотелось бы сказать что-то еще, выдумать более логичное, нормальное, корректное объяснение — но просто жмет на курок. Закопали на пустующем участке. Его все равно никто не купит — некому. Не на что. Здесь нет никаких «элитных» участков, ни у кого не стоит даже высокого каменного забора. Чай не под столицей — здесь некому вместо дачи строить специфическую фантазию на тему средневекового замка из кирпича. Они торчат там слишком неосторожно, усиленно делая вид, что они — просто долбоебы с бутылкой и мечтой. Все кажется настолько ирреальным, что Вандеру и самому иногда кажется, что они ими, долбоебами, и являются. Впрочем, это не так далеко от правды. Бутылка обычно находится, а Силко сам признает, что он — долбаеб с мечтой номер один. Вандер ровно за его плечом. А что до этой… Ситуации. Суть в том, что Вандеру не нужно было стрелять. Силко уже прирéзал гада — а пуля отскочила от исписанной похабщиной стены брошенного завода, еще одного трупа советского государства. Хочется сплюнуть. *** POV Силко Случайный конец августа. Промозглый и дурной. Под ногами чавкают промокшие листья и грязь. Листья смешанные с грязью, втаптываемые в грязь, липнущие к сапогам. Прохладно — не холодно. Гаденько скорее, — немного мерзнут пальцы. У Силко вообще всегда как будто бы мерзнут пальцы, и ощущение не из приятных. Оно находится в той же категории, что и подступающая к горлу тревога, концептуально рядом с чувством, когда ты сам себе представляешься загнанным зверьком. Силко идет впереди — он сам так решил, хоть не вполне и понимает как работает лес. Спотыкается о коряги, вздрагивает, когда сталкивается с видимой издалека стоянкой бомжей. Дергает носом, дерганно оглядывается на Вандера. У того за плечом охотничье ружье. Он обещал что-то показать. Оно? Интересно, нет, все-таки или не оно? — Пойдем дальше. Вандер кладет руку ему на плечо. Она горячая — или Силко только думает о том, какая она горячая. На самом Силко свитер и ветровка — наверное, все-таки выдумывает, через такой слой хрен чего почувствуешь. Кивает. Молча. Ему не доводилось держать в руках ничего страшнее так себе пистолета. В несуществующем американском далеко таким можно владеть без разрешения. Охотничьим ружьем тоже. Силко хотелось бы, чтобы в его мире вовсе не существовало слово «разрешение». Оно почти такое же мерзкое, как и слово «пахлава». Отдает чем-то столь же укорененным в империалистское и иерархическое. Разрешение — оно для тех, кому не досталось по праву рождения. Тем можно просто так. Пахлава — исковерканное словечко, принадлежавшее сперва как раз тем, кому не досталось. Исковеркали, «исправили», подогнали под вкусы — теперь это пахлава. Силко может купить такую в магазине. Любом. Даже в круглосуточном, под домом. Иногда он это делает — потом долго бесится из-за того, что пальцы от меда липкие. Слишком долго не может встать и дойти до раковины. Они обходят бомжатник другим путем — мимо пруда. Пруд затянут тиной, конечно. Сюда сливают отходы, и здесь давно не ловили рыбы. Когда-то Силко доводилось. И ловить, и есть, и даже купаться. Последнее — скорее уникальное событие. Это почти что их пруд. Ну, как их? К нему стабильно стекались те, кто ездил на окрестные дачи не только для того, чтобы провести выходные на грядке с поднятой вверх задницей. Здесь пили и веселились — так повелось. Иногда другие компании, иногда они — с Севикой, Бензо, Фелицией и прочими. Порой даже Ревек мог заглянуть — но это событие тоже было скорее из разряда уникальных, вроде традиционного выстрела палки раз в год. У пруда разъебанный, прогнивший деревянный стол. За ним можно усесться, рядом можно нажарить шашлыков, хороша получится поляна. Тарзанка еще — сейчас ее кто-то заботливо подвязал к дубовому стволу. В прошлом году Вандер пизданулся с нее в пруд. Силко не очень помнит, почему. Кажется, он отвлекся. В результате — доставал осколки из чужой спины пинцетом. На дне никаких секретов и жемчужин — только бутылки. Может, еще что-то настолько давно мертвое, что и мертвым-то не назовешь. Скорее скрытой частью пейзажа, особым элементом, без которого никак не обойдешься. Задача предельно проста — не сделаться частью пейзажа. Вандер ведет его — но Силко идет впереди. Ему это важно — здесь и всегда. Не смотреть в спину с ружьем. Видеть, куда наступает, решать, как это произойдет. Нет, не по следам. Нет, не смотреть на ружье на спине Вандера. Не чувствовать себя меньше, слабее, под защитой. Это иллюзия. Силко не может решить, что именно — подзащитность или бесконечная незащищенность. Они доходят до еще более заброшенного… Чего-то. Да. Это заброшенный детский лагерь. Совершенно пугающий — с проржавевшими качелями и такой вывеской, что названия не разберешь. Он еще приличный был. Когда-то. Силко в такие не отправляли. У него что-то с палатками в лесу было. Или ничего — и содранные в городе коленки пополам с поножовщиной в подворотне. — Помнишь как называется? Силко останавливается на секунду. Вандер идет так тихо, что иногда ему начинает казаться, что он вовсе в одиночку шляется. Вообще без ничего. С ножом как у грибника. На всякий случай. Если доебутся — не важно, менты или бомжи. Дурно сочетается с тем, что Вандер при охотничьем ружье. Силко почему-то саккуратничал. Абсурдно. Вандер здесь — в двух шагах, как огромная тень. Опасная или безопасная? У Силко пока нет ответа. Иногда ему и вправду кажется, что Вандера лучше уж не бесить. Иногда… Иногда просто вовремя заткнуться. Силко не умеет вовремя