Желтизна

Ремус ушёл, обронив неброское «спасибо» вслед, и Люциус вдруг почувствовал себя настолько уставшим, настолько опустошённым, что скатился вниз по стене и невидяще уставился на тускло освещённую дверь. Будь посентимениальнее да почувствительнее — завёл бы какой-нибудь слезливый монолог, а так эмоций хватило лишь на долгий, бесшумный выдох и медленное моргание. Его гложил нехарактерный себе стыд пополам с непониманием. Стыд, потому что он поступал жалко и недостойно, набрасываясь с поцелуями, а непонимание, потому что ситуация давно вышла из-под контроля и перестала быть забавой на пару вечеров. Люциусу стоило понять, что так и будет. Что с такими людьми, как Ремус, не забавляются: в них влюбляются надолго или ненавидят крепко, но никогда не забывают так быстро, как надеялся поступить он, так, как всегда работало с остальными, менее интересными, более простыми. И впервые он обжёгся. О Ремуса, блять, Люпина.

***

Детей, выросших в традиционных, чистокровных семьях, легко узнать со стороны. Их выделяют черты, присущие именно этому слою общества. Их можно перечислять долго: манера одеваться, манера говорить, манера держать палочку... В каждом слове, в каждом действии прослеживается это особое, тщательное воспитание, в результате которого вырастают особые, гордые люди. Как бы не повернулась жизнь, она — гордость — живёт внутри. За то, как чиста кровь в их жилах, за то, как достойно звучит их фамилия. Грин-грасс. Як-сли. Сел-вин. Ле-стрейндж. Малфой. Мягкая, тянущаяся «Мал-» и задиристое, горделивое «-фой». Древние, богатые, сошедшие на земли Великобритании на пару с Вильгельмом Завоевателем и занявшие собственное место под солнцем. «Вероломные еретики» — нищие да грязнокровные исходятся желчной завистью, не зная, как подобраться. Люциусу никогда не выпадала доля стыда за своё происхождение. Он не был из тех детей, что думали дважды перед тем, как представиться. Строго наоборот: Люциус стремился озвучить своё имя вслух, увидеть, как уважением и пиететом наполняются глаза его собеседника, если тот не узнал его раньше. Это работало всегда. Безотказно. До одного дня. «Ты больше не хочешь со мной общаться?». В голосе его не обида, но жестокое любопытство. Люциуса, с малолетства приученного улавливать тон собеседника, это открытие непривычно уязвляет. «Мне тоже не особо хочется». Люциус плохо запомнил его лицо, и всё же воспоминание осталось ярким пятном в его жизни. «Подойди, детка». То, каким брошенным и неожиданно одиноким он почувствовал себя в тот момент. Когда увидел краем глаза, с какой осторожной лаской мальчика — Ремуса — взяли за руку, с какой мягкой улыбкой к нему обратились. Это было так странно, так чуждо и вместе с тем так невероятно, что Люциус, не моргая, проследил их путь до выхода. Выросший практически в изоляции с редкими выходами на свет, где он коммуницировал с такими же чистокровными детьми, как он, Люциус никогда не задумывался о том, что бывает иначе. Что отцы могут улыбаться так открыто на людях, что руки их могут быть ласковыми, как у матери. Девятилетнему мальчику это показалось невероятным настолько, что Люциус думал об этом несколько дней. Его снедала то зависть, то презрение, то обида: как так получилось, что его папа был не самым-самым на свете? Почему он думает о каких-то там полукровках, штук десять которых стоят его одного? Люциус не знал. Не понимал. Единственное, что он знал — то, что тогда он впервые подумал о том, что его семья не совершенна, и это осознание тяжело ударило по его психике. Воспоминание это он пронёс сквозь время.