затыкаться. Ему подсознательно кажется, что это может закончиться плохо. Он всегда ждет худшего. Он не уверен в том, что знал хотя бы одного человека, который не внушал бы ему хотя бы толику… Опасений? Хорошее слово. — Не-а. Они пялятся на знак так, будто это что-то значит. В левом углу есть пара дырок от пуль. Вандер снимает ружье с лямки и смотрит на Силко: — Хочешь? — Это что-то вроде обряда инициации? Иначе по бутылкам стрелять не пустят? Он усмехается и берет ружье, при этом прекрасно понимая, что не имеет ни малейшего представление о том, как его следует держать. Руки Вандера ложатся на его плечо и предплечье — очуменно горячие. Это ненормально, и теперь ему не чудится. Силко чувствует себя замерзшим, — а вся сцена представляется не в полной мере реальной. Он чувствует себя малость даже злым. Ружье кажется слишком тяжелым. Всякая сцена в кино такого содержания представляет какого мужика, который легко справляется с этой махиной. Силко приходится совсем не так просто. Нужно напрягать что-то, чтобы держать — и он уже чувствует, как болит что-то в спине. В голове есть какое-то почти стертое воспоминание о том как нужно разбирать калаш. Силко не уверен в том, что реально делал это — возможно, просто наблюдал со скамейки. Тогда ему еще не казалось, что за свободу придется стрелять. За право занимать какое-то место. За возможность иметь такие деньги, чтобы не с хлеба на воду — и кому-то помочь. Может быть. Когда-нибудь. Силко не видит никакого будущего. Сегодня все идеи, бумаги и блокноты кажутся дистанцированными и неправильными, ненастоящими, будто никакого выхода вовсе нет. Свой первый выстрел он не запомнил. Только звон в ушах — минут на сорок, не иначе. Не сильный, нет, но раздражающий писк, казалось, преследовал его еще прилично времени. В вывеске прибавилось три дырки. Они собирают не битые пивные и винные бутылки, пару пакетов из-под совсем уж дерьмового пакетированного вина, одну розочку, и даже находят наполовину спущенный линялый мяч для чего-то типа игр в бассейне. Как только уцелел? Вандер стреляет, Силко больше смотрит и мерзнет, пристально глядит, стремясь запечатлеть все это в памяти. Идеология и теоретизация на тему ношения огнестрельного оружия оказывается куда приятней реальности. Тем не менее, Силко цепляется за эти ощущения. Легкого всемогущества. Самый правильный звук. Четкий щелчок, а на плече будет синяк от отдачи. Это почему-то оказывается интересным. Прежде чем уйти, они залезают на ржавую карусель. Она заваливается на один бок, но они все равно умудряются сделать два круга под аккомпанемент совершенно чудовищного скрежета. — Хуйня какая-то. — Нос не вешай, а, нормальная качеля. Вандер отталкивается ногой, и карусель издает какой-то совершенно отвратительный звук. Силко холодно, и его бесит. Ему делается вовсе скучно в последние минут десять. — Тебе это все зачем надо? Силко кажется, что он капризничает и что так нельзя. Ну, правда. Вопросы еще какие-то задает. Сам же хотел. Карусель останавливается и ровно в этот момент заваливается на один бок. Силко проезжается какой-то из выпирающих костей таза по железке. Фу нахуй. — А что надо-то? Сам просился. — Как ты думаешь, — Силко складывает локти на коленях и чуть наклоняется к Вандеру, — зачем мы вообще сюда пришли? Что это тебе дает. На лице Вандера выражение, которое Силко пока не научился трактовать. Возможно, он так думает. Хмурит брови. От такой громадины выглядит почти что пугающе. Каждый раз есть легкое опасение, что примерно сейчас, его, Силко, и придушат. За чрезмерную наглость и бесконечную готовность плюнуть желчью в ближнего. — Да потому что ты просил. Это почти весело. Еще бы ты оделся нормально, опять небось мерзнешь и выпендриваешься. Силко в ответ морщится. — Может быть и мерзну. А я тебе тут? — И что это за вопросы? С тобой лучше. Все. Пошли. Не понравилось? Силко цепляется за начало фразы. Это не первый раз, когда он это слышит. Как будто что-то должно менять. Ничего не меняет. Потому он ничего не отвечает. — Все, бля, понял. Не понравилось. По ушам бьет, ага? Вандер сгребает его в объятия, чтобы поднять с качели. Он в целом может обращаться с Силко так, будто бы тот — тряпичная кукла. Иногда Силко не против. Время от времени он сам себя примерно так и чувствует. В принципе пойдет. Ему вообще насрать, понравилось или не понравилось. Жопой по металлу, синяк на плечо, — но дало ли это ему что-то? Силко настолько не уверен в том, что это не было тупо… Бесполезно. А Вандер. Вандер как будто бы должен понимать. Ему так хочется видеть в нем своего. Не всегда получается. Сейчас получится, только если он зацепится за что бытовое. Например, здесь не дают курток и свитеров со своего плеча, если кому-то холодно. Только дома. Дома можно. Не все — но можно хотя бы ненадолго перестать думать о том, что можно, что нельзя, что с трудом допустимо, а что может закончится тем, что какой придурок с района доебется. Силко прекрасно понимает, что ему самому нужно от Вандера. Это удобно, это все, честно говоря, приятно. Это иллюзия дома, это ощущение разделенной беспомощности и брошенности в разрушенном мире. Когда Силко говорит, Вандер слушает и что-то вставляет, часто — довольно осмысленное. Его можно убедить. Если будут баррикады — он полезет на баррикады. Вандер огромный и может использоваться заместо обогревателя. Умеет подбирать какие-то простые и правильные слова. На всякий случай. Если все идет совсем по пизде. Если все посрывалось к чертовой матери, если рванул блядский кран, если придется прикопать уебка. Чаще всего это одни и те же слова. — В магаз зайдем, — они идут к выходу, к качающейся надписи с прибавившимися дырками. Вандер замечает это как будто бы между делом. Просто так. Очень по-обычному. — Опять твоя тушенка? — Силко не уверен, как это звучит. Отсутствующе, или же не очень. Ему в целом-то насрать на тушенку. Пахнет неприятно. Все. Есть можно. Главное, чтобы не с перловкой. С перловкой как-то совсем печально. Но есть все равно можно. Если будет нужно, без удовольствия. Он останавливается буквально на шаг, так, чтобы все-таки не отстать. Они идут теперь уже рядом друг с другом, и Силко разве что пара секунд достается, чтобы всмотреться в дырки от пуль на вывеске, запомнить их расположение, точно-точно отложить в памяти, какие он сам проделал. Очень нужно придать этому смысл, вписать в личную историю не только как промозглый, чересчур холодный для августа день, когда Силко понял, что стрельба не так-то его и волнует. Силко пока не может понять, что именно осознает — или, может, вовсе ничего. Пустота и белое-белое, никакое-никакое небо сквозь сосны. *** Все еще рассветает где-то около пяти. Как будто бы все еще нормально — и лето еще не сменилось совсем промозглой и мерзкой осенью. Еще не пора, если судить по календарю, но дома настолько холодно, что пришлось достать одеяло. Под пледом спят летом, к осени достают одеяло, заклеивают окна, достают домашние носки и ждут отопления. Прихода ненастоящего, индустриального тепла. Не то, чтобы у Силко было что-то негативное к самой идее индустриальности. Во-первых, он не знавал ничего другого — только камень и парки, железо и пластик. Оно было привычным и обычным, являлось частью каждого воспоминания. Силко не был уверен в том, что у него вообще есть хорошие, ничем не омраченные воспоминания. Кто-то помнит конкретные фрагменты — а он помнит целые истории. Злой и с хорошей памятью. Во-вторых… Что «во-вторых»? Силко смотрел в окно — одним глазом наблюдал за небом, которое снова стало из розово-персикового почти полностью белым, а теперь перевернулся к стене. На втором месте пока пусто. Во-вторых… Да, наверное, ему все нравится и он все устраивает. Никакого возвращения к природе, никакой теплицы-картошки-палатки и даже гладиолусов. Огурцы из магазина. Он упускает собственную мысль, снова забираясь в одеяльный кокон. Рукав футболки задрался, он ерзает, пытаясь поправить его. Холодно и неприятно, просыпаться и не надо, и не очень хочется. Сейчас он вообще не думает о том, нужно ли что-то делать именно сегодня. Кому надо? Силко ничего не надо, он в домике, он в неверленде, здесь ничего не происходит, разве что Вандер придет. Вандер что-то делает с домом. Иногда. Силко не делает с ним ничего. Он просто есть — и вокруг некоторое константное пространство. Пограничное между своим и чужим. В нем ничего и никто не тронет, в нем нет ничего страшного, если не думать слишком долго, если не осознавать, что в любую квартиру может постучаться мент. И беда станет не беда. Силко никогда не просыпается из-за того, что кто-то шумит. Да пусть хоть переругиваются на кухне и роняют тяжелые предметы. Есть конкретный триггер — это открывающаяся дверь. Щелчок ключа в замке — иногда. Но всегда — открывающаяся дверь в комнату. Он не закрывает двери, когда Вандер работает ночную смену. Каждый раз думает о том, что, может, дождаться? Засыпает — иногда в одежде, — в ожидании. Так каждый раз. Силко может не спать всю ночь, но очень зависим от колебания внутренних категорий. Никогда не спать в опасных пространствах. Вокзал это опасно. Нижняя полка — это совсем опасно. Верхняя — как повезет. Если он сможет себя убедить, если здесь он не один. Дома сложнее. Силко приходит —- и случайно засыпает, как только забывает, что нужно себя чем-то занимать. Куда-то девать собственную голову. Книги, книги — даже какие-то на английском. Силко не слишком знает английского, тем более — не знает французского и немецкого. Чем больше он думал о том, насколько все пошло по пизде, тем больше это требовало от него усилий для того, чтобы объяснить себе, о чем именно он думал. Сначала это была попытка обрести слова для говорения — позже он научится называть их «терминологическим аппаратом». Он, так или иначе, научился читать философские тексты. Социология, политика, культура, философия. Много мертвых французов, чуть меньше мертвых немцев. Некоторые все еще живы. Некоторые уехали в Штаты и начали писать по-английски. Спасибо им за то, что смысл из строчек на хотя бы немного знакомом языке выковыривать чуть легче. Иногда начинает казаться, что почти что-то понял. Осознал, что можно делать с собственным мозгом этой пустоте и разрухе. Придумал новую утопию. Главная черта утопии — ее потенциальная нереализуемость. Главная черта мира после 91 года — ты никому не нужен без твоих денег. С деньгами — как повезет. Легально — тоже не нужен. Нет такой категории как легальность. Недавно Силко прочитал, что нет и такой категории, как правильно. Чтоб тебя, эпистемологический релятивизм. Нет ничего правильного. Вообще. Категория «правды» субъективна. Совсем. Сука, что? Эта мысль застревает в голове Силко, и поверить в нее получается совсем не сразу. Чтоб тебя, Деррида. Седовласый алжирец с картинки смотрит на Силко с нескрываемым осуждением. Это англоязычная копия, списанная из библиотеки. Кому-то потребовалось для реферата — а Силко подобрал. Теперь его. Под взглядом Деррида невозможно