***

И, встретив того же мальчика годы спустя, он испытал неприятное чувство конкуренции. Тогда Люциус повзрослел, и его эго стало не настолько чувствительным. Со стойким высокомерием он наблюдал, анализировал, и с каждым днём ловил себя на том, что... Попросту переосмысливает всё, во что верит. В последствии Люциус осознал, что абсурдным образом зациклился. Мысль эта прогрессировала медленно, неспешно и на протяжении пары лет, но неутолимо, так, что к своим шестнадцати годам Люциус осознал, что да: Ремус Люпин ему очень интересен. Началось всё с сравнений. Люциус, словно мерзкий, вздорный мальчишка, обидевшийся на то, что чужой папа лучше моего, жаждал восстановить справедливость: если ты счастливый, то я богаче! если ты талантливый, то я сильнее! если ты общительный, то я король на своём факультете! И если поначалу это работало, то вскоре перестало. Примерно с того момента, как Ремус Люпин победил его в дуэли. И снова, и снова, вновь и вновь, пока разница между ними не стала существенной и чётко различимой. О, ОН был очень этому рад. Ухмылялся так, что это должно было быть игриво, беззлобно, но Люциуса душили стыд и зависть. Он натягивал приученный образ малфоевского наследника, отвечал так высокомерно, как только мог, а в мыслях мечтал то ли исчезнуть, то ли наброситься. Ты не должен быть лучше меня. Не должен, понимаешь? В отношении Ремуса его вечно гложили разные чувства в разных пропорциях. Интерес примешался к конкуренции, присоединилась и нежелательная сердцу приязнь, и щепотка зависти, и гнев, а в дополнении ко всему — тяжёлая волна влечения. Ведь Ремус, в дополнение ко всему, был очень, очень красив. Не той красотой, которую привык восхвалять Люциус, не тонкими изящными бровями или светлой, светящейся кожей, показывающей мнимый статус, как у него самого. Ремус был красив по-простому и вместе с тем так возвеличенно, как мужчина: с ровным и лёгким загаром, с короткими каштановыми прядями, упавшими на лоб, с безучастным уверенным взглядом, с высокой статной фигурой, до невозможности дерзкой ухмылкой и идеальными зубами, которые хотелось чувствовать на себе. Шрамами, в конце-то концов. Они у него тоже были: на лице, на руках. Люциус видел их издалека и никогда не находил удобного момента, чтобы спросить. И он бы и забыл, в силу эгоцентризма не склонный к долгим размышлениям о других людях, но лицо Ремуса оставалось в памяти надолго, отчётливо, и с каждой встречой Люциус строил новые теории о происхождении этих меток. Вместе с тем он не мог отделаться от чувства дежавю. Шрамы у Ремуса были очень знакомые, щекочущие мозг своим видом: рваные края, совсем лёгкая по оттенкам разница с кожей, даже расположение ему о чём-то говорило. Впервые эти мысли посетили его в конце шестого курса, но тогда это были именно мысли, мол, «странные шрамы у этого красивого мальчика, правда?». И лишь тогда, когда Ремус впервые предстал перед ним голым, Люциуса прошибло жуткое чувство. Узнавание, (беспокойство?) и медленно формирующаяся мысль. И всё же тогда Люциус ни о чём по-настоящему не подозревал.