работать. Куда ты полез без образования? Чего ты вообще пытаешься? Тебе-то это зачем, барыга? Нет, он даже не задавал бы вопросы. Он бы просто смотрел. Если бы довелось у него учиться, Силко пялился в ответ. Наверное, Жак Деррида завалил бы его на экзамене. В далеком-далеком Коннектикуте, в далеком-далеком Йельском университете, где Силко было бы никак не столько лет. Хотелось бы, чтобы 19. Или около того. Ну, можно 23. Но не больше. Короче, там, в далеком-далеком, в неоготической башне из светлого, чуть разноцветного кирпича, Силко бы злобно смотрел на Жака Деррида, а Жак Деррида смотрел бы на него. Этого никогда не было и никогда не произойдет. Силко никогда не вручат премии Теодора Адорно. Его не так волнует Нобелевская, нет, он не претендует. Ни в коем случае. Он смотрит немного уже — он смотрит с высоты собственной исключительности, основанной на нескольких десятках книг, над которыми он сидит со словарем по ночам. Ему действительно хотелось бы верить в то, что в новом мире революция или в целом революционные изменения будут строиться интеллигенцией. Ему очень нужно стать таковым — это дурная, ненастоящая мечта. Это ужасно дорого. Иногда Силко кажется, что все его старания «просто так». Он читает об этом — но сам не уверен даже в том, что сможет финансово потянуть даже заочное отделение. Заочное отделение плохонького университетика. Он будет там самым старым из первокурсников, и эта мысль душит. С десять лет назад казалось, что жизнь очень проста и линейна: октябренок — комсомолец, ПТУ и вперед и с песней. Отмазаться от армии — и вперед. Он — отклонение от заданной схемы. Он вообще никуда не вписывается, даже рядом с поэтами и всякими любителями перформансов какой-то лишний и чужой. Совершенно внесистемный элемент. Внесистемный даже для нового мира, который вместо чего-то дивного и прекрасного принес только много хаотичных открытий пополам с еще большей разрухой. Поток принес много нового — но в нем только ясней обнаружила себя его, Силко, совершенная неприкаянность. Тьфу ты. Очень надо что-то сделать — совсем не ясно, что именно. Куда-то приложить себя. Силко не хороший человек, нет, он не может мыслить себя хорошим. Это совсем другое. *** Он просыпается уже из-за того, что матрас прогибается под весом Вандера. Пахнет чем-то смутно съедобным. Нерафинированное подсолнечное масло и что-то отдаленно-колбасное. Сосиски из макулатуры с чем-нибудь. Наверное, с макаронами. Ладно. Вандер в домашнем, а по небу совсем не понятно, сколько сейчас времени. Никто не озаботился тем, чтобы наладить часы. Теперь они показывают какое-то случайное время. Чтобы узнать точное нужно смотреть на будильник — а его Силко вчера отвернул к стене. Так и оставил. В домашнем — значит, что только в пижамных брюках. Вандер больше ничего не носит, даже когда дома холодно. Силко нравится шутить, что у него собственного, естественного шерстяного покрова достаточно. Брюки в клеточку. Они ему сделались немного маловаты — натягиваются на жопе. Силко не будет сообщать ему об этом факте. Он для самого Силко совершенно нейтрален, если он чувствует себя обычно. Сейчас… Он поворачивается с живота на бок и приоткрывает один глаз. Ловит взгляд Вандера — под глазами тени, он в целом выглядит замотанным и заебанным. Наверное, сейчас около семи утра. Наверное, сейчас еще и Силко чувствует себя не слишком обычно — неясно, что ему такого снилось, он не бы не отказался от утреннего… Ну, чего-нибудь. Можно просто пообниматься. Лучше, конечно, что-нибудь еще. И чтобы этим чем-то была не катастрофа в форме яичницы с краковской. Два кольца краковской им вообще хуй знает откуда упали, но Силко уже блевать тянет от этой колбасы. — Здорова, — Вандер ему улыбается. Как будто увидел что-то забавно. Учитывая, что проснулся Силко в крайне специфическом и весьма плотно его оборачивающем коконе из одеяла — есть чему. Наверное, его волосы выглядят забавно — это если цитировать Вандера. По мнению Силко, дома можно как угодно. Но сообщать об этом нельзя. Он выбирается из кокона, так, что он остается только на уровне пояса и лениво раскидывает руки. Любите меня и обнимайте. Можно прямо сейчас. Я дозволяю. — Доброе утро, дед. — Ну какой я тебе дед, — Вандер усмехается. Он хрюкает, когда так смеется. — Ну какой-какой, обычный дядька. Все, давай, заебал. — Только пришел, а уже заебал, все понятно. Вандер отвечает на его колкость, но все равно обнимает. Для этого приходится чуть приподняться — а Вандер поднимает его выше, почти что усаживает, чтобы можно было тщательнее обнимать. Чтобы одной рукой — за шею, а другой — ровно там, где кончаются ребра. Отличная возможность, чтобы забраться к Вандеру на колени. Выходит немного неловко, Силко все еще немного сонный, а еще он уверен, что у него воняет изо рта. Наверное, Вандеру все равно. От того пахнет потом — и Силко это нравится. Он проводит рукой по шее Вандера — корни волос немного влажные, — зарывается пальцами в волосы. Их носы соприкасаются, он чувствует на губах дыхание Вандера, придвинется на пару сантиметров ближе — и по щеке мазнет уже не такой колючей щетиной. Почти бородой. Она станет бородой через некоторое время. Возможно, потом Вандер снова побреется. — Какой ты. Вандер говорит шепотом, говорит ему прямо в губы, держит рукой за поясницу. У него явно напрягаются мышцы бедер, и, если Силко прижмет руку, то почувствует, как напрягаются и мышцы живота. Он звучит и выглядит уставшим, да. Силко кажется, что сейчас он действует исключительно эгоистично. Он не понимает, что думает Вандер. Скорее всего, он не воспринимает секс как награду. Ну, Силко может это предположить. — Какой? — он закидывает обе руки на шею Вандеру, подается вперед бедрами, а плечами, наоборот, назад. Чтобы можно было улыбаться и смотреть в глаза одновременно. — Дурной, — Вандер смотрит на него с улыбкой. У него самого дурная, волчья улыбка. Как надо. Совсем не страшно, значит, совсем не интересно, — и пиздец какой маленький. Мне все еще кажется, что я тебя одной рукой подниму. — Только попробуй, — Силко шипит и вместе с тем совершает движение бедрами навстречу, и снова чуть назад. Лишь на секунду соприкоснуться совсем уж плотно, — не разрешаю. И не получится. И вообще-то только для тебя. — Правильно, — теперь кажется, что он вовсе заурчит. Ручной волчок, дурной-дурной. Рука Вандера где-то на его крестце, и Силко отставляет задницу, предполагая, что он именно этого хочет. Не совсем ясно, чего там щупать вообще, но на всякий случай предоставляет возможность. Ручного волчка нужно подкармливать и гладить ровно по холке. Нельзя забывать, что перед тобой дикий зверь. Он может казаться довольным и накормленным, но это все полуправда. Он никогда не станет совсем ручным. Никогда не простит, если обойтись с ним недостойно. — Для меня ты, — Вандер целует его куда-то за ухом, очень горячо и слишком интимно, чтобы быть правдой, — совсем крошечный. Смогу сделать, что захочу. Если мне будет нужно. — Если мне будет нужно, — Силко изображает одну из наиболее гадких из собственных улыбок, такую, где холодный-холодный взгляд и кривая ухмылка. Очень широкая. Кажется, с холодным взглядом в этот раз не срослось, — я сам надену на тебя наручники, когда ты будешь спать. Я все еще знаю, как к тебе подкрасться, если потребует. Я знаю, как заставить тебя просить. Вандер притягивает его ближе, сжимает в руках слишком сильно, чтобы это не доставляло вообще никакого дискомфорта. Это хорошо. — Но давай сейчас все-таки по-быстрому, а? Ровно это ему и хотелось, на самом деле, услышать. Если быть совсем честным. Быстрый секс, и дальше уже… Что? Проблема Силко из будущего. — Сколько угодно. Кажется, он издает какой-то полузадушенный, короткий выдох-стон. Голова на плече Вандера, руки закинуты ему за голову, сама суть опыта тряпичной куклой в роли бойфренда. Иногда ему так нравится. Ненадолго не контролировать. Никаких приказов, просто никакого контроля. Просто решите за меня хотя бы где-нибудь. — Как бы ты?.. Вандер не договаривает. Силко не хочет сейчас про это говорить. Вообще он готовился. Зачем-то. Часов пять назад. Потом уснул. Наверное, сейчас ему не нужно много, наверное, идея все еще хорошая. — Тебя можно целовать? — Всегда. «И даже если ты не чистил зубы». Силко берет его лицо в обе ладони. Он всегда так делает. Сначала облизывает от края щетины и по уголку губ, до крыла носа. Силко кажется, что очень медленно. Возможно, это быстро. Проводит кончиками пальцев по щетине и выбритому виску. У него дебильный маллет с выбритыми висками. Челка хоть отросла — теперь может зачесывать назад, может заправлять за уши. И на том спасибо. Силко запутывает пальцы в немного сальных прядях. Тогда уже целует. Слюняво и мерзко, медленно по мнению Силко. Вот как ему самому хочется. Он чувствует, как поднимается грудная клетка Вандера, как тот глубоко вдыхает и быстро выдыхает, стоит отстраниться. — Я тебя понял. — Что ты понял? Силко спрашивает это уже в момент, когда сам решает, что там вообще Вандер понял. Он уже лезет в тумбочку за гондонами и смазкой, блядь, че он там понял вообще. Силко сам все понял. — Ты там вроде устал? — Не настолько, чтобы… Силко ставит одно колено на край кровати. Один гондон — упакованный, конечно, — летит в Вандера. Приземляется на простыни рядом с ним. У них дебильные простыни в цветочек. Другие чуть лучше. Те просто в горох. Черный горох на желтом. Как платьице молодой классной руководительницы на выпускном из четвертого класса. Не когда ты сам выпускаешься из началки, нет, — когда просто идешь мимо со своим делам. Возможно, с похмелья. Вандер сразу же с готовностью вскакивает с кровати и снимает штаны, пока Силко мудохается с последствиями собственных действий. Он слишком рано решил, что пришло время выдавить смазку на пальцы — он все еще в шортах. И теперь их надо снять одной рукой. Слишком крупная холодная капля сейчас стечет с его пальцев тупо куда-то. Лучше на одежду, чем на пол. Пол мыть еще надо, а одежду просто в стирку отправить можно. — Ты не снимешь с меня? Он смотрит на Вандера с каким-то… Просто, блядь, каким-то выражением лица. Тот в ответ на него пялится тоже с каким-то. Силко не может его интерпретировать. Он не пытается. У него сейчас смазка капнет. Она еще и совершенно по-дебильному выдавилась, потому что в какой-то момент они проебали крышку, и теперь она засыхает рядом с выходным отверстием. Сделать с этим ничего нельзя. Новую покупать? Полная хуйня. Пока еще выдавливается, пусть и совершенно случайными порциями. — Ладно. Вандер опускается перед ним на колени с таким же загадочным выражением лица, и Силко уже на грани начинать беситься. Шорты падают на пол, и Силко возвращает ногу на место — ставит на матрас, — чтобы проверить, насколько плохи его дела. На самом деле, ровно ни на сколько, — где-то в начале ночи он и вправду думал о том, как Вандер придет, а также чувствовал себя слишком назойливо возбужденным для того, чтобы читать. Оказалось, он был просто усталым, — однако