***

Что ещё отличало чистокровных, так это готовность бороться за своё. И, опять же, всё упиралось в гордость. Она не позволяла молча наблюдать, как подавляют и искажают стоящие веками устои, и подзывала сопротивляться: защищать свои знания, традиции и территории, сохранить и по возможности приумножить. Поэтому, впервые заслышав о Лорде Волдеморте, Люциус знал, что не пройдёт мимо. Как минимум потому, что отец был с ним хорошо знаком, как максимум — потому, что Малфои никогда не упускали возможностей. Так же, как его предок Арманд Малфой сошёл на земли Великобритании, дабы завоевать место под солнцем, так и его потомки пользовались любыми путями для удовлетворения своих амбиций. Вопрос был только в том, стоило ли это того. Закончил бы Люциус так, как закончили приспешники ГриндеВальда, или этот Лорд оказался успешнее? Он не знал, и потому выбирал наблюдение: присоединялся к отцу на собраниях, стоял за его правым плечом, безучастно анализируя происходящее и изучая обстановку. Впервые он ЕГО увидел осенью седьмого курса. Тот год, семьдесят пятый, уже запомнился особенным из-за присутствия Ремуса: у того было презабавное лицо, когда Люциус болтал с ним на суде Трэверса и с намеренной злобой давил на свежие раны. Тогда Люциус отчасти ликовал. Лайелл Люпин мог быть сколь угодно добр и заботлив со своим сыном, но от жалкой, недостойной чистокровного волшебника гибели это его не уберегло. Люциус радовался тому, что наконец-то вновь почувствовал превосходство: от того, что Ремус стал таким же брошенным и одиноким, как он сам, и они вместе стали двумя недолюбленными детьми, и от того, что смог уязвить этого вечно стойкого мальчика. На деле, этот случай привлёк много внимания в узких кругах. Если массам казалось, что ситуация разрешилась справедливостью и убийца сгнил в Азкабане, то у знающих людей имя Трэверса ещё долгие месяцы срывалось с уст. С сожалением, с жалостью, а в иной раз с гневом — на того, кто это допустил. Что иронично, на Лайелла Люпина. На жертву. «Трэверс стал чувствительным на старости лет, зачем его провоцировать? Этот Люпин не мог просто пройти мимо? Обязательно этим магглолюбцам нужно донимать приличных волшебников, Мерлин, это зашло слишком далеко... ». Не будь Люциус знаком с Ремусом, он бы соглашался без раздумий. Но зная, что речь идёт о его... О ком? Сопернике, друге, объекте симпатии или влечения? Люциус не знал, как это назвать, но он чувствовал в себе что-то, похожее на собственничество: он единственный мог смеяться над бедами Ремуса. Окружающие не имели права. В общем, на осеннем собрании как-то зашла про это речь. Просто Эйвери, состоящий с Трэверсом в близком родстве, обронил фразу о том, что сынок Трэверса, Уильям, вполне может присоединиться к Лорду в ближайшее время, и все вновь вспомнили о его отце. — Отомстить, что ли, хочет? — с мгновенной насмешкой отозвался Абраксас, отец Люциуса, который издавна недолюбливал Элвина Трэверса и всю его семью. Люциус не знал, в чём дело, пусть и не раз спрашивал, но в день смерти Абраксас Малфой открыл и счастливо выпил бутылочку любимого огневиски. — Кому? Магглолюбцу, не справившегося со стариком? — тут же фыркнул в ответ другой лорд, Крэбб, чьей задачей было поддерживать всё, что говорил Лорд Малфой, как хороший преданный вассал. Люциус не стыдился признаваться себе, что моментами злоупотреблял этим послушанием. — Люпин-то уже и сам. Того, — косноязычно отозвалось третье лицо, и Люциус подавил желание поморщиться: он всё ещё не терпел, когда чужие люди пренебрежительно или, тем более, с насмешкой отзывались о трагедии Ремуса. Ремус ведь выглядел так потерянно тогда, в зале суда. Он, обычно весь невозмутимый и внушительный, казался таким маленьким, таким отчаянным. Вслед за своими словами Люциусу хотелось приблизиться, прижаться, обнять за плечи и шептать что-то на ухо, может, утешения или проклятия. Всё, чтобы вызвать реакцию. — Люпин? Этот голос — резкий и грубый, со странным акцентом — прозвучал оглушающе в наступившей тишине. Все повернули головы одновременно, и выглядело это почти комично; Люциус, по крайней мере, старался сохранить