в моменте спасала не столько довольно механическая мастурбация, сколько мысли о том,чтоможно будет сделать, когда Вандер вернется. Потому он счет должным заранее запланировать секс. Силко не доставляет никаких проблем даже манипуляция с тремя пальцами — и он, на самом деле, достаточно возбужден, чтобы сказать, мол, «Да ну нахуй, пожалуйста, а может быть уже давай? Вот прямо так? Вот как тебе захочется? Мне просто хочется, чтобы меня прижали к матрасу и ничего-ничего больше не было? Можно еще у стены, но она холодная и этого как-то не очень хочется». — Ты уже? Когда успел? — Да, — Силко не вдается в подробности. Диалог звучит как полубессмысленный, однако это совсем-совсем не так. Вандер знает, что Силко совсем не фанат любой пенетрации, и что каждый раз для него это заканчивается скорее плохо, нежели хорошо. Скорее неприятно. Вообще эта идея, возможно, уже должна осмысляться Вандером как определенная подачка. Здесь Силко уже не в курсе. Но нет, у него были определенные идеи. В первую очередь — очень хотелось почувствовать, как бьется сердце Вандера. Чтобы было немного больно. Возможно, в процессе схватить его за челюсть и заставлять в чем-нибудь признаваться. Последнее, наверное, все-таки не сегодняшний сценарий. Он не настолько садист. Не в этом плане. Вандер все-таки устал. — И, — Силко включает свой флиртующий тон. Обычно он говорит очень эмоционально, сейчас же скорее просто медленно, — мне потребуется, чтобы ты лег. — Ага, сверху хочешь? — Хочу, — Силко берет в руку собственный член, глядя, как Вандер забирается обратно на кровать. Он не сразу ложится, сначала неловко садясь. Если к такой громадине вообще применимо слово «неловко». — Так… — пауза явно напрягает Вандера. — Погоди, я наблюдаю, — Силко сощуривается. — Надеюсь, нравится? Силко нравится. Конечно, блядь, нравится. Это какие-то совершенно невозможные линии — такие, какими он сам никогда не сможет обладать. Никогда не пытался, никогда особенно даже и не думал об этом, исключая пару моментов в подростковости. Он скорее думает о другом. О том, какой у Вандера волчий оскал, когда он совсем уж поглощен вожделением, сколько-сколько там зубов? Они огромные и ровные, с чуть выделяющимися клыками, очень белые — особенно на фоне бороды. — Нравится, — Силко движением головы пытается убрать с глаз прядь, но у него не получается. Он думает, что это должно выглядеть достаточно сексуально. Иногда его поражает то, как мало Вандеру нужно для возбуждения. Для того, чтобы он лежал перед ним вот как сейчас — с упирающимся в крепкое бедро членом и чуть подрагивающим животом. Когда они познакомились, у Вандера было чуть меньше волос на животе. И среди них не было еще седых волосков. Сейчас они уже начали появляться — хотя голова у него все еще целиком рыже-каштановая. Вандер тянется к собственному члену. О Господи, как же Силко благодарен за то, что он не гордый обладатель монстра в штанах. Просто пиздец. Это было бы совершенно фатально. Они бы никогда в таком случае не съехались. Эта деталь оказалась бы фатальной, и Силко бы отморозился от греха подальше. — Тогда и я не буду отставать. Только мне кое-что обзор загораживает. Вандер пару раз проводит своим громадным кулаком по члену, прежде чем сесть прямее, потянуться к краю домашней футболке Силко. У него на костяшках растут волосы. Эта деталь была одной из первых, что Силко вообще отметил. Пиздец. Кажется, у него был серьезный пунктик на мужиков слишком мужицких даже для того, чтобы оказаться на советском плакате. Громадных, волосатых и вонючих не позовут строить коммунистическую ложь. Одного такого позвали к Силко в постель. Ложиться на спину и выполнять все указания, пока не остопиздит. Коли это произойдет — он позволит им делать вообще все, что они захотят. Даже самое мерзенькое. Ведь Силко подумал об этом первым. — Как тебе будет угодно, — Силко усмехается, он чувствует, что, кажется, краснеет. Не от действия, нет, от собственных мыслей. Это все еще находится в категории запретного. Обычно о таком он думает сам с собой. Он расставляет руки, — снимай давай. — Да без проблем. Вандер действительно стаскивает с него футболку. Ее варили на пробу вместе с джинсами. Вышло смешно — но только для домашнего ношения. Футболка изначально принадлежала Вандеру, у нее была настолько криминально растянута горловина, что в определенных ракурсах можно было получить весьма откровенный вид на грудь Силко. Было бы еще на что там смотреть. Почему-то Вандер находил. Почему-то сейчас он кладет ему руки на ребра. Оставляет какой-то мучительно нежный поцелуй под левым соском. Точно левым — там еще родинка рядом где-то есть. — Ты такой конечно… Силко хочется еще раз спросить, мол «какой такой». Расскажи-расскажи. Вообще все расскажи. Рассказывай какой я хороший бесконечно, и еще, пожалуйста, вообще никогда не затыкайся. В результате он решает сам сказал Вандеру, что он про него думает. — Ты очень милый. И страшный. Большой страшный-милый бармен. Столько работал. Силко убирает ему волосы за ухо, смотрит в огромные светлые глаза с пушистыми ресницами. Ну что это такое. Где его зубастый оскал? Он приподнимается, чтобы поставить колени по обе стороны от Вандера. Спина прямая — насколько возможно, насколько он вообще еще может выпрямиться. Силко уверен, что уже не может стоять абсолютно прямо. Кажется, что Вандер сейчас заскулит. У него настолько несчастный взгляд. С чего бы? Ладно, о-кей, никаких проблем. Нет, это не единственный раз, не пятый, не сорок пятый, чтобы добиваться каких-то особенных реакций. Но Силко так важно, чтобы ему в очередной раз напомнили, что он нравится. Сам по себе. Не только его мозг. Нравится весь, целиком, со своей сварливостью, вот какой есть — нескладный и, честно признаться, весьма уродливый. Если без кокетства. — Скажешь что-нибудь? Силко предпринимает попытку, не особенно на что-то рассчитывая. — Выделываешься. Красиво, — Вандер снова тянется к своему члену. Он не столько дрочит, сколько уже собирается помочь себе рукой, чтобы войти уже в Силко. Он явно не был настроен на долгую прелюдию, а Силко все тянет, — Ебаться уже будем? — А чем мы занимались все это время? Силко расставляет ноги чуть пошире и направляет член Вандера в себя. Сначала нормально. Он делает вдох, говорит себе, что нужно еще расслабиться. Вот еще чуть-чуть. Да, иногда получается хуево и больно. Сейчас по-другому будет. Сам же хотел? Немного все-таки больно — когда он опускается по-нормальному. Это несколько сглаживает тот отчаянный вздох со стороны Вандера. Вандер вообще лежит смирно и ждет указаний. Силко это не нравится. Он кладет руки на заднюю поверхность бедер Вандера, несколько раз опускается и поднимается на пробу. Все идет достаточно гладко для того, чтобы делать что-то интереснее. Это приятно. Это интересно. Одну руку он помещает на собственный член, пытаясь сделать так, чтобы ритм приближался к одинаковому. Так не получится. Это не так просто. — Дай я, — Вандер улыбается ему, приподнимается, подается вверх бедрами, и это ощущается уже гораздо лучше. Силко задушено вздыхает, почти что скулит. Возможно, больше от слов, от реакции Вандера, нежели от того, что его член оказывается ровно там, где очень-очень надо. — Давай. И это лучше — как только Вандер кладет свою руку на его член. Она комически огромная. Вообще они рядом — это совершенно комично. Это заставляет Силко чувствовать себя совершенно по-особенному. Ну что за мальчик с картинок, ну что за произведение Том оф Финланд? Совершенно очаровательно. Силко двигает бедрами по кругу — раз и еще раз. Он ждет реакцию. Когда-то Вандер сказал ему, мол, «от такого кончит даже мертвец». Силко хочет повторения представления. Скорее всего, он его не получит. Но он знает, знает, что нравится. Что делает так, как нужно. Он знает, что любит Вандер. Потому теперь наклоняется над ним, слюняво целует, позволяет обнять себя за плечи, позволяет ему двигаться самостоятельно. Одна обжигающая рука у Силко на спине, другая — все еще не члене. Уже неудобно так, Вандер высвобождает руку, чтобы положить на бедра Силко, чтобы удерживать его ровно в тех положениях, в которых нужно. Теперь задача Силко — расслабиться и не двигаться больше необходимого. Следовать за рукой Вандера, наслаждаться уже его движениями. Вандер большой, потный, умопомрачительно красивый. Громадный волчара, такой, какой может убить голыми руками. Силко хочет засос. Хочет, чтобы выдали немедленно, подставляет шею, позволяет себя целовать, позволяет себя кусать. — Не стесняйся, — шепчет он, вместе с тем еще и смеясь. Он не знает, как выразить собственные эмоции. Он выбирает смех. Сначала Вандера это смущало, сейчас же он относится к этому как и к любой другой хуйне, которую только выдает Силко. *** Они долго обнимаются. Силко не может, на самом деле, понять, кто именно к кому липнет — они просто мучительно долго обнимаются. Силко даже не может понять, кто из них на самом деле более сонный. Просто вот так вот. Голые и дурацкие, чуть-чуть в одеяле, чуть-чуть в лежащем рядом пледе. Сейчас Силко прижимается щекой к груди Вандера. Ему даже совсем-совсем все равно на то, что от него пахнет потом, пивом и черт знает чем еще. К сожалению, он не может не думать. Он думает слишком много. Он не уверен в том, что это правильный момент: — А что ты будешь делать дальше? Он делает акцент на последнем слове, переворачивается на живот, так, чтобы уже его подбородок был на груди Вандера, так, чтобы смотреть в его глаза. Вандер хмурится. Силко почти уверен в том, что он понял вопрос, вот только пытается съехать с темы. — Бля, да… Знаешь, у нас бачок течет, да? Я понятия не имею, что с ним делать, по-моему отложить с пары получек на новый унитаз. Ты сам смотри, будешь вкидываться или не. Я в выходной пеной залью. Может там тупо надо посмотреть, вдруг груша неплотно прилегает, я его всяко перед радикальными действиями там раскручу, посмотрю… Может, поплавок перекосило. Попробую понять, че с ним делать. — Тебе нужна какая-то помощь? — Вандер или косит под дурачка, или не понимает. Силко вообще не заметил, что у них течет унитаз. Вот совсем не понял. Хотя вроде, ну… Пользовался? Как любой нормальный человек. — Не, нормально, — Вандер смотрит куда-то в потолок, бездумно гладя Силко по волосам. У него руки в сперме и смазке. Силко так сильно все равно, — Можно еще, хуй знает, посмотреть, что сделать с вылетающими штуками в кровати. Не помню… Ты помнишь, как они называются? — Не имею ни малейшего понятия, — Силко абсолютно честен, — из нас двоих у тебя какое-то связанное с инженерией образование. — Да хватит, это другое. Я уже не помню, как там специальность называлась. Фу, просто поступил и забыл. И там ваще про машиностроение, а. — Как скажешь, — Силко усмехается. Ему тепло и… Не хорошо, но нормально. Ему нравится просто прижиматься к Вандеру, так, чтобы весь мир казался не совсем реальным. Вся его работа делается в темноте. Он ничего пока не варит — он получает и продает. Это