достоинство и не делать настолько заинтересованный вид. Словно гиены, которым кинули затравку. Но было ясно, чему удивились люди: голос принадлежал оборотню. Люциус честно не понимал, что это существо тут забыло (даже если и исключительно по делу) , но было очевидно, что присутствующие это терпеть не могли: морщились, например, вполне открыто. И на это была причина. Выглядел он неприглядно: как человек, но до того изуродованнный и заросший, что назвать хотелось скорее животным. Лицо, вдобавок к густой бороде и длинным неухоженным волосам, перекрывали многочисленные шрамы, рваные и обветренные по краям. — Тот, который в отделе по существам? — вновь спросил он, и, дождавшись чьего-то кивка, захохотал так громко и резко, что некоторые вздрогнули. — Вот что значит карма! — Кому ещё успел насолить Люпин? — благожелательно отозвался Лорд, и Люциус в очередной раз поразился его способности казаться заинтересованным даже в отношении таких, как Сивый. Люциус Лордом, на самом деле, очень восхищался. Даже отбросив прочь собственные амбиции, он был бы не прочь поддерживать такого, как Лорд: могущественного, умного и очень харизматичного. С таким набором качеств он уверенно продвигался вперёд, в высшие чины, и Люциус знал, что в ближайшие годы обстановка в Магической Британии сильно поменяется. — Давняя история, — с рокочущим «-р» отозвался Сивый. Выглядел он до того довольным, что это сбивало с толку. — Лет десять назад мы с ним повздорили. Человеку, у которого есть маленький ребёнок, стоит тщательнее подбирать слова. Улыбки стали натянутыми. Оборотень этого вовсе не замечал. Люциус, в противовес, обратился в слух. Его взгляд настороженно проследил все черты чужого лица: растительность, грубую линию носа, шрамы... Сердце забилось быстро-быстро, возбуждённо — Люциус часто так реагировал, когда речь заходила о Ремусе. Но сказанное Сивым было слишком, слишком интересным. Настолько, что Люциус вмиг потерял концентрацию из-за навязчивого любопытства. С трудом он дотерпел до конца собрания, и, не собираясь ждать, пока отец наговорится со знакомыми, Люциус тихо выскользнул из-за его спины. — Извините, сэр, — наверное, это было слишком вежливо по отношению к оборотню, с досадой подумал Люциус, но тут же успокоился другой мыслью: учитывая, что ему нужна была информация, вести себя стоило как можно доброжелательнее. — Можно узнать? — Чего тебе? — грубо буркнул оборотень, и Люциус подавил раздражение. Мне нужно знать. Мне нужно знать. Мне нужно знать. — Вы упомянули Люпина и ваш конфликт с ним, — терпеливо начал он. — И ещё что-то о его ребёнке. Можете рассказать, что с ним было конкретно? К сожалению, первая попытка не увенчивалась успехом: Сивый, точно недоверчивое животное, сощурил подозрительно глаза. Приглядевшись, Люциус понял, что под всем слоем волос, дикости и грязи он был обычным человеком. Возможно, даже приятным, если бы уделял себе больше внимания и не корчил так лицо. — А тебе зачем? — О, мне просто интересно. Так далеко Люциус не думал. По какой-то причине он считал, что Сивый, словно простодушный, бесхитростный дурачок просто возьмёт и послушно ответит на все вопросы. Ошибка первая — НЕ недооценивать оборотней. — Ну-ну, — с пренебрежительной насмешкой отозвался Сивый, и всё же — вероятно, желая похвастаться — продолжил: — Покусал я его сынишку, чё тут рассказывать? Они всегда такие смелые, пока дело не доходит до жён и детей. — И мальчик... Умер? — Люциус облизнул пересохшие губы. — Да хрен его знает. Может и умер, — пожал в ответ плечами Сивый с такой поражающей бесчеловечностью, что Люциус им невольно восхитился. — От такого и взрослые редко выживают, что о детях говорить. Если и выжил, то моё почтение. Он вновь хохотнул. Люциус не помнил, как поблагодарил его и чем закончился их разговор — с того момента он был в прострации. Отец окликнул его с недовольством, и он вернулся, но головой Люциус был вовсе не с ним. Покусал я его сынишку, что тут рассказывать. От такого и взрослые редко выживают, что о детях говорить. Если и выжил, то моё почтение. А что случается с людьми, что пережили укус оборотня?