лучше по темноте. Аккуратно, двигаясь по самым окраинам. Иногда — почти по центру, по подворотням. Если Силко оденется правильно, — его можно спутать с придурком-торчком или студентиком, зашедшим не туда. — И машину хочу покрасить. Типа… Нам ее давно уже отдали, колымага так себе, но чтобы красивая была. В какой цвет ты хочешь? Вандер выглядит таким довольным, что Силко больно что-то говорить, указывать, что он неправ здесь, что вопрос был ну вообще, ну вот совсем о другом. — Мне все равно. — Ну как может быть все равно? Помнишь, мы комод покупали? Вот ты сказал, что светлый будет плохо. — Не, комод это другое. И, честно… — Солнце. Просто скажи уже. Вандер нашаривает его руку. Ощущается очень странно. Силко гадко и больно. — Я про вообще. Знаешь. Это даже не про деньги. Вандер настораживается. — Ты говорил, да, говорил, что счастье и какие-то изменения деньгами не покупаются. Но я сейчас совсем уж не понял. Силко вздыхает. — Забей. Мы в любом случае получим от них пинок и плевок. В лучшем варианте развития событий. Ну и пулю в худшем. Значит, все что мы делаем, это просто трусость. Что бы мы ни сделали. Откроем бар, и это все равно будет просто имитацией действия. Знаешь? Просто для очистки совести. Мы заранее знаем результат. Он специально отворачивается, лишь бы не видеть лица Вандера. — Блядь. Слушай, вот тебя послушать, так никому и никак вообще в моменте не поможешь. Бар, послушай, это все-таки крутая идея. Смотри, один безопасный бар в этой дыре. Уже лучше, чем ничего, да-а? Силко чувствует, что зябнет. Это психосоматика. Он отстраняется. Вандер вообще его слушал? Не может быть в этом проклятом мире ничего нормального, что продвигалось бы кем-то кроме интеллектуального меньшинства. Иначе так и жаться, будто крысам, по углам. — Может быть. Знаешь, я кофе попью. Он садится на кровати и смотрит на Вандера, на его грустные, полупрозрачные глаза. Сейчас Силко ведет себя как полная мразь. Он бы этого не хотел. Кто угодно может пострадать, кому угодно может быть больно и плохо — но не ему. Ни в коем случае. Нет, просто, сука, просто нет. — Все хорошо. Я помогу тебе с унитазом. Силко улыбается ему. Он опускается и обнимает его, напускает на себя какую-то игривость. Трется макушкой о его плечо, целует в нос, позволяет обнять себя, поцеловать, сжать еще раз, уже не сексуально, уже лениво и по-домашнему. — Знаешь, я просто кофе хочу попить. Иначе прям тут с тобой и засну. — А что тебе мешает? — Знаешь, в библиотеку бы… И вообще, это… Работа. Попозже. Надо забрать груз. — А, да. Ноль проблем. Я все равно спать. Ты будешь дома вечером? Силко пожимает плечами. — Я не знаю. Не могу судить. — Тогда, — Вандер берет его за плечи, притягивает к себе и целует в кончик носа. Умопомрачительно дурацкое действие. Если бы они не трахались только что, Силко сошел бы с ума только от этого, — удачи сегодня. Уходя, он заворачивает Вандера в одеяло. Он совсем-совсем сонный, улыбается. На его лбу уже видна пара морщин. Еще несколько лет — и еще одна глубокая будет в уголке губ. Слишком много улыбается. Это даже таким невероятным вечно молодым счастливчикам не сходит с рук. Он закрывает дверь — очень тихо, так, чтобы вообще ничего не щелкнуло. Идет на кухню и сидит там, думая, что вообще мешало ему сразу подобрать одежду с пола. Мерзнет и пьет растворимый кофе с каким-то сырком из холодильника. Наверное он просрочился. Силко похуй. Он и не такое проглатывал и переваривал, чтобы сейчас внезапно расклеиться из-за какого-то сырка. Проблема не в сырке. Проблема даже не в Вандере. Все просто через жопу, и, возможно, ему вообще никогда не дадут дотянуться до чего-то существенного. Силко смотрит в окно и совершенно не может справиться с тем, насколько обыденным ему все это кажется. Со степенью обыденности собственной жизни. На белом вырисовываются черно-коричневые очертания деревьев. Где-то зеленые — но все больше черные. Это чудовищно ранний сентябрь. Это несправедливо. Ему кажется, что все вводные данные ему дали, дали задачу, дали желание. Но не дали никаких средств к реализации, не додали на входе в жизнь какой-то привилегии. Просто возможности. Это мучительно. Это несправедливо. Это почти заставляет поверить в коммунизм. Теодор Адорно, милый, дорогой, почему ты придумал такую жестокую теорию? Почему ты заставляешь это переживать, сидя в своей башне из белого камня и привилегий мужчины, рожденного где-то не в советской глубинке? Милый европейский еврей со своей чудесной левой повесткой, почему ты забыл обо мне? Силко достает из пачки сигарету и поджигает. Это зажигалка Вандера с карикатурой на Ленина — сам он никогда не покупает смешные. Только обычные. В нем самом этого нет. Он вообще как будто забыл о том, как выглядит реальность. Это не меньше удручает. Блядский Адорно, хуй с тобой. Какая-то злость продолжает говорить о том, что все будет. Что-нибудь. Что-нибудь умное. Почти гениальное. Реально что-то меняющее. Это очень долго, умопомрачительно долго. Он им всем покажет. Он бы посмотрел на них, когда они, вот они, эти прекрасные европейские евреи и французы в свитерах увидят, что ему есть сказать. Подумают, что теория умеет говорить голосом мальчишки из провинции. Почему-то щиплет нос, почему-то Силко промахивается, когда стряхивает пепел. Теперь он на столе — рядом с парой пятен от затушенных сигарет. Раньше здесь точно были вечеринки. Теперь как-то не случается. Точнее — реже. У всех семья. Об этом Силко думать совсем-совсем уже не решается.