***

По какой-то причине, стоило провести простейшую логическую цепочку и прийти к однозначным выводам, Люциус не воспылал отвращением или ненавистью. Наоборот — всё вдруг стало казаться в тысячи раз интимнее, секретнее. В доселе безупречном облике Ремуса Люпина прорезался недостаток, и Люциус принял это с неожиданным восторгом. Ведь ему не нравилось, когда кто-то был идеальным. Ему нравилось совершенство, запятнанное чем-то таким, что он мог ковырять и тормошить, докапываться до всей гнили и властвовать. Возможно, так появлялись какие-то его проблемы, но Люциусу ужасно нравилась открывшаяся ему тайна. Оборотень-Сивый и оборотень-Ремус были для него совершенно разными понятиями. Если первый вызывал отстранённое отвращение и ничего больше, то Ремус, наоборот, казался трагичным: ребёнок, переживший ужас, и взрослый, в чьей идеальности зияла трещина. Это было поэтично — Люциус ощущал себя ужасно влюблённым глупцом. К тому моменту они, казалось, стали приятелями. На седьмом курсе, зная, что это была последняя его возможность контактировать с Ремусом, Люциус намеренно осмелел: например, он не ушёл тогда, в ванной старост, пусть и зашёл туда — без лжи — по чистой случайности. Он улыбался более открыто, вопросы задавал более откровенные, но то, что рассказал ему Сивый, переворачивало всё, что он знал о Ремусе. Это было невероятно. Но, конечно, Люциус не мог быть уверен на все сто процентов. Ведь кто сказал, что Сивый был искреннен? Возможно, детали истории подзабылись, или укус не всегда гарантированно ведёт к ликантропии... Люциус не мог назвать себя знатоком по оборотням, поэтому информация требовала проверки. Во-первых, самое очевидное: полнолуния. Ремус не подвёл. Стабильно он ночевал вне спальни, а на следующий день оказывался в Больничном крыле. Как-то раз Люциус застал его спящим там рано утром, и Ремус — невероятно красивый в своей сонной умиротворённости — полюбился ему в этой уязвимости ещё больше. — С ним что-то произошло? — сымитировал он невинный интерес, когда мадам Помфри поймала его взгляд. Должно быть, она содействовала сокрытию тайны вместе с директором; значит, как минимум два человека были в курсе. — Мальчик переутомился, — улыбнулась она с такой искусной невозмутимостью, что Люциус, право, восхитился. Интересно, чем заплатил мистер Люпин, что ему сыну было оказано такое тёплое приветствие? Или, может, Дамблдор обусловил всё своей знаменитой добротой? О, в таком случае Люциусу очень жаль Ремуса: по чужому опыту он знал, что щедрость директора никогда не оставалась односторонней. Ремусу придётся дорого, дорого за всё заплатить. Дождавшись, пока медсестра отвернётся, Люциус коротко погладил мягкую, нежную скулу. У Ремуса ещё даже не росла щетина — кожа была девственной на вид и ощупь. Люциус чувствовал такую нежность и жажду обладать, что ему становилось больно.

***

Доказательства копились и копились, и уже к концу января Люциус давил последние остатки сомнений. Ремус Люпин отсутствовал во время полнолуний, избегал рассказывать о шрамах и терпеть не мог интерес к ним. Он был крепок и ужасно силён — Люциус специально наблюдал за ним во время игр, и увиденное вызывало сладкое томление внутри — и всегда становился вял и сонлив после того, как возвращался с Больничного крыла. За одну ночь Люциус осилил самую точную книгу об оборотнях и узнал, что это было естественно: в предверии полнолуния оборотни становились активнее, после — наоборот, пассивнее. Он узнал, что у разных оборотней была по-разному выражена их сущность, и Ремус, похоже, входил в самую «неочевидную» категорию: в нём не было никаких звериных черт, включая растительность или особую мимику, и во всём, кроме шрамов, он казался обычным. Ещё Люциус узнал, что любой оборотень реагирует на аконит: от близости с волчьим ядом их настигает что-то вроде аллергической реакции, даже если они находятся в человеческом облике. Нужно ли говорить, что Люциус воспользовался этим в своих целях? В Запретном лесу аконит не рос, да и не горел Люциус туда желанием лезть; с тех пор, как там по глупости своей помер Снейп, надзор вёлся особенно пристально. Поэтому, недолго думая, он заказал его у семейного герболога: отец не особо следил за его тратами, да и сам Люциус всегда показывал себя отвественным и за выговоры не боялся. План нарисовался в голове легко, плавно, и если Люциус и испытывал зачатки совести, то давил их в зародыше: он ведь не собирался наносить вреда, так? Невинная проверка, Ремус и не задумается об этом дважды. Вода с добавлением волчьего экстракта приняла нежный, лиловый оттенок. Люциус отчасти нервничал: он боялся, что Ремус не придёт, и потому был готов пробовать каждый день, пока всё не получилось бы так, как он хотел. Но этого не понадобилось — получилось у него с первого раза. С затаённой жалостью и восторгом Люциус наблюдал, какой нежно-красный оттенок принимает чужая кожа: Ремус чесал её, зажимался и хмурился, не понимая, что происходит, и был таким, таким милым. Люциусу хотелось засмеяться, но он сдерживался. Видя, в какой спешке Ремус покидает ванную, Люциус уяснил для себя две вещи: Ремус Люпин являлся стопроцентным оборотнем, и на столько же процентов Люциусу было на это плевать. Он хотел его.

***

Люциус отдавал себе отчёт в том, что становился навязчивым в своих увлечениях. Сам бы он не назвал себя избалованным, но вырос Люциус однозначно тем, кто получал что хочет. Каким ещё быть наследнику Малфоев? По чистому богатству его семья давно превосходила всех, включая Блэков, и маги, носящие фамилию Малфой, никогда не задумывались о ценности золота и горести нужды. И хотя Люциус редко хотел кого-то, а не что-то, людей он тоже получал: это были те, кого он хотел иметь в друзьях или приятелях. Никто не отказывал ему в услуге, не игнорировал, не отвергал — так было просто не принято в отношении Люциуса Малфоя. Поэтому Люциус с неожиданной растерянностью воспринял то, что не знает, как подступиться к Ремусу. Ремус Люпин был закрыт и открыт одновременно. Он улыбался и смеялся с тобой, мог дружески поболтать или сходить вместе в Хогсмид без капли неловкости, но дальше? Дальше вставала огромная пропасть, которую было никак не переступить самостоятельно, и на Люциуса давило это осознание. Возможно, он сам себе это придумал. Возможно, он просто был глупым и нерешительным дураком, которому было легче назвать задачу невыполнимой, чем как следует постараться. Оглядываясь назад, он так и считал. Но факт остаётся фактом: Люциус выбрал лёгкий путь, и это разрушило всё, что они строили вместе. В моменте, конечно, он насладился этим. Ремус был очень, очень хорошим. Он был зажат и скован поначалу, но Люциусу хотелось верить, что это быстро прошло. У него было идеальное тело, которое, наконец, можно было трогать, и замечательные реакции: он смущался, тянулся за лаской и издавал звуки с одинаковым очарованием. Люциусу нравились его руки, нравились шрамы, нравился член — не было ничего, чего бы он не полюбил в Ремусе. На следующий день он осознал, что всё было не так. Ремус не смотрел на него, а если и смотрел, то взгляд отводил уже сам Люциус — пугался тихой ненависти и холода, что обрушивались на него. Контраст был болезненным, но, как ни пытался, Люциус не мог понять, что сделал не так. Да, ушёл, но разве это было так ужасно? Ремус выглядел расстроенным, вялым, но в моменте Люциус списал всё на усталость. Он думал, что после этого они станут ближе, но получилось ровно наоборот: Ремус избегал его. Не ходил больше никуда, где был Люциус, не искал контакта и стал призраком в его жизни. Не могло быть такого, что ему не понравилось в тот вечер, но других вариантов Люциус не видел. Это, естественно, больно било по гордости, но Люциус готов был идти на уступки. Обсудить, может быть. Исправиться и загладить вину. Всё разбивалось о то, что Ремус этого не хотел.

***

Безобидная влюблённость стала чем-то навязчивым, страшным. Люциус, правда, страдал. Переход от высшего блаженства к могильному холоду творил ужасы с его моралью. Ближе к маю он начал думать, что сделал не так абсолютно всё: начиная с того, что сказал Ремусу в его день рождения, и заканчивая с тем, как доставал его после. В памяти некстати всплыло то, каким по-настоящему напуганным выглядел Ремус тогда, в подсобке. В моменте Люциус счёл это милым, невинным, и лишь пару месяцев спустя осознал, какое зло, должно быть, причинил ему в тот день. Ещё вспомнилось то, что для него это был первый раз. Люциус с неприятной обречённостью понял, как страшно это должно было быть. К тому же, у него недавно умер отец, и, наверное, Ремус был далеко не в лучшем состоянии для... Такого. Люциусу стало с себя неловко и противно, но он не знал, что с собой делать. Даже попрощаться он не смог. Ремус выпустился, как и Люциус, и он вдруг понял, как долго они не будут видеться. Возможно, больше никогда: Ремус уйдёт в небытие, в большую, свободную жизнь, а Люциус останется там, где родился. Будет наследником Малфоев, обручится с девушкой, женится на ней... А Ремус останется позади, словно тайный, постыдный секрет для них обоих. Кошмар становился явью.